айшей опушке леса наших гончих и посмотреть наших
борзых.
Помню, как однажды запуганный заяц, пробираясь из лесу в другой,
набежал на самые дрожки дедушки и на минуту присел под ними; а другой
подбежал в том же направлении по меже, близ которой отец пешком стоял с
своею свитою. Желая вовремя показать собакам зайца, отец бросился во всю
прыть зайцу наперерез; но собаки раскидались, и заяц, помнится, ушел. Тем не
менее сцена эта позабавила деда, и первыми словами его на крыльце к отцу
было: "Как ты, брат, прытко побежал! У мужика куча детей, а он бегает как
мальчик".
Изо всех, подобострастно выслушивавших суждения деда о разных делах и
главное сельскохозяйственных, только один Петр Неофитович не стеснялся
возражать старику, когда считал его речи неосновательными. На кроткие
замечания отца, что дядя может рассердиться, Петр Неофитович отвечал: "А
какое мне дело! Я ничего не ищу и кланяться ему не стану".
Во время объездов племянников дедушка заезжал на день к Борисовым, и
бабушка Вера Александровна сказывала, что детям было строго приказано стоять
в два ряда по ступенькам крыльца и низко кланяться, когда Василий Петрович
будет по ним всходить.
Так как дедушка знал, что нам запрещены конфекты и вообще сладкое, то
он и нас, и борисовских детей каждое утро оделял апельсинами.
В свою очередь, отец и мать отправлялись в Клейменово благодарить
дедушку за сделанную честь.
---
Между тем и Василий Васильевич, подобно Петру Степановичу, получил
место сельского священника, и я снова пробыл некоторое время без учителя.
Но вот однажды прибыл новый учитель, высокий брюнет, Андрей Карпович.
Это был человек самоуверенный и любивший пошутить. Прибыл он из дома богатых
графов Комаровских, принимавших много гостей, почему Андрей Карпович любил
повторять, что видел у Комаровских "сокращение света".
Если Петра Степановича и Василия Васильевича вне класса должно было
считать за немых действующих лиц, то Андрей Карпович представлял большое
оживление в неофициальной части своей деятельности. Правда, и это оживление
в неурочное время мало споспешествовало нашему развитию, так как система
преподавания "отсюда и досюда" оставалась все та же, и проспрягав быть может
безошибочно laudo {17}, мы ни за что не сумели бы признать другого глагола
первого спряжения. Протрещав с неимоверной быстротою: "Корон, Модон и
Наварин" или "Свевы, Аланы, Вандалы с огнем и мечом проходили по Испании", -
мы никакого не отдавали себе отчета, что это такие за предметы, которые
память наша обязана удерживать. Не помогало также, что, когда мы вечером на
прогулке возвращались с берега реки между посевами разных хлебов, Андрей
Карпович, слегка нахлестывая нас тонким прутом, заставлял твердить: panicum
- гречиха, milium - просо.
Но наибольшую живость характера Андрей Карпович высказывал по отношению
к Сергею Мартыновичу.
Почему-то оба эти совершенно здоровых человека вообразили себя
чахоточными и, налив часть бутылки дегтем, заливали ее водою и, давши ей
настояться на чердаке флигеля, пили утром и вечером по рюмке, уверяя, что
это очень здорово. Андрей Карпович, будучи скрипачом еще в семинарии, привез
с собою скрипку в футляре и сначала упражнялся по вечерам на этом
язвительном инструменте один, но потом, сообразив, что играть вдвоем было бы
и поладнее, и благозвучнее, подбил и Сергея Мартыновича на занятие музыкой.
В кладовой нашлась моя скрипка, но без смычка. Тогда обратились к Ивану
столяру, который устроил березовый смычок, вставив в него прядь волос,
вырванных мальчишкой-конюхом из хвоста рабочей лошади. Канифоли у Андрея
Карповича было довольно, а для своей скрипки Мартыныч прибегал к смоленому
горлышку донской бутылки. Большого труда стоило Андрею Карповичу обучить
Сергея Мартыновича тем двум единственным ладам, которые подпадали под его
исполнение в неистощимой "барыне", этом цветке и вершине веселости русского
лакея. Зато с каким наслаждением Сергей Мартынович каждый вечер волнообразно
пускал свой смычок по этим двум нотам, в то время как смычок уносящегося в
выспрь Андрея Карповича выдергивал из "барыни" самые отчаянные возгласы.
Этот концерт только почерпал новые силы в окриках Андрея Карповича: "Валяй,
валяй, Мартыныч!" При этом оба, и наставник, и ученик, страстно приникая
левой щекой к скрипке и раздувая ноздри от удовольствия, с азартом
подлаживались друг к другу, и в то время как качающийся смычок Мартыныча
производил неизменное: ури-ури, - нарезающий и проворный смычок Андрея
Карповича отхватывал: титирдити-титирдити.
Если Андрей Карпович охотно сопровождал нас летом на прогулках, а зимою
в теплицы и мастерские, то я не помню, чтобы он участвовал в народных
забавах и играх, которым мы предавались уже под исключительной охраной
Сергея Мартыновича. Так, на масляной, когда ловкие столяры взвозили на гору
Новосельской усадьбы не салазки, а большие сани и, насажав на них десятки
разряженных баб, неслись несколько сот сажень с возрастающей быстротой, мы
неизменно были на головашках в числе хохочущих седоков. На "сорок мучеников"
и мы выходили на проталину к дворовым мальчишкам с жаворонками из белого
теста и, подбрасывая их кверху, кричали: "Чувиль-чувиль жаворонки!"
На "красную горку" мы не пропускали хороводов и горелок, а в троицын
день шли к разряженным бабам в лес завивать венки и кумиться. Последнее
совершалось следующим образом: на ветку березы подвешивался березовый венок,
и желающая покумиться женщина вешала на шнурке в середину венка снятый с шеи
тельник; затем кумящиеся становились по обе стороны венка и единовременно
целовали крест с двух сторон, целуясь в то же время друг с другом. Тут же по
прогалинам бабы разводили огни и на принесенных сковородах изготовляли
яичницу. Покумившиеся оставались кумом и кумою на целый год. На закате
солнца вся пестрая толпа в венках шла к реке, распевая:
Кумитеся, любитеся,
Любите меня,
Вы пойдете на Дунай реку,
Возьмите меня.
Параллельно с занятиями науки шла и охота за птичками. Мы с Митькой
очень хорошо знали, что птичка, спугнутая с яиц, бросит их высиживать, а по-
тому, разыскавши в садовых кустах или в лесу птичку на яйцах, мы
довольствовались наслаждением видеть, как она неподвижно припадает на своем
гнездышке, недоверчиво смотря блестящими глазками на любопытных, очевидно,
не зная наверное, открыта ли она или нет. Но когда молодые уже вывелись,
птичка не покидает детей даже спугнутая с гнезда.
Помню, однажды дворовые мальчишки поймали на гнезде серенькую птичку,
похожую несколько на соловья, и принесли ее вместе с гнездом, наполненным
молодыми пичужками, которых было штук восемь. Мы, не зная, как помочь беде,
вложили гнездо с детьми в соловьиную клетку, и когда посаженная туда же
птичка немного успокоилась, отворили ей дверку.
В это время в доме почти у каждого окна стояло принесенное садовником
из оранжереи лимонное или померанцевое дерево с плодами и в цвету. К
величайшему удивлению и радости нашей, птичка-мать, выбравшись из клетки,
ловила на оконных стеклах мух и, возвращаясь в клетку, совала их в раскрытые
желтоватые рты птенцов. Продолжая опыт, мы вывесили клетку с растворенной
дверкой на двор за окно и к величайшей радости увидали, что птичка, наловя
на воле насекомых, по-прежнему возвращается с ними в клетку. Не менее
забавно было видеть в комнате, как птичка учила оперившихся птенцов летать,
поощряя их к тому своим примером и громким зовом. Сначала она звала их таким
образом со стула на ближайший стул; затем, увеличивая пространство, садилась
наконец на сучок померанцевого дерева и назойливо звала их к себе. Когда
птенцы стали летать совершенно свободно, мы выставили их в растворенной
клетке за окно, и они вместе с матерью улетели.
С некоторых пор наше внимание обращали на себя птички, с виду похожие
на овсянку, только кофейного цвета, как соловей, и с прелестным красным
нагрудничком. Мы называли их вьюрками. Мягкий камень фундамента близ
крыльца, осыпавшись от ненастья, представлял продолговатое углубление вроде
грота. Не знаю, чего искали краснозобые вьюрки под этим навесом, но редко
можно было спуститься с крыльца, не видавши сбоку нарядных хлопотуний.
Наши попытки захватить птичек под их крошечным навесом были, очевидно,
напрасны. Птички не попадались ни в расставленные пленки и не шли, когда мы
под углублением устроили сетку, чтобы накрыть птичек.
Помню, как однажды в минуту, когда, сойдя с крыльца, я косился на
крылатых гостей, по дороге за флигелем на своем темном клепере промчался
Николинька Борисов в сопровождении, как тогда говорили, Ваньки доезжачего,
хотя этому Ваньке было за тридцать лет. Старше меня двумя годами, Николинька
смотрел на меня с высоты величия, как на ребенка, и потому я нимало не
удивился, что он не удостоил заехать и остановиться около меня. Но мне видно
было, что оба верховых на минутку останавливались между конным двором и
дворовыми избами, и что когда барчук проехал дальше, Ванька, размахивая
рукою, чтото рассказывал кучеру Никифору. Минут через пять в лакейской уже
говорили, что Николая Петровича Ванька повез будто бы отыскивать неизвестно
куда скрывшегося Петра Яковлевича, а покуда им седлали лошадей, в саду у них
рассмотрели, что Петр Яковлевич повесился на дереве.
На другой день от Борисовых вернулся отправленный туда матерью кондитер
Павел Тимофеевич и, еще более заикаясь от волнения, рассказал следующее:
"Сидел я у крыльца на лавочке, когда Петр Яковлевич с трубкою в руках прошли
мимо меня после утреннего чаю; но миновав дом по садовой дорожке, вернулись
назад и, подавая мне докуренную трубку, " сказали: "Отнеси в дом", а сами
вслед затем пошли в сад. Я уже успел сварить целый таз вишен и накрыл
варенье ситом от мух, как идет буфетчик Иван Палочкин и говорит:
"Тимофеевич, не видал ли ты барина? Стол накрыт, и барыня приказала подавать
суп; а барина все нет. Он никогда так долго не гуляет". - "Пошел, говорю, от
меня еще утром в сад, а больше я его не видал". - Смотрю, барыня отворила
окошко и, услыхавши наш разговор, крикнула: "Павел, голубчик, поищи Петра
Яковлевича". Тут я со всех ног побежал по саду. Вижу навстречу идет старик
садовник и как-то странно машет руками себе под бороду, и еще издали
закричал: "Вон он в березовой роще висит, удавился". Пробежал я туда, вижу,
люди бегают и кличут его по саду, а там уж и кликать-то некого. Вернулся к
господам и не знаю как сказать обиняком. Сказал обиняком-то, - и жена об
земь, и мать об земь. И не приведи господи!"
Вернулся отец наш с поездки на Тим, где затевалась дорогая плотина для
большой мельницы.
Подъехал и дядя Петр Неофитович, и за перегородкой из классной, я
слышал ясно, как дядя говорил:
- Положим, великая беда стряслась над Борисовыми, но не понимаю, для
чего ты принимаешь их дела под свою опеку. Детей у тебя немало, и дела твои
далеко не в блестящем виде; а взять на свое попечение еще многочисленное
семейство с совершенно расстроенными делами, - едва ли ты с этим справишься.
- Но нельзя же, - возражал отец, - оставить в поле погибающего
человека. Без сторонней помощи это семейство погибнет. Ведь последняя-то
девочка Анюта осталась году.
- Все это так, но ты, кажется, поучился насчет опек, во время
предводительства, над Телегинским делом. Ты доверился мошеннику секретарю
Борису Антонову, а тот имение разорил и по сю пору, попавши под суд, сидит
во мценском остроге, а на твое-то имение по этому делу наложено запрещение.
Поди-ка, скоро ли его с шеи скопаешь!
- Знаю, брат, знаю, - говорил отец, - но что хочешь, говори, хоть ты
там "Утушку" пой, я не могу не помочь этому несчастному семейству. Борисов
убит, в этом не может быть сомнения, и если никто за это дело не возьмется,
то и самое преступление может остаться ненаказанным.
- Делай, как хочешь, - сказал в заключение дядя, - я знаю, что ты
великий упрямец.
Уже на следующий день все четыре мальчика Борисовы были привезены в
Новоселки, и Николай поступил, подобно мне, в ведомство Андрея Карповича.
Три же девочки остались в Фатьянове, под надзором мамзели, обучавшей их
первоначальной грамоте и французскому языку. С борисовскими детьми прибыл в
Новоселки их дядька, черномазый и кудрявый Максим, который, принося своим
барчонкам утром вычищенные сапоги, непременно выкрикивал: "Петр Петрович",
или: "Иван Петрович, извольте вставать, се ляр де парле е декрир
корректеман" {18}.
В силу этого изречения, Сергей Мартынович обозвал Максима
"Селярдепарле", и это имя осталось за ним окончательно. С Николинькой
Борисовым прибыл и его клепер, на котором он ежедневно катался.
Пребывание у нас Борисовых продолжалось до поздней осени, когда по
раскрытии, наказании и ссылке убийц все дело было покончено. Тогда только
впервые я услыхал имя молодого и красивого соседа, владельца села Воин,
Петра Петровича Новосильцова, служившего адъютантом у московского
генерал-губернатора князя Голицына. Видно, молодая вдова Борисова обладала
искусством заслужить внимание нужных ей людей. К зиме Николай был отдан в
Москву в частный пансион Кистера, а три брата его в кадетский корпус. Вслед
за удалением осиротевшего семейства из нашего дома языки домашних
развязались, и повесть об убийстве в соседней и близко знакомой среде
разрослась в целую поэму, в которой всякий старался поместить новую
подробность или оттенок. Я не в состоянии теперь указать на отдельные
источники стоустой молвы, а могу только в общих чертах передать дошедшее до
моего детского слуха. Ни от отца, ни от матери, ни от дяди я никогда ни
слова не слыхал о потрясающем событии.
Даже в бытность мою студентом, я не раз при расспросе о дороге в
Фатьяново слыхал от окрестных крестьян вместо ответа на вопрос: "К
Борисову?" вопрос: "К забалованному?" Это было обычное имя Петра Яковлевича
у соседних крестьян. Понятно, что соседним помещикам, не соприкасавшимся со
сферами лакейских и девичьих, знакома была только забавная сторона Борисова.
Так во время моего студенчества проживавший в Москве у Большого Вознесения и
баловавший меня Семен Николаевич Шеншин часто говаривал: "Веселый человек
был покойный Петр Яковлевич. Бывало, на дрожках тройкой с колокольчиками и
бубенчиками приедет и скажет: "Ну, господа, продал гречиху и хочу проиграть
вам деньги". А затем к утру, проигравшись до копейки, сядет снова на свои
дрожки и, зазвеня колокольчиками и бубенчиками, умчится во весь дух".
Про него же не раз рассказывал мне, студенту, проживавший на Якиманке в
великолепном собственном доме старый Михаил Федорович Сухотин.
"Такого исправника, - говорил он, - каким был Борисов, нам не нажить.
Бывало, как узнает о краже лошадей или другого добра, сейчас же возьмется за
славного вора старика Шебунича. Тот, бывало, хоть запори его, своих не
выдаст. "А, не знаешь! Крикнет Петр Яковлевич: топи овин! коптить его!" И
вот в самом густом дыму, зацепленный за ногу веревкой, Шебунич висит на
перемете. Тут уж некогда запираться, и все разыщется".
Но никто кроме прислуги не знал, как весело проигравшийся Борисов
возвращался домой на тройке Разореных. Голос у кучера Дениски был звонкий, и
он, как бы развеселясь, подъезжая к дому, еще на выгоне за полверсты кричал:
"Эх вы, Разореные!", извещая этим домочадцев о приезде барина, которому в
это время никто не попадайся.
Воздерживаюсь от передачи жестоких выходок забалованного самодура. О
них может дать некоторое понятие его отношение в минуты раздражения к
собственной семье. Находя пирожки к супу или жаркое неудачным, он растворял
в столовой окно и выбрасывал все блюдо борзым собакам, причем не только жена
и дети, но и мать Вера Алекс, оставались голодными.
Позднее из разговоров Андрея Карповича, Сергея Мартыновича и остальной
прислуги я узнал следующие подробности.
У борисовского повара Тишки была сестра, девушка, состоявшая в любовной
связи со стремянным Ванькой, сопровождавшим Николиньку при проезде через
Новоселки в день убийства. С этой девушкой Борисов вступил в связь, к
безмерному озлоблению повара и стремянного, возбужденных, кроме того,
подобно кучеру Дениске, частыми жестокостями Борисова. Сговорившись между
собою, эти три лица научили девушку назначить свидание в роще, и там все
трое, поднявшись из густой травы, набросились на коренастого Борисова,
который, при первоначальном безучастии Дениски, успел было забрать под себя
перевернувшего ему галстук повара Тишку, а затем и помогавшего ему Ваньку.
Говорили, что на хриплые слова Борисова: "Тишка, Ванюшка, пустите душу на
покаяние! Я вас на волю отпущу!" Ванька крикнул: "Ну, Дениска, если не
поможешь, первым долгом тебе нож в бок!" Тут и Дениска навалился на
борющегося, и когда последний был покончен, они, изготовив петлю на веревке,
перекинутой через сук, встащили его на дерево.
Ознакомившись со всем нехитростным сплетением жизни домашней жизни
покойного Борисова, нетрудно было разъяснить ход преступления, в котором
соучастники признались во всех подробностях. К осени все они были наказаны и
сосланы.
---
При страсти отца к постройкам, вся Новосельская усадьба, за исключением
мастерской и кузницы, передвинулась выше в гору и ближе к дому. Во время же,
о котором я говорю, около кухни под лесом возникла липовая баня, крытая
тесом, расписанная зелеными и темно-красными полосками. Так как, по случаю
перестройки дома, матери с меньшими детьми пришлось перебираться во флигель,
занимаемый отцом и моею классного, нам с отцом были поставлены кровати в
самой бане, а Андрею Карповичу в предбаннике.
Впрочем, невзирая на пристройку дома, отец зачастую уезжал на Тим к
бесконечному устройству дорогой плотины и крупчатки. Сестре Любиньке могло
быть в то время лет семь, и родители стали заботиться о ее музыкальном
образовании. В этом деле советником продолжал быть тот же домашний друг отец
Сергий, который, будучи в то же время хорошим столяром, держал фортепьянного
мастера и не только чинил старые, но и делал новые фортепьяна. Он-то и
прислал во флигель к матери небольшие клавикорды, говоря, что для ребенка
это будет инструмент вполне подходящий.
Однажды после обеда во флигеле у матери доложили о приходе
фортепьянного учителя, объявившего себя вольноотпущенным музыкантом князя
Куракина, причем прибавил: "Насчет жалованья не извольте беспокоиться, - что
пожалуете".
Не полагаясь на собственный суд, мама тотчас отправила музыканта с
запискою во Мценск для испытания к о. Сергию, который отвечал, что посланный
вполне может давать первоначальные уроки. Сказавши, что до приезда мужа она
не может дать окончательного ответа, мать разрешила музыканту, ночуя со
слугами в передней, дождаться приезда барина, ожидаемого дня через два.
На другое утро, по снятии ставешков с окон, в спальне стало необычайно
светло от выпавшего в ночь первого зазимка. Когда матери принесли кофий, она
спросила: "Почему сливки поданы, вместо серебряного с барельефами молочника,
в фарфоровом?". Ей сказали какой-то пустой предлог. А когда она взглянула на
туалет, то под зеркалом увидала пустую подставку без часов. Это открытие
повело к другим, и оказалось, что в буфетном шкафу, где хранилось все
серебро, не осталось ничего. Даже графин с водкой был пуст, и половина
ситного хлеба исчезла.
- Боже мой, - вспоминала мать, обращаясь к своей горничной Пелагее. -
Поличка, да ведь я слышала над головою шум и окликала тебя, говоря: "тут
кошка, выгони ее". А ты проговорила: "никого нет", - и легла снова.
- Барыня, да я не осмелилась пугать вас; а я как встала впотьмах да
развела руками, а тут прямо кто-то мне в руки. Я подумала, что нечистая
сила, да кому ж больше и быть в спальной, - так и не пикнула, а он у меня
ерзь из рук. А, пожалуй, это он к серебряным окладам образов пробирался.
Конечно, по разъяснению дела тотчас же разосланы были верховые в разные
стороны. Часов в 10 утра я, проходя по двору, увидал подъезжавшего верхом со
стремянным и борзыми дядю Петра Ниофитовича, выехавшего по первой пороше за
зайцами. Бросившись ему навстречу, я рассказал о случившейся беде.
- Разослали нарочных? - спросил дядя.
- Разослали.
- Теперь надо ждать, - прибавил дядя. - Конечно, очень неприятно; но
мне жаль сестру Елизавету Петровну, на которую брат будет сердиться за такую
неосторожность. Пойдем к ней.
Покуда дядя старался по возможности успокоить мать, появился один из
верховых нарочных, неся в руках салфетку, завязанную большим узлом. На
расспросы: что? как? - нарочный сказал: "Пустился я из дому под гору к
Зыбинскому селу, торопя лошадь большою рысью; а сам все посматриваю по
сторонам, нет ли следов; но так как снежок-то должно выпал под самое утро,
то и следов никаких не было. У самых Зыбинских плетней на околице наехал я
на бабу; она шла с гумна. "А что, говорю, тетка, не видала ли тут какого
прохожего?" - "Не видала, касатик, никакого, разве мы за ними смотрим? А вон
там на гумно какой-то спит под ометом, и то только одни ноги из-под соломы
торчат". - "А можно, тетушка, поглядеть?", - спросил я бабу. - "Чего ж,
ступай, гляди"; Как увидал я, что из соломы торчат рыжие дворовые сапоги, я
слез с лошади и давай будить сонного, раскидавши солому. Насилу дотолкался,
вижу, пуртупьянщик и есть; я его признал да и говорю: "Ну, брат, куда девал
серебро? От меня не уйдешь! Запорю арапником: ты пеший, а я конный". - "Вот,
оно, говорит отрывая в соломе этот самый узел. Ведите, говорит, меня к
барыне: все цело, ни одной ложечки не потерял. А вот и часы, сказал он,
вынув их из кармана. Ночью-то Пелагея меня схватила, я и отхилился от нее в
полукруглую туалетную вырезку, притаив дыханье. Слышу, за спиной чикают
часы: кстати, мол, думаю. Протянул руку, да в карман".
Охотника до чужого серебра передали в полицию, и о судьбе его я более
не слыхал.
Сравнительно богатые молодые Зыбины воспитывались в московском
дворянском пансионе и не раз приезжали в мундирах с красными воротниками и
золотыми галунами к нам с визитом, но никогда, невзирая на приглашение
матери, не оставались обещать. Вероятно, желая казаться светски развязными,
они громогласно хохотали за каждым словом, чем заставили случившегося в
гостиной о. Сергия неосторожно сказать: "Per lisum multum..." {19} (по
причине выпавшего зуба он говорил lisum вместо risum).
Когда о. Сергий вышел из гостиной, старший Николай, нахмурясь, громко
сказал: "Поп-то хотел удивить своей латынью; настолько-то и мы понимаем и
знаем конец поговорки: "debes cognoscere stultum" - узнаешь дурака. И кто
тут вышел дураком, неизвестно", - прибавил он, захохотав во все горло.
Зимой того же года раздражительная, но грациозная, с прекрасными русыми
в две косы волосами, Наташа Борисова умерла от чахотки; а прибывший на
летнюю вакацию Николинька, хотя и разыгрывал роль взрослого молодого
человека и пользовался баловством Марьи Петровны и обожавшей его бабушки,
тем не менее имел усталый вид, и про него все говорили: нездоров. Иногда мне
случалось бывать вместе с ним у молодых Зыбиных. Тут Николинька старался без
церемонии смеяться над моим сравнительным ребячеством, так как и он, и
Зыбины не только свободно катались верхом, но и показно затягивались
"жуковым" {20}, о чем я в то время не смел и помышлять. Однако больному
юноше не суждено было вернуться в Москву. Осенью того же года он скончался,
подобно сестре своей, от чахотки, и погребен на семейном кладбище.
На следующий год все три брата Зыбины поступили в уланские полки, двое
с малиновыми, а меньшой Александр с голубыми отворотами на мундирах. Молодые
юнкера в тонких мундирах с коваными эполетами не раз появлялись в нашей
гостиной, причем однажды тот же о. Сергий назвал их в глаза украшением
юношества.
Дом Зыбиных во время пребывания юнкеров в отпусках представлял
постоянное оживление. Со всех сторон съезжались их родственники с молодыми
женами и дочерьми.
Говоря о доме Зыбиных, нельзя не упомянуть двух ближайших родственников
Александры Николаевны: добродушного и вечно хихикающего родного ее брата
Ник. Ник. Голостьянова и двоюродную их сестру Анну Сергеевну. Оба они были
музыканты; Ник. Ник. играл на всех инструментах: на фортепьяно, скрипке,
флейте, гитаре и кларнете; а Анна Сергеевна, кроме того что играла на
фортепьянах, весьма приятным голосом пела романсы. Когда она по просьбе моей
садилась петь, я с восторгом слушал ее, заглядываясь на ее гладко
причесанную миловидную головку и стараясь не глядеть на безобразный горб,
портивший небольшую ее фигурку.
В воскресенье и праздники можно было рассматривать в церкви
всевозможные прически и красивые платья приезжих дам. А после обеда
небольшие фортепьяны переносились из гостиной в залу, и под танцы,
наигрываемые Анной Сергеевной с аккомпанементом скрипки Николая Николаевича,
начинались бесконечные вальсы, кадрили и котильоны. Помню, как вальсировала
моя мать, приглашенная однажды вечером Николаем Зыбиным.
Зимою во время святок веселье у Зыбиных достигало своей вершины. Помню,
как однажды красавцу мальчику лет 18-ти, Голостьянову, еще безбородому,
выводили на антресолях усы помадой с сажею.
В новом с иголочки синем армяке брюнет с черными выразительными глазами
и наведенными усами был действительно прелестным кучером.
Один из гостей, молодой и ловкий блондин Данилов, привез с собою
крепостных плясунов, для которых выписывал особенные сапоги из Москвы, так
как говорили, что у обыкновенных сапог на тонких подошвах последние вылетали
при первом круге, оставляя плясуна босым.
Дальние и ближние приезжие гостили по целым неделям, и общество,
особенно по утрам, разделялось на две половины: мужскую и дамскую.
Первая, сойдя с антресолей, преимущественно держалась мужского кабинета
и приемной, выходящей стеклянного дверью на балкон. Из той же приемной
большая дверь в буфет была постоянно открыта, и там желающим наливали водку,
ром, херес и наливку. Последнее обстоятельство сильно помогало шумному
разговору и громкому смеху, раздававшемуся как в приемной, так и на балконе,
где на столике лежало большое зажигательное стекло, для желающих закурить на
солнце трубку. Помню, как второй Зыбин, Василий Дмитриевич, умевший хорошо
рисовать и писать, забавлялся посредством зажигательного стекла выжиганием
вензелей на деревянных колоннах балкона, выкрашенных белою краскою. В этой
же приемной я удостоился увидать знаменитого мценского силача Протасова
Василия Семеновича. Легенды о его необычайном росте и силе повторялись со
всех сторон. Так, рассказывали, что из своего имения в город он постоянно
ездил на крепких беговых дрожках, в которых запряжен был саврасый мерин.
В крутой и каменистой соборной мценской горе будет до ста саженей.
Однажды Василий Семенович, подъехав к ней, сказал: "Ну, саврасый, ты много
меня возил, а я тебя ни разу". С этими словами мценский Милон взвалил себе
на плечи обе передние лопатки саврасого, которому осталось только послушно
переступать задними ногами. Протасов втащил лошадь вместе с дрожками на гору
к самому собору.
Рассказывают также, что в те времена, когда окрестности Мценска
представляли чуть не сплошной лес, Василий Семенович, возвращаясь поздно
вечером через Сатыевский верх, услыхал перед собою свист и затем вопрос:
"Слышишь?" - "Слышу", - отвечал Василий Семенович; и когда четыре молодца
бросились к нему, сказал: "Не трогайте, братцы, меня, я вас не трогаю".
Когда грабители, остановив лошадь, подошли к нему, он, встав с дрожек,
схватил первых подошедших и засунул одного себе под мышку, а другого в
колени. Когда два остальных подоспели на выручку товарищей, он схватил и
этих за волосы и, щелкнув голова об голову, бросил на землю. То же самое
повторил он с защемленными в коленях и под мышкой. Затем преспокойно сел на
дрожки и продолжал путь.
Мне довелось видеть состарившегося Полифема все еще в грозном, но
далеко не привлекательном виде. В жизнь мою я не встречал подобного
человека. Седые подстриженные волосы торчали копром на его громадной голове;
белки и веки больших серых глаз были воспалены, вероятно вследствие излишне
выпитых рюмок; громадный шарообразный живот, поддерживаемый толстыми как у
слона ногами, одет был в поношенный коричневый суконный сюртук,
оказывавшийся чрезмерно широким. Поневоле думалось, каков был Василий
Семенович, когда сюртук был ему впору. Василий Семенович сидел на старинном
вольтеровском кресле, с трудом в нем умещаясь. Ловкий и сильный Данилов под
видом похвалы давал чувствовать старику, что время его силы невозвратно
прошло.
- Что обо мне говорить! - сказал старик. - Теперь ваша взяла! Бороться
с тобою я не стану, а ты вот поди да стань у меня между коленками, а я тебя
ими придержу; вот ты, силач, и вырывайся руками и ногами, как знаешь, и если
вырвешься, то будь твой верх; я уж с тобою мериться силой не стану.
По общей просьбе Данилов пошел на такое испытание.
Старик сжал его коленками; раза два рванувшись видимо, с крайними
усилиями, Данилов сказал, при общем любопытном молчании: "Пусти, дедушка, не
только я один, а если б нас и трое было, и то бы не вырвались".
Когда вследствие частых посещений буфета шум в приемной увеличился, со
всех сторон поднялись голоса, обращавшиеся к Протасову с просьбой: "Дедушка,
хрюкни!" Долго старик отнекивался, но наконец, остановившись посреди
комнаты, стал с совершенным подсвистываньем борова хрюкать, причем
непонятным образом двигал и вращал своим огромным сферическим животом.
За этим представлением на сцену появилось другое. К старичку небольшого
роста Субочеву, очевидно достаточно побывавшему в буфете, подступил молодой
забавник Бельков, говоря: "Ведь вот видите, как мы все вас уважаем, да и
нельзя не уважать, Так как вы в 12-м году достославно исполнили поручение
дворянства по сдаче в Москву сапогов для армии. Всё бы хорошо было, но одно
вышло нежадно".
- Что такое? Что такое? - спросили многие, как бы не зная, в чем дело.
- Да плохо то, что, когда по отъезде нашего достопочтенного депутата
хватились большого колокола У Ивана Великого, колокола на месте не
оказалось. Бросились по Серпуховской дороге и догнали депутата. "Вы господин
Субочев?" - "Я". Стали обыскивать, а колокол-то у него в заднем кармане.
- Как вам не стыдно! - восклицал старик дрожащим голосом, - верить
подобным наговорам! Возможно ли подозревать честного дворянина в воровстве!
Ко всем зыбинским забавам следует присовокупить их 5-ти верстное
катанье по льду до Мценска. Самому мне с Андреем Карповичем приходилось не
раз кататься на одиночке или парой в городе с кучером Никифором, который,
проезжая мимо гауптвахты, часто раскланивался с кем-то, стоявшим за сошками
в грязном овчинном полушубке. На вопрос - "кто это?" Никифор отвечал: "Да
это Борис Антонович Овсянников, бывший папашин секретарь, что теперь под
судом".
При наших поездках во Мценск нам неоднократно попадалась тройка
отличных бурых лошадей, мчавших во весь дух широкие сани, за которыми
иногда, сильно отставая, скакали другие сани. Тройку бурых, которых с трудом
удерживал правивший по-ямски в стойку кучер, Зыбины называли "Зарезами". Эту
тройку нередко можно было видеть во Мценске перед винным погребом Шарапова.
Распивая заморские вина, господа не забывали подносить водки и кучеру для
смелости. Таким образом в веселии седоков, уносимых "Зарезами", сомневаться
было невозможно.
В нашей скромной семье, состоявшей, за частыми отлучками отца, из
матери и детей, не было никакого мужского господского элемента, и потому
наши затрапезные сенные девушки сидели, как мы их видели, наверху за
работой. Но у Зыбиных, где дом был разделен продольным коридором на две
половины, горничные, поневоле поминутно встречаясь с мужским полом, щеголяли
самыми изысканными прическами и нарядами.
---
В праздничные дни для меня большим наслаждением было ездить к дяде
Петру Неофитовичу на его Ядрино, в котором он в небольшом, но удобном доме
проживал зажиточным холостяком, ружейным и псовым охотником. Стрелки и
доезжачие составляли его многочисленную и внимательную прислугу. Будучи от
природы внимательным человеком, дядя был любим домашними, которые знали, что
не надо только его раздражать, так как вспыльчивый, он мог оборвать человека
сразу, хотя остывал в скором времени. При нем нередко проживали ближайшие
мелкопоместные дворяне, составлявшие ему партию на биллиарде или в бостон.
Светлый и высокий дом, обращенный передним фасадом на широкий двор, а
задним в прекрасный плодовый сад, примыкавший к роще, снабжен был продольным
коридором и двумя каменными крыльцами по концам. Около левого крыльца была
устроена в уровень с верхней площадкой большая каменная платформа, набитая
землею. В эту землю посажены были разнородные деревья и кустарники,
образовавшие таким образом небольшую рощу. Все это пространство было
обнесено легкою оградой и обтянуто проволочной сеткой и представляло большой
птичник. Там в углу сеялась и рожь. По деревьям развешены были скворечники,
наваливался хворост. Таким образом, в этом птичьем ковчеге проживали попарно
и плодились, за исключением хищных, всевозможные птицы, начиная от перепелок
и жаворонков до соловьев, скворцов и дроздов.
Дядя обычно был ко мне внимателен и любил слушать мое восторженное
чтение стихов. Тем не менее я сильно побаивался, чтобы он, хорошо знакомый
со всеобщей историей, не задал мне какого-либо исторического вопроса. Я уже
не раз говорил о слабости моей памяти вне стихотворных пределов, но если бы
я обладал и первоклассною памятью, то ничему бы не мог научиться при способе
обучения, про который можно сказать только стихом из "Энеиды":
"Несказанную скорбь обновлять мне велишь ты, царица".
Все эти поверхностные облегчения не только мешают знать дело в
настоящем, но приносят с собою убожество и будущему обучению. Так,
знакомившись с греческим алфавитом по соображению с русским, в котором не
оказывается буквы "кси", я по сей день, ища в лексиконе, затрудняюсь
отыскивать место этого беглеца.
О Петровом дне, именинах дяди, в Новоселках знали заранее. Так как
гостей на Ядрине ожидалось преимущественно из холостых окрестных помещиков
на два или на три дня, то к нашей Новосельской кладовой над ледником
приезжало несколько исправных телег на барских лошадях за перинами,
подушками, вареньями, соленьями и наливками. К этому же дню, в ожидании
приезда матери нашей в желтой карете шестериком, за два дня выгонялись
крестьяне справлять довольно крутой и длинный спуск по лесной дороге к речке
Ядринке, за которою тотчас дорога подымалась по отлогому взлобку к воротам
усадьбы. В этот день дядя, державший вообще прекрасный стол, не щадил
никаких издержек, чтобы угостить на славу, и мать являлась за столом на
Ядрине такою же хозяйкой, какой была и в Новоселках. Вечером вся мужская
компания усаживалась за карты, а мы в той же желтой карете возвращались
домой.
Именинные поездки не ограничивались одним Ядриным, и раз в год родители
наши считали необходимым съездить с одной стороны за 15 верст в родовое наше
гнездо "Добрую Воду" к дяде Ивану Неофитовичу, а оттуда еще верст на 20
ближе к Орлу к тетке моей Анне Неофитовне Семенкович; а с другой стороны в
совершенно ином направлении верст за 70, в Волховский уезд, к тетке Любви
Неофитовне Шеншиной. Справедливость требует сказать, что поездки эти
совершались вовсе не из родственной нежности, а ради пристойности, про
которую отец говаривал, что это небольшой зверок, который, однако, очень
больно кусается.
Хотя, при помощи развивавшейся с годами наблюдательности, я буду
подробнее говорить ниже о дядюшке Иване Неофитовиче и тетушке Варваре
Ивановне, но никакая наблюдательность не поможет мне произвести
окончательный над ними суд. Мне кажется, что наиболее верно охарактеризовал
его мой отец, говоря нередко: "Брат Иван Неофитович колпак". Несмотря на
природное добродушие, он, назначенный опекуном некоего Бибикова, допустил
совершенное разорение имения, но зато всю жизнь держал Бибикова в своем доме
и одевал его и кормил со стола; но так как сам был совершенно равнодушен к
гастрономии, то обыкновенно складывал в одну или две тарелки весь обед, суя
в суп котлетки, зеленый соус, жареное, а пожалуй и пирожное. Так как
многочисленная прислуга в лакейских только за каких-нибудь 40, 50 лет ушла
от лаптей, а слова: "Малый, дай огня да льду, позови старосту", раздавались
поминутно, то понятно, что, из опасения наноса в хоромы налипнувшей грязи, в
большинстве передних была наложена солома для обтирания ног.
Тетушку Варвару Ивановну можно было всегда застать в ее кабинете
румяною, расчесанною, расфранченною и сильно раздушенною, а дядю в его
кабинете читающим "Journal des Debats".
Когда тетушка пускалась в какие-либо объяснения, она говорила весьма
стремительно и неудержимо, причем не переставала заявлять, что все дела по
имениям и долгам ведет она, так как "Фан Фидич" ничего не хочет делать. В
потоке ее речей сторонний человек слышал только непрестанные взрывы "Фан
Фидич", "Фан Фидич", как она называла мужа. Когда она с этим обращалась к
моему отцу, то я удивлялся, как не замечает она иронии, с которою он смотрел
на нее своими голубыми глазами. Но затем наедине с нами отец не забывал
сказать: "Брат - колпак".
Однажды по приказанию отца я поехал один на "Добрую Воду". В гостиной
на диване рядом с дядею застал пожилого мужика в худых лаптях и порванном
кафтане.
- А, mon cher! - воскликнул дядюшка, пряча от меня за спину руку и
подставляя на поцелуй жидкую бакенбарду, - это у нас Андрей; он иногда по
праздникам заходит к нам с деревни.
В те времена посещения подобных божьих людей были не редкость. Бывали в
то время посетители И другого, не менее жалкого рода. Не надо забывать, Что
это было каких-либо двадцать пять лет спустя после нашествия Наполеона.
Помню, как не раз на дворе усадьбы останавливались две или три рогожные
кибитки, запряженные в одиночку, и Павел, буфетчик, подавая сложенные
бумаги, заикаясь докладывал матери: "Сударыня, смоленские дворяне приехали".
- Проси в столовую, - был ответ. И минут через десять действительно в
дверь входило несколько мужчин, различных лет и роста, в большинстве случаев
одетых в синие с медными пуговицами фраки и желтые нанковые штаны и жилетки;
притом все, не исключая и дам, в лаптях.
- Потрудитесь, сударыня, - говорил обыкновенно старший, - взглянуть на
выданное нам предводителем свидетельство. Усадьба наша сожжена, крестьяне
разбежались и тоже вконец разорены. Не только взяться не за что, но и
приходится просить подаяния.
Через час, в течение которого гости, рассевшись по стульям, иногда
рассказывали о перенесенных бедствиях, появлялось все, чем наскоро можно
было накормить до десяти и более голодных людей. А затем мать, принимая на
себя ответственность в расточительности, посылала к приказчику Никифору
Федорову за пятью рублями и передавала их посетителям.
К тетеньке Семенкович мы ездили в ее небольшое имение под Орлом
довольно редко; но зато по причине значительного расстояния в ночевку. Этот
небогатый помещичий дом мог служить образцом неизменяемости и постоянства,
вызвавших вероятно пословицу: "У барина живот тонок да долог".
Тетушку я постоянно помню в одном и том же платье и чепце, а
единственного слугу Павла в том же темно-синем сюртучке, дома на Оптухе и у
нас в Новоселках, когда он на облучке брички приезжал к нам. Следом за
бричкой ехала зеленая тележка парой, и в ней сидели два молодых Семенковича,
Николай и Александр, столь притеснительные для меня своей каллиграфией и
ученостью, как это мне старались внушить. Конечно, старшие меня летами,
полуюноши смотрели на меня несколько свысока. Впрочем, я должен отдать
справедливость тетушке Анне Неофитовне в том, что ни при жизни мужа, ни
овдовев, она никогда не придиралась ко мне с экзаменами, чего никак не могу
сказать о тетушке Любви Неофитовне, ежегодно приезжавшей в Новоселки в
неизменной желтой шали крестить детей. Она привозила с собою из-за Волхова и
единственного своего сына Капитона, которого не оставляла в покое,
ежеминутно восклицая: "Capiche, venez ici" {21}. Но Gapiche, мало обращавший
внимания на эти возгласы, закинув кверху голову, ходил взад и вперед по
комнате и подкидывал заложенными за спину руками короткие фалдочки
полуфрачка с такою уверенностью, как бы это был настоящий фрак. Я очень
радовался, что мать так меня не муштрует, но сильно завидовал, что на мне не
полуфрачек, а куцая куртка.
---
Между тем дом был переделан и пристроен. Большая передняя с буфетом
была присоединена к столовой, а место для буфета было отгорожено
неподвижными стрельчатыми ширмами.
Моя бывшая сказочница Прасковья вышла замуж за старшего повара Сергея
Яковлева и была приставлена к буфету в ограждение хрусталя и фаянса от
беспощадного крушения многочисленной прислугой.
Хотя Прасковья за это время успела заметно постареть, но, видимо, не
забывала своих проказ. Жертвою ее шуток сделался Сергей Мартынович, который
почему-то сильно брезговал ее руками; этого было достаточно, для того чтобы
Прасковья нежданно проводила у него рукою по лицу сверху вниз. Тогда Сергей
Мартынович отплевывался и восклицал: "Тьфу ты мерзость какая! Прасковь! я
тебе говорю, ты не смей! А то я тебе, надобно сказать, такую пыль задам! Ты,
надобно сказать, самая паскудная женщина!"
За этим нередко в совершенном безмолвии следовал новый мазок по лицу.
- Самая, надобно сказать, паскудная женщина!
Сергей Мартынович, подобно буфетчику Павлу Тимофеевичу, был страстный
ружейный охотник, а Павел Тимофеевич, кроме охоты на порошу за зайцами с
барским ружьем, был облечен наравне с Тихоном садовником и официальной
должностью ястребятника. Так как охота эта представляла и материальную
выгоду, то отец обращал на нее особое внимание.
Он расспрашивал: не заметили ли над усадьбой и садом хорошего ястреба?
и если есть, то надо бы его поймать. С последней целью на огороде
устраивалась вышка, на которой по двум отвесным стойкам, связанным вверху
перекладиной, легко двигалась четвероугольная рамка с привязанною на ней в
виде колпака сеткой. Вся эта рамка за верхушку колпака приподымалась к
середине перекладины и держалась на настороженном с помощью зубчатой дощечки
клинушке. От этой дощечки были пропущены книзу нитки, прикрепленные к
тонкому обручу, висящему на воздухе, вокруг поставленной с живыми воробьями
клетки. Конечно, при малейшем прикосновении к обручу зубчатая дощечка
(сторожок) соскакивала с клинушка и мягкая сеть падала, накрывая тронувшего
обруч. Такое приспособление снаряда, называвшегося "кутнею", было
окончательным, предварительно же верхняя сеть прочно укреплялась, и воробьи
под сетью клетки выставлялись на жертву хищных птиц. Когда ястреб
насмеливался летать под кутню, что бывало в определенные