Елпатьевский Сергей Яковлевич - Очерки Сибири

; растрясешь, а вернешься въ городъ - словно на десять лѣтъ помолодѣешь. А каково ему, каторжнику-то, за рѣшоткой всю зиму сидѣть? Закукуетъ весной кукушка,- вся красота эта и встанетъ передъ нимъ, духомъ этимъ таежнымъ обдастъ его..."

   Исправникъ замолчалъ и долго пыхтѣлъ папироской.

   "Далеконько уѣхали мы отъ нашей-то истор³и, - снова заговорилъ онъ,- да не могу удержаться, какъ вспомню про тайгу.

   "... Ну-съ, такъ вотъ изволите-ли видѣть, дѣло вышло такимъ манеромъ. Была весна и такое же утро, какъ я вамъ разсказывалъ, теплое да свѣтлое, настоящее весеннее. Снѣгъ еще не совсѣмъ сошелъ, а на проталинахъ трава ужъ показалась. Вывели раненько каторжниковъ на работу. Ну, какъ всегда, старшой тутъ и солдаты съ ружьями цѣпью окружили.

   "Вотъ Васил³й Семенычъ и запѣлъ свою любимую "Отлетаетъ мой соколикъ". Запѣлъ да скоро и оборвалъ. А ужъ всѣ уши распустили,- слушать приготовились.

   "Къ нему: "Спой!" да "спой!" Старшой самъ подошелъ.

   "- Спой, говоритъ, ради Христа, Васил³й Семенычъ, эту пѣсню, а то раздразнилъ только.

   "Тотъ отнѣкивался, отнѣкивался, а потомъ и говоритъ старшому-то:

   "- Вотъ что, говоритъ, Ѳедоръ Васильичъ, ты меня лучше не проси. Ежели я теперь эту пѣсню запою - сбѣгу!

   "Тотъ смѣется. Да какъ и не смѣяться: человѣкъ шесть лѣтъ въ каторгѣ выжилъ, сто разъ имѣлъ случай бѣжать,- не убегъ, а тутъ вслухъ напередъ говоритъ при солдатахъ. За шутку принялъ. Смѣется.

   "- Ну, говоритъ, ладно, бѣги, только сначала спой.

   "А тотъ опять за свое.

   "- Я, говоритъ, не шутки шучу, а прямо тебѣ сказываю - сбѣгу. Полоса такая. Спѣть я тебѣ спою, только уговоръ держи: пулей бери, а штыкомъ не касайся, чтобы безъ увѣчья...

   "Старшой все смѣется.

   "- Ладно, говоритъ, пулей-то и намъ сходнѣе. Она тебя живой рукой догонитъ, нечѣмъ штыкъ!

   "Пока они тутъ разговаривали, разрѣзъ ужъ не далеко. Это, изволите видѣть, въ родѣ корридора въ землѣ ведутъ, вотъ какъ золото добываютъ, - можетъ, видали? Длинный разрѣзъ былъ, да глубок³й, и подходилъ онъ къ утесу. А на утесъ взойти - тутъ сейчасъ и тайга пойдетъ.

   "Ну-съ, такъ вотъ подозвалъ этотъ Васил³й Семенычъ подголоска своего, и ужъ что тутъ между ними было, неизвѣстно. Сговорились, что-ли, они, или такъ, безъ уговору вышло, не умѣю вамъ сказать. Запѣли. Идутъ и поютъ. И арестанты идутъ, солдаты идутъ и всѣ слушаютъ.

   "Всегда хорошо онъ пѣлъ, а въ этотъ разъ, говорятъ, какъ никогда не пѣвалъ.

   "Подошли къ разрѣзу, спустились, каторжники - остановились, на земь сѣли; по краямъ разрѣза солдаты цѣпью встали, - ружья въ рукахъ, штыки привинчены, все какъ слѣдуетъ. Смотрятъ въ разрѣзъ, слушаютъ. А тѣ двое идутъ себѣ по разрѣзу тихонько, идутъ и поютъ.

   "Васил³й Семенычъ залетитъ, занесется голосомъ неизвѣстно куда, а подголосокъ ведетъ свою ноту. Одинъ замолчитъ, а другой ведетъ; другой замолчитъ, этотъ подхватитъ. И такъ это они спѣлись, что иной разъ и не замѣтно, гдѣ одинъ, гдѣ другой, словно одинъ поетъ. Подошли къ концу разрѣза, стали подниматься и, пѣсня съ ними поднимается. Подголосокъ въ одинъ уголъ, а Васил³й Семенычъ въ другой. Подголосокъ поднимается потихоньку, скоро и вовсе сѣлъ, а тотъ все шибче да шибче... Вотъ ужъ и пѣть пересталъ, вотъ побѣжалъ наконецъ, такъ-таки прямо на виду у всѣхъ бѣжитъ по утесу вверхъ... Вбѣжалъ, наконецъ, на самую вершину, а кандалы-то ужъ въ рукахъ у него очутились. Взмахнулъ онъ какъ-то руками надъ головой, бросилъ кандалы внизъ и закричалъ не своимъ голосомъ: "Отле-тѣлъ!".

   "Тутъ только, какъ кандалы загремѣли по камнямъ, да какъ крикнулъ онъ, и очнулись всѣ. Конечно, бросились, стрѣлять начали. Да гдѣ ужъ тутъ,- ищи вѣтра въ полѣ!

   - Вотъ-съ как³я истор³и бываютъ!- промолвилъ исправникъ и замолчалъ.

   - Какъ же это солдаты-то? - заговорилъ было я.

   - Вотъ это-то и удивительно!- тотчасъ же прервалъ онъ меня.- Я пр³ѣхалъ на другой же день, какъ разъ комендантъ старшого допрашивалъ:

   "- Да вѣдь вы же всѣ видѣли, осина ты этакая!

   "- Такъ точно, ваше благород³е.

   "- Ну, и вѣдь бѣжалъ же онъ? Прямо ужъ видно было, что бѣжитъ?

   "- Такъ точно, ваше благород³е!

   "- Такъ вы-то что же?

   "- Не могу знать, ваше благород³е! Обошелъ онъ насъ, затмен³е напустилъ.

   "- Тьфу, дуракъ!"

   "Комендантъ красный весь былъ, въ поту,- видно, долго ужъ маялся. Разсказалъ онъ мнѣ всю эту истор³ю.

   "- Вотъ не угодно-ли полюбоваться? Всѣ такъ. Второй день бьюсь, только и словъ, что "обошелъ", да "затмен³е". Пѣсню, изволите-ли видѣть, спѣлъ, а они нюни распустили".

   "Старшой былъ бравый молодецъ и не дуракъ,- я его зналъ,- а тутъ дѣйствительно стоитъ дуракъ-дуракомъ, глаза на коменданта вылупилъ. Комендантъ нарочно при мнѣ призывалъ остальныхъ солдатъ, и всѣ они говорили одно и то же.

   - Вотъ, батюшка, как³е голоса на Карѣ бываютъ!- закончилъ свой разсказъ исправникъ.

  

  

   - Ваше благород³е, дозвольте газетку!

   Я вздрогнулъ отъ неожиданности и оборотился къ двери.

   Въ дверяхъ моей камеры стоялъ арестантъ, держась одною рукой за скобку и запахивая другою расходивш³яся полы халата. Я часто видалъ Савелья и никогда не обращалъ особеннаго вниман³я на сутуловатую, сухощавую фигуру, со впалою грудью и длинными, какъ плети висѣвшими руками, одиноко бродившую по двору и ничѣмъ не выдѣлявшуюся изъ общей сѣрой арестантской массы.

   Это было обыкновенное, не красивое и не безобразное русское лицо, съ неправильною лин³ей рта, съ небольшими усами, маленькою рѣдкою бородкой и мягкими русыми волосами, волнистыми прядями сбѣгавшими на лобъ,- одно изъ тѣхъ задумчиво-печальныхъ и молчаливо-сосредоточенныхъ лицъ, которыя такъ часто приходилось мнѣ встрѣчать между крестьянами черноземныхъ губерн³й.

   Помню, поразили меня въ этотъ разъ его глаза. Голубые, удивительно ясные, словно прозрачные, они смотрѣли особеннымъ,- я не умѣю выразиться лучше,- долгимъ взглядомъ. Они смотрѣли на меня и, казалось, меня не видѣли, а видѣли что-то стоящее за мной.

   Какъ-то сразу вспомнилась мнѣ манера Савелья держаться одиноко, особнякомъ отъ арестантовъ, его любовь къ дѣтямъ, отношен³е къ нему остальныхъ арестантовъ. Все это пронеслось быстро въ головѣ.

   - Дозвольте, ваше благород³е, газетку!- повторилъ Савел³й.

   Я далъ ему нѣсколько нумеровъ. Раньше Савел³й вовсе не замѣчалъ меня, хотя я жилъ въ острогѣ уже второй мѣсяцъ,- вотъ почему я особенно удивился его приходу.

   - Зачѣмъ это вамъ газета? - полюбопытствовалъ я.

   Одну минуту, казалось, онъ задумался, но тотчасъ спокойно выговорилъ:

   - Насчетъ воли...

   - То-есть какъ это?- удивился я.

   - Намъ, арестантамъ, увольнен³е... сказываютъ писано въ газетахъ.

   Я на него взглянулъ. Савел³й смотрѣлъ тѣмъ же сосредоточеннымъ взглядомъ и говорилъ совершенно спокойно, какъ будто дѣло идетъ о самой обыкновенной вещи.

   - Про волю здѣсь ничего нѣтъ. Я всѣ эти газеты читалъ,- выговорилъ я.

   Теперь онъ уставился на меня и, немного подумавъ, повторилъ:

   - Дозвольте газетку!

   Черезъ два часа Савел³й съ благодарностью принесъ газету и повернулся, чтобы уйти.

   - Ну, что же, вычитали что-нибудь?- остановилъ я его.

   - Разыскали!- спокойно отвѣтилъ онъ.- Какъ же это вы, ваше благород³е, - онъ подозрительно взглянулъ на меня, - вѣдь и васъ касающее... А вы говорите: ничего!

   Я заинтересовался и прочиталъ указанное Савельемъ мѣсто:

   "Реформа по тюремному дѣлу, - извѣщала короткая замѣтка, - близится къ концу и въ непродолжительномъ времени будетъ представлена въ государственный совѣтъ".

   - Гдѣ же тутъ про волю-то?- недоумѣвалъ я.

   - Какъ гдѣ? - въ свою очередь вскинулъ на меня глазами Савел³й.- Реформа къ концу... И даже въ самомъ непродолжительномъ времени... Извольте читать!- онъ переступилъ съ ноги на ногу.- Ужъ министеремъ представлена, а тамъ и до Государя Императора близко...

   Савел³й говорилъ учащенно, слегка повышеннымъ тономъ, и тыкалъ пальцемъ въ указанное мѣсто газеты.

   - Да вѣдь это реформа по устройству тюремъ ссылки и препровожден³я арестантовъ, - попробовалъ я вставить свое слово.

   - То-есть это какъ-же, въ родѣ какъ по слесарной части... как³е замки крѣпче?- Савел³й презрительно улыбнулся.- Невозможно,- съ увѣренностью произнесъ онъ: - одна намъ реформа - увольнен³е,- ну, по крайности, срока сбавятъ. А вы говорите: насчетъ ссылки... Каждую пустяковину въ газетахъ печатать... А впрочемъ, извините за безпокойство. Подождемъ - увидимъ!

   Онъ какъ-то загадочно улыбнулся и тихо вышелъ изъ камеры.

   Наше знакомство продолжалось. Каждый день Савел³й являлся въ мою камеру, молча бралъ газету и черезъ два часа молча отдавалъ ее. Разспрашивать его мнѣ не хотѣлось.

   Однажды, отдавая газету, онъ не тотчасъ вышелъ. Я видѣлъ, что ему очень хотѣлось что-то сообщить мнѣ.

   - Ну, что, Савел³й Потапычъ, нашли что-нибудь?- равнодушно спросилъ я.

   - Есть немножко,- также равнодушно отвѣтилъ онъ, но тотчасъ оживился и добавилъ: - это покрѣпче будетъ! Извольте-ка прочитать.

   Онъ развернулъ газету и на третьей страницѣ, въ отдѣлѣ хроники но иностраннымъ дѣламъ, указалъ на пять строкъ, приблизительно гласившихъ, что въ Испан³и собрались кортесы и большинствомъ голосовъ высказались за амнист³ю. Только тутъ я понялъ все. Понялъ, что это - страстная, неотвязная дума о волѣ, тоска сердца, двадцать лѣтъ закованнаго въ желѣзо, истомившагося въ тюремной и каторжной неволѣ, изстрадавшагося въ бродяжьей жизни,- сердца, страстно потянувшагося къ волѣ, къ теплу и уюту своего угла, своего вольнаго мѣста.

   А онъ, между тѣмъ, съ лихорадочною поспѣшностью выкладывалъ передо мной свои доводы.

   - Амнист³я!.. Это мы понимаемъ. Всѣ сенаторы подписали... Оно, можетъ, и были которые несогласные, а все-таки по правдѣ рѣшено. И каторжанамъ, и бродягамъ - всѣмъ увольнен³е!

   Мнѣ было ужасно горько и больно разочаровывать его, тѣмъ не менѣе я рѣшилъ осторожно предупредить:

   - Вы не очень полагайтесь, Савел³й Потапычъ, это до насъ не касается. Это, вѣдь, въ Испан³и, да и не о простыхъ арестантахъ рѣчь-то идетъ...

   Савел³й недовѣрчиво посмотрѣлъ на меня и задумался было; но это продолжалось одну минуту, и онъ тотчасъ же съ прежнею увѣренностью и даже нѣсколько обиженно заговорилъ:

   - Знаемъ, что въ Испан³и, - читали! Только какъ вы полагаете однимъ тяжело, а другимъ легко?.. Вотъ то-то. Люди - вездѣ люди. И тюрьма тоже... Можетъ, у нихъ другая, а все на замкѣ. Почнется въ одной землѣ и по другимъ пойдетъ, и мы волю увидимъ. Оно, конечно, подольше,- ну, да ждали,- подождемъ!

   И онъ ждалъ, - ждалъ упорно, сосредоточенно, ждалъ какъ человѣкъ, у котораго весь мозгъ, вся душа наполнены однимъ и не имѣютъ ни времени, ни желан³я выходить изъ круга этой одной идеи. И утромъ, и днемъ, и вечеромъ можно было видѣть отмѣривающую шаги на узкомъ тюремномъ дворикѣ сутуловатую фигуру съ понурою головой и голубыми глазами, смотрящими на всѣхъ и не видящими никого.

   Мало-по-малу мы познакомились. Савел³й пересталъ сторониться меня и все чаще и чаще засиживался въ моей камерѣ.

   Однажды онъ вошелъ ко мнѣ не въ урочное время, раннимъ утромъ. Уже по одному лицу его, но тому, какъ онъ вошелъ и какъ плотнѣе обыкновеннаго затворилъ за собою дверь, я понялъ, что случилось что-то особенное, необычное.

   - Что я тебѣ скажу, Иванъ Иванычъ, - началъ онъ съ таинственнымъ видомъ, усаживаясь рядомъ со мною на койку.

   Незамѣтно для себя, да и для меня, впрочемъ, онъ перешелъ на "ты". Складка кожи прыгала у него подъ глазами и ему видимо, трудно было сдерживать свое волнен³е.

   "- Сонъ мнѣ привидился... особенный. Теперь ужъ вѣрно!..

   Онъ оглянулся во всѣ стороны, со всѣмъ близко наклонился ко мнѣ и тронулъ меня за плечо, очевидно, приглашая тоже придвинуться. Заговорилъ онъ совсѣмъ тихимъ шепотомъ:

   - Видишь... Будто праздникъ какой у насъ и входитъ смотритель, Иванъ Ѳомичъ, не какъ всегда,- въ мундирѣ и при шпагѣ, ордена тутъ, - Савел³й ткнулъ себя въ грудь, - одно слово, какъ слѣдуетъ, во всей формѣ. Мы стоимъ, смотримъ, что, молъ, такое. И вижу я, взялъ онъ метлу,- знаешь, за кухней стоитъ, - взошелъ на верхъ и зачалъ мести. Спервоначалу въ общую зашелъ, вымелъ всю ее начисто, весь соръ въ корридоръ. Потомъ въ другую, потомъ по одиночкамъ пошелъ,- къ намъ, значитъ. И въ твоей былъ,- добавилъ онъ, посмотрѣвъ на меня с³яющимъ, ободрительнымъ взглядомъ.- Изъ корридора на лѣстницу все это вымелъ. Эвона какая куча сору-то! - съ радостнымъ видомъ протянулъ руку Савел³й.- Спустился внизъ, въ женскую зашелъ и оттуда все вымелъ. И дворъ, и кухню - все какъ есть начисто. И за двери, и въ каждый уголокъ заглянулъ, не осталась-ли гдѣ соринка какая.

   Савел³й остановился и передохнулъ, какъ будто собираясь съ силами.

   - Потомъ это... вижу я... ворота-то наши желѣзныя растворяются,- не калитка, а какъ есть всѣ настежь...

   Его возбужден³е дошло до крайней степени. Прерывающимся, почти неслышнымъ шепотомъ, такъ что я больше понялъ по движен³ю его блѣдныхъ и дрожащихъ губъ, онъ выговорилъ:

   - Соръ-то этотъ... весь... на улицу... за ворота!

   Савел³й сразу отодвинулся и посмотрѣлъ на меня широко открытыми, словно испуганными глазами.

   Я не сразу догадался.

   - И все?- машинально выговорилъ я.

   Его возбужденное счастливое лицо слегка затуманилось.

   - Какъ это ты... право... Соръ-то вѣдь, это мы, арестанты! И ворота настежь на улицу - воля, значитъ, всѣмъ намъ!..

   Мнѣ опять стало больно за него, за эту слѣпую, страстную вѣру, которой долженъ же когда-нибудь придти конецъ, и конецъ тѣмъ ужаснѣе, чѣмъ страстнѣе была въ него вѣра.

   - Оно бы на что лучше,- осторожно и нерѣшительно замѣтилъ я,- да вѣдь сны-то разные бываютъ.

   - Разные, это ты вѣрно говоришь, разные, - немедленно согласился Савел³й.- Бываютъ глупые сны, нестоющ³е, бываютъ и умные. Ну, а этотъ совсѣмъ особенный... безпримѣнно сбудется. Ты ужъ и не говори,- остановилъ онъ меня.- Этак³е сны у меня всегда сбывались. Тоже вотъ снилось мнѣ разъ...- Его волнен³е нѣсколько улеглось, онъ заговорилъ спокойнѣе.- Иду я, братецъ ты мой, по льду, будто черезъ Енисей рѣку, и какая причина - не помню, только, какъ-никакъ, нужно мнѣ на тотъ берегъ попасть. А ужъ полыньи. Ну, иду, ничего. Ледъ потрескиваетъ, черезъ полыньи прыгаю. И прошелъ ужъ будто, прыгнулъ на берегъ, а берегъ-то и обвались, и я въ воду подъ ледъ. Проснулся и спрашиваю у своего старца, что, молъ, это означаетъ. А онъ и говоритъ: "увидишь ты, говоритъ, свою долю и опять потеряешь". Такъ вотъ оно и вышло: совсѣмъ было на свою сторону пришелъ, а вотъ видишь - опять въ острогѣ.

   Его лицо снова затуманилось. Мы молчали.

   - Какой это старецъ?- заинтересовался я.

   - По бродяжеству знались. Такой бож³й человѣкъ. Бродяга одинъ мнѣ сказывалъ: много народу старца-то этого знало, изъ важныхъ былъ, старецъ-то, изъ сенаторовъ, на всякихъ языкахъ понималъ. Освободиться бы,- бродяга сказывалъ,- могъ, да открыться не хотѣлъ, вродѣ какъ крестъ на себя принялъ. Истинно бож³й человѣкъ. Бывало это спишь въ землянкѣ, проснешься ночью, а онъ поклоны кладетъ, да веригами гремитъ, - изъ кандаловъ, да изъ наручниковъ были сдѣланы.

   - Какъ же вы познакомились?- спросилъ я,

   - А жилъ онъ, видишь, въ одномъ мѣстѣ, около Нижнеудинскова города,- въ тайгѣ земляночку соорудилъ. Ну, и народъ зачалъ къ нему похаживать. Засѣдатель и позавиствовалъ, думалъ - денежный человѣкъ, хабора хотѣлъ. Притѣснять сталъ насчетъ вида. Онъ и снялся съ мѣста. А я въ ту пору съ каторги брелъ - и встрѣтились. Такъ онъ мнѣ полюбился, я и дальше не пошелъ. Смастерили земляночку,- думалъ и вѣкъ съ нимъ скоротать. Только сердце не стерпѣло,- видно, молодъ еще былъ. Ну, однако, гляди, съ полгода вмѣстѣ прожили.

   Савел³й помолчалъ.

   - Ахъ, и человѣкъ былъ! Что, то-есть, онъ зналъ - уму непостижимо. Кажется, и на небѣ что, и на землѣ, и подъ землей-то... все онъ зналъ.

   Савел³й долго молчалъ и сосредоточенно смотрѣлъ въ полъ.

   - Про волю сказывалъ, - снова заговорилъ онъ: - "придетъ, говоритъ, время, когда не будетъ ни елина, ни ³удея, ни раба, ни господина, ни богатаго, ни бѣднаго, ни стража, ни узника; будетъ, говоритъ, всяческая, то-есть, - пояснилъ Савел³й,- всѣ подъ одно и во всѣхъ Христосъ,- ну, и всѣ во Христѣ, въ правдѣ, значитъ, не въ обидѣ... Только мы съ тобой Савельюшка, этого не увидимъ..." Вотъ какъ онъ сказывалъ!

   Съ потемнѣвшимъ лицомъ и какъ-то опустившимися углами рта Савел³й долго и грустно молчалъ, потомъ снова оживился:

   - Всего-то мы не увидимъ, это точно, а кое-что и при насъ сбудется. Вотъ уже по закону было равнен³е, теперь по землѣ ждать нужно, а тамъ и прочее.

   Онъ смотрѣлъ своимъ долгимъ взглядомъ куда-то далеко-далеко, какъ будто тамъ, за моею спиной, въ безконечной дали, вставали передъ нимъ всяк³я проч³я равнен³я.

  

  

   Городъ, гдѣ находился нашъ острогъ, былъ однимъ изъ уѣздныхъ городовъ средней полосы Росс³и, той пограничной межи, гдѣ уже чувствуется дыхан³е Малоросс³и, гдѣ слышится "Хведоръ" и "хвунтъ" вмѣсто "Ѳедоръ" и "фунтъ", и гдѣ лукъ уже не лукъ, а "цыбуля". Лица тамъ красивѣе и тоньше, фигуры стройнѣе, голоса и мотивы пѣсенъ мягче и нѣжнѣе, чѣмъ въ настоящей Великоросс³и.

   Когда я пробую вспомнить тѣ мѣста, мнѣ представляется прежде всего солома. Она была вездѣ и была все. Солому ѣли, соломой окутывали избы, солома же испоконъ вѣковъ составляла главное содержан³е жизни ряда поколѣн³й. Отъ самаго города волнующеюся ратью шла она, взбираясь на плоск³е бугры, спускаясь въ лощины, переползая маленьк³я и рѣдк³я рѣчонки, тѣснымъ кольцомъ облегая темныя пятна чахлыхъ лѣсковъ и годъ отъ году вытѣсняя эти тусклыя пятна, расходясь все шире, разливаясь какъ море.

   Въ этомъ морѣ соломы деревни казались хлѣбными кладушками, да и самый городъ, окованный этимъ огромнымъ кольцомъ, какъ-то не по-городскому выглядѣлъ съ десяткомъ своихъ лавченокъ и съ своими мѣщанами, какъ и мужики выѣзжавшими на страду соломенной жизни. Таковъ же былъ и нашъ острогъ. Если не считать нѣсколькихъ гуслицкихъ мошенниковъ, одного еврея чиновника, 3-4 мѣщанъ, - почти вся арестантская масса состояла изъ крестьянъ того же уѣзда, не успѣвшихъ еще потерять своего, такъ сказать, соломеннаго характера и принять настоящ³й, арестантск³й обликъ. Бабы ходили въ своихъ деревенскихъ паневахъ, и единственное производство, которымъ занимались арестанты, было плетен³е лаптей, которыхъ острогъ и выпускалъ несмѣтное количество.

   Три лица особенно живо встаютъ въ моемъ воспоминан³и. Стоитъ мнѣ закрыть глаза - и предо мной является бряцающ³й кандалами Огузковъ, съ своимъ огромнымъ, рыхлымъ тѣломъ, краснымъ и всегда потнымъ лицомъ, ярко-рыжею бородой и глазами - одинъ на Кавказъ, другой въ Арзамазъ, тюремный щеголь въ красной рубашкѣ, засаленной атласной жилеткѣ, съ мѣдною цѣпочкой, густо унизанною брелоками. И неизбѣжно вспоминается онъ мнѣ или бунтующимъ противъ начальства, или разсказывающимъ ужасныя истор³и изъ своего прошлаго. Онъ былъ всегда въ оппозиц³и, вѣчно ругался съ смотрителемъ и надзирателями, солдатами, устраивалъ всяк³я истор³и, даже дрался, пока не добивался чести быть закованнымъ въ кандалы. Тогда онъ успокоивался и гордо ходилъ по двору мимо оконъ нижняго этажа, громыхая кандалами и подпуская тонк³я экивоки тюремнымъ дамамъ, къ которымъ питалъ большую склонность. Проходило время, добродушный Иванъ Ѳомичъ съ приличнымъ внушен³емъ снималъ кандалы, и Огузковъ, смотришь, черезъ недѣльку, черезъ двѣ - снова бунтуетъ. Истор³й у него всегда было множество, и всѣ истор³и ужасныя. Тамъ онъ кокнулъ того-то топоромъ, онъ же задушилъ барыню въ вагонѣ ("сорокъ тыщъ цопнулъ"), тамъ вырѣзалъ семью помѣщика (опять десятки тысячъ!). Онъ же былъ купцомъ, помѣщикомъ, полковникомъ, водилъ компан³ю съ московскими купцами (все первой гильд³и), съ князьями и графами, и, не посади его въ острогъ, совсѣмъ было женился на милл³онщицѣ, которая втюрилась въ него даже до ужасти. Истор³и эти разсказывались у тѣхъ же оконъ нижняго этажа или въ средѣ молодыхъ арестантовъ-новичковъ, гдѣ и имѣли большой успѣхъ. Лавры перваго джентльмена острога не давали ему спать. Для этого онъ добивался карцера и кандаловъ (кромѣ случайныхъ гостей, пересылавшихся этапомъ, Огузковъ былъ единственный кандальщикъ въ нашемъ острогѣ), для этого разсказывалъ свои кровавыя истор³и, поэтому же онъ терпѣть не могъ Савелья, единственнаго человѣка въ острогѣ, стоявшаго выше его въ арестантской ³ерарх³и.

   Вспоминается мнѣ и другое лицо, и всяк³й разъ грусть, боль за человѣка, за загубленную молодую жизнь поднимается во мнѣ. Это была небольшого роста, тонкая и нервная фигура съ подвижнымъ лицомъ и какими-то блестящими, словно свѣтящимися глазами. Звали его Волчкомъ. Другого имени я не слыхалъ за все время моей жизни въ острогѣ, да и самъ онъ, кажется, забылъ свое настоящее имя и всегда отзывался на это. Онъ удивительно вылъ по-волчьи. Да и кромѣ этого, весь онъ - дик³й, отчаянно-смѣлый, съ своими странными глазами и угрюмыми, хоронящимися манерами - дѣйствительно походилъ на молодого волчонка.

   Савел³й разсказалъ мнѣ его короткую и грустную истор³ю: "Солдаткинъ сынъ, Волчокъ на второмъ году сдѣлался круглымъ сиротой и м³рскимъ ребенкомъ. Все свое дѣтство онъ пасъ м³рское стадо, пока восьмнадцатилѣтнимъ парнемъ не былъ принятъ въ домъ и не женился на дочери зажиточнаго крестьянина. Его жена "гуляла" дѣвушкой, продолжала погуливать и сдѣлавшись женой. Въ одну темную, осеннюю ночь Волчокъ выслѣдилъ ее въ сосѣдней ригѣ и ударомъ топора убилъ ее и ея любовника. Говорятъ, на другой день на мѣстѣ нашли только кучу искрошеннаго въ куски человѣческаго мяса".- Когда я пришелъ въ острогъ, Волчокъ былъ уже осужденъ на двадцать лѣтъ въ каторжныя работы и ждалъ весны, чтобъ отправиться на Сахалинъ. Держался онъ одиноко и, обыкновенно, съ угрюмымъ лицомъ и сдвинутыми бровями ходилъ въ дальнихъ углахъ тюремнаго двора. Во всемъ острогѣ не было такого смѣльчака, который захотѣлъ бы задѣть его въ так³я минуты. Я всегда удивлялся, какъ въ такомъ худенькомъ и, повидимому, слабомъ тѣлѣ могла быть такая огромная сила. Помню одну сцену. Жены пришли на свидан³е къ мужьямъ; арестанты, какъ всегда, толпой окружили ворота, черезъ полуотворенную калитку которыхъ переговаривались приходивш³я.

   - А вотъ ваша супруга, чать ужъ не придетъ къ вамъ,- обратился Огузковъ къ Волчку,- потому укомплектовали вы ее, можно сказать, въ полной мѣрѣ.

   - Отстань, дьяволъ! - оборвалъ его Волчокъ.,

   - Теперь, значитъ,- не унимался Огузковъ,- лежитъ съ миленькимъ, обнявшись, и васъ...

   Какъ это случилось, ни я, ни остальные, бывш³е тутъ не успѣли замѣтить: огромное тѣло Огузкова болтнулось и грузно шлепнулось на камни тюремнаго двора. Надъ лежавшимъ стоялъ Волчокъ съ горящими глазами и раздувающимися ноздрями и злобно хрипѣлъ:

   - Слышь, дьяволъ, убью другой разъ.

   Огузковъ, кряхтя и охая, прижимая въ кровь разбитый високъ, поплелся въ камеру при общемъ хохотѣ довольныхъ арестантовъ.

   Не смотря на свою угрюмость и замкнутость, Волчокъ былъ любимцемъ всего острога. Временами на него находили полосы какого-то безумнаго веселья. Его дикая и угрюмая фигура преображалась,- онъ бѣсился, какъ разыгравш³йся ребенокъ, представлялъ, какъ молодые бараны бодаются, какъ телята прыгаютъ весной по полю, какъ дятелъ долбитъ дерево, передразнивалъ птицъ и животныхъ. Жизнь животнаго м³ра онъ зналъ въ совершенствѣ и, мнѣ кажется, лучше, чѣмъ людскую жизнь. И столько задушевнаго было въ его смѣхѣ, такимъ незлобивымъ весельемъ и юморомъ свѣтились глаза, такимъ ребенкомъ, кроткимъ и нѣжнымъ становился онъ весь, что его невозможно было не любить въ так³я минуты. Острогъ собирался тогда на ступенькахъ кухоннаго крыльца, и, казалось, веселье Волчка свѣтилось на сѣрыхъ и тусклыхъ арестантскихъ лицахъ. Иногда онъ начиналъ разсказывать сказки, и его черные глаза расширялись, а лицо принимало мечтательное, задумчивое выражен³е, или пѣлъ пѣсни тихимъ дѣвичьимъ голосомъ, - протяжныя, грустныя пѣсни. И вдругъ, въ самый разгаръ общаго смѣха или въ срединѣ своей сказки, Волчокъ закидывалъ назадъ голову и начиналъ протяжно и жалобно выть. Его лицо темнѣло при этомъ, брови сдвигались и глаза уходили внутрь. Мнѣ всегда слышалось въ этомъ воѣ нѣчто большее простого подражан³я, и я всегда торопливо уходилъ отъ окна, чтобы не видѣть исказившагося отъ внутренней боли лица. Арестанты тоже расходились - угрюмые, недовольные. Так³я минуты веселья рѣдко приходили у Волчка, и послѣ нихъ онъ всегда по нѣскольку дней болѣе обыкновеннаго замыкался въ себя, дѣлался унылъ и необщителенъ.

   У Волчка была еще одна особенность: онъ не могъ выносить острожныхъ женщинъ. Не было такихъ ругательствъ, которыхъ онъ не изливалъ бы на головы дамъ нижняго этажа. Онъ не давалъ прохода своими насмѣшками даже острожнымъ ухаживателямъ, въ особенности Огузкову. Потому-ли, что Волчокъ былъ самый красивый кавалеръ въ нашемъ острогѣ, или острожныхъ дамъ обижало его презрительное отношен³е къ нимъ,- только любимымъ развлечен³емъ этихъ дамъ было дразнить Волчка. Онѣ знали больное мѣсто Волчка, и если онъ въ отвѣтъ на ихъ заигрыванья и ругательства угрюмо молчалъ, одна изъ нихъ непремѣнно говорила какую нибудь фразу вродѣ: "отъ этакого ирода кажная жена гулять почнетъ". Эта фраза всегда мѣтко и больно попадала въ цѣль, - разъяренный Волчокъ хваталъ первый попавш³йся камень и пускалъ его въ ненавистное окно. Стекла звенѣли, и Волчка уводили въ карцеръ.

   Въ одной камерѣ съ Савельемъ жилъ еще бродяга, объявивш³йся гдѣ-то въ Пермской губерн³и, уроженцемъ нашего уѣзда. Это былъ глубок³й старикъ съ трясущеюся сѣдою и косматою головой. Онъ давно уже сидѣлъ въ нашемъ острогѣ и также все ждалъ воли въ видѣ какой-то "настоящей гумаги", какого-то "рассейскаго бялета", который, по его словамъ, вотъ-вотъ долженъ выйти ему отъ высшаго начальства. Объ этой "гумагѣ" онъ постоянно твердилъ арестантамъ, съ просьбой о "рассейскомъ бялетѣ" (у старика былъ какой-то сибирск³й выговоръ), онъ приставалъ къ каждому начальству, являвшемуся въ острогъ. Повидимому, начальство само не знало, что дѣлать съ нимъ, такъ какъ сверстники старика въ той деревнѣ, уроженцемъ которой онъ назвался, всѣ перемерли, и никто не могъ признать его. Лѣто и зиму бродилъ онъ по двору шатающеюся походкой, съ трясущеюся непокрытою косматою головой, бормоча безсвязныя рѣчи, понятныя, кажется, одному Савелью, за которымъ старикъ ходилъ, какъ тѣнь.

   - За что тебя сослали, дѣдушка Софронъ? - какъ-то разъ полюбопытствовалъ я.

   - За барина, милый, за барина... Ляксандра Иваныча... Ольховск³й прозывался, можетъ слышалъ? Ну, во!.. Важный баринъ-то былъ, при Царицѣ состоялъ... И вышла тутъ сумятица промежъ народа...- Старикъ гудѣлъ старческимъ хриплымъ басомъ и часто останавливался.- А чанъ былъ агромаднѣющ³й, - заводъ у барина-то былъ винной,- баринъ-то и оплошалъ...

   - Какъ оплошалъ? - въ недоумѣн³и спросилъ я, когда старикъ остановился и замолчалъ.

   Сѣдыя косматыя брови поднялись, и мутные старческ³е глаза остановились на мнѣ.

   - Сварился баринъ-то... въ чану-те.- Онъ снова помолчалъ.- Гораздо народу въ тѣ поры зацапило.

   - Ну, а ты-то?

   - А мы вродѣ какъ клюшникомъ при баринѣ состояли... и тутъ при немъ быдто... у чана-те...

   Я смотрѣлъ на могуч³я плечи старика и громадную сѣдую, показавшеюся мнѣ страшною, голову.

   - Что народу-то, народу-то!- бормоталъ онъ,- все кнутомъ, все кнутомъ... Важный баринъ-то былъ, при Царицѣ состоялъ... Такъ-то, радимый, гумагу, вишь ты, охлопатываю,- перешелъ онъ на любимую тему, - настояшшу, сорокъ лѣтъ выправляю, - не выходитъ...

   За этими тремя фигурами идетъ безличная толпа. Тутъ было нѣсколько уб³йцъ, были воры и воришки, были конокрады, было нѣсколько семей, ссылавшихся въ Сибирь по приговору обществъ, полдеревни сидѣло за увозъ помѣщичьяго хлѣба и поджогъ господской риги. Былъ сѣденьк³й, благообразный и богобоязненный старичокъ съ слезящимися глазами, читавш³й постоянно божественныя книги и разсуждавш³й со мной о Писан³и, извѣстный полъѣзду грабитель и кулакъ, сидѣвш³й за растрату и друг³я беззакон³я, которыя онъ натворилъ за десять лѣтъ своей службы старшиной. Когда я вспоминаю эту пеструю, уже далеко ушедшую отъ меня въ прошлое толпу, мой взглядъ больше всего останавливается на задумчивой, сутуловатой фигурѣ съ пепельными, волнистыми волосами и сосредоточеннымъ, долгимъ взглядомъ голубыхъ глазъ.

   Я не понимаю теперь, почему арестанты съ такимъ уважен³емъ относились къ Савелыо, никогда не разсказывавшему своихъ подвиговъ, не стремившемуся занять первое мѣсто. За все время моей жизни въ острогѣ я не помню ни одного случая, гдѣ бы Савелья чѣмъ-нибудь задѣли, оскорбили, посмѣялись. И это было тѣмъ болѣе странно, что Савел³й почти ни съ кѣмъ не сходился. Впрочемъ, исключен³е для него составляли новички. Въ нихъ, мнѣ казалось, Савел³й видѣлъ уголокъ воли, отъ нихъ пахло еще пашней, избой, хлѣвомъ, волей. Вотъ почему Савел³й былъ первый человѣкъ, съ которымъ знакомились новички и отъ кого встрѣчали ласку и привѣтъ. Онъ же, впрочемъ, всегда и провожалъ освободившихся, причемъ всякому говорилъ приблизительно въ однихъ и тѣхъ же выражен³яхъ;

   - Ну, дай тебѣ Господи! Коли Богъ приведетъ... въ случаѣ чего... (подразумѣвается: воли) можетъ и свидимся. Ну, съ Богомъ! Назадъ не ворочайся!

   Изъ остальныхъ арестантовъ Савел³й сходился только съ Волчкомъ. Онъ любилъ его какою-то отеческою любовью и сильно жалѣлъ его.

   - Пропалъ парнишка!- говорилъ онъ о Волчкѣ.- Вѣдь добрый какой, рубашку отдастъ, а звѣрь выйдетъ - и лютый звѣрь. Не чета Огузкову! Огузковъ-то вѣдь здѣсь кандалами бахвалится, а попадетъ въ парт³ю - живой рукой сократятъ. Овца будетъ! Ну, а Волчка не сократишь, нѣтъ!

   Поражало меня въ Савельѣ то тихое спокойств³е, которое было разлито во всей фигурѣ его и такъ рѣзко противорѣчило его вѣчно мятущемуся сердцу, вѣчно напряженному и взволнованному душевному м³ру. Не менѣе поражала въ немъ его удивительно сохранившаяся натура. Когда я слушалъ Савелья, "гуторящаго" рязанскимъ говоромъ съ другими арестантами, обсуждавшаго хозяйственныя и общественныя крестьянск³я дѣла, мнѣ казалось, что онъ только что взятъ отъ сохи; казалось, что вся двадцатилѣтняя бродяжья и каторжная жизнь, вся мощная сибирская жизнь, кладущая такъ быстро печать на русскаго человѣка,- что все это былъ сонъ, разлетѣвш³йся при пробужден³и и не оставивш³й на Савельѣ никакого слѣда. Еслибъ я не зналъ положительно его прошлаго, я не повѣрилъ бы, что это - бродяга, двадцать лѣтъ скитавш³йся въ Сибири.

   Помню любимыя развлеченья Савелья. Тускло ползетъ зимн³й вечеръ въ острогѣ, Медленно и тускло тянется острожная пѣсня: "а... а...а...", какъ коротк³я всхлипыванья плачущаго человѣка, слышится изъ одиночной камеры, несется изъ общихъ и глухо гудитъ снизу, изъ женскихъ камеръ. Пѣсня наростаетъ, ширится, растягивается... "А-а-ахъ..." долгимъ стономъ стоитъ въ острогѣ, и снова пѣсня спадаетъ, только коротк³я всхлипыванья раздаются по одиночкамъ. Замолкаютъ и они. "А... а... а..." глухо и жалобно слышатся черезъ полъ тих³я всхлипыванья женскихъ голосовъ. Они поднимаются кверху, наполняютъ корридоръ, разносятся по камерамъ, и снова долгимъ стономъ стонетъ острогъ. Словъ не слышно, да и были-ли они? Временами, когда въ полудремотѣ, съ закрытыми глазами, лежу въ своей камерѣ, мнѣ даже кажется, что это поютъ уже и не арестанты, а поютъ тяжелые замки камеръ, ржавыя рѣшотки старыхъ оконъ, толстыя грязныя стѣны, что самый острогъ поетъ и плачетъ и кому-то жалуется туда, на волю... Жалуется, какъ медленно тянутся скучные дни арестантовъ, какъ изо дня въ день, и днемъ и ночью, цѣлыми годами, тоскуетъ арестантское сердце...

   А на волѣ, кругомъ острога, вьется вьюга; съ жалобнымъ воемъ и причитаньями стучится она въ окна и также плачетъ, также жалуется, что тамъ,: на волѣ, грустно, холодно, сиротливо... Въ дремотѣ, все болѣе окутывающей меня, мнѣ начинаетъ казаться, что острогъ съ кѣмъ-то разговариваетъ, плачущ³е звуки сплетаются, перепутываются, куда-то уходятъ отъ меня, и остается одинъ тих³й голосъ, ужасно жалобный, молящ³й, тоскующ³й...

   Вдругъ раздается лай собаки, и я просыпаюсь. Острогъ замолкаетъ. Сигналъ поданъ, представлен³е начинается. Тревожно, тихо и коротко ржетъ лошадь; какъ будто только-что проснувш³йся пѣтухъ кричитъ хриплое "ку-ка-ре-ку"; промычитъ корова, заблеетъ овца, ягненокъ жалобно пропищитъ, а собака лаетъ отрывистыми, пугливыми взрывами лая. И вдругъ изъ одиночной камеры, помѣщавшейся въ дальнемъ углу корридора, раздается протяжный вой волка. Я десятки разъ слышалъ голосовыя упражнен³я Волчка, но этотъ вой до такой степени былъ дикъ и страшенъ и такъ неподражаемо походилъ на тяжелый вой голоднаго волка, что я всяк³й разъ вздрагивалъ въ испугѣ. Невообразимый хаосъ начинался въ хлѣву. Лошади бѣшено ржали, отчаянно мычали коровы и телята, жалобно, разными голосами блеяли испуганныя овцы и ягнята, кудахтали куры, визжала свинья, собака выла и хрипла, надрываясь отъ лая. А волкъ вылъ все тоскливѣе, все ужаснѣе, терзая душу своимъ не то стономъ, не то воемъ...

   Я разъ видѣлъ Волчка въ ту минуту, когда онъ вылъ. Онъ стоялъ у оконца своей запертой камеры; тонк³я, цѣпк³я руки словно впились въ прутья рѣшотки; закинувши голову, какъ настоящ³й волкъ, онъ выводилъ свои раздирающ³я ноты. Лица не было видно, только бѣлки глазъ какъ-то странно свѣтились въ полутьмѣ.

   Ужасъ хлѣва доходилъ до своего апогея. Кто-то въ ярости рычалъ, кто-то въ ужасѣ жалобно блеялъ. Потомъ все начинало успокоиваться. Слышался удаляющ³йся, словно замирающ³й и еще болѣе тоскливый вой волка, рѣже лаяла собака, затихали голоса. Только куры еще долго кудахтали, пока пѣтухъ не кричалъ успокоительно "ку-ка-ре-ку", что обозначало, что волкъ прогнанъ и хлѣвъ засыпаетъ.

   - Иванъ Иванычъ, не спишь?- слышу я изъ сосѣдней камеры голосъ Савелья.

   Я знаю, онъ, какъ и я, сидитъ у двери и слушаетъ.

   - Не сплю,- отвѣчаю я.

   - Мураевня наша, а? Волкъ-то какъ!

   - Да,- соглашаюсь я.

   Долженъ признаться, что я не меньше Савелья увлекался этими представлен³ями, - иллюз³я была слишкомъ полная. Особенно въ так³е зимн³е вечера, когда вьюга жалобно выла кругомъ, снѣгомъ и холодомъ вѣяло въ гнилыя рамы острога, - въ такихъ представлен³яхъ вставала цѣлая картина. Крестьянская изба, занесенная снѣгомъ, хлѣвъ, огороженный жалкимъ плетнемъ и... голодный волкъ, несчастный, полуживой волкъ, подъ страхомъ смерти приближающ³йся къ этому хлѣву... Очевидно, то же чувство, та же иллюз³я поднималась и въ актерахъ-исполнителяхъ,- такъ вполнѣ входили они въ свою роль.

   Только для Волчка, повидимому, не было иллюз³и. Это была уже не игра, не представлен³е: то волчьимъ голосомъ вылъ и стоналъ человѣкъ, почувствовавш³й себя волкомъ между людьми,- человѣкъ, плачущ³й о своемъ прошломъ, о своей погибшей жизни и видящ³й въ будущемъ только Сокол³й островъ, - тотъ ужасный Сокол³й островъ, который тогда, десять лѣтъ назадъ, казался запертою въ далекомъ морѣ человѣческою могилой, откуда ни для кого нѣтъ возврата и гдѣ только черное воронье клюетъ бѣлыя каторжныя косточки...

  

  

   - Ну, а дальше?

   - Дальше - опять лѣсъ.

   - А рѣка еще будетъ?

   - И рѣка будетъ?

   - А за рѣкой опять лѣсъ?

   - Опять. Горы ужъ тутъ пойдутъ.

   - Го-оры? Это, дядюшка Савел³й, гдѣ ты сказывалъ, снѣгъ-то все лежитъ? Больш³я?

   - Bo-о... больш³я! День идешь, два идешь, - все не перейдешь.

   - Какъ же это снѣгъ-то на нихъ не таетъ, ужели все зима?

   - Зима,- отвѣчаетъ Савел³й.

   - А народъ-то есть?

   - И народъ есть. Мало только.

   Савел³й десятый разъ разсказываетъ своимъ слушателямъ про Сибирь одну и ту же истор³ю, и Сенька, его главный слушатель - семилѣтн³й пузатый мальчишка, неизмѣнно задаетъ одни и тѣ же вопросы. Сенькинъ отецъ ссылается въ Сибирь по приговору общества, и потому Сенька очень интересуется сибирскою дорогой и сибирскими чудесами. Теперь онъ молчитъ, подавленный неумѣщающимися въ дѣтской головѣ размѣрами лѣсовъ и рѣкъ, и опять лѣсовъ, опять рѣкъ и горъ, что въ два дня не перейдешь и гдѣ снѣгъ никогда не таетъ...

   - А какъ медвѣдь-то, дядюшка Савел³й?

   - Медвѣдь? - словно просыпается задумавш³йся Савел³й.

   - Даве-то сказывалъ!

   - Извѣстно какъ: всталъ на задн³я лапы да на меня.

   - Ну, а ты его?

   - А я его и пырнулъ. .

   - А онъ тебя?

   - А онъ меня - хамъ!..

   - А ты его? - Сенька нетерпѣливо теребитъ Савелья за рукавъ.

   - И я его - хамъ!..

   Сенька умолкаетъ и кладетъ палецъ въ ротъ, что знаменуетъ усиленную работу Сенькиной головы. Савел³й поднимаетъ голову и тоже серьезно смотритъ на Сеньку, - только одни глаза смѣются.

   - Глупый ты парнишка, Сенька!- разрѣшаетъ Савел³й недоумѣн³е слушателя.- Его, братъ, не схамкаешь! Кишки я ему выпустилъ.- Сенька долго молчитъ.

   - Ножикомъ?- снова спрашиваетъ онъ.

   - Ножикомъ,- отвѣчаетъ Савел³й.

   - Покажь, гдѣ у тебя?..

   Савел³й наклоняетъ голову и показываетъ широк³й и гладк³й рубецъ, идущ³й отъ затылка.

   Аниска, пятилѣтняя Сенькина сестра, взбирается на колѣни Савелья и тоже разсматриваетъ его голову.

   - Ну, а какъ не угодишь подъ девято-то ребро?- спрашиваетъ Сенька, очевидно, знающ³й во всѣхъ подробностяхъ истор³ю съ медвѣдемъ.

   - А ты посчитай: разъ,