Елпатьевский Сергей Яковлевич - Очерки Сибири

молъ, два,- нащупаешь девятое ребро, тутъ и тыкай.

   Проницательный Сенька не поддается на обманъ и заливается хохотомъ.

   - Онъ-те нащупаетъ,- говоритъ Сенька.

   Савел³й откладываетъ шило и съ удовольств³емъ разсматриваетъ только-что оконченный дѣтск³й лапоть. Сплетенный изъ тоненькихъ, разноцвѣтныхъ и искусно подобранныхъ полосокъ коры, лапоть вышелъ хоть куда и уже давно дразнитъ завистливые Анискины глазки.

   - Дядюшка Савел³й, сплети эк³й лапотокъ! - умильно ластится Аниска.

   - Пряникъ-то, небось, не дала даве! - укоряетъ Савел³й Аниску.- Ну, да ужъ ладно. Вотъ погоди - ужо.

   Савел³й - большой пр³ятель со всѣми острожными ребятами. Каждый день острожный подвалъ, куда свѣтъ проникалъ только въ открытую дверь и который носилъ, тѣмъ не менѣе, громкое назван³е арестантскихъ мастерскихъ, - оглашался веселымъ дѣтскимъ хохотомъ и безконечными разсказами Савелья.

   - Савелья къ воротамъ! - раздается со двора.

   Савел³й торопливо сбрасываетъ лыко, которымъ обвязана его голова, и прячетъ подъ халатъ маленьк³е лапти и коробочку, разукрашенную разноцвѣтными бумажками, фольгой и узорами изъ наклеенной соломы. Онъ знаетъ, что пришла жена, и волнуется.

   Было что-то трогательное въ этой ожившей послѣ двадцатилѣтней разлуки супружеской любви. Окно моей камеры было первое отъ воротъ, и я до мельчайшихъ подробностей помню эти коротк³я свидан³я. При видѣ Савелья осунувшееся, но все еще красивое лицо Матрены покрывается румянцемъ. Зоветъ она его: "Савел³й Потапычъ"; Савел³й ее - "Матрена Александровна". Встрѣчаются всегда очень любовно, здороваются за руку и съ какою-то торопливою застѣнчивостью распрашиваютъ другъ друга. Въ рукахъ у Матрены непремѣнно узелокъ съ деревенскими гостинцами. Савел³й отказывается, Матрена настаиваетъ. Въ узелкѣ пирогъ съ начинкой, или курица, рѣпа, брюква. Разъ даже оказалась бутылочка водки, запеченная къ каравай хлѣба, тутъ же, впрочемъ, открытая коварнымъ надзирателемъ. Савел³й въ свою очередь всегда что-нибудь припасетъ для Матрены - или дешевеньк³й платокъ, или, какъ въ этотъ разъ, лапти, а коробочку для Ѳеклуши, десятилѣтней дѣвочки, тутъ же пугливо жмущейся у воротъ.

   Повторяю, было что-то до такой степени трогательное въ этихъ свидан³яхъ, что даже арестанты, всегда, какъ на любимое развлечен³е, собиравш³еся у воротъ во время свидан³й съ женами,- отходили и оставляли однихъ Савелья и Матрену.

   - Какъ же это, Савел³й,- пробовалъ я однажды спросить его,- развѣ ты не сердишься на Матрену? Вѣдь она тебя выдала?

   - Чего сердиться-то! Это всякому доведись... Двадцать годовъ не видались. Къ тому же каторжникъ, бѣглый.- самъ знаешь, какъ объ насъ въ Росс³и-то понимаютъ...

   - Теперь-то вотъ ходитъ же!

   - Старое вспомянула. Хоть всего-то два годика вмѣстѣ прожили, а ладно жили, согласно. Люди-то на насъ любовались, - вотъ какъ!

   Мнѣ показалось, что Савел³й увлекся воспоминан³ями о прошломъ. Я воспользовался случаемъ и попросилъ его разсказать, какъ его сослали, какъ онъ жилъ въ Сибири и воротился на родину. Я и прежде заговоривалъ объ этомъ, но Савел³й постоянно отмалчивался. Теперь онъ въ раздумьи сидѣлъ противъ меня, видимо собираясь съ мыслями.

   - Сказывать-то долго! - нерѣшительно замѣтилъ было онъ, но тотчасъ прибавилъ:

   - Ну, да ужъ коли тебѣ такая охота,- скажу.

   "Какъ и за какое дѣло въ Сибирь пошелъ, - началъ Савел³й,- нечего разсказывать. Что сухое-то сѣно ворошить! Одно скажу: не было моей вины. Кабы теперешнимъ судомъ,- оправили бы, прямо бы на свѣтъ Бож³й выпустили! Настоящаго-то виноватаго вся деревня знала. Покойникъ уже теперь. Ну и пошелъ. Жену разговорила родня, да добрые люди. И больна къ тому же лежала. Прямо еще въ парт³и положилъ - бѣжать изъ каторги. На первую же весну и убегъ. До Красноярска не дошелъ,- воротили. Опять убегъ. Разовъ пять такъ-то бѣгалъ, да все незадачливо. Въ Сибири еще пымаютъ, да опять въ ту же казарму. Въ послѣдн³й разъ хорошихъ товарищей подобралъ, бывалыхъ, - ужъ въ Оханскомъ уѣздѣ попался, да и то по случаю. Тутъ на поселен³е отправили. И такъ мнѣ въ этотъ разъ пофартило: пришелъ на мѣсто, - прямо къ хорошему человѣку попалъ въ работники, на заимку. Мужикъ очестливый, хоть и челдонъ... Что я тебѣ скажу!- Савел³й вдругъ оживился.- Вѣдь совсѣмъ было прижился. Семь лѣтъ на одномъ мѣстѣ прожилъ, - не трогался. И жизнь-то бродяжья надоѣла... Какая жизнь въ нашемъ-то сослов³и? Прямо надо сказать - волчья: знаешь, зубы оскалитъ, а хвостъ подожметъ! Думаю, поколь шататься-то?.. Нашелъ добрыхъ людей и ладно. Хозяинъ ужъ подговариваться сталъ. Дочь, видишь, у него овдовѣла, такъ вотъ за меня выдать наровилъ. Ну, и я ничего. И ужъ совсѣмъ было..."

   Савел³й помолчалъ.

   "...Какъ оно пришло,- продолжалъ онъ,- и не знаю. Тайга тамъ кругомъ, темное мѣсто, - прямо, надо сказать, медвѣж³й уголъ. На самой этой заимкѣ старуху медвѣдь въ избѣ съѣлъ. Онъ же и меня-то пощупалъ,- Савел³й указалъ на голову.- И вотъ вдругъ тайга эта самая опостылѣла мнѣ. Вспомнишь наше-то здѣшнее приволье, да благодать,- не смотрѣлъ бы. А тутъ еще выть она примется,- тоска! Забываться сталъ, голоса разные слышать. Помню, разъ наяву вродѣ сна было. Разгудѣлась это тайга и слышится мнѣ звонъ въ ней,- то-есть вотъ какъ есть нашъ деревенск³й колоколъ... Я его никогда не забывалъ, маленьк³й на Святой любилъ звонить. Ну, такъ вотъ. А тайга-то чудно шумитъ,- иной разъ и взаправду словно звонъ изъ нея идетъ. Тутъ слушаю, - нѣтъ, какъ есть нашъ деревенск³й колоколъ къ обѣднѣ благовѣститъ. Все-то мнѣ опостылѣло, работа изъ рукъ валится, на невѣсту не смотрѣлъ бы. Сны сталъ видѣть. Сижу я, будто, у себя въ Мураевнѣ, хозяйка при мнѣ и все какъ есть на старомъ мѣстѣ, ровно и не уходилъ никуда. И разъ, и два, и три сонъ вижу - и все одно и то же. Тутъ въ скорости и случилось... во снѣ... Приходитъ будто старецъ мой, беретъ за руку. "Вставай, говоритъ, Савельюшка, часъ твой пришелъ". Помолчалъ, а потомъ вдругорядь": "хозяйка ждетъ,- домой пора". И такъ это явственно! утромъ проснулся, словно кто за руку держитъ, словно все еще старца вижу. Ну, ужъ тутъ я ни минуточки и не думалъ. Прямо къ хозяину,- такъ, молъ, и такъ. Ну, ничего. Добрый былъ, не какъ проч³е челдоны. Честь-честью простились. Наградилъ онъ меня, не обидѣлъ".

   Савел³й передохнулъ.

   "...И пошелъ я. Пошелъ не какъ всегда, то-есть никакого страху, чтобы, напримѣръ, хорониться отъ кого, опаску какую соблюдать. Такъ на душѣ держу: коли Господь благословилъ въ свое мѣсто идти - доведетъ... Такъ и иду напроломъ. И что-жъ ты думаешь? Прошелъ, хоть бы разъ кто опросилъ. Къ товарищамъ не приставалъ, - иду себѣ одинъ. До Москвы добрался. А раньше я зарокъ далъ - къ Троицѣ-Серг³ю зайти. Ну. зашелъ, исповѣдался, причастился, все какъ слѣдуетъ, а потомъ, благословясь, и въ свою губерн³ю перешагнулъ"...

   "Ахъ, братецъ ты мой! - съ просвѣтлѣвшимъ лицомъ, какимъ-то умягченнымъ голосомъ заговорилъ Савел³й.- Скажу я тебѣ, иду по своимъ-то мѣстамъ, ровно крылья несутъ. Больно ужъ у насъ мѣста-то хороши: свѣтло такъ, просторно... Ни устатку, ни заботы,- можно сказать, всякая жилка въ тебѣ играетъ. Подъ вечеръ въ свою Мураевню потрафилъ. Двадцать годовъ, скажемъ, прошло, а все, думаю, признать могутъ. Ну, пока смерклось, въ конопляхъ просидѣлъ у себя же, на задворкахъ,- думаю, хозяйка не пойдетъ ли за какимъ дѣломъ. Только вотъ тутъ-то, какъ въ коноплѣ-то сидѣлъ, и раздумался. Ну, а какъ хозяйка померла, либо за другимъ замужемъ, либо не приметъ?.. И дальше-то что? Какъ-то мнѣ это раньше въ голову не приходило,- больно ужъ въ сонъ увѣрился. Смотрю кругомъ: плетень поломанъ, дворъ видно, клѣтушка, самъ еще и рубилъ, старенькая, на бокъ скосило. Видать, призору не было. И. все строен³е темное, ветхое,- сирота-сиротой. А тутъ еще роса холодная пала, - сознобился я. Такъ-то ли жутко стало. Ну, дѣлать нечего. Прокрался я къ хибаркѣ своей,- на задахъ мы жили, въ передней-то братья. Стукнулъ въ оконце разъ, другой, слышу - идутъ. "Чего, говорятъ, надо?"...

   "...И-и, братецъ ты мой! Стою истуканъ-истуканомъ. Хозяйка, вѣдь! Голосъ-то у меня перехватило, слезы бѣгутъ, а отвѣчать надо.

   "- Прохож³й,- говорю.- Ночевать, молъ, Христа ради...

   "Помолчала она,- не признала. Боится, видно.

   "- Одна я,- говоритъ.- Мужиковъ-то нѣтъ.

   "- Христа ради,- говорю.- Не опасайся.

   "Впустила. Огонь вздула. Стоимъ другъ противъ дружки въ избѣ-то. Признавать стала. Господи, Боже мой!.."

   Савел³й замолчалъ. Онъ наклонилъ голову и весь какъ-то опустился и съежился. Я отвернулся и не видѣлъ его лица.

   "...Другъ ты мой, другъ! Вѣришь ли, не помню, что тутъ было. Помню только, сидимъ мы на лавкѣ, другъ на дружку смотримъ, а как³я слова говоримъ - не знаемъ. Дѣвчонка тутъ ея проснулась" Ѳеклушка-то. "Чей это, говоритъ, мамка, мужикъ-то?" - Я жду, не дышу, что скажетъ... А она это не сразу: "мой", говоритъ. Такъ она меня этимъ словомъ утѣшила... и у меня языкъ воротился. Смотрю я на дѣвчонку и не знаю, моя ли, нѣтъ ли. Осталась у меня въ тѣ поры дѣвчонка, мѣсяцу; ну, да вижу - больно мала по тѣмъ годамъ.

   "- Чья, молъ, будетъ?

   "- Отъ хозяина, отъ покойника, - говоритъ. Больше ничего.

   "Уложила она спать дѣвчонку, говорить стали.

   "- Твоя, молъ, воля, Матрена Александровна. Не хозяинъ я теперь тебѣ,- что хочешь то со мной и дѣлай. Хочешь - выгонь, хочешь - у себя оставь!

   "- Что ты, - говоритъ, - Савел³й Потапычъ, Христосъ съ тобой!

   "Ничего, оставила. Винца еще разстаралась. Поѣсть собрала. Коротаемъ это ночь-то..."

   - Вотъ ты снамъ-то, не вѣришь? - вдругъ обратился ко мнѣ Савел³й.

   "...Посижу, посижу, взгляну кругомъ,- все, какъ есть, что во снѣ въ Сибири-то видѣлъ. Тутъ и хозяйка сидитъ, столъ тотъ же, скамейка; кажись, и лоханка старая на старомъ мѣстѣ стоитъ,- ну, одно слово, все по-старому. На зарѣ ужъ легли".

   Савел³й остановился и замолчалъ.

   - Ну, а дальше-то что?

   - Ты про что это?- словно очнулся онъ.

   - Да какъ же она объявила, ежели "хорошо принимала?

   "...Такъ и объявила. Проснулась утромъ и раздумалась. Да и какъ, самъ ты подумай, этакое дѣло бабьимъ умомъ обсудить? Сказалъ, вѣдь, я ей, что бѣглый! Ну, думала, думала, - къ попу посовѣтоваться. А батюшка-то и притакнулъ къ уряднику. Просыпаюсь я, ужъ тутъ народъ и урядникъ. "Вяжи!" - говоритъ. Ну, точно, въ ту пору осердился я, шибко осердился. "Лучше бы, говорю, ты ножикъ мнѣ ночью въ горло всунула, нечѣмъ на такое дѣло идти. Не принимала бы ужъ", говорю. Что же ты думаешь? Плачетъ, въ ногахъ валяется. "Прости,- говоритъ,- Савел³й Потапычъ, не своимъ я умомъ"... Ну, и отошло у меня отъ сердца. А тутъ праздникъ въ тотъ день былъ, второй Спасъ,- въ скорости къ обѣднѣ заблаговѣстили; звонъ-то, что въ тайгѣ слышалъ, привелъ Господь въ своемъ селѣ услыхать. Вотъ какъ предъ истиннымъ Богомъ, сразу все отошло. Легко стало, радостно. "Ну, говорю, здравствуйте православные!" Братъ тутъ подошелъ, старикъ ужъ,- другой-то померъ. Поцѣловались мы съ нимъ. Хрестьяне подошли, которые помнили. И такъ это хорошо поговорили мы тутъ полденечка, урядника угостили, а къ вечеру и въ становую квартиру проводили меня.

   "А ты говоришь - сердиться! - снова заговорилъ Савел³й.- Было сердце, вѣрно, а только скажи мнѣ въ ту пору, въ Сибири-то, что все вотъ такъ и выйдетъ, - пошелъ бы, съ превеликой радостью пошелъ бы!"

   Савел³й долго молчалъ и сидѣлъ, понуривъ голову. Я не хотѣлъ мѣшать ему.

   - Вотъ что скажи ты мнѣ,- снова заговорилъ онъ: - жена мнѣ теперь Матрена, или нѣтъ? Въ толкъ я не возьму. Теперь она вдова, Карасева пишется, а я Телѣгинъ. Какъ же, въ случаѣ чего (подразумѣвается "воля")... Ужли насъ опять вѣнчать будутъ?

   Вопросъ былъ сложный и совершенно неожиданный для меня. Я затруднился отвѣтить.

   - Теперь опять этакъ сказать...- продолжалъ Савел³й: - жить ежели не вѣнчавшись, и выйдетъ, что живу я, значитъ, со вдовой Карасевой, а не со своей женой. И ребята, коли Богъ благословитъ, будутъ не мои дѣти, а вродѣ какъ подкидыши. Чужими насъ тоже почесть нельзя... Ума не приложу!

   Я тоже не могъ ума приложить и что нибудь разъяснить Савелью, да и разъяснять-то какъ-то странно было въ виду очевидной неосуществимости мечтан³й Савелья.

   Раздумье Савелья не долго продолжалось. Онъ вдругъ оживился и весело заговорилъ:

   - Смотри, какъ заживемъ съ Матреной Александровной, лучше молодыхъ! Пр³ѣзжай, смотри, безпремѣнно. Не вѣкъ и тебя-то держать будутъ. Какая твоя вина?- нѣтъ на тебѣ вины. А тамъ, можетъ, Богъ приведетъ, крестникъ у тебя будетъ, или крестница,- ужъ не откажи...

   Мнѣ всегда странно было слушать Савелья, когда онъ подобнымъ образомъ мечталъ, какъ будто изъ дѣйствительности я переносился въ область сновидѣн³й. Казалось, Савел³й и мысли не допускалъ, что его, какъ бѣглаго каторжника, отправятъ въ ту же каторгу, предварительно наказавши плетьми... Я пробовалъ однажды посовѣтовать ему хлопотать "на всяк³й случай" о разрѣшен³и Матренѣ слѣдовать за нимъ въ Сибирь. Онъ немедленно согласился, что это хорошо и слѣдуетъ сдѣлать; но по его голосу и лицу я видѣлъ, что этотъ "всяк³й случай", т. е. отправку въ Сибирь, онъ считаетъ совершенно невѣроятною вещью.

   Теперь Савел³й сидѣлъ противъ меня съ счастливымъ лицомъ. Его влажные еще отъ слезъ, широко открытые, глаза были прекрасны и молоды. Они смотрѣли прямо на меня, и сколько въ нихъ было и радости, и счастья, и любви, и какъ много вѣры,- этой слѣпой, ужасной, безумной вѣры!..

  

  

   Савел³й почти счастливъ,- ему удалось устроить огородъ въ острогѣ. "Савельевы сады", какъ прозвали арестанты этотъ огородъ, въ своемъ родѣ были не менѣе любопытны, чѣмъ Семирамидины сады,- по крайней мѣрѣ, устроить ихъ было такъ же мудрено. Цѣлый мѣсяцъ упрашивалъ Савел³й смотрителя, и какъ тотъ ни ругался, Савел³й все продолжалъ при каждомъ удобномъ случаѣ, какъ только замѣчалъ веселое лицо у добродушнаго Ивана Ѳомича, обращаться съ одною и тою же просьбой: "дозвольте, ваше благород³е, землицы!"

   - Чортъ съ тобой,- разрѣшилъ, наконецъ, смотритель.- Только отвяжись, дьяволъ!

   Дѣло закипѣло. Нашъ тюремный надзиратель Васильичъ принесъ Савелью самой лучшей земли изъ своего огорода и пророщенныхъ сѣмянъ огурцовъ и гороха.

   Сшили изъ лубка ящикъ, привязали снаружи окна къ рѣшоткѣ и посадили сѣмена. Огурцы не взошли, за то горохъ взошелъ очень густо и на солнопекѣ каменной стѣны началъ весьма сильно рости. Взошелъ и подсолнухъ, неизвѣстно какъ очутивш³йся между сѣменами огурцовъ и гороха.

   Арестанты посмѣивались надъ "Савельевыми садами", но, въ сущности, такъ же, какъ и онъ, любовались ими.

   - Дайко-сь, Савел³й Потапычъ, я погляжу на сады-то твои! - говорилъ какой нибудь арестантъ, входя въ камеру Савелья.

   И въ голосѣ, и въ этомъ смѣхѣ слышалась ласковая нотка, которая такъ рѣдко звучитъ въ острожныхъ рѣчахъ и острожномъ смѣхѣ. Почти всяк³й входивш³й продѣлывалъ одно и то же: долго смотрѣлъ на горохъ и подсолнухъ, - подсолнухъ почему-то особенно нравился арестантамъ и Савелью,- непремѣнно потрогивалъ стебли и землю и поднималъ голову съ однимъ и тѣмъ же удивленнымъ выражен³емъ, говорившимъ: "а вѣдь въ самомъ дѣлѣ ростетъ", какъ будто онъ только тутъ убѣждался, что это настоящ³й горохъ и настоящ³й подсолнухъ. Даже самъ великолѣпный Огузковъ удостоилъ Савелья лестнымъ замѣчан³емъ: "Какъ вы, Савел³й Потапычъ, думаете насчетъ садовъ? Въ аренду сдадите, или, можетъ, смотрителю поставлять будете въ пров³антъ арестантамъ?" При этомъ онъ обворожительно улыбнулся и ласково глянулъ - однимъ глазомъ на Кавказъ, другимъ на Арзамасъ.

   Только богобоязненный старичекъ, обиженный общею невнимательностью и злой на смотрителя за то, что послѣ какой-то ссоры тотъ запретилъ ему носить свое платье, проходя мимо камеры Савелья, умышленно громко ворчалъ, ни къ кому не обращаясь:

   - Портить казенное строен³е - это ничего, можно. А кто ежели блюсти хочетъ Государево добро, - такъ это нѣтъ, не моги! Пар-р-ядки!!!

   "Сады" Савелья дѣйствительно были очень красивы. Особенно хорошо выглядѣли они со двора, когда вѣтеръ слегка шевелилъ зеленое пятно на бѣлой каменной стѣнѣ. Стебли гороха сплошною стѣной вились около прутьевъ рѣшотки, голубеньк³е цвѣты пестрѣли въ зелени,- горохъ разцвѣлъ,- а полуаршинный подсолнухъ гордо несъ широк³е, ярко-зеленые листья.

   Нужно было видѣть, съ какою заботливостью ухаживалъ Савел³й за своими садами и съ какимъ страхомъ поливалъ ихъ: смотритель объявилъ заранѣе, что, если хоть одна грязная полоска потечетъ по наружной сторонѣ стѣны,- "сады" будутъ безжалостно снесены, такъ что поливать ихъ приходилось ложкой. Савел³й даже рѣже сталъ выходить на дворъ и предпочиталъ сидѣть около своихъ садовъ съ кѣмъ-нибудь изъ арестантовъ...

   Горяч³й ³юльск³й полдень. Душно и жарко даже въ вѣчно холодныхъ стѣнахъ тюрьмы. Все, казалось, замерло. Дремлетъ часовой, еле двигая отяжелѣвшими ногами; какъ сонныя мухи, бродятъ арестанты по двору; спитъ Васильичъ, низко опустивши голову и прикурнувши на своемъ табуретикѣ въ прохладномъ углу корридора.

   У "садовъ Савелья" обычная компан³я. На низенькой скамеечкѣ сидитъ дѣдушка Софронъ. Сквозь разстегнутый воротъ виднѣется лохматая сѣдая грудь и мѣдный восьмиконечный крестъ. Какъ все въ одну ноту жужжитъ шмель, залетѣвш³й въ комнату и бьющ³йся въ стекла, такъ медленно и глухо гудитъ старческ³й голосъ:

   - Въ Тобольскомъ... Начальникъ и говоритъ...- доносятся до меня отдѣльныя фразы.- Спокойся, говоритъ, старикъ, не тужи. Выправимъ, говоритъ, по формѣ...- гудитъ голосъ въ камерѣ.- Померъ... въ одночасье... не выправилъ...

   И опять монотонно гудитъ голосъ.

   На нарахъ, уткнувши голову въ колѣна и обхвативъ голени руками, сидитъ Волчокъ, - молчитъ и о чемъ-то думаетъ.

   Молчитъ и Савел³й. Онъ сидитъ на подоконникѣ, прислонившись къ стѣнѣ, и, полуоборотивши голову, смотритъ чрезъ свои "сады" въ широкую даль, развертывающуюся за нѣсколькими домами пригородной слободки.

   Вотъ такъ близко вьется темная лента рѣки, съ наклонившимися надъ ней ракитами, а за ней стелется широкое море желтой, спѣющей ржи. Вотъ легла зеленая полоса проса, мелькнуло красное пятно гречихи, и опять желтое море несетъ свои волны далеко-далеко, туда, гдѣ темною лентой синѣетъ лѣсъ. Узенькая дорожка, какъ змѣйка, бѣжитъ между полосами ржи, гречи и проса, ныряетъ въ ложбины, взбирается на бугры и снова пропадаетъ, и снова бѣжитъ, и все дальше и дальше, туда, все къ тому же синему лѣсу... А надъ всѣмъ этимъ - горячее небо и бѣлыя, клубистыя облака медленно плывутъ высоко-высоко надъ землею... Дохнулъ вѣтеръ въ рѣшетчатое окно тюрьмы, потянуло прохладною свѣжестью рѣки и тѣмъ смутнымъ ароматомъ скошеннаго луга и зрѣющихъ полей... Шевельнулись голубеньк³е цвѣточки гороха, качнулся лѣниво подсолнухъ, поднялась и опустилась русая прядь волосъ надъ блѣднымъ и сѣрымъ лицомъ....

   Молчитъ старикъ, молчитъ Волчокъ, и оба смотрятъ туда же, на "Савельевы сады"... Все тихо кругомъ.

   Загремѣли кандалы Огузкова, звякнулъ ключами Васильичъ, вздрагиваетъ Волчокъ, Савел³й оборачивается и мутными глазами осматриваетъ камеру...

   И снова, какъ гудѣнье шмеля, тянутся глух³я, медлительныя слова.

   "Савельевы сады" были въ полномъ разцвѣтѣ, когда смотритель объявилъ мнѣ, что на слѣдующ³й день я буду свободенъ. Я тотчасъ же сообщилъ это извѣст³е Савелью и, хотя каждую минуту ждалъ отъ него чего-нибудь, касающагося "воли", тѣмъ не менѣе былъ очень удивленъ, когда онъ съ большою радостью, но спокойнѣе, нежели можно было думать, отвѣтилъ мнѣ:

   - Такъ, такъ и... А я послѣ завтра ждалъ.

   Освобожден³е для меня самого было неожиданностью, поэтому я съ удивлен³емъ взглянулъ на него.

   - Загадалъ я...- съ хитрою улыбкой заговорилъ Савел³й въ отвѣтъ на мое оживленное лицо,- насчетъ подсолнуха... Коли, думаю, зацвѣтетъ въ тюрьмѣ, - будетъ намъ съ тобой воля. Вчерась, смотрю, начинаетъ. Глянь-ко!

   Я не видалъ никакого цвѣтка на подсолнухѣ и съ любопытствомъ началъ разсматривать. Савел³й былъ правъ: на верхушкѣ стебля оказалось утолщен³е величиной съ маленькую луковку. Между зелеными листочками вѣнчика слабо желтѣлъ какой-то пушокъ, - цвѣтокъ былъ такой же призрачный, какъ призрачна была надежда Савелья на близкую волю.

   - Вишь цвѣту набираетъ!- слышу я за спиной торжествующ³й голосъ Савелья.

   Поздно уложивши вещи, когда уже всѣ арестанты были заперты, усталый, я вышелъ на дворъ. Жарк³й ³юльск³й вечеръ догоралъ, и солнце меркло въ с³яющей дали. Голубая дымка окутала замолкнувш³й городъ и мягкимъ свѣтомъ легла на бѣлыя стѣны острога. Блѣдныя звѣзды загорались въ глубокомъ небѣ. Син³й дымокъ узкою лентой высоко вился изъ стоявшаго на дворѣ надзирательскаго самовара и медленно плылъ и таялъ въ голубой дымкѣ недвижнаго воздуха. Гдѣ-то вдали глухо прогремѣли запоздавш³я дрожки, за тюремною стѣной кто-то перебиралъ струны гитары, и робк³е, дрожащ³е звуки тихо гасли, словно боясь разбудить дремлющ³й вечеръ. Сдержанный шепотъ несся изъ камеръ острога.

   Въ этотъ тих³й и нѣжный, задумчивый вечеръ, казалось, и острогъ затихъ и разнѣжился. Даже Огузковъ, вѣчно наполнявш³й воздухъ неистовою руганью, какъ то размякъ и размечтался. Онъ только-что выпущенъ изъ карцера, гдѣ просидѣлъ за буйство три дня. Мнѣ слышно, какъ онъ тихо шагаетъ въ своей камерѣ, мелодично погромыхивая кандалами. Вотъ красная и потная фигура его съ разстегнутою волосатою грудью подошла къ окну. Онъ заплелъ руки въ переплетъ рѣшотки и плотно прилегъ къ нему всею грудью. Огузковъ мечтаетъ.

   - Ахъ, ты, братецъ ты мой! - слегка поворачиваетъ онъ голову назадъ, очевидно, обращаясь къ кому-то стоящему за нимъ. Онъ смотритъ на. дымокъ, вьющ³йся изъ самовара, и вспоминаетъ прошлое.

   - За день-то намаешься, шагамши-то...- доносится до меня.- Ноги, словно, не твои, одно слово - свинецъ... Мѣстечко этакое укромное... Ручеекъ. къ примѣру, только-что человѣчьимъ голосомъ не говоритъ... Вода - всю Рассею исходи, не сыщешь - слеза! А кругомъ-то тайга. Деревья - во-о, въ два обхвата не обхватишь! Товарищъ котелокъ налаживаетъ, - чаишка... Иной разъ водчонки охлопочемъ. Ляжешь, трубочку закуришь, а тайга-то надъ-тобой шу-у-у!..

   Огузковъ глубоко вздыхаетъ и молчитъ, задумался. Въ сосѣднемъ окнѣ видна темная голова Волчка, припавшая къ переплету рѣшотки. Очевидно, Волчокъ слушаетъ Огузкова и думаетъ свою думу...

   - И дымокъ вотъ этакъ же,- снова слышится голосъ Огузкова, - вьется себѣ, не шелохнется... Духъ отъ него такой - не надышешься... Ахъ, ты, жизнь наша бродяжья! - Огузковъ вздыхаетъ.- И чего это тутъ томятъ насъ, канитель-то тянутъ? Все одно - сбѣгу: какъ приду, такъ и махну - драло!..

   Огузковъ долго продолжалъ говорить: я не слушалъ. Я такъ погрузился въ свои собственныя мысли, что не замѣтилъ даже шума, поднявшагося въ острогѣ.

   Бѣшеные крики Огузкова заставили меня очнуться. Я съ изумлен³емъ взглянулъ въ окно и увидѣлъ такую сцену, что остановился какъ вкопанный. Огузковъ съ багровымъ лицомъ, налитыми кровью глазами и дрожащею нижнею челюстью, своими огромными ручищами изо всей силы трясъ рѣшотку своего окна и кричалъ дикимъ, изступленнымъ голосомъ. Въ сосѣднемъ окнѣ, съ блѣднымъ, какъ полотно, злобнымъ лицомъ и горящими глазами стоялъ Волчокъ и, я не знаю какъ сказать, не то визжалъ, не то стоналъ. Масса арестантовъ прильнула къ окнамъ и въ какомъ-то изступлен³и кричала и ревѣла разными голосами. Я ничего не понималъ. Подъ окнами стоялъ выскочивш³й изъ караулки старшой и что-то кричалъ арестантамъ, но голосъ его терялся въ общемъ ревѣ и визгѣ. На него даже не смотрѣли,- всѣ глаза были устремлены въ одну точку. Я взглянулъ по тому направлен³ю и все понялъ.

   По гребню сѣрой тюремной стѣны тихо ползла большая, съ желтыми пятнами, кошка. Невдалекѣ отъ нея, на углу стѣны, прыгалъ и что-то клевалъ носомъ и о чемъ-то весьма весело разговаривалъ маленьк³й воробушекъ. Легкомысленная птичка, очевидно, не подозрѣвала крадущейся къ ней смерти. Она беззаботно перепрыгивала съ мѣста на мѣсто, то скрываясь на другой сторонѣ стѣны, то снова показываясь на гребнѣ ея.

   Было что-то жалкое въ этомъ безпечномъ весельѣ и ужасно подлое и гнусное въ томъ, что ползло крадущимися шагами къ этому беззаботному веселью.

   Кошка ползла тихо, тихо, то останавливаясь и припадая къ ложбинѣ стѣны, когда воробушекъ показывался на гребнѣ и могъ видѣть ее, то снова подвигаясь неслышными движен³ями. Шумъ, несш³йся изъ острога, очевидно, мало безпокоилъ ее: она настораживала уши, тихо поворачивала по направлен³ю къ окнамъ свою круглую усатую голову, но продолжала медленно ползти. Кошка была совсѣмъ уже близко отъ птички; она прилегла и, выгнувши спину съ поднявшеюся шерстью, очевидно, готовилась прыгнуть, когда какой-то предметъ полетѣлъ изъ оконъ острога и со звономъ ударился о гребень стѣны. Воробушекъ взлетѣлъ и какъ-то безпомощно, съ безтолковою торопливостью захлопалъ крыльями... Кошка прыгнула неудачно и скрылась за стѣной.

   Все это было такъ странно, такъ удивительно и такъ быстро произошло, что я все время стоялъ, какъ загипнотизированный, и очнулся только, когда улетѣла птичка.

   Острогъ затихъ, но волнен³е не улеглось. Радость большая, настоящая радость всѣхъ этихъ людей - воровъ, мошенниковъ, уб³йцъ,- радость по случаю спасен³я воробушка и неудачи кошки сказывалась въ ихъ лицахъ, слышалась въ голосахъ, въ, разговорахъ.

   - А вѣдь ножикъ-то у Волчка пропалъ!- послышался чей-то трезвенный голосъ.- Солдатъ слизнетъ, какъ пить дастъ - слизнетъ!

   Я зналъ этотъ ножикъ,- Волчокъ при мнѣ очень много трудился надъ его отдѣлкой. Этотъ ножикъ составлялъ главное сокровище Волчка, которое онъ надѣялся донести до Сахалина,- и я понялъ тутъ, какую жертву принесъ онъ, бросивши въ кошку свой ножикъ.

   Арестанты долго не засыпали и вели безконечные разговоры о злодѣйскихъ свойствахъ кошекъ. Я заснулъ подъ шумъ чьего-то длиннаго разсказа о томъ, какъ кошка отъѣла носъ у умиравшаго ребенка, какъ ребенокъ потомъ выздоровѣлъ, а кошка получила особенный вкусъ къ человѣческому мясу...

   Не знаю, сколько времени я спалъ, когда новый шумъ, несш³йся изъ общей камеры, разбудилъ меня. Мнѣ не хотѣлось вставать, но шумъ все росъ, и я кликнулъ Васильича.

   - Что это у нихъ тамъ? - спросилъ я, когда, деревянная нога Васильича приковыляла къ моему оконцу.

   - Да вонъ баломутъ-то нашъ всю камеру взбаломутилъ...- нехотя отвѣтилъ Васильичъ.

   - Да кто?- недоумѣвалъ я.

   - Извѣстно, Савел³й. Кому больше? Крестъ, вишь, на небѣ явился, такъ, выходитъ, воля будетъ...- съ улыбкой проговорилъ Васильичъ и любезно отперъ дверь.

   Я вышелъ въ корридоръ и заглянулъ въ дверное оконце общей камеры, куда незадолго передъ тѣмъ переведенъ былъ Савел³й съ своими "садами" и дѣдушкой Софрономъ. Мутный свѣтъ коптившей лампочки еле-еле освѣщалъ огромную камеру. На нарахъ никого не было. Среди шумѣвшихъ, толкавшихся и лѣзшихъ къ окну арестантовъ бросалась въ глаза бѣлая фигура, показавшаяся мнѣ очень высокой и очень тонкой. Я позвалъ Савелья, но онъ не слыхалъ меня, и, вмѣсто него, къ двери подошелъ сапожникъ, Семенъ Андреичъ, прозванный за огромные усы, серьезное лицо и невозмутимый нравъ "Мировой".

   - Ужъ къ чему это, Иванычъ,- отвѣтилъ онъ на мой вопросъ,- въ точности не скажу, а только неспроста. Знамен³е! Савел³й правильно говоритъ: никогда креста этого на небѣ не было, всѣ скажутъ. Плачетъ Софронъ-то,- радъ...

   А въ толпѣ рѣзко звучалъ голосъ бѣлой фигуры:

   - Молитесь Богу, православные! Не забылъ Царь небесный насъ, горькихъ.. Привелъ Господь, увидимъ и мы, несчастные, свѣтъ Бож³й...

   Я не сразу узналъ голосъ Савелья, - какъ-то сухо, медлительно, торжественно звучалъ онъ...

   - Близокъ часъ воли Бож³ей!- слышалось мнѣ.- Богу молитесь, православные, Царицѣ небесной.

   Я не сталъ звать Савелья и отправился къ себѣ...

   - Иванъ Иванычъ! - У оконца своей камеры стоялъ Волчокъ и, очевидно, слушалъ, что происходило въ общей. Я тоже не сразу узналъ Волчка: весь волч³й видъ его сразу пропалъ и остался только человѣкъ,- несчастный, слабый, плачущ³й ребенокъ.. Онъ весь трясся, какъ въ лихорадкѣ, и, торопясь, всхлипывая, шепталъ мнѣ: - Иванъ Иванычъ, родимый сударикъ! Да скажи ты мнѣ, правда-ли насчетъ креста-то? Ты самъ-то видѣлъ-ли? Нѣтъ, не видалъ, говоришь? Изъ моей тоже не видать. Хоть бы глазкомъ взглянуть! Взглянулъ бы - узналъ бы..

   Онъ весь дрожалъ и хватался черезъ окно за, мой рукавъ.

   - Не уходи ты отъ меня! Истерпѣлся я, изстрадался... Вся душа-то изныла... Разговори ты меня какими-нибудь словами. Да ты скажи, самъ-то ты что думаешь насчетъ креста-то? Къ тому-ли? Иванъ-Иванычъ, родименьк³й, не тяни ты меня, утѣшь ты мою сиротскую душу...

   А изъ "общей" громко неслось: "Пришелъ часъ. боли Бож³ей..."

   Что я сказалъ Волчку насчетъ креста, какъ знамен³я воли, не помню. Помню только, какъ пронесся за мной громк³й плачъ и крикъ: "Головушка моя бѣдная!" - какъ что-то потомъ тяжело рухнуло въ одиночкѣ и какъ понеслись оттуда отчаянные, невозможные, нечеловѣческ³е крики...

  

  

   Мы долго прощались на другой день съ Савельемъ. Онъ выглядѣлъ усталымъ и измученнымъ.

   - Ты вотъ что, Иванъ Иванычъ: будешь съ хорошими людьми водиться,- спрошай... Услышишь,- вѣсточку дай, вотъ, хоть черезъ Васильича...- говорилъ онъ мнѣ на прощанье, вызвавши въ уголъ за кухней. Савел³й проводилъ меня до воротъ.

   - Ну, дай тебѣ Богъ!- твердилъ онъ.- Насъ не забывай!- крикнулъ онъ, когда уже калитка захлопнулась за мной...

   Я не забылъ его. Я всматривался въ лица, я искалъ его тамъ, - тамъ, гдѣ могъ найти, - и не нашелъ.

   Савел³й, гдѣ ты? Пришелъ-ли твой часъ - твоя единственная воля - часъ воли Бож³ей, или ты все мѣряешь усталыми ногами далекую сибирскую землю?..

  

  

   Если мнѣ скажутъ, что Окаяннаго города на земномъ шарѣ нѣтъ, я буду утверждать, что это - неправда. Такой городъ существуетъ, и не моя вина, что, по недоразумѣн³ю, онъ называется иначе.

   Могутъ даже спорить, городъ-ли - поселен³е, въ которомъ двадцать два дома. Я не только буду утверждать, что это городъ,- я назову его столицей, такъ какъ онъ является административнымъ, умственнымъ и экономическимъ центромъ страны, величиною равняющейся чуть-ли не Франц³и, и управляетъ нѣсколькими народами, каковы: остяки, юраки, долгане, тунгусы. И, потомъ, въ немъ есть все, что нужно, чтобъ имѣть право называться городомъ. Есть начальникъ края,- я не знаю, какъ его назвать: король, президентъ,- именующ³йся въ Окаянномъ городѣ скромнымъ титуломъ отдѣльнаго пристава, объѣзжающ³й разъ въ годъ свою импер³ю-тундру для сбора дани и поддержан³я престижа, власти. Есть управляющ³й окаянскою почтовою частью, аккуратно разъ въ мѣсяцъ, кромѣ двухъ трехъ мѣсяцевъ весной и осенью, когда всяк³я почтовыя и иныя сношен³я съ остальнымъ м³ромъ прекращаются, оповѣщающ³й окаянскихъ правящихъ людей, что тамъ, гдѣ-то далеко, есть лица, надзирающ³я за Окаяннымъ городомъ и его цивилизаторскою мисс³ей, и ежемѣсячно же отвѣчающ³й этимъ далекимъ людямъ. Что окаянцы живы и высоко несутъ знамя этой мисс³и. Есть, священникъ-мисс³онеръ, разъ въ годъ, какъ и приставъ, объѣзжающ³й тундру для воспитан³я дикихъ народовъ въ правилахъ христ³анской религ³и, крестящ³й, вѣнчающ³й и отпѣвающ³й въ это время всѣхъ, кого тундра успѣла за годъ народить, переженить и похоронить. Есть докторъ, есть церковь, есть острогъ. Относительно послѣдняго нужно оговориться. Приставъ, веселый господинъ, очень любитъ пошутить съ пр³ѣзжими насчетъ острога. Когда пр³ѣзж³й человѣкъ спрашиваетъ, гдѣ остановиться, приставъ коротко и рѣшительно говоритъ: "пожалуйте въ острогъ". Если же тотъ съ недоумѣн³емъ вытаращитъ глаза,- бываютъ так³е пр³ѣзж³е, которые обижаются, принимая это за личный намекъ, - приставъ хохочетъ и успокоиваетъ:

   - Я пошутилъ, вѣдь это одно только слово, что острогъ. Тамъ господа пр³ѣзж³е постоянно останавливаются, въ немъ арестантовъ-то никогда не было. Я шесть лѣтъ приставомъ здѣсь, только и былъ случай, какъ тунгусишка сестру съѣлъ съ голодухи,- можетъ, изволили читать въ газетахъ?- ну, такъ я его живо въ губерн³ю отправилъ. Въ нашемъ острогѣ ни надзирателей, ни караула не полагается.

   Пр³ѣзжему человѣку оставалось только поблагодарить и личнымъ опытомъ убѣдиться, что это лучшая и единственная гостиница въ городѣ.

   Центральная фигура окаянской жизни, около которой и ради которой существуютъ Окаянный городъ и его правящ³е классы, это - остякъ. Мѣстные люди за послѣднее время недовольны остякомъ.

   - Какая наша жизнь, господинъ!- говаривала, пригорюнившись, пр³ѣзжему человѣку бабушка Копылиха, представительница колон³альной торговли въ Окаянномъ городѣ, поторговывавшая потихоньку и спиртомъ.- Житья сейчасъ не стало отъ остяка,- ужъ такая китрая тварь сдѣлался, и сказать нельзя.

   Хоть Копылиха была убѣждена въ своемъ русскомъ происхожден³и,- языкъ во рту ея былъ несомнѣнно остяцк³й. Она выговаривала "сисясь", вмѣсто сейчасъ, и "китрая" - вмѣсто хитрая.

   - ...Да вотъ скажу: приходитъ это остякъ и говоритъ: "дай, бабуска, фунтикъ чаю; песца принесъ"

   Отвѣсила я ему три четверочки и говорю: вотъ тебѣ фунтикъ, - а онъ это потрясъ въ рукѣ-то, - "нѣтъ, говоритъ, бабуска, не будетъ фунтика". И вѣдь пошелъ, подлецъ, къ сосѣду, свѣсилъ. Что-жъ тутъ подѣлаешь, осьмушку и прикинула. А прежде-то дашь ему полфунта: "вотъ тебѣ, скажешь, фунтикъ" - и вѣритъ, и вѣритъ... Ужъ такая ли китрая тварь звѣрь-то этотъ сдѣлался, такая ли китрая...

   - Подлецъ народишко, совсѣмъ испаскудился!- авторитетно заявляетъ отъ себя приставъ, если пр³ѣзж³й человѣкъ желалъ знать его мнѣн³е. Если приставъ при этомъ выпивши, то онъ любитъ разсказывать о добродѣтеляхъ и добродуш³и прежняго остяка:

   - Раньше просто было. Да вотъ предмѣстникъ мой Степанъ Флегонтовичъ,- не изволите быть знакомы?- какую штуку удралъ здѣсь.

   Объявляетъ онъ разнымъ князькамъ: остяцкимъ, ютацкимъ и всякимъ тамъ,- что пришла, молъ, изъ Питера бумага собрать съ нихъ соболей министру на шубу,- тому, молъ, набольшему министру, что правитъ всей русской тундрой.

   Ну, носятъ, годъ носятъ, два носятъ, какъ можете понять,- одушевляется приставъ, - министерскихъ соболей! Ну, а потомъ догадались, пришли къ приставу, вотъ тутъ у крыльца и дѣло было.

   - Бумага, говорятъ, была на одну шубу, а мы, чай, и на одѣяло, и на рукавицы, и на шапку натаскали.

   ... Чтожъ вы думаете, Степанъ Флегонтовичъ?..

   - Вы что, подлецы, говоритъ, думаете, министръ такая же (извините за выражен³е) вошь, какъ вы будетъ?.. Вотъ онъ какой! - и показываетъ, знаете, на колокольню. Ну, оно хоть церковь у насъ и не больно велика, а все-таки посмотрѣли князьки, посмотрѣли и домой ушли. И съ полгода, поди еще носили, пока Степана Флегонтовича исправникомъ не перевели, а къ тому времени и шуба оказалась полная... Вотъ оно какъ, батенька, бывало; теперь его ужъ не поддѣнешь...

   Признавая вполнѣ основательность негодован³я бабушки Копылихи на нарушен³е остякомъ ея священнѣйшихъ правъ, признавая и авторитетность отдѣльнаго пристава, я все-таки не могу совершенно согласиться съ ними. Остякъ совсѣмъ ужъ не такой подлецъ и не такая хитрая тварь, какъ увѣряютъ они. Онъ и теперь, и даже безъ министерской бумаги, носитъ соболей на шубу пристава и на шапку, и не только на его шубу, но и на шубу жены и дѣтей, и родныхъ, и знакомыхъ, что живутъ въ губерн³и и блюдутъ интересы его, пристава. Онъ даетъ соболей священнику-мисс³онеру,- даетъ за своихъ шамановъ, прогоняющихъ ту страшную болѣзнь, отъ которой проваливаются носы и гн³ютъ остяцк³я кости, и еще болѣе страшную болѣзнь, что обливаетъ тѣло гнойными пузырьками и отъ которой люди и слѣпнутъ, и глохнутъ, и вымираютъ цѣлыми родами, и ту болѣзнь, что злымъ духомъ забирается въ голову и рветъ остяцк³й мозгъ, и кричитъ оттуда дикими, отчаянными криками, и мног³я друг³я болѣзни, отъ которыхъ онъ, остякъ умираетъ и умираетъ, и отъ которыхъ только шаманъ, мало-мало оберегаетъ бѣдное, беззащитное остяцкое тѣло. Даетъ остякъ соболей и песцовъ за то, что нѣтъ въ его юртѣ Николы, котораго онъ такъ боится и почитаетъ,- того страшнаго Николы, который все видитъ, даже если остякъ обратитъ его лицомъ къ стѣнкѣ, - и видитъ не только то, какъ остякъ ѣстъ въ постъ грѣшнаго гуся, но и куда онъ спряталъ своихъ соболей,- и знаетъ, что онъ, остякъ, думаетъ про попа и про начальство, и все это говоритъ своему шаману-попу... Даетъ остякъ за все то, что принесла ему и чего лишила новая вѣра.

   Онъ со всѣмъ усерд³емъ и съ полнымъ избыткомъ вознаграждаетъ соболями и песцами того купца, что, какъ король, владѣетъ тундрой и отпускаетъ въ долгъ остяку нѣсколько фунтовъ муки когда онъ соберется умирать съ голоду и вздумаетъ ѣсть своихъ сестеръ и братьевъ.

   Онъ и теперь простъ и незлобивъ, этотъ остякъ.

   Когда обезумѣвш³й отъ неочищеннаго спирта сынъ или приказчикъ этого купца бьетъ его кулакомъ, хлещетъ ременною плетью, топчетъ ногами, остякъ только плачетъ, хотя и остяцкими, не стоющими вниман³я, по мнѣн³ю этого сына или приказчика, но, тѣмъ не менѣе, настоящими горькими человѣческими слезами, валяется въ ногахъ бьющаго и только молитъ простить его, - проститъ и за то, что онъ огорчаетъ его хозяина и утруждаетъ хозяйскую бьющую руку, и за то, что онъ, остякъ, родился на свѣтъ и все еще живъ, и все еще неизвѣстно за какою надобностью мотается на свѣтѣ.

   И никогда никакихъ исковъ за свороченныя скулы остякъ не вчинаетъ, хотя бы и было гдѣ вчинать, и безконечно счастливъ, если очнувш³йся звѣрь дастъ ему стаканъ спирту въ награду за сломанныя ребра. И нужно очень немного, чтобы темная, голодная и иззябшая остяцкая душа согрѣлась и наполнилась свѣтомъ и радостью.

   Приходила весна, заглядывающая и въ окаянныя мѣста, вставало надъ землей, три мѣсяца не сойти съ неба, теплое солнце, съ ревомъ и грохотомъ неслись ледяныя горы по огромной рѣкѣ, наполняя воздухъ немолчными криками, несутся несмѣтныя стаи птицъ, оттаиваетъ и зеленѣетъ мерзлая тундра, оттаиваетъ и радуется остяцкая душа.

   За полторы тысячи верстъ изъ ближайшаго города - страны чудесъ, гдѣ дома - какъ холмы тундры и люди круглый годъ ѣдятъ хлѣбъ и пьютъ водку,- къ остяку приплываютъ и пароходы, и огромныя барки, и крытыя лодки. Они везутъ остяку синюю дабу и красный ситецъ, что, какъ огонь, горитъ передъ глазами, и тѣ желѣзные котелки, въ которыхъ такъ хорошо варится чай и лакомое остяцкое блюдо, состоящее изъ воды съ плавающими въ ней комочками муки, и цѣлые тюки чая, и цѣлыя горы муки, и боченки съ хлѣбнымъ масломъ {Ввозъ спирта къ инородцамъ запрещенъ подъ страхомъ серьезнаго наказан³я, и спиртъ доставляется къ нимъ подъ назван³емъ хлѣбнаго масла.}, которое дороже всего для остяка.

   Изъ нѣдръ тундры выходитъ остякъ со своею женой и дѣтьми, и для него начинается праздникъ жизни.

   Онъ торгуетъ и призываетъ на помощь всю хитрость, на которую способна его нехитрая голова. Онъ идетъ не къ тому покупателю, которому остался долженъ въ прошломъ году, а идетъ къ другому, которому давно не продавалъ и который, какъ надѣется остякъ, навѣрное ужъ забылъ о долгѣ, когда-то оставшемся за нимъ, остякомъ. У него въ рукахъ плох³е соболи, песцы и лисицы,- онъ хочетъ спустить сначала товаръ поплоше. Голубыхъ песцовъ и чернаго, какъ ночь, соболя, и черно-бурую лисицу, за которой онъ го