Елпатьевский Сергей Яковлевич - Очерки Сибири

нялся нѣсколько недѣль по тундрѣ, остякъ обернулъ вокругъ тѣла, чтобы продать послѣдними. Кромѣ этого, въ тайникахъ души онъ мечтаетъ, что когда онъ выпьетъ,- а онъ знаетъ, что выпьетъ, - онъ забудетъ про эти такъ, глубоко спрятанныя шкуры и, вызнавши цѣны, возьметъ, какую захочетъ. Протягивается палецъ остяцкой руки, означающ³й рубль, палецъ перекрещивается пополамъ другимъ пальцемъ, что означаетъ полтинникъ, отмѣчается четверть пальца - четверть рубля. Остякъ справляется со своимъ календаремъ,- его записною книжкой,- висящимъ у его пояса продолговатымъ кускомъ мамонтовой кости, на которомъ цѣлая система зарубокъ означаетъ для остяка дни и мѣсяцы, и года, и чуть ли не вѣка. Назначаются сроки доставки, устанавливаются цѣны на соболя и лисицу, на рыбу и мамонтовую кость.

   О, онъ хитрый остякъ и тонко ведетъ свое дѣла! Но торговля идетъ такъ медленно, а боченки дразнятъ его, и запахъ хлѣбнаго масла, наполняющ³й пароходную каюту-лавку, раздражаетъ его ноздри и царапаетъ горло.

   - Козяинъ,- говоритъ остякъ, указывая на боченокъ съ хлѣбнымъ масломъ.- Козяинъ! - твердитъ онъ, объясняя, что нужно поднести и женѣ, и дѣтямъ.

   Хозяинъ подноситъ и ему, и женѣ, и дѣтямъ, начиная отъ грудного ребенка, и еще разъ, и еще, и отъ такой ласки остяцкое сердце размягчается все болѣе и болѣе.

   - Козяинъ!..- молитъ онъ.

   Какъ богачъ, какъ царь тундры, раздаетъ онъ. свои богатства, вынимаются обернутые вокругъ тѣла соболи и лисицы, о которыхъ, какъ и о старомъ долгѣ, вспоминаетъ хозяинъ прежде его самого, продается рыба, предназначенная другому хозяину въ уплату прошлогодняго долга, продается и та рыба, что должна попасть въ его неводъ въ слѣдующемъ году, и тѣ соболи и песцы, которые беззаботно бѣгаютъ въ тундрѣ и тайгѣ, и та мамонтова кость, которую отмоетъ отъ берега будущ³й разливъ. Продавать больше нечего. Что за дѣло, что остякъ остается долженъ двумъ хозяевамъ и никогда не будетъ въ состоян³и расплатиться съ. ними,- его сердце и душа полны радостью жизни, и въ рукахъ у него мѣшокъ муки и плитка чаю, и желѣзный котелокъ, и у жены бусы и бисеръ, и лоскутки красной, желтой и синей матер³и, которыми она обошьетъ и унижетъ его и свою доху.

   И они выходятъ на берегъ и пляшутъ, взявшись за руки и мѣрно раскачиваясь въ тактъ пѣсни и шумящаго въ головѣ хлѣбнаго масла. И поютъ они такую же долгую и такую же смутную пѣсню безъ словъ, какъ тотъ вѣтеръ, что день и ночь носится по тундрѣ, шевеля мохъ и раскачивая тощ³е и чахлые, какъ остяцк³я тѣла, кустарники тундры.

  

  

   Остякъ составлялъ главное содержан³е жизни окаянскихъ культурныхъ людей, но онъ былъ буднями, скучною прозой ихъ жизни. Праздникъ, поэз³я, то, чѣмъ они были живы - былъ спиртъ. Водки въ Окаянномъ городѣ не пили,- она могла замерзнуть въ дорогѣ, да и не такъ быстро согрѣвала мерзлую тундру.

   И праздниковъ въ жизни окаянскихъ культурныхъ людей было гораздо больше, чѣмъ будней. Еще два-три мѣсяца, когда приставъ и священникъ объѣзжали тундру, скучный остякъ такъ или иначе отнималъ время и трудъ ихъ. Выѣзжали изъ тундры, и скучныя дѣла прекращались. Особенно широк³й праздникъ начинался въ Окаянномъ городѣ, когда трехмѣсячная ночь спускалась надъ землей.

   Пили и напивались въ одиночку, но чаще вмѣстѣ, такъ какъ кружокъ держался дружно. Тогда приставъ, толстеньк³й, маленьк³й человѣкъ, причесывавш³й свои рѣдк³е волосы на лѣвый високъ, какъ у губернатора, разсказывалъ свои безконечныя истор³и про арх³ереевъ и губернаторовъ, съ которыми, повидимому, онъ былъ въ самыхъ близкихъ отношен³яхъ. Въ концѣ разсказовъ выходило, что не будь придворныхъ интригъ, онъ, приставъ, не сидѣлъ бы въ этой чертовой ямѣ, а былъ бы уже совѣтникомъ, а можетъ быть и правителемъ канцеляр³и.

   Его помощникъ, съ рѣзкимъ остяцкимъ типомъ лица, лѣтомъ ловивш³й рыбу, а зимой точивш³й подсвѣчники изъ мамонтовой кости, обыкновенно молчаливый, неизмѣнно приходилъ въ бѣшенство и порывался драться.

   Управляющ³й окаянскою почтой, длинный и унылый чахоточный человѣкъ, игралъ на гитарѣ, пѣлъ "Я лечу подъ парусами" и разсказывалъ романтическ³я истор³и изъ своего прошлаго. Докторъ или плакалъ и лѣзъ со всѣми обниматься, или весело смѣялся. Священникъ всѣхъ угощалъ, пилъ больше всѣхъ и былъ трезвѣе всѣхъ.

   Случалось, если было очень весело, что всѣ сваливались и засыпали тамъ, гдѣ держали послѣдн³й стаканъ, "приходили къ одному знаменателю", какъ выражался священникъ,- онъ любилъ употреблять тонк³я ученыя слова, вынесенныя имъ изъ двухлѣтняго пребыван³я въ духовномъ училищѣ. Настоящее образован³е священникъ получилъ въ селѣ, пограничномъ съ остяцкою землей, гдѣ онъ фигурировалъ совсѣмъ не въ духовной роли. Тамъ изучилъ онъ остяцк³й языкъ и остяцк³е нравы и тамъ приготовлялся къ своей мисс³онерской дѣятельности. Онъ же мнѣ разсказывалъ ту знаменитую окалнскую истор³ю, которой я мало вѣрилъ раньше:

   - ...Было дѣло, что грѣха таить,- подъ уголовщину, батюшка, попали изъ-за этого спирта. Только это врутъ, что при мнѣ было, - передо мной. Потягиваютъ наши окаянцы спиртъ,- ну, знаете, въ другой разъ и натянутся "соборне". Проснутся,- часы стоятъ; заведутъ ихъ на глазомѣръ, по соображен³ю, сколько выпито было. Шутъ его знаетъ - сколько: можетъ, пять часовъ, можетъ, десять проспали, потому все ночь, три мѣсяца ночь. Да и позвольте знать, кому они, часы, нужны тамъ? И часовъ-то было пять ли, шесть ли въ городѣ. Заводили это они, заводили, - приходитъ Свѣтлое Христово Воскресенье. Ну, быть должно, честью-честью, яицъ накрасили, службу отслужили, разговляются у пристава, выпиваютъ. Вдругъ слышатъ - почта изъ губерн³и. Къ празднику да еще праздникъ! Они къ почтал³ону: "Христосъ воскресе!",, а онъ таращитъ на нихъ глаза:

   "Что вы, говоритъ, черти оглашенные, въ страстную пятницу Христово Воскресенье празднуете?.. Будьте вы прокляты!"

   - Понимаете, это они часы-то зимой на глазомѣръ заводили все! Знаете, - засмѣялся священникъ,- какъ меня назначали въ Окаянный, начальство на прощаньи и говоритъ: "Вы хоть часы съ недѣльнымъ заводомъ купите,- все, чай, тамъ хоть одинъ-то день въ недѣлю трезвый бываетъ".- Шутитъ.

   - Ну, а дѣло-то?- спросилъ я.

   - Такъ, вѣдь, это смѣху ради! По обвинен³ю въ кощунствѣ... Оно и теперь лежитъ въ губерн³и. Какъ кто изъ Росс³и пр³ѣдетъ, такъ и показываютъ: вотъ, молъ, какъ у насъ пьютъ!

  

  

   Только у доктора не было ни будней, ни праздника. Было время, когда онъ не зналъ спирта и зналъ только остяка. Тогда онъ скакалъ тысячи верстъ по безбрежной тундрѣ, искоренялъ сифилисъ, устраивалъ оспопрививан³е, мечталъ и даже хлопоталъ о школѣ... Это давно было, когда молодымъ врачемъ, двадцать лѣтъ назадъ, онъ пр³ѣхалъ въ Окаянный городъ. Постепенно спиртъ занялъ мѣсто остяка въ сердцѣ доктора. Послѣдн³я десять лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ собаки привезли изъ тундры полуживого, обмерзшаго доктора, онъ никуда не ѣздилъ, толстые пакеты съ бурыми печатями, заключавш³е въ себѣ "циркулярныя" и "строжайш³я" предписан³я о "немедленномъ искоренен³и", "скорѣйшей помощи" и прочее, оставались нераспечатанными, и только разъ въ годъ управляющ³й окаянскою почтовою частью писалъ отчетъ о санитарномъ состоян³и Окаяннаго округа за годъ, т.-е. переписывалъ послѣдн³й, десять лѣтъ назадъ составленный докторомъ годичный отчетъ, а безобразная каракуля въ концѣ отчета изображала подпись доктора и удостовѣряла губернское врачебное отдѣлен³е, что окаянск³й докторъ живъ и еще подписываетъ свою фамил³ю. Казалось, его забыли всѣ, какъ и онъ всѣхъ и все. Онъ не выписывалъ лѣкарствъ, ему и не высылали ихъ. У него не было ни аптеки, ни инструментовъ, ни больницы, ни больныхъ,- онъ былъ такимъ же докторомъ для формы, какъ острогъ, у котораго не было ни замковъ, ни. надзирателей, ни арестантовъ.

   Настоящимъ окаянскимъ лѣкаремъ считался остякъ Малафейка, шуринъ доктора, котораго онъ, вмѣстѣ съ женой, маленькимъ мальчикомъ вывезъ изъ тундры. Изъ Малафейки вышелъ хирургъ. Остяцкимъ кинжаломъ онъ вырѣзывалъ опухоли, заливая рану растопленною пихтовою смолой, и долотомъ выдалбливалъ засѣвшую въ кости пулю. Онъ же отрѣзалъ самому доктору отмороженные пальцы на рукахъ и ногахъ, причемъ Малафейка оставилъ только большой палецъ на правой рукѣ, какъ будто нарочно затѣмъ, чтобы доктору было чѣмъ цодхватывать стаканъ со спиртомъ.

   Пристава пр³ѣзжали и уѣзжали, спивались и умирали въ Окаянномъ, получали повышен³я и переводились исправниками, а чаще всего попадали подъ судъ,- докторъ не просилъ о переводѣ и никуда не выѣзжалъ. Бывали чиновники новаторы, не сразу спивавш³еся, бывали прожектеры, страстные охотники, одинъ приставъ хотѣлъ ввести винтъ въ нравы Окаяннаго, - докторъ не писалъ проектовъ не охотился, не рыбачилъ и не игралъ въ винтъ, а только пилъ. Съ годами онъ все болѣе и болѣе объостячивался. Въ началѣ женитьбы онъ пробовалъ цивилизовать жену и Малафейку училъ русскому языку, при помощи жены священника пр³учалъ жену къ хозяйству, пробовалъ даже учить читать и писать, - кончилось тѣмъ, что жена и Малафейка объостячили его самого: жена снова надѣла свое остяцкое платье и забыла русск³я блюда; въ домѣ говорили только по-остяцки; вяленая рыба, полусырая оленина и болтушка съ мукой сдѣлались главною пищей; Малафейкины лыжи, охотничьи и рыболовныя снасти, вонь отъ рыбы и собакъ и остяцкая грязь наполнили комнаты. Когда же изъ тундры наѣзжали родственники и знакомые Малафейки, домъ доктора обращался въ настоящую остяцкую юрту.

   Утромъ докторъ выпивалъ стаканъ спирту: это былъ утренн³й чай его, и съ него начинался рабоч³й день доктора. Послѣ этого онъ садился въ старое кресло, какимъ-то чудомъ попавшее въ Окаянный городъ, и звалъ къ себѣ кота. Бѣлый, какъ снѣгъ, съ пушистымъ хвостомъ, большой сибирск³й котъ былъ единственнымъ другомъ доктора и наполнялъ собою весь день его. Наигравшись, котъ усаживался на окно и вмѣстѣ съ докторомъ начиналъ смотрѣть на улицу. Они смотрѣли, какъ грызутся собаки, какъ проѣдетъ на оленѣ тунгусъ къ Копылихѣ, какъ пьяный приставъ, спотыкаясь, возвращается отъ священника. Выпьетъ докторъ спирту еще и еще и станетъ всхрапывать; и котъ свернется на его колѣняхъ и заснетъ. Бывали и драмы: ворвутся въ комнату ѣздовыя собаки Малафейки, и начнетъ котъ летать, съ вытянутымъ, какъ руль, хвостомъ, съ печки на шкафъ, и докторъ любуется на ловкость своего кота.

   Пьяный докторъ иногда лѣзъ драться, тогда жена его, ширококостная, скуластая остячка, не отстававшая отъ мужа въ выпивкѣ, вмѣстѣ съ Малафейкой валили его на полъ и били, чаще же онъ дѣлался веселъ, смѣялся безсмысленнымъ смѣхомъ и, брызгая слюной, мороженымъ языкомъ говорилъ мерзлыя, мало понятныя рѣчи.

   Такъ онъ жилъ, полуживой, съ обмороженнымъ тѣломъ, съ затопленною спиртомъ душой - не человѣкъ, но сохраняя видимость человѣка.

   Быть можетъ, докторъ долго и мирно прожилъ бы, если бы въ Окаянномъ городѣ не случилось происшеств³я столь же страннаго, какъ открыт³е въ Окаянномъ англ³йскаго парламента или появлен³е итальянской оперы. Въ Окаянномъ городѣ явилась школа.

   Мысль о ней возникла въ томъ городѣ, который снабжалъ остяковъ хлѣбнымъ масломъ, и возникла у сыновей и дочерей тѣхъ купцовъ, которые возили его въ Окаянный городъ. Средства нашлись скоpo, - въ Сибири ни на что такъ легко и обильно не поступаютъ пожертвован³я, какъ на всякаго рода учебныя заведен³я. Въ томъ же городѣ нашлись люди, мужъ съ женой - учитель и учительница городского училища, которые пожелали распространять науку въ окаянной тундрѣ. гдѣ-то успѣли они собрать учениковъ и, пока строилось новое здан³е школы, маленькое помѣщен³е Копылихи украсилось вывѣской "Окаянское Начальное Училище".

   Надо думать, съ основан³я Окаяннаго города эти новые гости были первыми людьми, которые оставались очень довольны своею жизнью. Кромѣ школы, они нашли себѣ и друг³я занят³я. Васил³й Ивановичъ.- такъ звали учителя, - при первомъ же случаѣ упросилъ священника взять его съ собой въ тундру, исколесилъ не одну тысячу верстъ, записывалъ слова, разспрашивалъ о нравахъ и обычаяхъ и привезъ обильный этнографическ³й матер³алъ. Его жена собирала зоологическ³я коллекц³и,- она окончила Бестужевск³е курсы,- и нашла даже совсѣмъ неизвѣстную рыбу, привезенную въ первый разъ изъ дальняго озера, которую мѣстные рыболовы тутъ же окрестили "безымянкой". Свои коллекц³и она отправляла въ ближайш³й сибирск³й музей.

   Новые люди мечтали, что ихъ дѣятельность - первые шаги, что изъ ихъ учениковъ выйдутъ будущ³е помощники, которые пройдутъ университеты и воротятся въ свою тундру, мечтали, что имъ удастся спасти и не дать погибнуть этому вымирающему народу - такому доброму и такому безпомощному, такому несчастному. Ихъ мечты разгорались все ярче и ярче, какъ сѣверное с³ян³е, свѣтившееся па ночамъ сквозь льдину ихъ комнаты и заливавшее страннымъ свѣтомъ бѣлую пустыню тундры,- такое же фантастическое, какъ и ихъ мечты.

   Ихъ приняли дружелюбно въ Окаянномъ городѣ. Приставъ, получивш³й отъ губернатора бумагу о "содѣйств³и", сгоряча предложилъ даже отвести острогъ подъ школу. Правда, мѣстные люди нѣсколько разочаровались, когда узнали, что ни мужъ, ни жена не пьютъ спирту, но школа, тѣмъ не менѣе, была принята ласково.

   Ближе всѣхъ познакомился съ новыми людьми докторъ. Ежедневно по пустой улицѣ Окаяннаго города плелся онъ въ школу, лѣто и зиму одѣтый въ одно и то же, на песцовомъ мѣху, пальто, съ измызганною оленьей шапкой на головѣ и въ остяцкихъ мѣховыхъ сапогахъ. Что тянуло его въ школу, трудно сказать. Быть можетъ, его изумлялъ этотъ необычный и странный въ Окаянномъ видъ дѣтскихъ головокъ, наклонившихся надъ книжками, а быть можетъ интересовали сами новые люди, также странные, также необычные въ Окаянномъ городѣ. Докторъ молча входилъ и молча сидѣлъ въ углу, покуривая коротенькую трубочку и слѣдя своими мутными оловянными глазами за встававшими для отвѣта и садившимися учениками. Повидимому, его особенное вниман³е привлекали двое остяцкихъ мальчиковъ, учившихся въ школѣ. Когда они затруднялись выговорить трудные для нихъ русск³е слога и составить слово, онъ начиналъ сильно безпокоиться, ворочался на своемъ стулѣ, сердито постукивалъ ногой по полу и что-то жевалъ губами, словно хотѣлъ подсказать. Когда же слово выходило удачно, онъ дѣлался очень веселъ, подмигивалъ Василью Ивановичу, бормоталъ про себя свое любимое слово: "ладно", "ладно" - и сильнѣе обыкновеннаго затягивался изъ трубочки. Дѣти уходили, докторъ оставался. Его не занимали; онъ и не требовалъ, да съ нимъ и трудно было разговаривать. Иногда онъ просилъ спирту, и если ему отказывали, онъ не сердился, одобрительно качалъ головой, бормоталъ: "ладно", "ладно" - и продолжалъ сидѣть, посасывая трубку и что-то бормоча, словно жуя губами. Когда спиртъ начиналъ настойчиво звать къ себѣ, онъ вставалъ и уходилъ, чтобы на другой день снова придти.

   Пришло время, и докторъ, казалось, все забывш³й, началъ вспоминать. Васил³й Ивановичъ случайно открылъ на чердакѣ у Копылихи цѣлый складъ книгъ и исписанныхъ бумагъ, въ которыя она завертывала немудрые товары своей лавочки. Тутъ нашлось нѣсколько книгъ, наиболѣе популярныхъ въ 60-хъ годахъ, и разрозненные, полуизорванные года "Современника" и "Отечествен. Записокъ" съ замѣтками на поляхъ, съ подчеркнутыми строками. Эти-то книги и попались на глаза доктору. Сначала онъ равнодушно просматривалъ заглав³я книгъ и такъ же равнодушно откладывалъ ихъ на столъ, но потомъ что-то вродѣ удивлен³я и интереса показалось на его застывшемъ, обрюзгломъ лицѣ. Онъ отобралъ нѣсколько книгъ и унесъ ихъ съ собой.

   Докторъ не являлся нѣсколько дней, и когда пришелъ, было очевидно, что онъ что-то вспоминалъ. Онъ былъ почти не пьянъ и хотѣлъ все говорить, говорить. Большой палецъ руки настойчиво тыкалъ въ одно и то же имя на обложкѣ журнала, и мороженный языкъ съ мучительнымъ упорствомъ старался выговорить тѣ слова и тѣ имена, отъ которыхъ онъ отвыкъ; въ мутныхъ глазахъ, казалось, что-то ожило и засвѣтилось, и мутные глаза плакали...

   Страшное, проклятое сибирское слово: "пропалъ", "пропалъ" - совершенно явственно выдѣлялось изъ мало понятной рѣчи доктора, и какъ ни сбивчиво говорилъ онъ, слушавш³е его все-таки поняли, что всѣ эти книги - его, доктора, что онъ учился тогда, когда писались эти книги, и что онъ зналъ того, чье имя онъ указывалъ пальцемъ, и особенно ясно поняли, что онъ пропалъ, и плачетъ о томъ, что пропалъ...

   Докторъ вспоминалъ все болѣе и болѣе; онъ, десять лѣтъ не видавш³й печатной строки, началъ читать, онъ сталъ даже меньше пить.

   Эта память дорого обошлась доктору. Его нашли плавающимъ въ крови, съ недорѣзаннымъ горломъ,- очевидно, привыкш³й къ стакану докторск³й палецъ не справился съ ножомъ. Докторъ не умеръ отъ раны, но и не оправился какъ слѣдуетъ. Похудѣвш³й, осунувш³йся, цѣлыми днями лежалъ онъ, безучастно смотря куда-то въ пространство, не отвѣчая на вопросы и только изрѣдка поглаживая не отходившаго отъ него кота.

   Съ первымъ пароходомъ доктора отправили въ губернскую больницу вмѣстѣ съ женой, которая наотрѣзъ отказалась отпустить мужа одного и заявила_: "вмѣстѣ жили, вмѣстѣ и пропадать будемъ". Она очень удивила окаянскихъ людей, знавшихъ докторскую жену за пьяницу, повидимому равнодушную ко всему, кромѣ спирта.

   Она не отходила отъ доктора ни на шагъ, вспомнила тѣ русск³я ласковыя слова, которыя когда-то знала, и русск³я блюда, что когда-то любилъ онъ. Потихоньку ото всѣхъ она послала Малафейку въ дальнюю тундру за тѣмъ великимъ шаманомъ, противъ котораго не могла устоять ни одна болѣзнь, и очень огорчилась, когда докторъ не позволилъ шаману выгнать злого духа, засѣвшаго въ докторской головѣ. Особенно же она огорчалась, что мужъ ея не дотрогивался до стакана со спиртомъ, который она постоянно ставила на виду,- вѣдь онъ такъ любилъ спиртъ...

   Докторъ только мѣсяцъ прожилъ въ губернской больницѣ. Такой же равнодушный ко всему, что окружало его, онъ медленно угасалъ и умеръ незамѣтно для всѣхъ. На другой же день, къ удивлен³ю больничныхъ врачей, умерла и жена его. Она не жаловалась ни на какую болѣзнь и только говорила, что у ней подъ сердцемъ тоска и что тоска грызетъ ее. И не было шамана, который бы выгналъ тоску изъ тѣла бѣдной, одинокой остячки, и должно быть эта тоска загрызла ее.

  

  

   Все могилы, могилы... Отъ Саянскихъ горъ, что полукругомъ обошли широкую степь, до темныхъ лѣсовъ, обнявшихъ ее съ сѣвера, на сотни верстъ нескончаемою вереницей тянутся десятки тысячъ могильниковъ. То какъ сторожевой пикетъ на степномъ бугрѣ, то какъ кружокъ близкихъ родственниковъ, собравшихся въ тихой долинѣ у степного ручья, то какъ большой городъ, раскинувш³йся на нѣсколько верстъ на ровной площади,- они заполонили степь, наполнили ее отъ края до края. Высок³е, въ человѣческ³й ростъ, плоск³е камни, врытые въ землю и поставленные стоймя, окружаютъ каждую могилу, словно стерегутъ ее.

   Могильные камни, заросш³е травой огромные оросительные каналы, засыпанныя землей шахты и подземные ходы для добыван³я мѣди, серебра и золота, да таинственныя письмена, начертанныя на высокихъ скалахъ, угрюмо нависшихъ надъ Енисеемъ, гдѣ летаютъ только орлы,-вотъ все, что осталось отъ могучаго народа, когда-то наполнявшаго степь и жившаго огромною жизнью. Онъ унесъ все съ собой въ могилу: унесъ свои мѣдныя стрѣлы, свои чудные бронзовые ножи и странныя золотыя и серебряныя украшен³я; онъ похоронилъ съ собой свое прошлое, свою истор³ю, свой языкъ, даже самое имя свое. Не одну тысячу лѣтъ встаетъ солнце надъ степью-кладбищемъ - и все такъ же обросш³е мхомъ камни стерегутъ старыя могилы, все такою же темною загадкой стоятъ предъ новымъ человѣкомъ таинственныя письмена на высокихъ скалахъ Енисея.

   Кто ты, безъименный, трижды мертвый народъ? Какъ ты жилъ, о чемъ думалъ, во что вѣрилъ, гдѣ потомки твои?.. Могилы молчатъ, люди забыли.

   Тиха и мертва огромная Абаканская степь. Безоблачное раскаленное небо, зноемъ пышущая, растрескавшаяся отъ жары земля, низкая выжженная степная трава, сумрачною толпой уходящ³я вдаль темныя горы и могилы, могилы кругомъ... Бѣлыми пятнами блеснутъ на солнцѣ солончаки, голубою пеленой глянетъ въ голыхъ берегахъ горько-соленое озеро, мелькнетъ между могилами на степномъ холмѣ, Богъ знаетъ откуда взявшаяся, хилая березка съ опущенными вѣтвями и завядшими листьями, тонкою струей станетъ вдали син³й дымокъ, какъ свидѣтельство одинокой людской жизни, гдѣ-то теплящейся въ безлюдной степи,- и опять вправо и влѣво, куда только глянетъ глазъ, горячее синее небо, раскаленная земля, безконечный ковыль, безконечныя могилы...

   Вотъ, какъ ураганъ, пронеслось по степи стадо въ нѣсколько тысячъ полудикихъ коней. Съ дикимъ ржан³емъ, съ раздувающимися ноздрями и развѣвающимися гривами бѣшено мчатся они къ своему водопою, и степь дрожитъ подъ ногами ихъ. Исчезли изъ виду кони, - тихо и пусто въ степи, только земля еще гудитъ, да узкая полоса поднятой пыли далеко тянется и долго стоитъ въ неподвижномъ воздухѣ. Вотъ показалась между могилами сонная фигура качинца {Такъ называемые "качинск³е татары" - одно изъ полудикихъ и полуязыческихъ племенъ, обитающихъ въ настоящее время въ Абакансвой степи. Много любопытнаго о прошломъ степи читатель найдетъ въ обстоятельной статьѣ Д. Клеменца, приложенной, въ качествѣ вступлен³я, къ изданному Минусинскимъ музеемъ каталогу: "Древности Минусинскаго музея".}. Опустивши голову на грудь, онъ медленно покачивается въ сѣдлѣ и тянетъ свою безконечную, тихую, какъ журчанье горнаго ручья, пѣсню. Онъ въѣхалъ на бугоръ; узк³е сонные глаза его раскрываются и лѣниво смотрятъ въ раскаленную степь; голова съ черными, какъ уголь, и жесткими, какъ конская грива, волосами запрокидывается назадъ и дик³е, какъ ржанье степного коня, звуки вырываются изъ горла, странно гремятъ и далеко разносятся по степи; снова опускается голова на грудь, рѣзко обрывается и падаетъ голосъ - и снова, какъ журчащ³й ручей, тихо льется заунывная пѣсня. Еще разъ мелькнула изъ-за могилъ темная голова, долетѣлъ издалека послѣдн³й звукъ пѣсни, и опять степь пуста и тиха, только саянск³й орелъ медленно плаваетъ въ синей выси безоблачнаго неба, да Енисей глухо плещетъ сонною волной...

   Ночью, когда встанетъ надъ горами луна, оживаетъ степь. Странный шумъ наполняетъ ее, словно неясный говоръ тысячъ голосовъ, словно смутный шорохъ гдѣ-то далеко идущей толпы. Закроется луна набѣжавшимъ облакомъ - и странныя тѣни побѣгутъ между могилами. Прозвенитъ испуганный крикъ птички, словцо полузадавленный человѣческ³й стонъ, и степь замолчитъ, насторожится, прислушается. А горы подошли ближе и обступили степь, и смотрятъ на нее своими темными головами. Могильные камни выросли и стоятъ словно люди, словно сторожевые воины въ спящемъ лагерѣ, ждущ³е, что вотъ загремитъ вѣстовая труба и проснутся спящ³е люди, заблеститъ бронзовое оруж³е и громомъ пронесется по степи крикъ милл³онной толпы...

   Смутный говоръ все несется изъ степи; неподвижно стоятъ могильные камни; какъ чье-то блѣдное лицо, смотритъ изъ-за могилъ уголъ озареннаго луной озера... Степь замерла, полная тревоги, ожидан³й, какой-то смутной тоски, а Енисей все говоритъ, все что-то шепчетъ...

   Встанетъ солнце надъ степью, пропадутъ ночныя привидѣн³я - и снова неподвижно стоятъ обросш³е мхомъ старые могильные камни, стоятъ безмолвные, печальные, забытые.

   Только горы, которыя все видѣли, и Енисей, который все помнитъ, да вѣтеръ, что день и ночь носится по свѣту и знаетъ всѣ старыя истор³и, - только они одни время отъ времени вспоминаютъ далекое прошлое...

   Тогда облаками, какъ бѣлымъ саваномъ, окутываютъ горы свои вѣчныя лица и острые пики дымятся, какъ жертвенники: тогда вѣтеръ, какъ безумная мать, съ безумнымъ плачемъ носится по степи; тогда встаютъ сѣдыя волны стараго Енисея и глухо ропщутъ, и тяжело бьются о пустынный берегъ... Въ ужасѣ мечется степная березка и гнется до земли, и снова встаетъ, и, какъ умоляющ³й человѣкъ, протягиваетъ свои руки-вѣтви, и печальный ковыль съ робкою лаской припадаетъ къ холоднымъ плитамъ, могильные камни дрожатъ и гудятъ, гудитъ и земля, словно тамъ, въ глубинѣ ея, старые люди ворочаются въ старыхъ могилахъ.

   Тихо и пусто кругомъ. Все могилы, могилы...