Дашкова Екатерина Романовна - Письма и документы

   Наконец, вспомните, после мужа земным моим идеалом была Екатерина; я с наслаждением и пылкой любовью следила за блистательными успехами ее славы, в полном убеждении, что с ними неразрывно соединяется счастие народа; тогда вы поймете, что я действительно увлекалась этим чувством; считая себя главным орудием революции, близкой участницей ее славы, я действительно, при одной мысли о бесчестии этого царствования, раздражалась, испытывала волнение и душевные бури - и никто не подозревал в этих чувствах ни энтузиазма, ни истинного побуждения. Вспомните также о лицах, окружавших императрицу; это были мои враги с первого дня правления ее, и враги всесильные. После этого легко понять, за что и почему мои портретисты обезобразили вашего друга, исказили истинные черты моего образа.

   Мои знакомые и слуги, я уверена, отнюдь не могут обвинять меня в жестокости. Я знаю только два предмета, которые были способны воспламенить мои бурные инстинкты, не чуждые моей природе: неверность мужа и грязные пятна светлой короне Екатерины II.

   Что же касается до скупости, кажется, нет надобности говорить, что этот порок свойствен только низкому уму, пошлому сердцу. В этом отношении лучшим моим оправданием служат денежные пособия родственникам гораздо выше моих средств. Притом я получила независимое состояние и могла располагать собственным доходом в 25 000 тысяч рублей ежегодной прибыли не прежде как передала сыну наследственное имение и после 1782 года, когда императрица подарила мне Могилевское поместье.

   Прощайте, простите моим клеветникам, пожалейте или презирайте их вместе со мной.

  

  

  

   Я появилась на свет в С.-Петербурге в 1744 году.¹ Императрица Елизавета² как раз в то время вернулась из Москвы, где она венчалась на царство. От купели воспринимала меня сама императрица, а крестным отцом моим был великий князь (известный впоследствии под именем Петра III).³ Этой честью, оказанной императрицею, была я обязана не столько родству ее с моим дядюшкой,⁴ канцлером империи, женатым на двоюродной сестре ее величества, сколько привязанностью ее к моей матушке, которая в царствование императрицы Анны⁵ с величайшей осмотрительностью, усердием и, смею сказать, великодушием снабжала деньгами императрицу, в то время еще великую княгиню, когда ей, весьма стесненной в средствах, не хватало на содержание своего дома и на наряды, составлявшие предмет ее страсти.

   Когда мне было только два года, имела я несчастие потерять мою матушку⁶ и только впоследствии от друзей и от особ, сохранивших к ней чувства восхищения и благодарности, узнала, сколь она была добродетельна, великодушна и чувствительна. В ту пору, как постигло меня это несчастие, я проживала вместе со своей бабушкой в одном из прекрасных ее поместий, и тогда только, когда мне исполнилось четыре года, смогли добиться от бабушки моей, чтобы меня привезли наконец в С.-Петербург, дабы получила я приличествующее воспитание, в корне отличное от того, что я могла получить под присмотром престарелой моей бабушки.

   По прошествии нескольких месяцев канцлер империи, старший брат моего батюшки, забрал меня из-под надзора доброй моей бабушки и распорядился воспитывать меня вместе с единственной своей дочерью⁷ (впоследствии графиней Строгановой). Общая опочивальня, одни и те же с нею наставники в учении, все, не исключая даже платьев, скроенных из одной штуки, - все это должно было бы сделать нас во всем, вплоть до мелочей, похожими друг на друга; между тем во всякую пору нашей жизни не было, казалось, столь различных меж собою людей (обращаю внимание на это тех, кои мнят себя сведущими в том, в чем состоит предмет воспитания, и собственные ложные представления облекают в умозаключения касательно отрасли знания, столь важной и решающей для благополучия людей и вместе с тем столь мало им знакомой, поелику оную во всей своей совокупности и с многочисленными разветвлениями ум одного человека постигнуть не в состоянии).

   Я не буду здесь распространяться о своем роде, его древности и разных блистательных заслугах моих предков, кои толико прославили род графов Воронцовых, что им мог бы гордиться даже тот, кто гораздо более моего придает значение происхождению. Батюшка мой, граф Роман,⁸ младший брат канцлера, был тогда молод и любил жизненные удовольствия, вследствие чего мало занимался нами, своими детьми, и был весьма доволен, когда дядя из чувства благодарности к покойной моей матушке, а также из дружбы к нему, взялся за мое воспитание. Две мои сестры находились под покровительством императрицы и, пожалованные фрейлинами еще в детском возрасте, жили при дворе. В родительском же доме оставался только мой старший брат Александр, и с детства среди прочих детей я хорошо знала только его. Мы часто виделись, и, привязавшись к нему, я выказывала свою дружбу и безграничное доверие, каковые ничем и никогда не были омрачены. Младший брат⁹ жил тогда у дедушки в деревне, но и тогда, когда он переехал в город, с ним, как и с сестрами, виделась я весьма редко. Останавливаюсь на сих обстоятельствах потому, что оные впоследствии оказали влияние на мой характер.

   Дядюшка не жалел ничего, чтобы дать нам наилучших учителей, и, в согласии с взглядами того времени, мы получили прекрасное образование, поелику знали четыре языка,¹⁰ особливо хорошо французский; мы умели танцевать, немного рисовали; некий статский советник давал нам уроки итальянского; когда же мы возымели охоту учиться русскому языку, с нами стал заниматься г-н Бехтеев,¹¹ и поскольку обе мы обладали приятной наружностию, утонченными манерами и знанием светских приличий, то неудивительно, что нас почитали хорошо воспитанными девицами. Между тем что же было сделано для воспитания сердца и развития нашего ума? Ровным счетом ничего. У дяди на то не было времени, а у тетки - ни способностей, ни желания: в характере ее природная гордыня причудливо сочеталась с необыкновенной чувствительностию и преувеличенной нежностью.

   Завершила мое воспитание неожиданно постигшая меня корь, - вот благодаря чему я стала тем, чем являюсь ныне. С самого детства меня не покидало желание быть любимой, и я хотела заинтересовать собою всех, кого любила, и когда в возрасте 13 лет мне стало казаться, что сама я уже не вызываю таковых чувств, то я сочла себя существом, всеми отринутым. Надобно сказать, что в то время существовал указ,¹² коим запрещались всякие сношения с двором тем семьям, где случились такие кожные болезни, как ветряная оспа и корь, из опасения, как бы великий князь, впоследствии император Павел I, ими не заразился. Поэтому при первых же признаках кори меня отправили в деревню за 17 верст от Петербурга. Помимо горничных меня сопровождали немка-бонна и жена некоего майора; но их общество не могло удовлетворить мое восприимчивое и любящее сердце (поелику обеих этих дам я не любила), и оное мало отвечало моим представлениям о счастии, кои связывались у меня с жизнью в обществе родных и сердечных друзей. Болезнь отразилась у меня главным образом на глазах, из-за чего мне нельзя было читать, между тем как я уже пристрастилась к книгам. Глубокая грусть, размышления над собой и о тех, к кругу коих я принадлежала, изменили мой живой, веселый и порою насмешливый характер: я стала серьезной, прилежной, говорила мало и только о том, о чем имела достаточное представление; как только стало возможно, я вся отдалась чтению. Любимыми моими книгами были сочинения Бейля, Монтескье, Вольтера и Буало.¹³ Я начинала понимать, что одиночество не всегда бывает в тягость, и стремилась найти опору в мужестве, твердости и душевном спокойствии. Тем временем мой брат Александр уехал в Париж.¹⁴ Таким образом у меня не осталось никого, чья нежность могла бы смягчить мое сердце, уязвленное, как мне казалось, царившим вокруг меня равнодушием. Спокойной и довольной я становилась только тогда, когда погружалась в чтение, занятия музыкой доставляли мне развлечение и трогали меня, но за пределами моей комнаты меня охватывала грусть; порою за чтением я просиживала ночи напролет, что в соединении с расположением духа, в коем я пребывала тогда, придавало мне болезненный вид, беспокоивший почтенного моего дядюшку и даже импер[атрицу] Елизавету. Она повелела своему лейб-медику Бургаву¹⁵ позаботиться обо мне, и тот делал это с неизменным усердием. После внимательного осмотра и исследования того, в чем заранее усматривали род изнурительной болезни, врач объявил, что мое физическое состояние столь безупречно, как можно только пожелать, но, очевидно, меня терзает страдание душевного свойства, и сие отражается на моей наружности. Поэтому меня забросали несметным числом вопросов; большинство их, однако, не было порождено ни движением души, ни участием, коих я ожидала. Посему никто не мог добиться от меня искреннего признания, в чем можно было б усмотреть, впрочем, одну только гордыню, уязвленную чувствительность и самонадеянное решение добиться всего, обходясь собственными силами: сделай я такое признание, его, пожалуй, сочли бы за упрек. Таким образом, я и решила не признаваться в том, что целиком меня захватило. Свой болезненный вид я объяснила единственной причиной, а именно расстроенными нервами и головными болями. Между тем мой ум становился рассудительным, и когда спустя год я перечитала "Об уме" Гельвеция,¹⁶ мне подумалось, что, ежели б не было у этой книги второго тома, лучшим образом приспособленного к представлениям большинства людей, и если б умозаключения ее не были приноровлены к существующему положению вещей и состоянию человеческого разума, как то свойственно великому множеству из рода человеческого, то это сочинение способно было б смутить согласие или порвать цепь, связующую части (пусть даже меж собою и различные), кои образуют и составляют гражданское общество. Привожу здесь сие соображение, поелику впоследствии времени оное доставляло мне истинное удовольствие.

   Любимец императрицы Елизаветы г-н Шувалов¹⁷ почитал себя за мецената и выписывал из Франции все издававшиеся там книги. Того ради, чтоб распространялась о нем добрая молва, Шувалов оказывал особливое внимание иностранцам, и от них-то он и узнал о моем страстном увлечении книгами; были ему переданы также и некоторые из высказанных мною собственных размышлений, после чего он сам предложил мне быть моим библиотекарем и снабжать меня всеми литературными новинками. Любезность сия уже тогда пришлась мне по сердцу, но особливо на следующий год, когда я вышла замуж, и мы переехали в Москву, где в то время у книгопродавцев попадались одни только уже известные мне книги, большинство из которых имелось в небольшой моей библиотеке, составлявшей 900 томов. В тот год я приобрела Энциклопедию¹⁸ и словарь Морери.¹⁹ Никогда и самые изящные драгоценности не доставляли мне толико удовольствия; посему все мои карманные деньги употребляемы были на одну только покупку книг. Иностранцы - художники или литераторы, а также и посланники различных дворов, находившиеся в Петербурге и часто посещавшие моего дядюшку, должны были платить дань моей не знавшей жалости любознательности. Я засыпала их вопросами о странах, из которых они прибыли, о тамошних законах, образе правления, и, сравнивая их с таковыми моей страны, возымела я страстное желание путешествовать. Однако ж я не думала, что когда-нибудь отважусь на это; напротив того, я полагала, что впечатлительность и болезненная раздражимость моих нервов обрекли меня на тягостную жизнь, и я не вынесу бремени мучительных и поражающих воображение впечатлений, уязвленного самолюбия и глубокого переживания любящего сердца. Мне казалось, что я уже достигла всего, и ежели б кто-нибудь мог тогда сказать, какие страдания мне еще предстоят, я бы положила конец своему существованию, поелику у меня возникало предчувствие, что на этом свете я буду несчастна.

   Нежность, каковую испытывала к брату моему графу Александру, побуждала меня быть исправной в своей переписке. Я писала ему два раза в месяц и сообщала все городские и придворные новости, а также известия, приходившие из наших армий. Благодаря частой этой переписке стиль мой становился сжатым и одушевленным. Мне хотелось вызвать его интерес и доставить брату удовольствие, а хорошо иль дурно я пишу с тех пор - слогом своим я обязана своеобразным моим письмам-дневникам к горячо любимому брату.²⁰

   Той же зимой великий князь, известный со временем под именем Петра III, и великая княгиня, впоследствии по справедливости названная Великой, приехали к нам провести вечер и поужинать. Иностранцы обрисовали меня Екатерине пристрастной кистью, и у нее возникла уверенность, что я почти что все свое время провожу в ученых занятиях и чтении, но это сразу вызвало ее благосклонность, что впоследствии оказало влияние на всю мою жизнь и вознесло на пьедестал, каковой, полагаю, никогда б не был мне доступен. Я могла бы добавить, что, кроме меня и великой княгини, не было в то время в России женщин, кои занимались бы серьезным чтением. Обе мы восчувствовали друг к другу взаимную симпатию, и обаяние, всегда исходившее от великой княгини, особливо если ей хотелось привлечь кого-либо на свою сторону, было слишком сильным, чтобы наивное существо, коему не исполнилось и пятнадцати лет, не отдало б ей навек своего сердца; в то время, однако ж, у нее был могущественный соперник в лице князя Дашкова,²¹ с которым я была помолвлена; но вскоре сам он проникся моим умонастроением, и для соперничества меж ними не осталось и следа. Великая княгиня была весьма добра и пленила меня своей беседой. Возвышенность мыслей, знания, коими, как я убедилась, она обладала, запечатлели ее образ в моем сердце и мыслях, и я привязалась к ней, увидев в великой княгине натуру, богато одаренную природой. Тот вечер, когда она разговаривала, наверное, только со мной, не показался мне долгим. Он стал исходной причиною многих событий, о которых я расскажу впоследствии.

   Но в повествовании моем надобно возвратиться к июлю и августу, месяцам, кои предшествовали этому достопамятному вечеру. В ту пору мой дядюшка вместе с женой и дочерью жил попеременно при императрице то в Петергофе,²² то в Царском Селе;²³ постигшие меня в то время недомогания, но главным образом любовь к уединению и чтению, удерживали меня в городе. Изредка я выезжала в итальянскую оперу²⁴ и не бывала более нигде, кроме, пожалуй, двух домов: у княгини Голицыной,²⁵ которая, и особливо муж ее, остроумный 65-летний господин, весьма нежно меня любила, и у госпожи Самариной,²⁶ муж коей был привязан к семье моего дяди и положительно всякий день бывал у нас. Как-то раз госпожа Самарина была больна, и я приехала провести вечер и поужинать у нее; свою карету я отослала, распорядившись, чтобы она вместе с горничной моей заехала за мною к 11 часам. Вечер прошел прекрасно, и после ужина сестра госпожи Самариной предложила отправить приехавшую за мною карету с тем, чтобы она дожидалась нас в другом конце малолюдной улицы, на которой стоял дом Самариных, пока мы вместе с нею прогуляемся ей навстречу. Я согласилась, поелику моцион был мне просто необходим. Но едва успели мы сделать несколько шагов, как я увидала выходящего нам навстречу из окольной улицы человека, который показался мне настоящим великаном. Когда он был уже в двух шагах от нас, я, никогда прежде не встречав его, спросила мою спутницу о том, кто это. Она ответила, что это князь Дашков. Тем временем Дашков, будучи знаком с Самариными, завязал с нею разговор и пошел рядом с нами, изредка обращаясь ко мне с робкою учтивостию, что весьма мне понравилось. Впоследствии я часто охотно приписывала благоприятное впечатление, которое мы произвели друг на друга при этой встрече, - от чего мы оба и не отпирались, - самому Провидению, коего нам не дано было избежать: поелику если б довелось мне слышать в нашем доме, где князь Дашков тогда еще не был принят, то, что о нем говорили, то я б услышала необлагоприятные о нем отзывы и узнала б подробности некоей любовной истории, что уничтожило бы всякую мысль о возможности союза между нами. Не знаю, что ему было известно или что он слышал обо мне до нашей с ним встречи, но несомненно, что у него была связь с некоей весьма близкой моей родственницей, каковую я не могу назвать, и может быть, явная его неправота перед нею, о коей было известно, должна была отнять у него всякую мысль, всякое желание и даже всякую надежду на то, что когда-нибудь мы сможем принадлежать друг другу. Словом, мы не были знакомы и, казалось, брак между нами не мог состояться ни при каких обстоятельствах, но небо распорядилось иначе; ничто не могло помешать нам бесповоротно отдать сердца друг другу, и моя семья не чинила никаких препятствий нашему браку, а его мать-княгиня,²⁷ которая страстно желала видеть его женатым и непрестанно, но тщетно с настойчивостью склоняла его к супружеству, узнав, что сын готов жениться, была вне себя от счастия. Хотя он и отверг ту, которая предназначалась ему в жены, мать искренне одобрила выбор сына, дав свое согласие, и была довольна тем, что их семья должна была породниться с нашей. С той поры, как князь привык к мысли о том, что может быть счастлив только в браке со мною, он, получив от меня разрешение поговорить об этом с моими родными, поручил князю Голицыну в первую же свою поездку в Петергоф просить моей руки у дяди и отца, уговорив их хранить сделанные предложения в тайне до возвращения его из Москвы, куда он отправился, дабы испросить у своей матери разрешения и благословения на наш брак.

   Между тем однажды, еще до отъезда князя в Москву, ее величество приехала в итальянскую оперу, в свою зарешеченную ложу, которая располагалась рядом с нашей; ее сопровождали только мой дядя и г-н Шувалов, и поелику императрица намеревалась после оперы ехать ужинать к моему дяде, я осталась дома, дабы все приуготовить к приему императрицы, в то время как князь Дашков находился у нас. По своем прибытии императрица как настоящая крестная мать с большой добротой отнеслась ко мне и к моему жениху; позвав нас обоих в соседнюю комнату, она сказала, что знает о нашей тайне, и затем, похвалив князя за предупредительность по отношению к матери и сыновнее повиновение, пожелала нам всевозможного счастья, заверив при этом, что не перестанет принимать самое горячее участие в нашей судьбе; в довершение всего императрица сказала князю, что отдаст повеление фельдмаршалу графу Бутурлину²⁸ предоставить ему полугодовой отпуск для предполагавшейся поездки. Доброта, очаровательная нежность, кои ее величество соблаговолили нам выказать, тронули меня до таковой степени, что душевное мое волнение, будучи слишком явным и сильным, могло сказаться на моем самочувствии. Императрица слегка потрепала меня по плечу, поцеловала в щеку и сказала: "Успокойтесь, дитя мое; а иначе подумают, что я вас бранила". Никогда не забуду я сию сцену, еще сильнее привязавшую меня к государыне, сердце коей было сама доброта.

   Когда князь возвратился из Москвы, он представился моей семье, и только до крайности серьезная и опасная болезнь моей тетушки, супруги канцлера империи, заставила отложить нашу свадьбу до февраля, но затем возобновление горячки вновь оставило мою тетушку в постели. Вследствие сего венчание прошло без какого-либо блеска, и только в начале мая, когда вся семья успокоилась насчет здоровья моей тетки, мы смогли уехать в Москву. С этого времени для меня открылся новый мир, новое жизненное поприще, перед коим я робела тем более, что не находила в нем никакого сходства с тем, к чему привыкла. По-русски я говорила в то время изрядно плохо, а моя свекровь никакого иного языка не знала: от сего для меня возникали немалые затруднения. Родственники свекрови по большей части были людьми преклонного возраста, и хотя были они весьма снисходительны ко мне (поелику все они нежно любили моего мужа и горячо желали, чтобы он женился, ибо был последним в роду Дашковых²⁹), однако я чувствовала, что все они желали видеть во мне москвичку, меж тем как я казалась им чужестранкой.

   Я решила заняться моим родным языком и вскоре в этом весьма преуспела, получив одобрение со стороны почтенных моих родственников, по отношению к коим в течение всей их жизни я продолжала иметь нежное попечение и оказывала им всяческое уважение; они же со своей стороны платили мне верной и искренней дружбой даже по кончине моего мужа, когда наши родственные узы любому другому, коему так же, как и мне, минуло двадцать лет, могли бы показаться потерявшими всякий смысл.

   На следующий год 21 февраля у меня родилась дочь; а в мае мы вместе со свекровью отправились в Троицкое.³⁰ В обществе моего клавесина и библиотеки время пролетало быстро...

  

  

  

   Государыня!

   Позвольте повергнуть к стопам вашего величества уверения в моей живой признательности за лестное обо мне мнение, милостиво выраженное во вчерашнем разговоре, и вместе с тем еще раз, со всевозможною покорностью вашей воле, выразить справедливые опасения относительно моей непригодности. Вы имеете надо мною, государыня, такие права, из коих некоторые, может быть, вам самим неизвестны; приведу на теперешний случай одно из них. Вашему величеству я обязана за ту особенность нервов или характера, которая, может быть, и доставила мне неоценимое счастие пользоваться вашим уважением; ибо не что иное, как восторженность к вашей особе, с самого, можно сказать, моего детства увлекала меня на служение Отечеству и вам. Но, государыня, способности мои слабее моей ревности, и если ваше величество окончательно решили то, о чем я от вас слышала, то умоляю наставлять и руководить меня, оказывать мне снисходительность и не обидеть меня предположением, будто бы я добиваюсь этого почетного места, по-моему, несовместимого с моим полом. Но тут, как и во всю мою жизнь, я полагаю мою славу в повиновении вам и в изъявлении почтительной преданности и безграничной приверженности, с коими честь имею быть

   [не позднее 24 января 1783 г.]

  

  

  

   30 января 1783 г. Понедельник. Под председательством ее превосходительства госпожи княгини Дашковой, статс-дамы и кавалерственной дамы ордена Св. Екатерины. Присутствовали: господин барон фон Аш,¹ почетный член. Господа академики Эйлер-старший,² фон Штелин,³ Котельников,⁴ Румовский,⁵ Вольф,⁶ Паллас,⁷ Протасов,⁸ Лепехин,⁹ Крафт,¹⁰ Лексель,¹¹ господа адъюнкты Георги,¹² Фусс,¹³ Головин,¹⁴ Зуев,¹⁵ Гакман.¹⁶ Секретарь И. А. Эйлер,¹⁷ академик.

   1. Госпожа княгиня вступила в должность директора и открыла заседание нижеследующей речью:

   Смею заверить вас, господа, что выбор, каковой ее императорское величество сделали в моем лице, возложив на меня председательство в здешнем собрании, для меня бесконечная честь, и я прошу верить, что сие отнюдь не пустые слова, но чувство, коим я глубоко тронута. Готова согласиться с тем, что уступаю просвещенностию и способностями моим предшественникам на этом посту, но не уступлю никому из них в том прямодушии собственного достоинства, которое всегда будет мне внушать обязанность отдавать должное вашим, господа, талантам. Далекая от того, чтоб приписывать себе ваши заслуги, вменяю себе в обязанность уведомлять ее величество о заслугах каждого из вас в особенности и о пользе, каковую весь состав Академии принесет на благо ее империи. Сие составляет единственное преимущество, которое я могу вам обещать при сем моем назначении; но так как это будет исключительно в заботе о ваших интересах, то и надеюсь я, что моя деятельность, основанная на этом принципе, сумеет возродить средь вас, господа, соревнование, которое каждый из вас, работая ради собственной своей славы, не пожалеют ни сил, ни трудов и что, наконец, благодаря соединенному нашему попечению, науки не будут отныне бесплодно пребывать на здешней почве; но, прижившись, оные пустят глубокие корни и будут процветать, находясь под покровительством великой монархини, почитающей науки. Позвольте, господа, свидетельствуя вам глубокое уважение, уверить вас, что стану прилагать, насколько то окажется в моих силах, неизменное усердие к вящей славе сего сообщества.

   2. Секретарь (И. А. Эйлер. - Г. С.) ответил на это в следующих выражениях:

   Сударыня, чувства, кои ваше превосходительство только что выразили на торжественном сем заседании, преисполняют нас восхищением и одушевляют живейшей признательностью; чувства сии служат предвещением счастливого для сей Академии будущего и побуждают нас приложить все наши усилия с тем, чтобы снискать отличие на том поприще, которое избрал для себя каждый из нас. Испытывая таковое намерение, просим вас, сударыня, принести к подножию престола нашу наипочтительную благодарность и благоволить передать ее величеству, нашей всемилостивейшей покровительнице, наши горячие пожелания продолжения ее царствования и сохранения в целости ее императорского дома.

   Затем он представил присланный из Королевского общества наук в Гёттингене IV том его ученых записок, которые он публикует под названием: Commentationes societatis regiae scientiarum Gottingensis per annum 1781. Это издание будет передано в Академическую библиотеку, и секретарю будет поручено направить по адресу вышеуказанного общества благодарность от лица Академии.

   Объявляя заседание закрытым, ее превосходительство княгиня предложила принять в число членов-корреспондентов двух ученых:

   1) доктора Вильяма Робертсона, ректора Эдинбургского университета и королевского шотландского историографа;

   2) доктора Джозефа Блэка,¹⁸ профессора химии Эдинбургского университета.

   Поелику известность обоих ученых несумнительна, то господа академики и адъюнкты единогласно высказались одобрительно относительно обеих кандидатур без какой-либо баллотировки. Госпожа княгиня и директор Академии наук поручила по этому случаю секретарю распорядиться послать соответствующие дипломы новоизбранным.

  

  

  

   Государь мой, Александр Андреевич!

   Повиновение и усердие, с коим я всегда ее величества повеления исполняю, по включенной записке в ее ко мне вчерашней цидулке, я не оставила еще вчерась истребовать сведения, кому от Домашнева,² для сочинения и переводу, оные были розданы. Но как я и духом и телом так растерзана, что сама писать ее величеству не в состоянии, то прошу государыне донесть, что одна География Гакманом по-немецки окончена будет³ и в субботу привезу с собою, перевод же другой здесь приобщаю, который очень неисправен, для того что в Академии не остался ни один способный для переводу, и уже другой год, как профессора некоторые, из милости к переводчикам, их переводы переправляли. Je succombe sous la douleur mortelle de craindre, que l'Impêratrice prendra en mauvaise part la très humble prière, que je veux lui prêsenter Dimanche, de me permettre de quitter l'Acadêmie. Je ne puis croire un instant, que si mon idêe même êtait fausse, mais que je fus persuadêe, que j'aurai laissê dêgrader ma place et l'Acadêmie contre l'expresse volontê de Sa Majestê, car l'Ukase, sur lequel le Prince Wiasemsky se fonde, nommêment dit {Я изнемогаю до смерти от горя, опасаясь, что императрица воспримет с дурной стороны нижайшую просьбу, которую я хочу представить ей в воскресенье, позволить мне покинуть Академию. Я не могу поверить ни на мгновение, что если моя идея даже была ложна, но что я была убеждена, что я позволю унизить мое место и Академию вопреки решительному намерению ее величества, так как указ, на котором князь Вяземский основывается, говорит именно... (фр.).} "исключая училища", а Академия - старейшее училище и по Регламенту⁴ своему состоит из университета и гимназии. Je dis, que je ne crois pas, que l'Impêratrice voulût, que je sois mêcontente de moi même, et que j'aie le coeur navrê. {Скажу, что я не думаю, чтобы императрица хотела, чтобы я была недовольна сама собою и чтобы мое сердце было сокрушено (фр.).} Что ж касается до указу, который ваше превосходительство упоминаете в своем письме, то оный от 24 января, а назначение мое от 23 января, и в оном об экономической не упоминается, а сказано, чтоб я поступала по Регламенту нашему, то дело и не состоит в какой-либо отмене указа, или не нового чего прошу, а прошу только, чтоб не лишали Академии ее привилегии и не отказывали бы ей того, что университет упорным ответом себе достал и что самые последние училища, сим же 1780 года указом, получили. А как в нем глухо сказано "Училища", то не знаю, как Академия, при коей два училища существуют и адъюнктов и студентов имеет, может исключена быть из училищ. Когда вы себе вообразите беспредельную мою к ее величеству приверженность, понятие мое о должности звания, то вы, надеюсь, содрогнетесь, вообразя себе, какое я страдание должна чувствовать, без всякого личного на то резону. Персонально я много снести могу, места же публичного никакого унизить и помарать собою согласиться не могу. Здесь включаю письмо от брата. Пребываю навсегда с усердием

  

   P. S. Указом от 24 октября 1780 г. повелевается исключить из Управления государственного Казначейства находящиеся в России училища. В указе от 24 января сего года об отсылке куда-либо счетов по экономической сумме на ревизию ничего не сказано, а велено поступать по академическому Регламенту. В Регламенте же сказано, чтобы академическая сумма оставалась в распоряжении Академии директора. Московский университет счетов никаких никуда не отсылает, хотя Сенат того и требовал, но он сослался на указ 1780 г. Г. Домашнев и все Академии директоры по экономической сумме счетов никуда не отсылали по тем же причинам. Школы также сим правом пользуются.

   Академия наук есть главнейшее училище, в котором не только студенты и ученики казенные, но и вольные обучаются, следственно, и долженствует она пользоваться сим же правом. Что же касается до статной суммы, то по оной Академия посылает счеты ежемесячно на ревизию в Экспедицию, при Сенате учрежденную, а по экономической сумме хранит все счеты у себя, в канцелярском Архиве.

   [апрель 1783 г.]

  

  

  

   Ваше величество!

   Я узнала от графа Безбородька,¹ что сущность решения вашего величества, может быть, не будет основана на указе 1780 года, по которому все училища изъяты от поверки счетов. Князь Вяземский,² вероятно, не включил Московский университет в число училищ и потому потребовал у него отчета в счетах. Университет ответил, что хотя и не имел прежде положительной привилегии, но считает таковою вышеприведенный указ и потому счетов своих на поверку не пошлет. Академию же можно считать университетом, гимназией и даже художническим училищем. На этом основании я могла бы дать подобный ответ и, следовательно, иметь одинаковый с университетом успех; но, глубоко уверенная в справедливости и ясности взгляда вашего величества, я не посмела ни отвечать, ни сопротивляться, а прибегла только к нашей милостивой государыне, и ваше величество были настолько снисходительны, что совершенно меня успокоили. Позвольте же мне на коленях просить ваше величество о следующем: прочесть прилагаемую выписку и вполне меня успокоить решением, согласным с вашим великим умом и справедливостью. Ваше величество не захочет удручать сердце, которое так глубоко вам предано, в котором образ вашего величества живет, осененный чувством удивления и, могу сказать, безграничной любви.

   Ценою крови я желала бы, чтобы ваше величество лучше его знали и чтобы между мною и обожаемою государынею был бы только цвет самых отрадных отношений; глубоко проникнутой чувством благодарности к милостям вашего величества, мне осталось бы только благословлять ваши дни и небо за возможность жить под вашим владычеством. Снизойдите, ваше величество, на мою просьбу. Такая милость придаст мне новые силы. С истинным уважением и нерушимою привязанностию честь имею быть

   Воскресенье, вечером.

   [апрель 1783 г.]

  

  

   Милостивый государь!

   Мне будет прискорбно, я буду чувствовать себя несчастливою, если навлеку на себя гнев обожаемой мною государыни; но я предпочту смерть бесчестию моего места и уничтожению заведения столь благородного, столь полезного, какова Академия, которая, несмотря на препятствия и невзгоды, поддерживается уже более 50 лет. Если бы я на это согласилась, то сама государыня не стала бы меня уважать. Я пишу вам теперь, чтобы по возможности предупредить удар и вместе попросить вас прочесть бумагу, которую я представила ее величеству. Вспомните, умоляю вас, что вы сами два раза сказали мне, что нет никакой нужды давать отчета в хозяйственной сумме, которой последняя копейка составлена нами; вспомните о положении Академии; подумайте, что ни от одного директора не требовалось отчета в таких счетах, и наконец, что в указе, на котором основывается Вяземский, выключены все гимназии. По какой роковой необходимости Академия, самая древняя из гимназий, владевшая уже льготою бесконтрольности счетов, лишается такого права, между тем как оно присвоено Московскому университету на основании вышеприведенного указа и даже посредством насмешки, что вы ясно увидите из письма князя Вяземского? Сенат тоже получил право не посылать счетов на поверку. Я также могла бы ответить князю Вяземскому, но из скромности, из уважения к воле государыни я хотела подчиниться ее взгляду и справедливости, и ее величество успокоило меня самым милостивым обещанием, когда я изложила весь ход дела. Я не могу поверить, чтобы государыня желала меня унизить в собственных моих глазах, и надеюсь, что вы изволите показать ее величеству письмо, которое я написала. Странна логика решения Сената (который, сказать между прочим, таким поступком наводит меня на такой же отказ). Если вы представите также сделанные мною замечания на русском языке, то я убеждена, что ее величество не захочет, чтобы при директоре, избранном ею самою, Академия потерпела самый чувствительный, самый разрушительный урон.

   Если бы она могла видеть теперь, в каком нахожусь я огорчении. Если она рассудит, что я не защищаю никакого личного, до меня одной касающегося интереса, то уверена, что ее великая душа будет сочувствовать моему горю. Как статс-дама, как существо, вполне и так давно ей преданное, судя, наконец, по милостям, которые она мне оказывала, мне можно было наслаждаться покойною и счастливою жизнью; но ее величеству угодно было поручить мне управление Академиею, и вот на меня сыплются придирки, я рискую обеспокоить государыню, могу даже провиниться; мне не предстоит никакой выгоды или награды, кроме разве исполнения воли ее величества. Я бы скорее желала, чтобы государыня не почтила меня такою должностию; одним словом, если, к несчастию моему и всей Академии, образ мыслей ее величества изменился с того времени, когда я имела счастие говорить об этом деле государыне, я вас умоляю - прочитайте указ; у меня будет по крайней мере одно утешение - подать в отставку до издания нового указа. Вот почему я вынуждена, милостивый государь, просить вас дать мне, с моим посланным, некоторые объяснения: я буду ожидать их с таким нетерпением, которого вы себе и вообразить не можете. Не знаю, прочтете ли вы мое письмо: я почти не в состоянии писать. Надеюсь, вы меня извините. Прошу вас быть уверенным в том уважении, с которым я имею честь быть

  

   P. S. Если ее величество отдаст должную справедливость Академии и директору, тогда мне незачем будет беспокоить государыню, я освобожусь от преследований, которым не были подвержены мои предшественники, и тогда, как я уже сказала ее величеству, между нами будет только цвет самых отрадных отношений, труд будет для меня удовольствием, и, может быть, я не обману тех ожиданий, которые государыня так ясно обнаружила, избрав меня директором Академии.

   Суббота, полночь.

   [апрель 1783 г.]

  

  

  

   Государь мой, Александр Андреевич!

   Письмо вашего превосходительства имела честь получить, из которого я вижу, что пример университета и всех школ не служит для Академии наук, хотя оная - знатнейшее и старшее училище, почему я и отношу сие к персональному мне несчастию, и что указ, на который князь Вяземский ссылается, исключая именно училища, в сем случае иначе толкуется. То я сквозь слезы, сквозь умерщвление от страдания, что государыню, которую так давно привыкла обожать, может быть, на неудовольствие против себя подвигну, села писать письмо просительное к ее величеству о увольнении меня от Академии, кое я, за завтрашним советом, до вторника, то есть опосле завтра, отложу иметь честь подать. Я сим должна Академии и себе, и великая душа нашей монархини со временем воззрит, может быть, что я сию жертву считала необходимою, чтоб сохранить ее неоцененную эстиму. Впрочем, пребываю с усердием

   [не позднее 7 мая 1783 г.]

  

  

  

   Всепресветлейшей, державнейшей великой государыне императрице и самодержице всероссийской,

   Академии наук от директора и кавалера княгини Дашковой

   всеподданнейший рапорт.

   В силу высочайшего вашего императорского величества указа, от 7 числа минувшего мая месяца,¹ имею честь всеподданнейше поднести вашему императорскому величеству о состоянии экономической Академии наук суммы краткую ведомость.

   Июня 1 дня,

   1783 года.

  

   1

   Ведомость

   сколько заплачено от Академии наук денег за резьбу эстампов на печатание книг для комнаты ее императорского величества и кабинета, тако ж и за дело разных вещей для их императорских высочеств, государей и великих князей, Александра Павловича² и Константина Павловича,³ по приказанию бывшего господина директора Домашнева.

  

  

в 1779 г.    1780    1781    1782

за вырезание 12 эстампов, представляющих бывшую в 1770 г. по Царскосельской дороге иллюминацию, с употребленными к тому полированными медными досками, рисунками, и на проезд в Царское Село, для снятия оной иллюминации видов . . . 1197 р.

  

   В комнату его императорского высочества, Александра Павловича:

   за выписанные и здесь сделанные разные забавные вещи . . . 144 р. 60 к.

   Итого 1341 р. 60 к.

  

   В 1780.

  

   В комнату ее императорского величества:

  

   за дело живописных рисунков механических вещей и в награждение мастерам за их успешные работы . . . 344 75

   В 1779, 1780, 1781, 1782. За вырезание в книгу "Начального гражданского учения"⁴ на 37 досках эстампов . . . 824 75

  

   В комнату его императорского высочества, Александра Павловича:

  

   за дело разных забавных вещей, то есть одного печатного станка, ветряной мельницы и выписанные из-за моря физические инструменты . . . 347 81

   Итого 1517 р. 31 к.

  

   В 1781 г.

  

 &nb