Елпатьевский Сергей Яковлевич - Очерки Сибири

   - Вы зажарьте его, тугуна, безъ масла, въ собственномъ соку,- это блюдо!- Панъ оживляется.- Тугунъ это... это сардинка! Нѣтъ, въ Сибири... вы не пробовали, полковникъ, ростбифъ изъ сохатаго?

   Полковникъ отрицательно машетъ головой.

   - Не думаю, чтобъ это было вкусно, - замѣчаетъ онъ.

   - Не-е-е думаете?

   Панъ круто поворачивается на стулѣ, строго смотритъ на полковника и рѣшительно произноситъ:

   - Вымачивайте его сутки въ молокѣ. Жарьте въ сметанѣ. Будетъ доходить, - облейте мадерой. Дайте ему немного вспотѣть въ мадерѣ... Пусть вздохнетъ только...

   Смягчивш³йся было отъ созерцан³я ростбифа, панъ снова дѣлается строгимъ, даже суровымъ.

   - Тогда вы не будете не думать, полковникъ! Смѣю васъ увѣрить, полковникъ, не будете...

   Панъ снова круто поворачивается на своемъ стулѣ.

   Потомъ стали разспрашивать полковника о Росс³и, объ общихъ знакомыхъ, стали вспоминать прошлое. Предводитель началъ разсказывать, какой у него былъ конск³й заводъ и какъ ему давали пять тысячъ рублей за одного рысака, на которомъ онъ цѣлую станц³ю ѣхалъ рядомъ съ курьерскимъ поѣздомъ и обогналъ поѣздъ.

   - Ну, Валерьянъ Михайлычъ, ты ужъ врать началъ!- сердито остановилъ его Мещериновъ.

   - Вы моихъ лошадей не видали, а говорите: "врать!" - съ досадой отвѣчаетъ предводитель. Тѣмъ не менѣе, онъ не продолжаетъ разсказа, съ неудовольств³емъ отворачивается и начинаетъ медленно прихлебывать ликеръ изъ маленькой рюмки. По мѣрѣ того, какъ онъ смакуетъ ликеръ, критически разсматривая рюмку на свѣтъ, его лицо постепенно проясняется, и мысли, очевидно, принимаютъ веселое направлен³е. Онъ перегибается черезъ столъ и полушепотомъ говоритъ:

   - Викент³й Игнатьичъ! видѣли вы тутъ - шельмочка одна, вдова еще?..

   Панъ поднимаетъ тяжелыя вѣки, пристально, своими круглыми глазами, смотритъ на предводителя и строго, и укоризненно произноситъ:

   - Вы говорите: тугунъ?

   - Спите, батюшка, спите!- съ досадой машетъ на него рукой предводитель.- Экъ васъ разсиропѣло,- говоритъ онъ, съ любопытствомъ разсматривая покойное лицо пана, мирно сложившаго руки на животѣ и снова опустившаго вѣки.- Спирька!

   Спирька только-что стащилъ со стола недопитую бутылку мадеры и сконфузился-было, но по тому, какъ предводитель подмигнулъ, онъ сразу успокоился и даже фамильярно облокотился на предводительск³й стулъ, держа за спиной въ другой рукѣ свою бутылку.

   - Былъ-съ, - быстро шепчетъ онъ.- На мази дѣло. "Мы, говоритъ, про Валерьянъ Михалыча довольно извѣстны. Я, говоритъ, благороднаго человѣка завсегда почитаю,- нечѣмъ, гритъ, челдонъ. Только, гритъ, и вы соотвѣтствуйте..."

   Предводитель киваетъ головой, потягивается и сладко жмурится, какъ котъ, только-что съѣвш³й очень вкусную мышь.

   Мещериновъ, поблѣднѣвш³й отъ выпитаго вина, съ холодными блестящими глазами, оживленно разговариваетъ съ полковникомъ. Онъ соглашается уговорить своего патрона вложить въ предпр³ят³е полковника крупную сумму, но ставитъ тяжелыя услов³я и хочетъ играть въ дѣлѣ активную роль. Полковникъ упирается. Спирька напрасно навастриваетъ уши, - разговоръ идетъ по-французски. А Спирькѣ очень любопытно.

   - Опять нашъ-то фортель задумалъ, - соображаетъ онъ, знающ³й всѣ фортели Мещеринова. И онъ критически осматриваетъ собесѣдниковъ.

   - Нашъ-то ловокъ, да и тотъ, должно, зубастый,- приходитъ къ заключен³ю Спирька, разсматривая молчаливую, суровую фигуру полковника.

   - Вѣдь вы своихъ денегъ не вложили въ дѣло,- говоритъ Мещериновъ.- Вѣдь деньги этого, - онъ называетъ фамил³ю молодого купца въ томъ городѣ, гдѣ жилъ полковникъ, получившаго огромное наслѣдство и бросавшаго деньги направо и налѣво

   Полковникъ удивленно смотритъ на Мещеринова.

   - И вашъ торговый домъ, - невозмутимо продолжаетъ тотъ, - тоже ни копѣйки не далъ, да и не дастъ, пока не убѣдятся, что предпр³ят³е - не мыльный пузырь...

   Полковникъ, не смотря на свою сдержанность, шумно отодвигаетъ свой стулъ и съ полнымъ недоумѣн³емъ смотритъ на своего собесѣдника.

   - Откуда вы это знаете?- невольно вырывается у него.

   Злая улыбка бродитъ на губахъ Мещеринова.

   - Писали мнѣ о васъ...- уклончиво говоритъ онъ.

   Полковникъ молчалъ и не продолжалъ разговора.

   - Господа, а вѣдь сегодня маскарадъ!- заявляетъ предводитель.

   - Въ Тайгинскѣ маскарадъ?- удивляется полковникъ.- Стоитъ идти?- спрашиваетъ онъ Мещеринова.

   - Пожалуй,- нехотя говоритъ онъ.- Сразу всѣхъ монстровъ увидите.

   Подаютъ самоваръ. Струя ласковаго, говорливаго смѣха врывается съ нимъ въ комнату, и мутный кофе, сдобренный коньякомъ, оживляетъ общество.

   Что за дѣло, что лампа чадитъ, толстый слой льда покрываетъ оконныя стекла, грязные обои шевелятся на стѣнахъ отъ вѣтра, что буранъ стучитъ въ окна и напоминаетъ о сибирскомъ морозѣ, и холодъ, и сырость, и какая-то особенная пустота въ воздухѣ,- что за дѣло! Тутъ французск³й языкъ и свое общество, ликеры и сигары, и рѣдк³я вѣсти съ далекой родины - уголокъ прошлаго, картина давно минувшаго. Въ синихъ кольцахъ сигарнаго дыма развиваются воспоминан³я о далекихъ мѣстахъ, встаютъ образы и картины того, что было и чего пѣтъ теперь, и безъ чего жизнь не въ жизнь, радость не въ радость этимъ четыремъ людямъ, сидящимъ въ убогой гостиницѣ дальняго сибирскаго городка.

   Вѣроятно, оттого мягко и тепло звучатъ голоса и даже на злобное лицо Мещеринова легло какое-то умягченное, почти мирное выражен³е.

  

  

   Маскарадъ удался какъ нельзя больше. Продано 700 входныхъ билетовъ - огромная сумма для маленькаго Тайгинска. Тутъ, впрочемъ, не одинъ городъ,- въ маскарадѣ собрались чуть не всѣ золотопромышленники, ихъ управляющ³е, служащ³е. Они задаютъ тонъ, они - цари вечера.

   Широко и вольно пируетъ тайга {Тайгой въ этомъ смыслѣ называется система золотыхъ пр³исковъ. Говорятъ: "сѣверная тайга", "южная тайга".}, вознаграждая себя за полугодовое сидѣнье въ темныхъ, сырыхъ долинахъ, среди лѣсистыхъ угрюмыхъ горъ за свою бѣшенную работу, за лихорадочную, вѣчно напряженную жизнь. Въ эту зиму имъ есть особенная причина веселиться.

   Полуимпер³алъ - 10 рублей, а слухи о войнѣ все настойчивѣе, и золото все лѣзетъ вверхъ. Первый выстрѣлъ за Варшавой дастъ имъ полтинникъ, а быть-можетъ, и весь рубль на золотникъ...

   Разнохарактерная гудящая толпа наполнила танцовальную залу и гостиную клуба и ложи, партеръ и сцену театра, помѣщающагося въ томъ же здан³и. Острое заражающее веселье чувствуется въ смѣющихся, возбужденныхъ лицахъ, въ оригинальныхъ костюмахъ. Вотъ двѣнадцать птичекъ съ длинными картонными носами, въ балахонахъ, обсыпанныхъ перьями и развѣвающихся, какъ крылья, словно пугливая птичья стая, съ птичьимъ крикомъ и шумомъ врываются въ залу, расталкивая толпу и спасаясь отъ преслѣдован³я тунгуса, натягивающаго стрѣлу на тугой тетивѣ тунгусскаго лука. Тутъ и остякъ, и юракъ, для своего и общаго удовольств³я парящ³еся въ мѣховыхъ инородческихъ костюмахъ. Китаянки въ настоящихъ китайскихъ костюмахъ, татарки, бурятки, цыганки, ночи и зимы - идутъ въ пестрой толпѣ. Вотъ извѣстный всему городу и всѣмъ пр³искамъ девятипудовой золотопромышленникъ, всегда играющ³й роль Гол³афа въ живыхъ картинахъ, одѣтый кормилицей въ кокошникѣ, бусахъ и сарафанѣ, и, поднимаясь цѣлою головой надъ толпою въ семьсотъ человѣкъ, жеманясь проходитъ подъ руку съ кавалеромъ, чуть-чуть не доросшимъ до локтя своей дамы. Толпа золотопромышленниковъ съ хохотомъ и шутками провожаетъ пару чрезъ весь клубъ вплоть до буфета.

   А въ углу цѣлое представлен³е. Толпа масокъ, одѣтыхъ пр³исковыми рабочими - въ бродняхъ {Сибирская обувь.} и азямахъ, съ бобровыми шапками на головахъ, обступила милл³онера-золотопромышленника и проситъ поднести ей порц³ю {"Порц³я"- извѣстное количество спирта, выдаваемаго рабочимъ на пр³искахъ.}. Маски убѣждаютъ его, а равно собравшуюся кругомъ публику, что онъ заморилъ ихъ въ работѣ, что они цѣлыми днями стоятъ по колѣно въ водѣ и что отъ хозяйской тухлой солонины и гнилыхъ сухарей у нихъ животы подвело.

   Изъ публики, расталкивая рабочихъ, подходитъ мундирный человѣкъ съ мишурными эполетами, изображающ³й горнаго исправника.

   - А пашпорты есть?- свирѣпо набрасывается онъ на рабочихъ. Онъ тотчасъ же, впрочемъ, переходитъ въ примирительный тонъ и соглашается, что "порц³ю" поднести слѣдуетъ, такъ какъ и работа бываетъ "сверхъ положен³я", и мясо "припахиваетъ", и мука "не вполнѣ правильная".

   Вмѣшивается публика, присоединяя свой голосъ за поднесен³е порц³и, и вся толпа съ золотопромышленникомъ и исправникомъ во главѣ направляется въ буфетъ.

   Обличительная нотка, присущая Сибири, носится въ воздухѣ. Вотъ снуетъ въ толпѣ юркая женская фигура почтальона, раздающаго письма по адресу. Надъ письмами хохочутъ, нѣкоторые сердятся, кое-кто бросается ловить почтальона, но юрк³й человѣчекъ исчезаетъ, а вниман³е публики отвлекается въ другую сторону. Въ толпѣ медленно двигается, постоянно останавливаемая, бумажная фигура, вся исписанная прозрачными, часто злыми объявлен³ями: "Ищутъ компаньона для сухой промывки золота" {"Сухою промывкой" называется запрещенная закономъ скупка золота. Золото записывается въ книги, какъ выработанное на своемъ пр³искѣ.}, гласитъ одно объявлен³е. "Дешево продаются подержанныя мысли и почти новыя остроты",- слѣдуетъ прозрачный адресъ. "Пропала совѣсть,- гласитъ третье объявлен³е,- темная, небольшого роста, смирная,- просятъ возвратить въ сѣверную тайгу. Вознагражден³я не будетъ".

   На спинѣ написано крупными буквами: "Въ городѣ Тайгинскѣ открывается литературное и юридическое бюро. Принимаются заказы на шантажъ, подлоги, кляузныя и ябедныя дѣла и проч. Цѣны умѣренныя и не умѣренныя, съ запросомъ".

   Были сенсац³онныя телеграммы,- одно извѣст³е даже политическаго характера: "На-дняхъ король Миланъ {Въ то время въ газеты въ первый разъ проникло извѣст³е, что Миланъ отказывается отъ престола. Хворостинъ - владѣлецъ винокуреннаго завода.} прислалъ Хворостину телеграмму,- просится въ винокуры на мѣсто Самуила Самсоныча. Спиридонъ Михайловичъ сомнѣвается..."

   Вокругъ ходячей газеты толпа, читающая и комментирующая объявлен³я.

   - Мысли! Мало подержанныя мысли! Кому надо мыслей?- обращается къ толпѣ Мефистофель, сопровождающ³й бумажную фигуру.

   - По какому случаю дебошъ?- изъ толпы снова выступаетъ все тотъ же мундирный человѣкъ.- Гдѣ Мамрецовъ? Таш-шы!

   - Да вѣдь подержанныя, ваше благород³е! - смиренно оправдывается Мефистофель.- Сами изволите вѣдать, как³я у насъ мысли... такъ себѣ, плохеньк³я... для-ради обихода...

   - Не допуш-шай!- сердится мундирный человѣкъ, но тотчасъ смягчается.- Развѣ что подержанныя... Ты у меня смотри!- грозитъ онъ Мефистофелю пальцемъ и потомъ киваетъ головой по направлен³ю къ буфету:- Будетъ?

   - Само собой...- отвѣчаетъ Мефистофель.- По положен³ю... Кто у васъ совѣсть потерялъ?- останавливаетъ онъ группу золотопромышленниковъ.

   - Кумъ, не твоя-ли? - отзывается одинъ изъ нихъ.- Коли что - лови!

   - Охота тебѣ, парень, съ барахломъ-то путаться!- смѣется другой.- А еще чортъ, по людямъ совѣсть разыскиваешь!...

   А звуки "Невозвратнаго" вальса - грустные, тоскуюш³е - рѣзкимъ диссонансомъ врываются въ толпу и потому, быть-можетъ, такъ странно увлекаютъ, возбуждаютъ ее. Они куда-то зовутъ, говорятъ о чемъ-то, чего нѣтъ въ этой, полной силы и здоровья, смѣющейся, скептической толпѣ.

   Въ центрѣ маленькаго оркестра сидитъ и играетъ на в³олончели старикъ-еврей съ длинною и волнистою, какъ рисуютъ Авраама, бѣлою, какъ снѣгъ, бородою. Рядомъ съ нимъ вторая скрипка, его старш³й сынъ. Впереди оркестра играетъ первую скрипку и дирижируетъ его младш³й сынъ, съ блѣднымъ и чахоточнымъ лицомъ. Онъ только-что вернулся изъ петербургской консерватор³и, которую оставилъ по болѣзни, и привезъ съ собой, какъ новинку, "Невозвратный" вальсъ. Больш³е, печальные глаза пристально всматриваются въ толпу, и грустный вальсъ какою-то особенною жалобой звучитъ подъ еврейскимъ смычкомъ.

   - Вы знаете, как³я слова на этотъ вальсъ?

   - Я не знаю, чьи они,- говоритъ господинъ въ черномъ сюртукѣ своей дамѣ:- "Неужели все забывается, неужели всѣ утѣшаются..."

   Молодая женщина вздрагиваетъ и широко открываетъ свои испуганные глаза.

   - А дальше?- спрашиваетъ она.

   - Дальше?... Дальше идутъ глупости: "другъ вѣрный, счастье вѣчное... "

   Пара проходитъ дальше. Время отъ времени дама пожимается, какъ отъ холода, и тихо шепчетъ про себя: "Неужели все забывается, неужели всѣ утѣшаются..."

   Вотъ протяжно вздохнула первая скрипка, и крикливые пьяные звуки "камаринскаго", звеня и гремя, прыгая и расталкивая толпу, понеслись по залѣ, разлетѣлись по всему здан³ю клуба и потянули къ себѣ толпу изъ буфета, изъ-за карточныхъ столовъ. Въ раздавшемся кругѣ танцуютъ двое замаскированныхъ русскими: кавалеръ - въ поддевкѣ, сапогахъ бураками и съ приклеенною бородой-лопатой, дама - въ сарафанѣ и кокошникѣ. Кругъ раздается все шире, является другая пара танцующихъ, третья. Входитъ остякъ и топчется на мѣстѣ, мѣрно раскачиваясь въ тактъ "камаринскаго". Шумные апплодисменты громомъ стоятъ въ залѣ.

   Так³е же апплодисменты и такая же толпа въ партерѣ: тамъ четверо замаскированныхъ евреями, присѣдая и хлопая въ ладоши, танцуютъ еврейск³й танецъ.

   И опять тоскуетъ первая скрипка, опять грустный вальсъ носится надъ веселою, возбужденною толпой, какъ печальная пѣсня на веселомъ пиру, какъ ссыльное русское горе въ сибирской жизни..,

   Жарко и душно становится въ тѣсномъ помѣщен³и, тускло горятъ огни, громче звучатъ разговоры, разгараются снявш³я маски, оживленныя, смѣющ³яся лица. Клубы дыма, звонъ стакановъ, рѣзк³е взрывы хохота вырываются изъ буфета. Тамъ составилось пари. Сухой, жилистый золотопромышленникъ взялся выпить въ продолжен³е двухъ часовъ 70 рюмокъ водки, - настоящихъ клубскихъ рюмокъ, приспособленныхъ для сибирскаго горла. Онъ допиваетъ послѣдн³я рюмки и не пьянъ, только суровое лицо сдѣлалось добрѣе, да покраснѣла шея до самыхъ волосъ. большая толпа участниковъ пари внимательно слѣдитъ за количествомъ выпитыхъ имъ рюмокъ {Къ слову сказать, я не помню скандаловъ въ сибирскихъ клубахъ, как³е сплошь и рядомъ бываютъ въ нашихъ провинц³альныхъ клубахъ. Думаю, значительную роль въ этомъ случаѣ играетъ чувство собственнаго достоинства, гораздо болѣе развитое въ Сибири, чѣмъ у насъ въ Росс³и.}.

   Такая же толпа около одного изъ карточныхъ столовъ, гдѣ устроился крупный даже для Сибири винтъ "по пятачку".

  

  

   Въ дверяхъ танцовальной залы стоятъ "уголовные дворяне", рѣзко выдѣляясь съ своими усталыми лицами и тусклыми глазами на фонѣ этой разнокалиберной оживленной толпы. Мещериновъ прочиталъ объявлен³е о бюро,- бумажная фигура долго стояла оборотившись къ нему спиной, - и злобными глазами, презрительно и вызывающе-нагло смотритъ на толпу. Онъ умышленно громко сообщаетъ полковнику кратк³я б³ограф³и и ѣдк³я характеристики проходящихъ мимо тайгинскихъ тузовъ, иронизируетъ надъ стрижеными, не модно одѣтыми, не умѣющими кокетничать барышнями, надъ кавалерами, танцующими вальсъ въ сѣрыхъ пиджакахъ, надъ вульгарнымъ тономъ маскарада.

   - Сегодня tout Paris въ маскарадѣ. Всѣ горничныя и кухарки... Вѣроятно, и мой Спирька здѣсь отличается,- говоритъ онъ полковнику.- Нашъ jeune premier,- указываетъ онъ на дирижирующаго телеграфиста, - какъ есть французъ. Обыкновенно у насъ по простотѣ дирижируютъ: "Дамы, въ середку!.. Кавалеры, разбирайте своимъ дамъ!.."

   Только, при видѣ высокаго старика съ сѣдою, тургеневскаго типа, головой, въ глазахъ Мещеринова снова появляется льстивое, ластящееся выражен³е и губы складываются въ любезную улыбку.

   - Вотъ этотъ...- коротко шепчетъ онъ полковнику и пожимаетъ протянутые ему два пальца.

   - Прошу позволен³я познакомиться! - громко отчеканиваетъ полковникъ.- У меня есть письмо къ вамъ отъ Василья Михайловича,- онъ называетъ фамил³ю.

   - Василья Михайловича?- удивленно спрашиваетъ высок³й старикъ.- Вы знакомы?

   - У меня есть дѣла съ нимъ.- Полковникъ говоритъ съ импонирующею серьезностью дѣлового человѣка.- Когда я могу имѣть удовольств³е застать васъ дома?..

   Холодные сѣрые глаза разсматриваютъ изъ-подъ очковъ солидную фигуру полковника.

   - Завтра, въ 9 часовъ утра,- старикъ киваетъ головой и проходитъ въ залу.

   "Панъ" никѣмъ не интересуется и никому не протягиваетъ руки. Словно застывш³й, стоитъ онъ съ своимъ гордымъ и глупымъ лицомъ и оловянными, выпученными глазами, важный и сосредоточенный. Панъ переживаетъ, важнѣйш³я минуты своей жизни,- онъ перевариваетъ.

   А гудящая толпа оживленною волной идетъ мимо, прижимая ихъ къ стѣнѣ... Такъ вся сибирская жизнь, сильная и шумная, бѣжитъ мимо этихъ отбросовъ русскаго общества, равнодушная къ ихъ горю и радости, симпат³ямъ и антипат³ямъ, къ ихъ насмѣшкамъ и ихъ лести...

   Только маска-цыганка на минуту останавливается и шепчетъ предводителю: "Паночка, миленьк³й, что пр³унылъ?" Сонная фигура предводителя встряхивается, онъ выпячиваетъ грудь и раздвигаетъ локти, какъ распускающ³й хвостъ индѣйск³й пѣтухъ, и, сѣменя ножками, въ своемъ кургузомъ пиджачкѣ, внимательно разсматривая бусы на полной шеѣ цыганки, вмѣшивается въ толпу.

   4 часа ночи. Маскарадъ конченъ, клубъ пустъ, огни потушены. Дымъ и какой-то чадъ синими волнами носится по залѣ. Мутными, желтыми пятнами мигаютъ свѣчи въ одной изъ ложъ, на столѣ запоздалыхъ игроковъ. Только въ маленькой гостиной, гдѣ стоялъ рояль, широкая полоса свѣта тянется черезъ пустую и темную танцовальную залу. Тамъ устроился импровизированный концертъ. Въ небольшомъ кружкѣ, сгруппировавшемся около рояли, видны старики-поляки, есть и молодыя лица, тутъ же и дама съ испуганными глазами. Молодой еврей, дирижировавш³й оркестромъ, играетъ на скрипкѣ, ему аккомпанируетъ на роялѣ старая польская дама, высокая и худая, съ сѣдыми, по-старинному зачесанными волосами.

   Въ столовой ужинаютъ "уголовные дворяне", сердитые, унылые. Все, что ни подаютъ имъ - гадко и скверно; они швыряютъ тарелки и сердито кричатъ на сонныхъ лакеевъ. Предводитель огорченъ. Маска заставляла его танцовать, водила за "собой весь вечеръ и, въ концѣ-концовъ, на его глазахъ, уѣхала съ одною изъ бобровыхъ шапокъ. Онъ вяло тычетъ вилкой въ поданную ему рыбу и выглядитъ совсѣмъ старикомъ съ своими осовѣлыми глазами, измятыми бакенбардами и потускнѣвшимъ, морщинистымъ лицомъ. Мещериновъ не дотрогивается до своего ужина и рюмку за рюмкой пьетъ коньякъ. Его лицо становится все блѣднѣе и блѣднѣе и огромные выпуклые глаза странно горятъ. Онъ смотритъ въ темную залу и слушаетъ, какъ играютъ полонезъ Огинскаго.

   Глухо и жалобно, какъ будто откуда-то издалека, словно воспоминан³е далекаго прошлаго, носятся звуки по опустѣлымъ, затихшимъ комнатамъ. Они говорятъ о томъ свѣтломъ и радостномъ, дорогомъ и миломъ, что было и чего нѣтъ теперь,- говорятъ, что то свѣтлое потемнѣло, а милое потеряно, и нѣтъ къ нему возврата никогда, никогда... Врываются побѣдные звуки марша, какъ вспыхнувшая надежда, какъ ожившая радость; но радость гибнетъ, погасъ побѣдный маршъ - и опять тоскуетъ рояль, снова рыдаетъ скрипка и снова говорятъ они, что надежда напрасна, что то, что было, уже не будетъ, и что прошло, то не воротится, не воротится...

   И опять льются звуки. кто-то жалуется, кто-то молитъ...

   И въ холодной, темной душѣ Мещеринова становится еще темнѣе, еще холоднѣе.

   Изъ сосѣдней со столовою комнаты мимо уголовныхъ дворянъ проходятъ послѣдн³е изъ ужинавшихъ: выигравш³й пари господинъ, отрезвивш³йся отъ выпитаго шампанскаго, и проигравш³й, толстый сѣдой золотопромышленникъ,- тотъ самый, который приласкалъ Мещеринова, когда я увидѣлъ его первый разъ. Старикъ совсѣмъ опьянѣлъ и размякъ, и его сердце полно расположен³я ко всему м³ру, и онъ не можетъ пройти мимо, не приласкавши этихъ чужихъ людей - такихъ одинокихъ, унылыхъ.

   - Что, панъ, покушалъ? Набилъ пузенцо-то?- ласково и любовно говоритъ онъ, усаживаясь между паномъ и полковникомъ.- Кушай, родимый, кушай!

   Отъ избытка чувствъ пьяные глаза наполняются слезами.

   - Ты не поѣшь-ли еще пельмешковъ, а?.. Не хочешь? Поѣлъ, значитъ? Ну, и слава Царю небесному... А то, можетъ, еще чего? Въ этомъ, братъ, зла никому нѣтъ...

   Панъ уже переварилъ и съ своимъ обычнымъ важнымъ и сосредоточеннымъ видомъ запасается матер³аломъ для новаго пищеварен³я. Онъ скушалъ пельмени, покушалъ куропатокъ, кончилъ ростбифъ, отъ котораго отказался Мещериновъ. Теперь онъ доканчиваетъ двойную порц³ю налимьихъ печенокъ и молчитъ.

   - Ну, жуй, жуй!..- успокоиваетъ его старикъ и обращается къ Мещеринову:

   - Чего нахохлился?

   Мещериновъ медленно поворачиваетъ голову и останавливаетъ на старикѣ свои неподвижные глаза, видимо не понимая, что ему говорятъ, и отъ этого холоднаго, тяжелаго взгляда старикъ останавливается и умолкаетъ.

   Онъ обиженъ и нѣкоторое время сидитъ неподвижно и что-то бормочетъ. Онъ даже порывается встать и уйти, но остается, такъ какъ чувствуетъ, что не допилъ и не наговорился съ людьми, какъ слѣдуетъ, по душамъ.

   - Что, полковникъ, война будетъ! - говоритъ онъ.- Чай сосетъ у тебя подъ ложечкой-то...- Онъ подмигиваетъ и толкаетъ полковника въ бокъ.- Зудитъ, а? А ты, парень, не будь жаденъ... Куснулъ малость - и къ сторонѣ, дай и другимъ щецъ похлебать...- благодушно и наставительно добавляетъ онъ.- Чать у васъ, въ Росс³и, голоднаго да жаднаго-то народа конца краю нѣтъ! Небось ждутъ - не дождутся... Тому - сухарь, тому спиртъ, тому подметка...- Старикъ на минуту останавливается и на лицѣ его появляется дѣловое выражен³е.- А, что, полковникъ, взять теперь бомбу... Даетъ она пользу, али нѣтъ?

   Настороживш³йся полковникъ поднимается съ мѣста, и съ губъ его хочетъ сорваться гнѣвное восклицан³е, но онъ не желаетъ ссориться со старикомъ и въ тонъ ему говоритъ:

   - Что бомба!.. Вы вотъ скажите, какъ сухая промывка... Это не вы компаньона-то ищете?

   Потное, расплывшееся лицо старика наливается кровью, онъ грузно поднимается и ударяетъ кулакомъ по столу, отчего рюмки прыгаютъ и звенятъ.

   - Кто говоритъ - сухая промывка? Двадцать лѣтъ мою, - вся тайга знаетъ! Сами - подлецы, - думаете, и въ Сибири так³е же, какъ и вы, жиганье? Будьте вы прокляты...

   Онъ нахлобучиваетъ свою соболью шапку и, покачиваясь, медленно удаляется изъ столовой.

   Мещериновъ срывается съ мѣста, но тотчасъ почти падаетъ на стулъ. Съ нимъ дурно и на побѣлѣвшихъ губахъ выступаетъ кровь. Полковникъ словно застылъ, наклонившись надъ столомъ.

   - М-мерзавецъ!..- цѣдятъ его стиснутые зубы.

   Медленно двигается, спотыкаясь и увязая въ сугробахъ, высокая, темная фигура по пустымъ улицамъ глубоко спящаго города. Время отъ времени Мещериновъ останавливается, оглядывается кругомъ и къ чему-то прислушивается. Злобными глазами смотритъ съ неба высоко поднявшаяся надъ землей блѣдная, страшная луна; синеватыми огнями смутно мерцаетъ бѣлый тяжелый саванъ Енисея; занесеннымъ снѣгомъ кладбищемъ и, какъ кладбище, пустыннымъ и безмолвнымъ выглядитъ городъ.

   Темно и холодно, какъ въ могилѣ, въ душѣ Мещеринова. Онъ страшенъ съ своимъ мертвенно-блѣднымъ лицомъ, огромными безжизненными, какъ-то остановившимися глазами и запекшеюся кровью на посинѣлыхъ губахъ. Пьяный Спирька забылъ истопить печь, и въ номерѣ холодно, какъ на улицѣ. Мещериновъ сидитъ въ шубѣ на своей кровати и тупо смотритъ на колыхающееся пламя свѣчи, на шевелящ³еся отъ вѣтра обои на стѣнѣ, на висящ³й на ней револьверъ. Онъ запрокидываетъ голову и медленно пьетъ водку изъ бутылки: ее только онъ, и могъ найти, - вина допиты Спирькой, вода замерзла въ графинѣ.

   Что увидѣлъ онъ въ шевелящихся на стѣнѣ обояхъ? Отчего бутылка выскальзываетъ изъ рукъ и со звономъ падаетъ на полъ, и поднимается онъ съ выражен³емъ ужаса на лицѣ, тотчасъ падаетъ, и снова алая кровь показывается на губахъ? Что это: злобный-ли крикъ безсильной ярости, или заглушенный стонъ человѣка, почувствовавшаго, что впереди у него только то, что такъ страшно глянуло ему въ лицо? Что происходитъ въ этомъ бьющемся на постели и глухо хрипящемъ тѣлѣ?

   Въ дверяхъ номера показывается испитая, съ всклокоченными волосами, голова Спирьки, проснувшагося отъ звона разбитой бутылки. Спирька долго смотритъ, какъ все тише и тише вздрагиваетъ Meщериновъ.

   - Евген³й Александрычъ! - Спирька медленно и осторожно вынимаетъ бумажникъ изъ кармана заснувшаго Мещеринова, суетъ себѣ въ карманъ одну изъ десятирублевыхъ бумажекъ, тихо вкладываетъ бумажникъ обратно въ сюртукъ, гаситъ свѣчку и на цыпочкахъ выходитъ изъ номера.

   - Запилъ! Теперь опять на мѣсяцъ...- соображаетъ укладывающ³йся на своемъ ларѣ Спирька.- Какъ бы еще не померъ,- думаетъ онъ, вспоминая кровь, выступившую на губахъ Мещеринова, и ему становится жалко, что онъ взялъ одну бумажку. - Живущ³й онъ...- рѣшаетъ Спирька, давно знающ³й своего барина. Мысли Спирьки принимаютъ веселое направлен³е.- Ну, теперь держись, Копчикъ! Теперь не по-намеднешнему...- Спирька увѣренъ, что съ десятью рублями онъ возьметъ конъ и воротитъ свои три рубля, проигранные въ трынку Копчику только потому, что онъ, Спирька, не могъ "замирить" и "идти въ гору".

   Спирька засыпаетъ. Все тихо въ пустой гостиницѣ, только изрѣдка полузадавленные стоны и хрипѣнье слышатся изъ большого холоднаго номера.

  

  

   Разъ, дѣло было глухою зимой въ одномъ изъ дальнихъ угловъ Восточной Сибири,- мнѣ пришлось вмѣстѣ съ исправникомъ отправиться въ округъ по дѣламъ службы. Ѣхали мы въ самый дальн³й уголъ округа, около девятисотъ верстъ въ одинъ конецъ. Дорога была очень скучная. Окутанная толстымъ слоемъ снѣга, пяти-семиверстная пелена рѣки, по которой почти все время приходилось намъ ѣхать, да по бокамъ двѣ гряды каменныхъ утесовъ, тоскливыхъ и дикихъ въ своемъ зимнемъ уборѣ,- вотъ и все, что приходилось видѣть. Населен³е здѣсь - полу-русск³е, полу-тунгусы; деревни рѣдк³я и словно вымерш³я. Мужиковъ вовсе не видно: кто ушелъ въ тайгу бѣлковать и соболевать, кто уѣхалъ въ извозъ на пр³иски. Баба надѣваетъ бляху и въ качествѣ десятскаго является встрѣчать начальство; бабы перепрягаютъ лошадей; двѣ бабы вмѣсто форейторовъ взбираются верхомъ на лошадей (мы ѣхали шестеркой, гусемъ), третья, какая-нибудь лихая дѣвка, одѣтая по-ямщицки, залѣзаетъ на облучокъ нашего возка и, съ гиканьемъ, длиннымъ кнутомъ подхлестываетъ лошадей, а иногда своихъ пр³ятельницъ, болтающихъ ногами на переднихъ гусевикахъ.

   У меня, впрочемъ, былъ интересный собесѣдникъ. Старикъ огромнаго роста, съ коротко остриженными волосами, солидныхъ размѣровъ краснымъ носомъ и сѣдою клочковатою бородой, онъ имѣлъ очень суровый видъ, хотя въ дѣйствительности былъ добродушнѣйшимъ человѣкомъ. Жилъ онъ бобылемъ, одинъ-одинешенекъ, былъ большой хлѣбосолъ, взятки бралъ съ кого слѣдуетъ и за что слѣдуетъ, чѣмъ и заслужилъ всеобщую пр³язнь и уважен³е. Онъ имѣлъ три слабости: медвѣдей бить, пѣсни пѣть и говорить про Сибирь. Въ послѣдней онъ особенно повиненъ былъ. Какъ большинство туземцевъ-чиновниковъ, это былъ страстный патр³отъ и, когда говорилъ о Сибири и красотахъ ея, впадалъ даже въ поэз³ю. О Росс³и же, наоборотъ, былъ весьма прискорбнаго мнѣн³я. По его понят³ю, хотя онъ за Ураломъ никогда и не бывалъ, Росс³я - страна, гдѣ живетъ смѣсь жуликовъ съ проходимцами и гдѣ люди занимаются только таскан³емъ носовыхъ платковъ и кошельковъ другъ у друга. Изъ росс³йскихъ людей онъ любилъ только каторжниковъ и бродягъ, поселенцевъ же и русскихъ чиновниковъ, пр³ѣзжавшихъ на службу въ Сибирь, терпѣть не могъ.

   Я дразнилъ его, что Сибирь только русск³е зады повторяетъ, что она даже ни одной своей пѣсни не выдумала и что родителемъ и учителемъ Сибири - этапъ. Мой собесѣдникъ неистовствовалъ въ возкѣ, особенно по поводу обвинен³я въ отсутств³и пѣсенъ, и въ опровержен³е клеветы очень не дурно, хриплымъ старческимъ баскомъ, спѣлъ нѣсколько старинныхъ русскихъ пѣсенъ, искренно убѣждая меня, что это ихн³я, собственныя, сибирск³я. Наконецъ, и это скучно стало. Пробовали разговаривать съ лихою дѣвицей, сидѣвшею на облучкѣ, но она только скалила свои бѣлые зубы, да смѣялась узенькими тунгусскими глазками.

   Помню, выдался особенно скучный станокъ. За ночь дорогу завалило снѣгомъ, и хотя впереди ѣхало двое саней, чтобы протоптать дорогу исправнику, тѣмъ не менѣе тяжелый возокъ глубоко уходилъ въ снѣгъ и подвигался почти шагомъ. Пробовалъ исправникъ ругаться, но дѣвица-ямщикъ такъ обезоруживающе-весело смотрѣла на него, что онъ и ругаться пересталъ. Закусили въ возкѣ, соснули и, проснувшись, увидѣли опять занесенную дорогу и тѣ же двое саней, плетущихся впереди насъ.

   - А знаете,- вдругъ заговорилъ исправникъ:- я вамъ разскажу одну истор³ю, истинное происшеств³е, вотъ вы и узнаете, как³я пѣсни поютъ у насъ. Хоть въ каторгѣ, а все-таки въ Сибири, - добавилъ онъ.

   Мы усѣлись поудобнѣе, и я приготовился слушать.

   Постараюсь передать разсказъ исправника въ точности, въ томъ видѣ, какъ онъ удержался у меня въ памяти:

   "...Это было еще въ молодыхъ годахъ моихъ. Службу я началъ на родинѣ, въ Забайкальи. Былъ я въ то время засѣдателемъ недалеко отъ Кары и частенько туда заглядывалъ. Комендантъ - человѣкъ добрый былъ, товарищъ хорош³й, и выпить не дуракъ, и повеселиться. Къ тому же двѣ дочки у него были, барышни въ возрастѣ,- ну, сами понимаете, не рѣдко гащивалъ. Можно сказать, почти каждаго арестанта въ лицо тогда зналъ, и истор³я эта чуть не при мнѣ случилась.

   "Былъ на Карѣ каторжникъ одинъ, изъ серьезныхъ,- на вѣчную осужденъ былъ. За как³я дѣла, доподлинно не умѣю вамъ сказать, только ужъ, конечно, не за пустяки. Помню я его. Русый изъ себя, чуточку сѣдиной по бородѣ прошло, высок³й да тонк³й, глаза большущ³е, неласковые так³е; ходилъ сугорбившись и все словно думаетъ что про себя. Строг³й былъ такой, особнякомъ жилъ, словно хоронился отъ кого. Ни въ как³я истор³и ни съ начальствомъ, ни съ арестантами не путался; да и его не задирали, - побаивались-таки. Шесть лѣтъ ужъ на Карѣ жилъ, по положен³ю скоро бы ему въ испытуемые перейти слѣдовало. Дивились мног³е потомъ, что не бѣжалъ столько лѣтъ. И теперь дѣла это не очень мудреное, а въ тѣ времена только лѣнивый не бѣгалъ, да кому неохота, кто на маленьк³е сроки присланъ. Ну, конечно, за нимъ мало смотрѣли, - увѣрились.

   "Былъ у него голосъ. Мало-ли я голосовъ въ, жизнь свою слышалъ, да и самъ смолоду ладна пѣвалъ,- ну, а у этого голосъ не какъ у другихъ. Тоже и на Карѣ всегда голоса хорош³е подбираются, любятъ тамъ пѣть и пѣвуновъ любятъ; а какъ запоетъ Васил³й Семенычъ - всѣ его такъ звали, и арестанты, и солдаты,- такъ всѣ и бросятся слушать. Майданъ у нихъ, знаете, картишки - это первое удовольств³е,- и одежу арестантскую и паекъ проигрываютъ,- ну, и водчонку по грѣшности потягиваютъ. Такъ тутъ и майданъ бросятъ, и карты, и водку, и всяк³я игры. Муха не пролетитъ, особенно если запоетъ "Отлетаетъ мой соколикъ", - такая была у него любимая пѣсня. А въ дверяхъ солдаты набьются, надзиратели,- потому Васил³й Семенычъ поетъ... Пѣлъ онъ рѣдко и то когда самъ захочетъ. Потомъ это мнѣ солдаты разсказывали: бывало, бродяги обступятъ, страсть они любятъ слушать пѣсни про каторжное, да бродяжное житье,- просятъ, просятъ: ни за что! Иной разъ мѣсяцъ, и два, и больше не поетъ, а ужъ распоется, - весь вечеръ пѣть будетъ, пока не охрипнетъ, и ужъ тутъ никто съ мѣста не тронется.

   "Помню, въ первый разъ привелось мнѣ его слушать. Былъ я разъ у коменданта и пошли мы съ нимъ прогуляться вечеромъ. Погода была распроклятая, октябрь мѣсяцъ, - не то дождикъ, не то снѣгъ съ неба сыплется. Ужъ смерклось. Идемъ мы мимо казармы, а онъ запѣлъ. Какъ-то я сразу остановился, - необыкновенное что-то было у него въ голосѣ. Пѣлъ онъ тюремную пѣсню, протяжную, да грустную. Не могу вотъ вамъ и сказать теперь, какой у него голосъ былъ: какъ будто и баритонъ огромный, и теноръ высоты и чистоты необыкновенной. Но не въ томъ дѣло. Покорилъ онъ меня. Словно вотъ схватилъ и держитъ, а ты стоишь и не дышешь. Да я вамъ прямо скажу: исходи я всю землю, а такого голоса ужъ не услышу. И странное дѣло, помню вотъ какъ сейчасъ: поетъ ровно, плавно, просто такъ кажется, по-обыкновенному, а у тебя словно по сердцу ножомъ водятъ. Потомъ вдругъ загремитъ голосомъ, и страхъ тебя, ужасъ возьметъ, съежишься весь, словно къ землѣ кто давитъ, а волоса на головѣ, чувствуешь, поднимаются, поднимаются... И потомъ словно устанетъ, запоетъ такъ тихо, ласково, душевно, и ты оживешь, какъ будто вздохнешь, поднимешься... Словно въ немъ разные люди сидятъ и разныя души имѣютъ. Да нѣтъ, сколько бы я ни разсказывалъ вамъ, все равно ничего не выйдетъ!.. Только тутъ я, какъ дуракъ, битый часъ простоялъ, пока онъ не оборвалъ пѣсни.

   "Кончилъ онъ, очнулся и я, смотрю - лицо мокрое, и не отъ дождя,- слезы бѣгутъ. И комендантъ, вижу, стоитъ, голову опустилъ,- тоже, видно, и ему не по себѣ. Взглянулъ я вверхъ,- фонарь тутъ наискосокъ стоялъ, - смотрю, заплелъ онъ руки и ноги въ рѣшотку и половину лица просунулъ. Можетъ отъ фонаря, лицо бѣлое-бѣлое, какъ воскъ, а глаза большущ³е, черные, недобрые на меня смотрятъ. Не весело смотрѣлъ Васил³й Семенычъ.

   "Вотъ и пѣлъ онъ такъ, и пѣлъ все одинъ,- подголоска найти не могъ. Были и хорош³е голоса, да какъ-то не подходили, спѣться съ нимъ не могли.

   "Привели однажды изъ парт³и каторжанина, - такъ, плюгавый мужичонка, грошъ цѣна, хилый да слабеньк³й, словно ребенокъ-подростокъ. Жену, что-ли, убилъ или любовника ея,- что-то въ этомъ родѣ сдѣлалъ. Тоже любопытный человѣкъ былъ, потѣшный. Все смѣется, бывало, штуки да фокусы разные арестантамъ показываетъ, только бороденка трясется,- въ родѣ шута былъ или юродиваго какого. А все-таки арестанты любили его, - больно ужъ добрый былъ, безобидный да безотвѣтный. Ну, и за то любили, что пѣсенъ много зналъ, а зналъ онъ ихъ, кажется, столько, сколько вся Кара не знала. Голосъ у него не изъ важныхъ былъ, слабеньк³й, да и дрожалъ какъ-то, только грустный очень, нѣжный, сердечный такой.

   "Васил³й Семенычъ сразу облюбовалъ его въ подголоски, и скоро спѣлись они. Тотъ гремитъ, а этотъ подпѣваетъ, голосомъ водитъ, словно плачетъ кто потихоньку, а слышно. Одинъ замолчитъ, другой тянетъ; тотъ опять подхватитъ, - еще лучше выходило.

   "Ну-съ, такъ вотъ какая оказ³я случилась.

   "Весна была. Тайга эта только-что проснулась, оживать стала. Я вамъ разскажу, впрочемъ, какая тайга весной бываетъ, а то вы не поймете. Вы вотъ не смотрите на нее теперь, когда она снѣгомъ засыпана, морозомъ закована, - однимъ словомъ, мертвая.- Онъ указалъ на темные силуэты кедровъ и пихтъ, обрамлявшихъ гребни каменныхъ утесовъ.

   "Ѣдешь это весной, игла-мгла еще зимняя, темная, а ужъ на каждой вѣткѣ зеленый пучокъ. Совсѣмъ еще зима, снѣгъ вездѣ, только на проталинахъ трава еле-еле изъ земли показывается: дудки сладк³я, черемша, лопушникъ, какъ-бишь это... п³оны по вашему, а ужъ чувствуешь, что сила-то въ ней, въ тайгѣ, проснулась, что все ужъ налилось, напружилось, ждетъ - вотъ, вотъ... У насъ, вѣдь, весна, не какъ у васъ,- все вдругъ. Только-что вотъ земляника зацвѣла, а ужъ кислица и черная смородина цвѣсть начинаютъ, и малина, и княженика, и всякая таежная ягода. Тутъ зима, а пошатаешься по тайгѣ двѣ-три недѣли, воротишься на старое мѣсто, - не узнаешь. Трава въ ростъ человѣческ³й, голубые колокольчики качаются, желтая лил³я, какъ стрѣла, поднялась, жарки какъ огонь горятъ. Голые утесы бѣлымъ оленьимъ мохомъ одѣлись, красными п³онами изукрасились; а въ долинахъ черемуха какъ облитая цвѣтомъ, рябина перья свои между иглами протянула, березка одѣлась, игла позеленѣла. И все это цвѣтетъ, зеленѣетъ, пахнетъ, наливается, и все разомъ, словно въ перегонку другъ передъ другомъ старается. А на горахъ еще снѣгъ блеститъ, да и въ тайгѣ, гдѣ поглуше, лѣшинами лежитъ, между цвѣтами-то. Эхъ, благодать, благодать!!!"

   Мой собесѣдникъ оживился и, поправивши подушки, сѣлъ полуоборотившись ко мнѣ.

   "...Самое, знаете, для меня первое удовольств³е,- снова заговорилъ онъ, - ѣздить по тайгѣ ночью вотъ въ такое время, когда весна только еще идетъ, развернуться собирается. Звенитъ все это въ тайгѣ, играетъ, шумъ идетъ, голоса веселые... Подъ ногами у тебя и не видать, гдѣ ручеекъ звенитъ, булькаетъ, словно маленьк³й ребенокъ смѣется. Тутъ же, гдѣ-нибудь изъ-подъ корней взялся, между мхомъ вьется; а тамъ дальше съ другимъ сойдется, громче заговоритъ, шумливѣе. Станешь съ горы спускаться, разбѣгутся эти ручьи да ключики въ разныя стороны, свѣтлые да холодные, гремятъ по камнямъ, на солнышкѣ играютъ, пѣнятся, разными голосами говорятъ. А впереди-то ужъ рѣчка реветъ-бурлитъ. Лѣтомъ въ нее плюнуть некуда, а тутъ посмотри - звѣрь-звѣремъ, только пѣна да брызги. Съ утеса на утесъ, изъ ущелья въ ущелье летитъ-скачетъ, камни ворочаетъ, деревья ломаетъ, а реветъ такъ, что ѣдешь рядомъ съ конюхомъ, на ухо кричишь - не слыхать. Выбѣжитъ она изъ утеса въ долину этакую зеленую, разбѣжится, разыграется, утихнетъ. А въ долинѣ костеръ, огонекъ разложенъ, чай въ котелкѣ варится и бродяжки кругомъ. Дымъ отъ котла голубой-голубой, словно пелена какая по долинѣ стелется, языками въ ущелья протянется въ тайгу заберется, словно повиснетъ на лапахъ... Пахнетъ на тебя дымомъ,- не надышешься; пихтарникъ да листвяжникъ жгутъ, смолой этой ароматной чудесно пахнетъ!

   "А ужъ ночь близко, холодкомъ потянетъ изъ ущелья, морозцемъ станетъ землю прихватывать. Сначала маленьк³е ручейки замолчатъ, а потомъ и покрупнѣе затихнутъ, только рѣчка еще глухо бурлитъ, словно шепчетъ что, засыпая. Потомъ и она замолчитъ. И настанетъ тишь по тайгѣ, безмолв³е.

   "И вотъ тутъ-то кукушка закукуетъ...

   "А знаете-ли, - грузная туша исправника вся повернулась ко мнѣ, - вотъ говорятъ, у васъ, въ Росс³и, соловьи хорошо поютъ. Не слыхалъ-съ! А только хуже,- не смѣйтесь - хуже-съ! Да и не подойдутъ они къ нашей тайгѣ... Велики ли у ней пѣсни, у кукушки-то: "ку-ку, да ку-ку" - только и всего, а заслушаешься. Ѣдешь по тайгѣ ночью, слушаешь, слушаешь, чего-чего не передумаешь? А сердце щемитъ такъ... А то вотъ еще голубь дик³й... Этотъ еще страшнѣе: "гу-у-урлъ, гу-у-урлъ!"- глухо такъ, словно и не вѣсть откуда, а по всей тайгѣ раздается. Такъ и видишь: сидитъ это онъ въ такомъ чортовомъ ущельи, куда ни звѣрь, ни человѣкъ не проберется, забрался въ трещину скалы и гурлычетъ: гурлъ, гурлъ!- словно сама тайга вздыхаетъ глухо и звонко охаетъ.

   "...А тайга-то затихла вся, деревья-то въ сумерки огромныя станутъ, лапы мохнатыя, длинныя и ти-ишь, тишь непробудная! Развѣ медвѣдь фыркнетъ въ сторонѣ, да затрещитъ сучьями. Прозрачно такъ все. Как³я ночи весной? Нѣтъ ночей, - заря зарю зоветъ. Не успѣешь оглянуться, какъ и утро настанетъ. Загорится какая-нибудь сопка бѣлою шапкой своей, а потомъ и солнышко изъ-за нея выйдетъ, блеснетъ на снѣгу и въ долины проберется. Взглянешь съ горы внизъ, а тамъ туманъ виситъ, какъ бѣлое полотно протянулся отъ скалы къ скалѣ, изъ ущелья въ ущелье. Потянетъ опять холодкомъ изъ долинъ и запахомъ этимъ ароматнымъ обдастъ тебя. Эхъ, славно береза весной на зарѣ пахнетъ! Горьк³й такой ароматъ, особенный... А туманъ ужъ поднимается выше и выше, а подъ туманомъ-то опять оживаетъ тайга; заговорили, какъ колокольчики, маленьк³е ключики, зазвенѣли и запѣли покрупнѣе ручьи, заревѣла рѣчка и - опять звонъ и громъ, веселье и радость по тайгѣ на цѣлый день начинается...

   "Знаете-ли, я вамъ скажу, - снова исправникъ обратился ко мнѣ,- я вотъ старый человѣкъ, а не могу весной въ городѣ сидѣть,- такъ тебя и тянетъ. Дѣла нѣтъ, - выдумаю, а ужъ на цѣлый мѣсяцъ въ округъ уѣду. Не доѣшь, не доспишь и иззябнешь, и промокнешь, всѣ кости на сѣдлѣ