Фет Афанасий Афанасьевич - Мои воспоминания

ольно длинен, чтобы, теряя опору на одном берегу, опереться на другом. В этот момент Федот и ямщик дали повозке совершенно опуститься правым боком к бездне, и, ее взирая на сложность нашего положения, я услыхал восклицание женки моей: "щенята, щенята попадают в воду!"

   Наконец повозка перешла на правый берег, запряжена, и мы забрались в свои места. Но тут новое затруднение. Так как мы переправились ее по торной дороге, а целиком, то и в лежащее перед вами село Ядрино приходилось пробираться целиком, объезжая неведомые рвы околицы. Едва только я втягивал голову в повозку, прячась во мрак от бьющего в лицо снега, как возницы наши сбивались с настоящего направления. Это наконец вывело меня, до волен промокшего, из терпения, и я раза с два крикнул: "да куда ж вы опять к черту вправо-то забрали?"

   - О Госьподи! раздалось во мраке шепелявое восклицание Марьюшки: - сто это они нечистого поминают, который нас и так всю ночь водит?

   Выбрались наконец на выгон перед церковью, и до Новоселок осталось в гору версты четыре, и стало быть простое дело терпения. Наконец в три часа утра мы добрались до Новосельского крыльца, протащившись часов шесть на расстоянии, которое следовало бы проехать в полчаса. Отправляясь на родной свой мезонин, я предварительно подошел к буфетному шкафу и налил себе целый стакан травнику, разделся и лег спать тепло укрывшись.

   Поутру мы проснулись без всяких дурных последствий.

   В Новоселках встретили мы нового жильца: маленького Петрушу Борисова¹⁴⁸, отличавшегося необыкновенным размером головы для такого малого ребенка. Сестра Надя совершенно оправилась, и прошлогодняя жизнь наша вошла в свою обычную колею. И так как Тургенева не было в Спасском, то граф Ник. Ник. Толстой еще чаще стал посещать нас на своем "бессмертии души".

   - Завтра, - сказал он однажды, - я поеду отсюда во Мценск и, взявши почтовую пару в "бессмертие души", покачу по шоссе сперва к брату Сергею в Пирогово¹⁴⁹, а затем к Левочке в Ясную Поляну. Поедемте вместе! Они очень будут рады увидать вас.

   На другой день неизменные желтые дрожки покойно донесли нас по шоссе и в сторону до села Пирогова. Ник. Ник. ушел от меня вперед во внутренние покои, вероятно, чтобы предупредить о моем приезде, и я один поднялся в переднюю. Единственным встреченным мною здесь лицом был стоявший во весь рост красивый старик с белыми, как лунь, вьющимися волосами и такою же бородою пышным веером, одетый в безукоризненно белую парусинную рясу.

   Я раньше слыхал от Толстых курьезные рассказы о помешанном монахе В-ве, давно оставившем монастырь и проживавшем у знакомых. Белый старик держал в руке какую-то склянку, в которой взбалтывал белую микстуру.

   Поклонившись ему, я спросил, не может ли он указать мне место, где бы я мог умыться и избавиться от покрывавшей меня пыли?

   - Позвольте, - сказал незнакомец, взбалтывая микстуру. - Вам надо прежде всего очистить вот этим глаза.

   - Покорно вас благодарю, - сказал я. - Я предпочитаю умыться водою.

   - Нет, этого нельзя. Я сейчас пущу вам этого в глаза.

   Но тут на выручку мою явился хозяин дома и избавил меня от непрошеного благодеяния.

   Со времени этого первого моего знакомства с графом Сергеем Николаевичем судьба впоследствии сводила нас довольно часто, и наши характеры оказались до того сходны, что я не помню никакого между нами спора, а напротив, мнение, высказанное одним, казалось другому у него подслушанным. Однако этого обстоятельства достаточно, чтобы удержать меня от всяких похвал или порицаний по адресу графа. Тем не менее я убежден, что основной тип всех трех братьев Толстых тождествен, как тождествен тип кленовых листьев, невзирая на все разнообразие их очертаний. И если бы я задался развить эту мысль, то показал бы, в какой степени у всех трех братьев присуще то страстное увлечение, без которого в одном из них не мог бы проявиться поэт Л. Толстой. Разница их отношений к жизни состоит в том, с чем каждый из них отходил от неудавшейся мечты. Николай охлаждал свои порывы скептической насмешкой, Лев уходил от несбывшейся мечты с безмолвным укором, а Сергей - с болезненной мизантропией. Чем более у подобных характеров первоначальной любви, тем сильнее хотя на время сходство с Тимоном Афинским¹⁵⁰.

   В доме графа я с удовольствием встретил графиню Марью Никол., которой имение примыкает к Пирогову, составляя отдельную его часть. Погода стояла прекрасная, и графиня скоро повела нас в обширный сад с широко расчищенными дорожками и рассказывала мне о недавнем веселом празднике в Пирогове по случаю чьих-то именин. "Ночь была прекрасная, - говорила она, - и мы за полночь прогуляли в саду. Вот этот самый мостик через канаву был ветх, и, не зная чем иллюминировать веселый праздник, монах В. поджег мостик, и когда тот в темноте распылался, стал через него прыгать. Фантастически ненаглядна, - продолжала графиня, - была его белая фигура, озаренная снизу пылающим огнем".

   За обедом мне пришлось сидеть около красивого старца монаха, и он не заставлял вызывать себя на разговоры, оказавшись неисчерпаемо красноречивым. Служивши при Александре в гусарах, он не допускал никакого сравнения своего времени с настоящим и говорил: "Вы, николаиты, об александровцах судить не можете".

   - Почему вы так думаете?

   - Я вам это докажу логически, исторически, философически, географически, математически, политически...

   - Да верю, верю.

   - Да нет-с, позвольте! - Грамматически, драматически, критически и т. д.

   К вечеру этот же самый ex-монах взял гитару и подсел к графине Марье Никол. С большим вкусом он стал подыгрывать известную песню:

  

   "Полоса ль моя полосынька"

  

   и когда графиня вполголоса ее запела, он тоже вполголоса стал вторить ей приятным тенором.

   Прогостив дня два в Пирогове, мы с Ник. Ник. побывали и в Ясной Поляне, и затем он тем же порядком доставил меня в Новоселки.

   От 17 июня В. Боткин писал из Кунцева:

   "10 июня брат Петенька и все семейство отправились Петербург, и сегодня они оттуда уезжают в Ревель, проведя неделю в Петербурге. Кажется, что он произвел на них большое впечатление: да это так и быть должно, когда подумаешь, что они до сих пор почти не выезжали из Москвы. А Петербург хотя по виду все-таки город европейский; для русского же человека все европейское имеет таинственное обаяние. Так и быть должно, иначе мы были бы осуждены вечно коснеть, подобно <срезаны две-три буквы>нам и другим низшим племенам, в нашем - не скажу варварстве - а в тупости и младенчестве. Собственно говоря, всякий народ, все равно европейский или азиатский туп и младенец. Последняя война сняла плеву с наших глаз; она показала, что с тупостью и младенчеством народа в наше время далеко не уедешь. Назвавшись европейским государством, надо идти сообразно с европейским духом, или потерять всякое значение. Мы тридцать лет боролись с европейским духом и опомнились, очутившись у бездны. Мы только теперь начинаем понимать, что мы государство бедное, истощенное всяческой неурядицею, что мы не по одежке протягивали ножки, что мы почти накануне нового банкротства, что наша полицейская роль в Европе была безумством. Да и многие ли понимают это теперь? Но великое счастье в том, что наконец это поняло правительство. Винить тут некого: виновата та же тупость и младенчество;- ведь они ходят не в армяке только, но и в шитых золотом мундирах. Мы действительно самое еще младенческое государство в Европе и наши так называемые "образованные" напрасно с таким презрением смотрят на "необразованных". Тут оная разница в одном только платье и внешности; внутри же та же самая дичь, только под другими формами".

  

   Вначале июня по предварительному соглашению в Новоселки приехал с поваром и с легавою собакою брат Петр Афан. В то время как мы сговаривались с гр. Н. Толстым об отъезде из Новоселок на тетеревей в Щигровку, И. Тургенев просил из заграницы дядю отправить единовременно с нами туда же знаменитого Афанасия и еще другого охотника, при котором состояла легавая собака Веска, на которую И. С, после устарелой Бубульки, возлагал большие надежды.

   Во Мценске наняли мы поденно ямщика с хорошею тройкой и пузатейшим хотя и легким тарантасом. Всем трем нам рядом было совершенно просторно, так же как и нашим собакам на сене под высокими козлами. Благодаря прелестной погоде и еще более прелестному нраву Н. Толстого, умевшего так естественно, как никто, ехать на этой тройке, в этом тарантасе и по этой земле,- поездка наша была действительным праздником, которому недаром издали завидовал Тургенев. Конечно, и на этот раз нам пришлось ночевать в Болхове на постоялом дворе, откуда на другой день мы отправились в дальнейший путь. Когда мы отъехали верст за 30, стало невыносимо жарко. По дороге ни ручья, ни колодца.

   - Должно быть это кабак, сказал Ник. Ник., указывая на стеснявшиеся перед нами подводы у дверей одинокой придорожной избы. - У них иногда бывает лед и пиво. Хорошо бы теперь выпить по стаканчику!

   Пока слезший с козел повар пошел расспрашивать о пиве, мы были свидетелями следующей сцены. Кругом небольшой площадки перед дверью кабака сдвинуты были большие ломовые телеги с сильными и рослыми лошадьми, обращенными головами к площадке. Два громадных ломовых извозчика, чернявый и рыжий, плясали перед порогом кабака, не взирая на пекущее солнце. Оба были в лаптях и в синих пестрядинных рубахах. Чернявый, пускаясь в пляс, старался на гармонике подыгрывать барыню, причем музыка и пляска разом придавали его лицу под шляпой, торчащей грешневиком, какой-то озабоченный вид. Зато рыжий, как видно, дошел до самого края восторга: с расстегнутым воротом на загорелой труди, он выкидывал своими лаптями самые округлые, хотя и рискованные па, и при этом раскачивал на правой ладони свою шляпу грешневиком, полную самой свежей земляники. Обходя круг, он внезапно остановился против доброй, рыжей лошади и, прижимая в груди левой рукою и целуя ее голову, воскликнул: "Васька! вот люблю тебя! Поди-ж ты!" и затем, продолжая плясать, ласково крикнул Толстому: "барин, землянички неугодно ли?" и затем, ударяя себя в грудь: "ведь как у кого, а в нас не молчит она, эта самая водка!"

   Давши им двугривенный на стаканчик, мы тронулись в дальнейший путь.

   Чтобы не утомить читателя новым описанием тетеревиной охоты в Щигровке, скажу только, что в первые дни мы старались оставлять Ник. Ник. с опытными Тургеневскими охотниками. Но в следующие дни, не знаю почему, он стал от них отбиваться. Позволю себе только рассказать эпизод, способный, по моему мнению, всего более уяснить наши взаимные роли. Шел я долгое время за своей собакой, не находя ничего и не слыша никакой стрельбы. Вдруг в недальнем расстоянии слышу два выстрела, а минут через пять еще два, очевидно на том же месте. Откликнув к себе собаку, подвигаюсь вперед и выхожу на большое открытое поле, в которое острым мысом врезается густой, молодой лес. Заметив на ближайшей ко мне опушке брата Петра Афанасьевича, слышу в то же время отчаянные его вопли: "да ведь я Христом да Богом прошу!"

   - Чего ты кричишь? спрашиваю я, подходя к брату, торопливо заряжающему ружье.

   - Да ведь вот они, тетерева-то! Целый выводок! Кушь ты, проклятая! Николай Николаевич! ради Бога, свою-то подзовите собаку! Ведь я Христом да Богом прошу!

   - Погоди! сказал я.- Итожь ты делаешь? Ты сперва заряжаешь дробью, а потом порохом, да и рассыпаешь заряды безбожно. Куда ты торопишься? Давай сюда ружье, я тебе заряжу.

   Пришлось разряжать и продувать превратно заряженное ружье. Мое спешное занятие не мешало брату восклицать: "да ведь я Христом да Богом прошу!"

   Вдруг явственно слышу издали голос Ник. Ник.: "Господи! чего он там орет? Я давно сижу на земле, и собака лежит около менян.

   Можно себе представить, какова была стрельба брата после такой горячки. Вылетел молодой тетерев вдоль опушки, брат дал промаха, а я убил тетеревенка.

   - Чего ты горячишься? говорил я брату; и, вероятно, чтобы вполне последовать моему совету, брат достал из ягташа кусок черного хлеба и стал его жевать. В это время собака моя твердо остановилась у густой древесной стенки, куда трудно было ожидать чтобы бросилась поднятая птица.

   - Ступай, сказал я брату, к опушке с левой стороны собаки, а я пойду с правой. Уж на кого либо из нас тетерев налетит.- Когда мы почти сошлись справа и слева над собакою, молодой тетерев, поднявшись вверх, бросился в тесный промежуток между стенкою зелени и братом. Брат, держа приготовленное в левой руке ружье и боясь, чтобы тетерев не сбил с его носа очков, инстинктивно выставил правую руку, придерживая корку хлеба перед лицом. По невероятной случайности, тетерев краем левого крыла попал между трех больших пальцев брата, которые он точно также инстинктивно сжал. К удивлению моему, я увидал, что затрепетавший при взлете тетерев продолжает трепетать на одном месте, перед самым лицом брата. Оказалось, что брат совершенно неожиданно и неправдоподобно рукою, держащею кусок хлеба, поймал налету тетерева.

   По возвращении в Новоселки я застал следующее письмо Тургенева из Виши от 18 июня 1859:

   "Любезнейший Фет, сколько раз я собирался писать к вам, и все не "вытанцовывалось". Сегодня кажется наконец удастся. Я нахожусь в городишке Виши, в средней Франции, не в дальнем расстоянии от Клермона, пью воду и купаюсь от своей болезни, и до сих пор пользы никакой не ощущаю. Народу здесь много, но все французики; русских мало и неинтересные. Я не жалуюсь: это дает мне возможность работать, но до сих пор моя Муза, как застоявшаяся лошадь, семенит ногами и плохо подвигается вперед. По страничке в день. Часто думаю о России, о русских друзьях, о вас, о наших прошлогодних поездках, о наших спорах. Что-то вы поделываете? Чай поглощаете землянику возами с каким-то религиозно-почтительным расширением ноздрей при безмолвно-медлительном вкладывании нагруженной верхом ложки в галчатообразно раскрытый рот. А Муза? А Шекспир? А охота? Письмо это отыщет вас вероятно по возвращении из Щигровки, куда вы вероятно ездили с Афанасием. Известите, Бога ради, как вы охотились? Много ли было тетеревей? Как действовали собаки, в особенности Весна, дочь Ночки? Подает ли она надежду? Все это меня крайне интересует. Вы не поверите, как мне хотелось бы теперь быть с вами: все земное идет мимо, все прах и суета, кроме охоты:

  

         Wie des Rauches Säule weht,

         Schwindet jedes Erdenleben,

         Nur die Schenpfen, Hasen, Birk-, Reb-, Hasel- und andere Hühner; die Hasen, Enten, Becassinen, Doppel- und Waldschnepfen

         bleiben stets.

  

   "Известите меня обо всем на свете: о вашей жене, о вашей сестре, о Борисове, о его сыне, о крестьянском вопросе, о литературе, о Современнике и Временнике, о журналах, о моем дяде и его семействе (надеюсь, что вы их видаете), о Толстом и Толстой, о купальне на Зуше, о березовой аллее, о том, загорели ли вы, умываетесь ли вы, о Мценском соборе, о количестве грачей, о том, продолжают ли они играть над кручею Веселой Горы, о засухе, которая нас здесь пугает, о пароме на Зуше, об огрызенных ракитах по дорогам, о кабаках и трезвости, о том, изменился ли запах в избах, о Некрасове и ваших с ним счетах, о москвичах, о наидрагоценнейшем и наивозлюбленнейшем мудреце и перипатетике Николае Толстом, о брюхе Порфирия и о бильярдной игре с ним, о заусенцах, о носе, засиженном мухами двух поколений,- словом, обо всем. Я же с своей стороны ни о чем вас не извещаю, ибо знаю, что для вас все западное, все европейское есть нечто вроде мерзости.... Я, кажется, заврался.

   "Пишите мне в Париж, poste restante à M. Ivan T.- Тургеневых вдруг в Париже расплодилось как мух. Я по-прежнему твердо надеюсь быть дома в августе месяце: постреляем еще вместе куропаток и вальдшнепов.

   "Прощайте, любезнейший поэт! Дружески кланяюсь всем вашим и жму вам руку.

  

   P. S. "Я забыл главное: об Аполлоне Григорьеве, об Аполлоне, об Аполлоне!!!"

  

   Надо прибавить, что, в видах избавления дома от детских криков, сестра с ребенком и кормилицей переселилась в исконное женское и детское помещение на мезонине; а мы с женой перебрались в так называемый и действительно новый флигель между домом и кухней. Эта перемена привела нас к какому-то физическому и отчасти духовному особняку. Борисов, любивший исторические сочинения, выписывал их и читал вслух своей жене ("Русский Архив", "Историю Петра Великого" - Устрялова), которая, видимо, очень ими интересовалась. Что же касается до меня, то, оставаясь во флигеле, когда жена моя уходила в дом играть на рояле, я впадал в тяжкую скуку. Жить в чужой деревне вне сельских интересов было для меня всегда невыносимо, подобно всякому безделью, а усердно работать я могу, только попав в капкан какого-либо определенного, долгосрочного труда; и при этом нужно мне находить точку опоры в привычной обстановке, подобно танцору, уверявшему, что он может танцевать только от печки, около которой всегда стоял в танцклассе. Чтобы не отставать от других, я приходил в дом читать вслух "Илиаду" Гнедича. Чтобы не заснуть над перечислениями кораблей, я читал ходя по комнате, но и это не помогало: я продолжал громко и внятно читать в то время, как уже совершенно спал на ходу. Нашим дамам стоило большого труда изредка вечером вызывать меня на прогулку.

   Между тем Тургенев писал из Куртавнеля от 16 июля 1859:

  

   "Бесценный Фет, мудрец и стихотворец!

   Я получил любезное письмо,

   Направленное вами из "Поляны",-

   В том замке, где вы некогда со мною

   Так спорили жестоко, и где я

   У вас в ногах валялся униженно.

   В нем ничего не изменилось, только

   Тот ров, который, помните, струился

   Пред вашими смущенными глазами,-

   Теперь порос густой травой и высох;

   И дети выросли... Что ж делать детям,

   Как не расти? Один я изменился

   К гораздо худшему. Я всякий раз

   Как к зеркалу приближусь, с омерзеньем

   На пухлое, носастое, седое

   Лицо свое взираю... Что же делать?

   Жизнь нас торопит, гонит нас как стадо...

   А смерть, мясник проворный, ждет да режет...

   Сравнение достойное Шекспира!

   (Не новое, однако, к сожаленью!)

   Я к вам писал из города Виши

   Недавно; стало быть не нужно боле

   Мне говорить о личности своей.

   Скажу одно: в начале сентября

   Я в Спасском, если шар земной не лопнет,-

   И вместе вальдшнепов мы постреляем.

   Об вас я говорке хочу: я вами

   Ужасно недоволен; берегитесь!

   Скучливый человек, вы на стезю

   Опасную ступили, не свалитесь

   В болото злой зевающей хандры,

   Слезливого тупого равнодушья!

   Иллюзии, вы говорите, нет...

   Иллюзия приходит не извне,-

   Она живет в самой душе поэта.

   Конечно, в сорок лет уж не летают

   Над нами в романтическом эфире

   Обсыпанные золотом и светом

   Те бабочки с лазурными крылами,

   Которые чаруют ваши взоры

   В дни юности, но есть мечты другие,

   Другие благородные виденья,

   Одетые в белеющие ризы,

   Обвитые немеркнущим сияньем.-

   Поэт, иди за ними и не хнычь!

   (Фу, батюшки! какой высокий слог!)

   А на земле коль есть покойный угол,

   Да добрый человек с тобой живет,

   Да не грозит тебе недуг упорный,-

   Доволен будь, - "большàго" не желай,

   Не бейся, не томись, не злись, не кисни,

   Не унывай, не охай, не канючь,

   Не требуй ничего и не скули...

   Живи смиренно, как живут коровы,

   И мирной жуй воспоминанья жвачку.

   Вот мой совет, а впрочем как угодно!

   Увидимся и больше потолкуем...

   Ведь вы меня дождетесь в сентябре?

   Пожалуйста поклон мой передайте

   Супруге вашей и сестре; скажите

   Борисову, что я люблю и помню

   Его; Толстого Николая поцелуйте

   И Льву Толстому поклонитесь,- также

   Сестре его. Он прав в своей приписке:

   Мне не за что к нему писать. Я знаю,

   Меня он любит мало, и его

   Люблю я пало. Слишком в нас различны

   Стихии; но дорог на свете много:

   Друг другу мы мешать не захотим.

   Прощайте, милый Фет; я обнимаю

   Вас крепко. Здешняя хозяйка вам

   Велела помолиться. Будьте здравы

   Душой и телом, Музу посещайте

   И не забудьте нас.

   "Иван Тургенев".

  

   22 июля Тургенев писал из Бельфонтеня (возле Фонтенебля):

   Любезный Фет, я не могу понять, отчего вы не получаете моих писем? Я вам их написал уже три. Мне было бы очень досадно, если б они пропали, не потому, что содержание их очень важно, а потому, что вы пожалуй можете подумать, что я забываю своих друзей. Последнее мое письмо (в белых стихах) было, как говорится, пущено много из известного вам Куртавнеля, куда я возвращаюсь через неделю; а теперь я живу у князя Трубецкого, в доме, окруженном прекрасным садом и великолепным Фонтенебльским лесом. Вы, счастливец, охотитесь, а здесь охота начнется не раньше, как через четыре недели. Я буду присутствовать при ее открытии, поколочу куропаток, зайцев и может быть фазанов, а там - марш домой. Пока я занимаюсь своим романом, который подвигается понемногу и, надеюсь, будет кончен к половине ноября.

   "Много вы мне говорите любезностей в вашем письме; желал бы я, чтобы все мои читатели были так снисходительны, как вы, и умели читать между строчками недосказанное и недодуманное мною. Посмотрю, понравится ли вам мой новый труд: это было бы большим для меня ручательством за его дельность. Я с вами часто спорю и не соглашаюсь, но питаю большое уважение к вашему художническому вкусу.

   "Стихотворение, присланное вами, очень мило и безукоризненно. Жаль, что находятся два и: "И негой" "И всеобъемлющий". Но это мелочная придирка d'un blasé.

   "Жду описания вашей охоты в Щигровке. Как-то понравилась она Николаю Толстому? У меня слюни текли при мысли, что я мог быть с обоими вами там... Что делать? Во время вальдшнепов он уедет за своими зайцами да лисицами... Вот горе! Хотел бы я посмотреть на него в разгаре с "французом" Афанасием. С какою собакой вы охотились?- Привезу вам Даумера непременно.

   "А почта наша безобразна. Письма идут, идут - и конца нет. Состариться успеешь, пока ответ получишь. Я давным-давно послал письмо к Анненкову - и никакого ответа. Журналы тоже очень поздно приходят, а иных, как например, Русское Слово, - и в глаза не видишь. Я очень рад, что ваша хандра прошла. Какую хандру не прогонит охота?

   "Поклонитесь от меня всем: вашей жене, вашей сестре, Борисову. Будьте здоровы. Дружески жму вам руку.

  

   Следующее за этим письмо требует некоторого разъяснения, без которого не может быть понятно.

   Из подлинных писем Тургенева можно было видеть его привычку пародировать иногда очень забавно не нравящиеся ему стихи. Так, между прочим, во время чтения в приятельском кругу моего перевода Юлия Цезаря, Тургенев, пародируя некоторые стихи. придумал:

  

   "Брыкни, коль мог, большого пожелав

   Стать им, коль нет и в меньшем без препон".

  

   Конечно, такие пародии предназначались для приятельского круга. а никак ее для публики, чего, конечно, не мог не понимать Некрасов; а между тем в разборе моего "Цезаря" он напечатал эту пародию, нимало не стесняясь. В пример обычной его бесцеремонности, Тургенев приводит случай с длинною повестью Некрасовского приятеля, тянувшеюся чрез несколько книжек Современника. Повесть надоела Некрасову, громогласно зевавшему над ее корректурой; и вдруг на самом патетическом месте, не предупредив ни словом автора, он подписал: "она умерла" - и сдал в печать

   О несовпадении пропаганды Некрасова, с его действиями я бы мог сказать многое. Остановлюсь на весьма характерной моменте.

   Шел я по солнечной стороне Невского лицом к московскому вокзалу. Вдруг в глаза мне бросилась встречная коляска, за которою я, не будучи в состоянии различить седока, увидал запятки, усеянные гвоздями. Напомнив стихотворение Некрасова на эту тему, я невольно вообразил себе его негодование, если б он, подобно мне, увидал эту коляску. Каково же было мое изумление, когда в поравнявшейся со мною коляске я узнал Некрасова.

   Тургенев писал из Куртавнеля 1 августа 1859:

   "Что за притча, милейший Фет, что вы ни одного письма моего не получили? Я вам их написал целых четыре - в стихах и в прозе, адресуя в город Мценск. Это письмо я наконец решаюсь отправить через дядю Николая Николаевича. Авось хоть так оно дойдет.- Через шесть недель, если я буду жив, я вас увижу. Мое место уже взято на пароходе, отплывающем из Штетина 4 сентября. Стало быть к Никитину дню (14 сентября) я в Спасском и на другой же день колочу вальдшнепов. Неутешительные ваши сведения об охоте в Щигровке меня смущают: отчего же это нет тетеревов? Радует меня успех моей Весны; если она так же будет хороша, как собою красива, то она далеко пойдет. А пока лущите дупелей с Афанасием, только в Карачевских, а не в прошлогодних болотах.

   "Я не читал статьи о вашем Цезаре, но факт допущения в статье, подписанной незнакомым именем, приятельских шуток, вроде: "Брыкни" и т. д. достоин господина Некрасова и его вонючего цинизма. Кажется, легко было понять, что ни мне, ни вам (в особенности мне) это не могло быть приятно. Да и наконец, какое имеют эти господа право покушаться на частные дела? Да ведь этому злобно зевающему барину, сидящему в грязи, все равно... "Она умерла..." Но мне это очень досадно. - До свидания! Кланяюсь всем вашим и жму вам руку. Будьте здоровы.

  

   Наконец, после долгих сборов и обещаний, Тургенев приехал в Спасское, и мы, хотя с грехом пополам, поохотились с ним на куропаток и вальдшнепов. На одном из привалов он вдруг предался своей обычной забаве придираться к моей беспамятности с географическими именами, требуя, например, двадцати названий французских городов. На этот раз он требовал только пяти португальских, кроме Лисабона. "Только пятна, настойчиво прибавлял он. Назвав Опорто и Коимбру, я было стал в тупик, но вдруг вспомнил урок из Арсеньевской географии, и язык мой машинально пролепетал: Тавиро, Фаро и Лагос портовые города. "Ха-ха-ха! вынужденно захохотал Тургенев; какой ужасный вздор!" - "Очень жаль, что вы их ее знаете", сказал я, надеясь на своего Арсеньева, как на каменную гору. Тургенев достал памятную книжку и записал города. "Хотите пари?" - "Пожалуй, отвечал я, на бутылку шампанского!" - "Нет! Фальцетом протянул Тургенев: я хочу пробрать вас хорошенько,- на дюжину шампанского!" - "Это значило бы пробрать вас!" - "Знаем мы эти штуки! воскликнул Тургенев: это незнание в одежде великодушия". Мы ударили по рукам. На другой день Тургенев, подходя ко мне в бильярдной со старою книжкой в руках, сказал: "а ведь шампанское-то я проиграл, ведь вот они в самом деле, эти нелепые города".

   Начались и у псовых охотников сборы. Борисов, неспособный по лени и беспечности к настойчивому произведению новых ценностей, имел особенный талант устроиться с тем, что попадало ему в руки, и, смотря на покойный тарантас и гнедую тройку, собранную из остатков новосельских и фатьяновских лошадей, Лев Николаевич говорил мне: "А Борисов себе троечку прикукобил!" Но выезды на охоту были пока у Борисова недальние, а собирались его соучастники в дальний отъезд только по отправлении нас всех, т. е. его жены с маленьким Петрушей и нас в Москву, куда сам Борисов должен был в конце осени последовать за нами.

   Тургенев писал из Спасского:

   "Что же это значит, милостивый государь? Мы вас с женой ждали все эти дни. Я был так уверен в вашей аккуратности. что проиграл пари по вашей милости: я держал сто франков, что вы приедете. Графиня М. Н. Толстая вас ждала, а вы не приехали. Она наконец вчера уехала, а вчера я слышал во Мценске, что в воскресенье вы собираетесь в Москву. Если вы с Марьей Петровной не приедете к нам завтра, т. е. в среду обедать,- я на веки вечные с вами рассорюсь,- und damit Punctum!

   "Пришлите мне пожалуйста забытую мною у вас банку помады в картонном футляре и до непременного свидания.

  

   Усадив в четвероместную новосельскую карету вместе с нами кормилицу с ребенком, мы скоро покатили по шоссе в Москву. На другой же день по приезде нам с сестрой приходилось ехать на Никольскую в тульские лавки купить для ребенка железную кроватку. Наши молодые серые уже успели прибыть в Москву, и я, более надеясь на себя, чем на кучера, приказал запрячь пролетку парой. Дорогой все внимание мое было сосредоточено на рысаках. Но когда мы с сестрой вошли в магазин и я, рассматривая предлагаемые кроватки, стал просить одобрения Нади, то убедился, к ужасу моему, что на нее нашел окончательно столбняк. Видно было, что она пассивна до окаменелости. Приказав уложить кроватку с чехлом в пролетку, я не без усилия усадил сестру рядом с собою и пламенно желал только добраться домой без публичных приключений.

   Не теряя времени, отправился я к доктору Красовскому умолять его о немедленном приеме знакомой ему больной. Невзирая на положительный отказ со стороны доктора, за неимением помещения, я объявил ему, что привезу больную и оставлю у него в приемной, так как оставлять ее в доме при ребенке невозможно.

   Тургенев писал из Спасского 9 октября 1859:

   "На днях я писал к вам, милейший Афанасий Афнасьевич, желая узнать, что у вас делается, а вы и предупредили мое желание и сами пишете. Новости пока неутешительные. Что делать! Должно вооружиться терпением. Прошу вас выразить все мое сочувствие бедному Василию Петровичу; я право не знаю, за что он меня благодарит. На кого бы не подействовал подобный удар?

   "А кстати я вам подарил Гафиза. Добрый гений мне это подшепнул. Переводы ваши хороши. Но наученный Шекспиром, я становлюсь неумолимым. А именно:

   "Леденцы" румяных уст - очень нехорошо.

   "Удивительное дело, как вы, поэт и с чутьем способны иногда на такое безвкусие. Метр вас поедом поедает:

   "В том, с чем можно позабыть еще одним" - вовсе лишенный смысла. Этак нельзя отрывать слова: "с чем" и "одним". Не забудьте, что одним есть также дательный падеж множественного числа.

   "Перевод второй песни хорош безукоризненно, хотя "улыбнуться - Вешния грозы" - мне кажется несколько натянутым. Но сколько я мог заметить, в тон Гафиза вы попали. Продолжайте не спеша, и может выдти прелестная книжечка.

   "Я все сижу дома, с тех пор как Борисов отсюда уехал. Я простудился и у меня кашель. Но это не мешает мне работать, и я работаю. Но что такое я делаю - Господь ведает. Забрался в каменоломню, бью направо и налево. пока, кроме пыли, мне самому ничего не видно. Авось выйдет что-нибудь.

   "Дамы наши очень кланяются вам всем. С Толстым мы беседовали мирно и расстались дружелюбно. Кажется, недоразумений меж нами быть не может, потому что мы друг друга понимаем ясно, и понимаем, что тесно сойтись нам невозможно. Мы из разной глины слеплены. - Прощайте пока. Желаю вам всем всего хорошего и дай Бог выйти поскорее из-под той черной тучи, которая на вас налетела. Жму руки вам, вашей жене и Борисову. В Москве я буду, если Вое даст, около 20 ноября.

  

   13 ноября он писал:

   Милейший Афанасий Афанасьевич! Я бы давно отвечал вам, да вы прибавили в post scriptum: "напишите, когда вас ждать?" Я хотел сказать вам что-нибудь положительное, но болезнь моя играет со мною, как кошка с мышью, - то я говорю, то опять должен замолкнуть, словом, я и теперь ничего наверное сказать не могу, а только приблизительно могу сказать, что около 22-го буду в Москве. Разумеется, я вам тотчас дам знать, а остановлюсь в гостинице, потому что я в Москве останусь всего один день.

   "Очень мне тяжело и грустно, что не только нет от вас добрых вестей, но все еще продолжаются печали и несчастия: пришла беда, растворяй ворота. Должно закутать голову и ждать конца грозы.

   "Вот что я имею сказать о присланных стихах: "Тополь" - хорош. Но мне ужасно жаль сироток рифм: "спора" и "не увял": - куда делись их подружки? - И потому я для удовлетворения своего уха читаю так:

  

   "Пускай мрачней, мрачнее дни задоря

   И осени тлетворной веет бал"...

  

   "Смысла нет, но есть гармония.

   "Перевод из Гафиза

  

   "Дышать взлетает радостью эфирной"...

  

   - заимствовано у Кострова.

   "Ваших медицин - германизм.

   "Грешный человек! - я смеялся, увидев в Библиотеке для Чтения, что стих перед знаменитым стихом:

  

   "Из лона Мирры шел"...

  

   - выпал (вы удивительно счастливы на опечатки) - и теперь вместе с ученою нотой внизу вышла такая темнота, что даже волки, привыкшие к осенним ночам, должны завыть со страха.

   "Крепко жму вам руку, кланяюсь вашей жене, Борисову и всем хорошим приятелям, - и говорю (человеку свойственно надеяться) до свидания!

  

   Наконец 23 ноября Тургенев приехал в Москву и слал мне следующую записку:

   "Я сейчас приехал сюда, любезный Афанасий Афанасьевич, - и остановился в гостинице Дрезден. Прошу вас пожаловать и, если можно, на своей лошади, ибо я попрошу вас съездить к Феоктистову (или Каткову) и Аксакову, так как я сам нездоров и никуда не выеду сегодня, а завтра надо отправиться в Петербург, чтобы там засесть по прошлогоднему недель на шесть. Кланяюсь вашим. До свидания.

  

   28 ноября он писал уже из Петербурга:

   "Любезнейший Аф. Аф., вчера происходило чтение вашего перевода из Гафиза - перед Дружининым и Анненковым. Вот результат этого чтения. 35 стихотворений разделяются на три разряда: первый - безукоризненные, второй - стихотворения, в которых потребны поправки, третий - стихотворения отвергаемые. (Замечу кстати, что выбор, сделанный вами, не совсем удовлетворителен: вы, налегая на эротические стихотворения, пропустили много хороших) {Здесь следуют подробные указания.}.

   "Публика не знает Гафиза, которого надобно ей представить так, чтоб он ее завоевал, чтоб она его учуяла. Впоследствии менее значительные стихотворения, по крайней ливре, некоторые из них, могут быть напечатаны в виде дополнения.

   "Я все еще сижу у себя в комнате и не выхожу. Кашель меня все еще долбит и грудь не в порядке. Мне переслали ваше письмо из деревни.- Фет! помилосердуйте! Где было ваше чутье, ваше понимание поэзии, когда вы не признали в Грозе (Островский читал ее вчера у меня) удивительнейшее, великолепнейшее произведение русского, могучего, вполне овладевшего собою таланта? Где вы нашли тут мелодраму, французские замашки, неестественность? Я решительно ничего не понимаю, и в первый раз гляжу на вас (в этою рода вопросе) с недоумением. Аллах! какое затмение нашло на вас?

   "Пишите мне на Большую Конюшенную, в дом Вебера. Поклонитесь всем вашим. Крепко жму вашу руку".

  

   Маленького Петю Борисова отвели от груди и крестьянку кормилицу отправили в деревню, а к нему наняли пожилую немку, которая, не разбирая никаких обстоятельств или занятий, приставала с ребенком ко всем, а оставаясь с ним одна в зале, брала его тотчас под мышки и, тыча едва еще умевшими стоять ножонками в пол для мнимой пляски, постоянно припевала:

  

   "Казашек мой, казашек,

   Коротеньки ножки мой,

   Красненьки сапожки мои.

  

   Неудивительно, что, в крайне сомнительном положении относительно будущности, Борисов иногда ронял слова вроде: "Я и сам не знаю, где мне придется жить". Такие слова, с одной стороны, а убеждение в невозможности находить материальную опору в литературной деятельности, с другой - привели меня к мысли искать какого-либо собственного уголка на лето.

   Тогда подмосковные имения были баснословно дешевы, и я едва не купил небольшое имение под Серпуховым.

   Боткин писал из Парижа 3 декабря 1859:

   "Я так давно не писал к вам, милые друзья, что даже совестно перед самим собою, не только перед вами. О вас я знаю только то, что вы приехали в Москву и что с сестрой твоею случилось несчастье, которое, я надеюсь, не может быть продолжительным. Последующих сведений о ходе ее болезни я не имею и ради вашего спокойствия от всей души желаю, чтобы все снова пришло в порядок. Что сказать вам о себе? В душе моей тихо и душно, как перед грозой, но грозы ни откуда не предвидится, а потому вернее будет сравнить ее со стоячим болотом. Я все хотел ехать в Россию, но простудился, и недели две прошли в хвораньи, а потом наступили холода, которые убили охоту пускаться в дальнюю дорогу. Таким образом вот уже более месяца живу в Париже, не имев намерения остаться здесь более двух недель.

   "Несколько дней назад слышал Орфея, оперу Глюка, которая доставила одно из высочайших удовольствий, какие я имел только в жизни моей. Madame Виардо в Орфея превосходно играет, но поет плохо по неимению голоса, хотя и отлично сохраняет стиль Глюка. Вот как мы измельчали, что даже понять и передать величавый стиль композитора XVIII столетия считается теперь достоинством.

   У меня есть до тебя просьба, которую, сделай милость, исполни: я послал недели две назад статью к Павлу Михайловичу Леонтьеву - для Русского Вестника. Эта статья носит название: "Две недели в Лондоне". Узнай, расположены ли они напечатать ее в Русском Вестнике. Если нет, то возьми ее у них и немедленно перешли Дружинину. Если же Русский Вестник напечатает ее, то попроси прислать мне оттиск ее sous-bande. Это очень дешево стоит, и лучше всего возьми у них оттиск и пришли его сам на имя Homberg с передачей мне. В рукописи моей я забыл выставить мое имя, пусть его выставят. Да напиши мне что-нибудь о литературных новостях. Оттиск пришли мне не франкируя его, а только обернув его узенькою бумагой и напиши адрес. Что наши приятели? Что Дружинин? Тургенев, кажется, занят своею новою повестью.

   "От всего сердца целую милую Машу. Дай вам Бог здоровья.

  

   Тургенев писал из Петербурга 15 Февраля 1860:

   "Милый Аф. Аф., переписываться с вами для меня потребность, и на меня находит грусть, если я долго не вижу ваш связно-красивый, поэтическо-безалаберный и кидающийся из пятого этажа почерк. Что вы поделываете? Моя связка сказывается двумя словами: час спустя после того как я приехал в Петербург, у меня открылось кровохаркание, которое меня несколько сконфузило: доктор Здекауер объявил мне, что у меня какая-то хроническая гадость в горле, что мне надо сидеть д