Короленко Владимир Галактионович - Земли! Земли!

ных рабочих, сильно затронутых социал-демократической пропагандой, удалось потушить погромное настроение и в Полтаве, и в прилегающих деревнях. Народ спокойно подходил к выборам.

   Между прочим, "Полтавщина", расходившаяся в довольно значительном количестве, стремилась ознакомить население с программами разных партий. Кроме программы партии народной свободы (к. д.), в ней были напечатаны также программы социал-демократов (с. д.) и социалистов-революционеров (с. р.). Однажды в редакцию явилась группа крестьян с просьбой напечатать постановление одного сельского схода, в котором излагались взгляды крестьян на земельный вопрос.

   Тут говорилось о необходимости распределить между малоземельными крестьянами земли удельные, казенные, монастырские и помещичьи...

   "Полтавщина" была, кажется, еще первая легальная газета, в которой полностью были напечатаны такие постановления крестьян. Земельный вопрос уже обсуждался на партийных съездах, кадеты уже разрабатывали программу в этом смысле. Не было, конечно, никакой причины не дать места этому голосу крестьянства, которое скоро должно послать депутатов в Думу.

   Появление в газете первого такого постановления произвело на многих впечатление какой-то бомбы. Движение, уже назревшее в массе, выходило наружу. Постановление горячо обсуждалось на других сходах, и вскоре в редакцию стали поступать приговоры других крестьянских обществ. Ко мне на квартиру стали приходить селяне, как в 1902 году. Один раз пришли двое уполномоченных одного крестьянского общества с просьбой: они были не вполне довольны редакцией напечатанного постановления, но не знали, как выразить то, что им нужно. В моей столовой собралось в этот день 15 или 20 крестьян из разных мест, и все сообща стали обсуждать постановление пункт за пунктом. Я считал, что это именно и требуется. Пусть то, что уже пустило глубокие корни в умах крестьян, найдет свое гласное выражение. Пусть обсуждается на местах и крестьянами, и другими компетентными людьми. Это может принести только пользу. Вот уже первый напечатанный наказ вызывает критику в другом сельском обществе. Мысль начинает работать.

   Помню, между прочим, как горячо обсуждался вопрос о воспрещении наемного труда, подсказанный, вероятно, кем-нибудь из эс-эров. Земля будет отдана только тем, кто сам на ней трудится. Поэтому наемный труд должен быть воспрещен.

   Один из присутствующих крестьян стал горячо возражать. Он вот уже третий год служит в городе в кучерах именно затем, чтобы поддержать падающее хозяйство. Он только и мечтает опять вернуться в деревню, где у него пока хозяйничает жена с наемным рабочим. Если этого нельзя, то как же ему быть? Нужно просить особого разрешения? А если нанять приходится ненадолго? Если хозяин внезапно заболел или отлучился? Если брат помогает брату или товарищ товарищу? Если своя работа сделана, а время остается и хочется приработать? Просить каждый раз разрешения? Если у меня на земле работает чужой, то будут у него спрашивать бумагу?

   - А то ж не дай, Господи! - выразительно заключил один из собеседников.

   Когда впоследствии мне приходилось передавать эти разговоры моим знакомым, столичным эс-эрам, то они удивлялись: о чем тут разговаривать. Конечно, наемный труд нужно воспретить! У всех будет в изобилии своя земля. Значит, некому наниматься. А так как земля будет наделена всем по трудовой норме, то некому и нанимать. Дело так ясно. Все желающие трудиться получают немедленное право на землю. Рабочий, которого нужда погнала из деревни в отхожие промыслы, давно отбившийся от земли крестьянин, интеллигент, мечтающий о праведной жизни трудами рук своих,- все идут в обновленную деревню, и все устраиваются на свободной земле. Для осуществления этого земного рая нужно, конечно, многое создать и многое уничтожить. Нужно, кроме земли, чтобы у всех желающих было уменье, инвентарь, орудия... Нужен кредит, нужны известные формы взаимной помощи. Но создать это долго и трудно. Воспретить настоящую несправедливость гораздо легче, чем создать будущую справедливость. Поэтому-то многое так скоро разрушается и так долго на месте разрушенного зияет мертвая пустота.

   Собравшиеся у меня в тот день крестьяне почувствовали эту разницу между создать и разрушить, и мы долго бились над редакцией разных пунктов. Редактировать пришлось мне, и я помню, с каким чрезвычайным вниманием мои собеседники обдумывали значение каждого слова.

   Помню также, как обсуждался вопрос о выкупе или безвозмездном отчуждении. Первое побуждение крестьян в этом вопросе - "конечно, без выкупа!". Выкуп это значит новые выкупные платежи и их взыскания. Вопрос - за что? За то, что паны когда-то владели людьми, продавали их на базаре, как скотину, проигрывали в карты!.. Какой там выкуп?

   Но тут же являлись и сомнения. Вся ли земля находится теперь в руках бывших рабовладельцев или их потомков? Сколько ее куплено и перекуплено людьми "на свои деньги"! Как быть с такою землею? О том, чтобы уничтожить самое значение денежного капитала, тогда еще не было и речи. Все мыслили себя в том же денежно-хозяйственном строе и полагали, что в нем и останутся. По-прежнему будут покупать и продавать. По-прежнему будут стараться о собственном хозяйстве для себя и семьи, по-прежнему, может быть, богатеть. Так почему же деньги, которые человек затратил на землю, должны пропасть, а деньги, затраченные на дом в городе, сохраняют силу?..

   Теперь, когда я пишу эти строки, большевизм ответил на этот вопрос. Он уравнял одинаково деньги во всех областях. Это последовательно: логически необходимым следующим шагом за безвозмездной экспроприацией земли должна быть экспроприация промышленного капитала и коммунизм. Большевистский порядок не останавливается перед уничтожением капитала. А так как и тут - уничтожить легче, чем создать, то мы и видим, что повсюду в России производство остановилось и на его месте зияет мертвая пустота, вместо предполагаемого коммунистического рая.

   Никто еще тогда не думал о полном устранении капиталистического строя во всех областях жизни.

   Тогда этого еще не было в ближайших проектах даже крайних партий. Вспоминается мне по этому поводу следующий характерный эпизод. В 1905 году съехались в Петербурге журналисты со всей России, чтобы обсудить сообща положение печати, а также наметить главные линии, которых следует держаться передовой журналистике. Говорили, между прочим, и о земельном вопросе. Что землю надо экспроприировать в крупных размерах для наделения крестьянства - это было общее мнение. Но - с выкупом или без выкупа? Один молодой одесский журналист горячо стоял за отчуждение без всякого выкупа. Он много говорил и о Екатерине, раздававшей земли своим любовникам, и о тех временах, когда людей проигрывали в карты и т. д. Во время довольно горячих прений кто-то сказал о том, что безвозмездная экспроприация не даст много народу. Огромное большинство земель, особенно дворянских, заложено в банках. Как же быть с земельной задолженностью? Тут горячий защитник безвозмездного отчуждения вскочил, точно его подняло пружиной:

   - Держатели земельных бумаг должны быть обеспечены!

   В зале раздался смех. Этот молодой человек служил в одном из одесских банков, и ему ясно представилась невозможность одним росчерком пера уничтожить задолженность земли, которая по большей части распределена в иностранных банках... Для всех было ясно, что нет оснований уничтожать значение капитала в одной только области, оставляя его во всех других.

   Задумывались над этим и крестьяне, с которыми мы толковали тогда в моей гостиной. Но... в них были слишком сильны воспоминания крепостного права. Оно давно миновало, но и несправедливые и пережившие свое время дворянские привилегии не давали заглохнуть позорной памяти рабства. Сельскохозяйственная перепись 1916 года показала, что в 44 губерниях европейской России из каждых 100 десятин посева 89 десятин было посевов крестьянских и только 7 {Описка В. Г. Короленко. Надо: 11. (Прим. П. Негретова.)} помещичьих, а из каждых 100 лошадей, работавших в сельском хозяйстве, 93 было крестьянских и только 7 помещичьих. Таким образом, экспроприация с выкупом или безвозмездная одних помещичьих земель имеет очень маловажное значение. Это крестьянство начинало понимать, как мы видели, еще во время "грабижки", но тогда еще серьезно не заходила речь об общем "равнении". Поэтому вопрос о покупной земле еще останавливал многих.

   - Ну, что ж,- решил один из крестьян во время нашей беседы,- кто купил землю за деньги, тот уже давно окупил свою затрату.- Другой вдумчиво покачал головой. Многие купили землю совсем недавно. А потом - если забирать имущество, которое вернуло первоначальные затраты, то много ли придется оставить даже мелких владений?..

   Я считал тогда, и считаю теперь, что то, что происходило в то время в небольшой приемной моей квартиры и в редакции "Полтавщины", было в маленьком виде то самое дело, которое должно было делаться по всей России. Первая Дума среди остальных вопросов поставит один из важнейших - вопрос о земле. Было известно, что кадеты уже разработали свою земельную программу. Скоро она станет предметом всенародного обсуждения, страстных споров и поправок. Пусть же вопрос станет предметом общего и гласного обсуждения на местах, пусть шаг за шагом непосредственный максимализм массы и надуманный максимализм интеллигенции начнут в этих спорах переплавляться в жизненно-исполнимые государственные формы...

   Но у нас не было еще привычек в пользовании свободой. Появление в газете крестьянских постановлений произвело такое впечатление, точно это был призыв к немедленным захватам и поджогам. Мне говорили, что даже такой почтенный старый земец, как покойный Квитка, был этим напуган до такой степени, что во время проезда через Полтаву одного из ревизующих флигель-адъютантов (помнится, Пантелеева) высказал в совещании категорическое мнение, что спокойствие в нашей местности не может быть восстановлено до тех пор, пока "Полтавщина" не будет закрыта...

   К этому присоединились другие события... Высшие власти не понимали, какие обязанности налагает на них новый порядок. Царь не хотел даже отказаться от самого титула, и его на ектекиях провозглашали "самодержавнейшим", а местные власти хватали направо и налево, хватали людей, разъяснявших населению "новые права". Из-за этого в большом местечке Сорочинцах произошло волнение; население, возбужденное агитацией проезжего оратора, арестовало полицейских, а затем произошло столкновение, во время которого был случайно убит местный пристав, с одной стороны, и несколько десятков крестьян, с другой. Тогда на местечко налетел член губернского правления Филонов во главе отряда казаков, и хотя население само было удручено последствиями вспышки и встретило отряд с полной покорностью,- он произвел возмутительную расправу: поставил многотысячную толпу на колени в снег, продержал ее таким образом более 4-х часов в декабрьский мороз, причем по его приказу производились избиения на крыльце волостного правления отдельных лиц и над коленопреклоненной толпой свистели нагайки... Я огласил все это в газетах, требуя суда над беззаконной расправой. Моя статья была перепечатана многими изданиями, но... мне пришлось уехать из города, а "Полтавщина" была закрыта... Несколько крестьянских постановлений осталось в моем портфеле ненапечатанными в память о том времени и о напрасной попытке поставить вопрос, переполненный столькими страстями, на почву гласного и серьезного обсуждения.

  

  

   Я уже говорил выше о тех разногласиях, которые вызвал манифест 17 октября среди левых партий. Идти ли в Думу или бойкотировать ее, продолжая раздувать революционное пламя.

   В конце концов проповедь бойкота не имела успеха и повела только к тому, что из всех прогрессивных партий первенствующее место в первой Думе заняла "партия народной свободы" или конституционно-демократическая партия (кратко называвшаяся кадетами).

   Она составилась из той части свободолюбивой и благожелательной к народу интеллигенции, которая слагалась давно из тех слоев просвещенного общества, которое было недовольно остановкой реформ со второй половины царствования Александра II. Целыми десятилетиями слагались ее идеи, получавшие выражение в передовой журналистике, в ученых трудах, на университетских кафедрах и в ученых обществах.

   Была одна существенная черта, отделявшая общее настроение этой партии от других, более крайних левых партий. Искренно стремясь к политической свободе и признавая необходимость значительных экономических реформ в разных областях жизни, кадеты дальше стояли от народных масс и по своему социальному положению и по своему настроению. Их оппозиция старому строю была в общем спокойнее. Они меньше чувствовали, меньше представляли себе то настроение глухого отчаяния, которое накипало в крестьянской и рабочей массе даже в то время, когда крестьянство было еще вполне "верноподданным". Более крайние партии ощущали это живее. Они хотя и по-иному, но тоже тяжко страдали от гнета и преследований царского режима, и в них кипела та же ненависть к "правящим слоям", какая накопилась в народных массах. Это чувство их объединяло. Объединял и самый максимализм их стремлений. Социалисты-революционеры мечтали о немедленном переходе к новому земельному строю. Им казалось возможным достигнуть всего сразу. Многим социал-демократам тоже казался слишком легким переход к социалистическому строю в промышленности. Поэтому социалисты-революционеры находили более легкую почву для своей пропаганды среди крестьян, социал-демократы - среди рабочих. Кадеты не имели прямой опоры в массах.

   Впрочем, было одно время, когда казалось, что кадетская партия может стать руководительницей широкого, почти общенародного движения. Это было тогда, когда в Думе обсуждались проекты земельной реформы.

   Ее взгляды на земельный вопрос опирались на обстоятельные знания и на работы знатоков земельного вопроса в России. Они сводились к следующим главным положениям. Наше крестьянство давно страдает от малоземелья. Необходимо увеличить площадь его землепользования и приступить к этому немедленно законодательным путем. На этот предмет должны быть обращены земли государственные, удельные, кабинетские, монастырские и крупные частновладельческие, "отчуждаемые в нужных для этого размерах". Отчуждение производится с вознаграждением владельцев "за счет государства и по справедливой, а не рыночной цене", которая искусственно поднята крестьянским малоземельем. Все эти земли поступают в особый государственный фонд для наделения малоземельных или безземельных крестьян и передаются нуждающемуся земледельческому населению на началах, сообразованных с особенностями землевладения и землепользования, привычного в различных местностях России {H. H. Черненков. Аграрная программа партии народной свободы и ее последующая разработка. Бесплатное приложение к "Вестнику Народной Свободы" за 1907 г.}.

   Эти общие основания были затем разработаны подробнее и частью изменены на трех партийных съездах. Многие члены кадетской партии склонялись даже к полной национализации земли {См. Г. Ф. Шершеневич. Аграрный вопрос (М. 1906).}, но основной чертой большинства кадетской партии являлось стремление исходить от существующего, "избегая по возможности провозглашения общих начал и отдаленных целей". Все соглашались, что государство должно стать верховным распорядителем земельной собственности и распоряжаться ею в интересах трудящегося населения. Но кадеты избегали крутой ломки бытовых привычек, приспособляя реформу и к общинным порядкам там, где существует община, и к подворному владению, где оно более привычно для населения.

   Более левые партии имели в виду скорее отдаленное будущее и идеальные решения. Кадетский законопроект явился первой законодательно разработанной попыткой решения земельного вопроса и крестьянское представительство первой Думы в большинстве оказалось на его стороне.

   Понятно, какой огромный интерес и какие взрывы страстей вспыхивали в думской зале всякий раз, когда на очередь ставился этот вопрос. Представители правительства решительно выступали против, а так называемые "зубры", т. е. представители консервативного дворянства, доходили до прямого неистовства. Этому особенно способствовало то обстоятельство, что в центре разработки и защиты кадетского проекта стоял проф. Михаил Яковлевич Герценштейн.

   Я хорошо знал этого интересного человека. Ученый финансист по специальности, он давно готовился к кафедре, и Московский университет предложил ему приват-доцентуру тотчас по окончании им курса. Но правительство упорно не допускало его к кафедре. Он был еврей по происхождению и притом "неблагонадежный в политическом отношении"; по этим двум причинам кафедра была для него закрыта вплоть до 1905 года. Он писал статьи по своей специальности, а для заработка поступил в один из частных банков. Это дало ему возможность приглядеться к самой черной практике того самого дела, которое он до тех пор изучал теоретически. Он превосходно ознакомился с закулисной стороной земельной и банковской политики, которую вело тогдашнее министерство финансов, вынужденное считаться с взглядами монархов и с безграничными претензиями крупного дворянства.

   Это последнее обстоятельство придавало его речам в Думе совершенно исключительный вес и значение. Его противники сразу почувствовали в нем человека, отлично понимавшего все детали финансово-земельной политики самодержавия, все вожделения "первенствующего сословия" и казенное попустительство этим вожделениям за счет всего народа. Поэтому каждый раз как он появлялся на думской кафедре, думскую залу охватывало вихрем особое оживление. Упрека в теоретичности этому теоретику сделать было невозможно. С иронической улыбкой на необыкновенно тонком и умном лице он умел показать, что "практика" известна ему не хуже, а может быть даже лучше, чем его противникам. И эта ироническая манера вызывала среди "зубров" взрывы настоящего бешенства. Крестьянские депутаты, наоборот, сразу признали в нем своего руководителя и союзника. Каждый раз, когда под гром аплодисментов правых сходил с кафедры кто-нибудь из министров или какой-нибудь правый депутат, возражавшие против "принудительного отчуждения", крестьяне принимались кричать:

   - Герценштейн! Герценштейн!..

   Это значило, что очередь речей должна быть нарушена, и кто-нибудь из ораторов левой стороны уступал слово Герценштейну. На кафедре появлялось типичное худощавое лицо с торчавшими врозь ушами и с одухотворенными тонкими чертами. На губах Герценштейна играла неизменная ироническая улыбка, и выразительные светлые глаза твердо и насмешливо смотрели сквозь золотые очки.

   Кругом кафедры начинался точно морской прибой. "Зубры" потрясали кулаками и ругались, порой даже не только не парламентски, но и непечатно. На левой стороне, особенно среди крестьян, раздавался радостный смех и крики одобрения...

   Помню одно из таких заседаний, имевшее для Герценштейна роковое значение. На очереди опять стоял земельный вопрос. Опять крестьяне кричали: "Герценштейн, Герценштейн!" - и опять на взволнованную толпу депутатов с кафедры взглянули сквозь золотые очки умные глаза ученого-практика. Он доказывал неизбежность и разумность коренной земельной реформы в интересах большинства народа, в интересах процветания государства, в интересах, наконец, того самого "успокоения", о котором так много говорится и с правых, и с министерских скамей...

   - Неужели господам дворянам,- прибавил он все с тою же тонкой улыбкой,- более нравится то стихийное, что уже с такой силой прорывается повсюду?.. Неужели планомерной и необходимой государственной реформе вы предпочитаете те иллюминации, которые теперь вам устраивают в виде поджогов ваших скирд и усадеб. Не лучше ли разрешить наконец в государственном смысле этот больной и нескончаемый вопрос?..

   Это была только горькая правда. Я в тот год летом жил в своей деревенской усадьбе и отлично помню, как каждый вечер с горки, на которой стоит моя дачка, кругом по всему горизонту виднелись огненные столбы... Одни ближе и ярче, другие дальше и чуть заметные,- столбы эти вспыхивали, поднимались к ночному небу, стояли некоторое время на горизонте, потом начинали таять, тихо угасали, а в разных местах, далеко или близко, в таком же многозначительном безмолвии поднимались другие. Одни разгорались быстрее и быстрее угасали. Это значило, что горят скирды или стога... Другие вспыхивали не сразу и держались дольше. Это, значит, загорались строения... Каждая ночь неизменно несла с собой эту зловещую "иллюминацию". И было поэтому совершенно естественно со стороны Герценштейна противопоставить государственную земельную реформу, хотя она и разрушала фикцию о "первенствующем сословии", этим ночным факелам, так мрачно освещавшим истинное положение земельного вопроса...

   Да, это была правда. Но, во-первых, она была слишком горька, а во-вторых, это говорил Герцен-штейн, человек с типично еврейским лицом и насмешливой манерой. Трудно представить себе ту бурю гнева, какая разразилась при этих словах на правых скамьях. Слышался буквально какой-то рев. Над головами подымались сжатые кулаки, прорывались ругательства, к оратору кидались с угрозами, между тем как на левой стороне ему аплодировали крестьяне, представители рабочих, интеллигенция и представители прогрессивного земского дворянства. А Герценштейн продолжал смотреть на эту бурю с высоты кафедры с улыбкой ученого, наблюдающего любопытное явление из области, подлежащей его изучению...

   Но он не оценил достаточно силу этого бессилия. Я знал и любил этого человека, и мне, при виде этого кипения лично задетых им чувств и интересов, становилось жутко. Ретроградные газеты пустили тотчас же клевету, будто Герценштейн советовал крестьянам "почаще устраивать помещикам иллюминации", и эта клевета долго связывалась с именем Герценштейна.

   Первая Дума была распущена. Она серьезно хотела настоящего ограничения самодержавия, во-1-х, и, во-2-х, она стремилась к действительному решению земельного вопроса... А самодержавию показалось, что оно сможет ограничиться одной видимостью, без сущности конституционного правления и без земельной реформы. Кадеты решили после роспуска прибегнуть к английской форме общенародного протеста, и в Выборге они выпустили воззвание об отказе от уплаты податей и исполнения повинностей. Народ не шелохнулся.

   Герценштейн тоже был в Выборге и подписал выборгское воззвание. Не успел он еще уехать из Финляндии, как на берегу моря, во время мирной прогулки с семьей, его поразила пуля наемного убийцы. Пройдя через его грудь, пуля застряла затем в плече его маленькой дочери.

   Правительство покрыло это убийство явным беззаконием, и главные его вдохновители остались безнаказанными.

   Через два года после трагической смерти Герценштейна мне пришлось ехать по дороге к Троице-Сергиевской Лавре. Дорога эта особенная. Особенные вагоны, особенная публика. Чудится, будто даже воздух в этих вагонах пропах ладаном. На одной из близких к монастырю станций я вышел, чтобы ехать к сестре, жившей тогда на даче под Троицей. Дача эта - небольшой домик в лесу - принадлежала покойному Герценштейну. Когда я назвал это место, мой возница, местный крестьянин тоже с каким-то подмонастырным отпечатком, тотчас же заговорил о Герценштейне. Оказалось, что это имя здесь очень популярно и упоминается с благодарностью. Герценштейн обычно жил в Москве и часто наезжал сюда. Помимо хороших личных отношений, местное население знало его работу в Думе.

   - Знали, подлецы, кого убивали,- говорил этот крестьянин.- Даром что родом был еврей, а о православном народе вот как старался.

   Такие отзывы можно было слышать и в других местах. Тогда кадетская программа земельной реформы могла еще рассчитывать на сочувствие широких кругов крестьянства. Трудно представить себе, что было бы, если бы в то время указания народных представителей были приняты и в промежуток между первой Думой и великой европейской войной - реформа в течение десятка лет уже проводилась в жизнь и давняя мечта о земле начала осуществляться... Но - "правительства гибнут от лжи", сказал когда-то английский историк Карлейль. А русская конституция с самого начала была ложным обещанием самодержавия.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   Итак, первая Дума совершенно обманула наивные ожидания самодержавия, рассчитывавшего отделаться одними обещаниями. При этом оно особенно рассчитывало на крестьян и на царившую когда-то среди них царскую легенду... Но и представители, крестьян пошли за кадетами, рукоплескали обличительным речам левых депутатов, и во время прений по земельному вопросу кричали: "Герценштейн, Герценштейн!" Поэтому после роспуска первой Думы, выборный закон был изменен, а крестьянское представительство сильно сокращено.

   В первых выборах я участия не принимал, так. как был в это время под судом по литературному делу. Ко времени выборов во вторую Думу дело это закончилось амнистией, и я получил выборные права. Мне пришлось осуществлять их в городе Полтаве и в Миргородском уезде, где у меня есть усадьба.

   С большим интересом я отправился сначала в большое село Шишак, где должны были состояться сельские выборы. Впечатление было неопределенное и смутное. Прежде всего, руководство выборами не только формально, но и по существу находилось в руках земского начальника и администрации. Привычка к слепому повиновению была еще слишком сильна в сельском населении. Средняя крестьянская: масса уже охотно слушала оппозиционные речи, но влиятельных оппозиционных групп в деревне почти не было и действовали они не открыто. Мои местные знакомые сначала были уверены в успехе: черная сотня и крупное дворянство будут побиты. Но уже в зале волостного правления эти надежды рассеялись. Когда один из моих знакомых обратился к одному выборщику, на сознательность которого рассчитывал: "Неужели вы подадите голос за такого-то?" - тот ответил простодушно:

   - Нельзя иначе! За него очень стоит начальство.

   Скоро к этому человеку подошел земский начальник и стал давать ему какие-то наставления. И распоряжения земского начальника исполнялись просто в силу привычки повиноваться.

   Присматриваясь к выборной публике, я заметил на скамье в углу седого старика очень почтенного вида. На лице его было выражение какой-то торжественной грусти. Я подсел к нему и стал расспрашивать, что он думает о происходящем. Он не был из богачей, а только рядовой крестьянин, но о происходящем думал только печальные думы. Прежде было так: люди знали, что надо верить в Бога и повиноваться царю... А теперь...

   Он скорбно махнул рукой. К нам присоединилось еще два-три таких старика и полились такие же речи. Я чувствовал, что настроение этих стариков непосредственно, искренно и твердо. Новое казалось еще неустоявшимся и смутным.

   Во время самых выборов, когда стали вызывать к ящикам, была выкрикнута еврейская фамилия... Я почувствовал, что кто-то толкнул меня в бок. Рядом со мной стоял молодой крестьянин, высокий, худой, крепкий, но, видимо, сложившийся под тяжестью тяжкого труда с самого детства. Это был казак хуторянин, представитель самой богатой, но и самой консервативной части населения. На его рябом лице маленькие живые глазки сверкали раздражением, любопытством и почти испугом.

   - Жид... Ей-богу, жид! Да разве и ему можно?

   Я объяснил, что никто из полноправных обывателей не лишен избирательных прав. Он слушал с недоверием и изумлением. Потом он отошел от меня и стал толкаться среди народа, тыча пальцем в еврея и в меня. И я видел, что его чувства находят отклик среди других. Я невольно думал - что могут дать эти выборы, где еще столько непонимания, темноты и слепого повиновения.

   И действительно, результаты их были неопределенны. Прошли несколько "сознательных", но наряду с ними прошло еще больше ставленников земского начальника. И, наверное, за тех и за других часто голосовали одни и те же люди.

   Выборщики стали съезжаться в Полтаву. Предзнаменования для прогрессивных партий были плохие, и нам казалось сначала, что выборы будут сплошь черносотенными. Через некоторое время выяснилось, однако, что надежда у нас есть. Между прочим, из Лохвицы приехала тесно сплоченная группа передовых земцев и довольно сознательных крестьян, настроенных прогрессивно. Ядро у нас составили кадеты, но к нам же примыкали и социал-демократы. Социал-демократы были настроены против кадет, лохвичане - против социал-демократов, но только блок мог спасти прогрессивную партию. Поневоле пришлось идти на компромисс. От крестьян был, между прочим, выборщиком харьковский студент Поддубный, исключенный из университета и более года занимавшийся в своей деревне сельским хозяйством. Это давало ему тогда выборные права. Он принадлежал к социал-демократической партии, и лохвичане, наконец, согласились отдать ему голоса не как социал-демократу, а как крестьянину. А за то социал-демократы согласились голосовать за наш список.

   Еще более трудностей предстояло нам с выборщиками крестьянами. В их психологии была особенная черта. Перспектива быть выбранным самому, связанный с этим почет и особенно депутатское жалование в три тысячи оказывали на них неотразимое обаяние. На сбережения от жалования можно ведь сразу поставить хозяйство. И вот, почти каждый из них явился на выборы с тайной надеждой лично попасть в депутаты. С мечтой о депутатстве каждый расставался трудно и со вздохами, и нам стоило больших усилий добиться сокращения списка. Нам много содействовали в этом социалист крестьянин и один очень хороший священник. В конце концов соглашение достигнуто, список сокращен, и тогда оказалось, что если мы выдержим это соглашение, то большинство за нами обеспечено.

   Тогда администрация пошла на крайнее средство. В самый день выборов комиссия собралась чуть не в 6 часов утра, и - еще несколько наших выборщиков были устранены, в том числе студент и священник. Последнего призвал к себе тогдашний архиерей и потребовал, чтобы он немедленно уезжал в приход. Священник со слезами рассказал нам об этом, но у него была большая семья, он боялся лишиться прихода и... повиновался.

   Это были ходы явно незаконные. Устраняемые не имели времени для обжалования, но удар был рассчитан метко. Наш блок, заключенный с таким трудом, сразу рассыпался: крестьяне не выдержали. Наивные личные вожделения выступили вперед, покрыв общее дело. Почтенные селяне-выборщики разбились на кучки и стали шептаться: "ты выбирай меня, я стану выбирать тебя"... При вызовах к урнам почти никто из них не отказывался. Получали смешное число голосов, порой вызывавшее злорадный смех противников, но все-таки угрюмо, безнадежно, со стыдом шли на баллотировку и проваливались. Соблазн был слишком велик, сознание общих интересов слишком ничтожно.

   Другая сторона, наоборот, сплотилась образцово. Администрация употребила все свое влияние на массы, и это влияние было еще очень значительно. Когда выборщики отправлялись в город, то кое-где священники приводили их к присяге, что они будут непременно баллотировать за принятый список. В городе старались поместить их на особых квартирах, куда ежедневно доставлялась им местная черносотенная газета, не останавливавшаяся ни перед какой клеветой, чтобы очернить кандидатов прогрессивного блока. Кое-кто из этих выборщиков, приехав в город, уже спохватился, что попал он в ненадлежащую для крестьянина компанию...

   - Я уж вижу и сам,- отвечал один такой выборщик моему знакомому на его убеждения.- Та ба! Присяга, ничего не поделаешь.

   В первый же день мы провалились. Заметное число голосов получил только я и Г. Е. Старицкий. Поражение нашего блока было очевидное и самое жалкое. И его причиной была измена наших крестьянских выборщиков.

  

  

   Под конец этого первого выборного дня я сидел один в отдаленном конце зала дворянского собрания, где происходили выборы. Мысли мои были печальны. На наших собраниях мы тщательно разъясняли крестьянам, что, только поддерживая прогрессивные партии, они могут рассчитывать на земельную реформу. Но масса была так еще темна и так узко своекорыстна, что даже очевидный общий интерес не мог сплотить ее.

   В это время рядом со мной сел один из выборщиков другой стороны. Это был человек деревенский, коренастая фигура, одетая в городской костюм, широчайшую черную пару, очевидно, только для парада. Мне показалось, что он с каким-то своеобразным участием посмотрел на меня и заговорил о погоде и о необходимости скорее кончить выборы. Это был, очевидно, хлебороб из того зажиточного деревенского слоя, который еще так недавно имел влияние в деревне. К нему вскоре подсел другой, такого же типа, только еще попроще: на нем был уже прямо деревенский костюм. Я подумал, что именно люди этого типа, может быть, стояли во главе противопомещичьего движения. Теперь они придали силу блоку правых дворян и черной сотни (у нас октябристы и крайние консерваторы выступали вместе).

   - Вот это господин Короленко... тот самый, что пишет,- сказал тот, что подсел ко мне первый.

   - Знаю,- сказал второй, кланяясь и подавая мне руку.

   - Что же именно вы знаете? - сказал я улыбаясь и думая, что они знают меня по местной репутации.- Не то ли, что это я учу крестьян поджигать помещичьи скирды и резать ноги экономической скотине?

   - Нет... Этого мы не знаем...

   - Это каждый день пишут для вас в "Вестнике".

   - Ну, это брехня... Мало ли что пишут. Мы читали другое, - сказал первый.

   Они были знакомы с моими статьями в "Полтавщине", с брошюрой "Сорочинская трагедия" и с "Письмами к жителю городской окраины". К моему удивлению, к этой моей литературной деятельности они относились с сочувствием.

   - Почему же вы теперь голосуете с черной сотней? - спросил я.

   По лицу первого моего собеседника прошла как будто тень. Я узнал впоследствии, что его дети учатся в гимназиях и в высших учебных заведениях и теперь, быть может, от этой своей молодежи он слышит тот же вопрос.

   - Надоело уже,- сказал он угрюмо.

   - То-то вот и оно,- подхватил второй,- что надокучило. Грабежи пошли, разбойство... Дед у деда {Дед - нищий. (Прим. В. Г. Короленко в одном из черновых вариантов)} суму рад вырвать. Если это такие новые права, то Бог с ними!

   - Да,- сказал другой.- Прокинешься ночью и слушаешь: может, какой добрый сосед уже клуню подпаливает... Потом, г-н Короленко, возьмите то: кричат поровнять землю! А вы знаете, как иному земля доставалась? Мы не помещичьи дети, не богатое наследство получали от батьков... Каждый клок земли отцы и деды горбом доставали. И дети тоже с ранних лет не доспят, не доедят... Всё в работе. Одна заря в поле гонит, с другой возвращаются... А теперь кричат: поровнять! Отдай трудовую землю какому-нибудь лентяю, который что у него и было пропил.

   Я знал, что это правда. Эти хлеборобы собственники, особенно из казаков,- настоящие подвижники земельной собственности. Многие из них живут хуже рядовых крестьян, откладывая каждую копейку на покупку земли. Ко мне одно время возил деревенские припасы один довольно жалкий на вид старик. Он был одет, как нищий, но я потом узнал, что это деревенский богач. Вся семья питается ужасно, детям не дают ни масла, ни яиц, все идет на продажу... Детей даже не отдают в школу. И все для того, чтобы прикупить лишний клок земли.

   Между тем крылатое слово, кинутое в 1902 году на кочубеевской усадьбе, теперь росло и ширилось. Лозунг "поровнять" уже гулял в деревне. Я как-то приводил в "Русском Богатстве" свой разговор с крестьянином. Он спрашивал моего совета, можно ли "по новым правам" покупать землю: у него с братом 9 десятин на двух. Они хотят прикупить еще три. Значит, придется по 6 десятин на душу. А может, по равнению это выйдет много, так могут отнять... Не пропали бы даром деньги.

   Понятно, с каким испугом и враждой должны были эти люди относиться к стихийному движению, которое уже тогда сказывалось в деревне. Я видел, что мои собеседники люди разумные и сравнительно даже просвещенные, и я спросил, слыхали ли они о проектах перводумской земельной реформы.

   - Читали кое-что,- сдержанно ответили они.

   - Ну, а что вы думаете? Если все останется по-старому, если у ваших безземельных соседей по-прежнему будут плакать голодные дети,- будете ли вы спать спокойно в своих каморах? Впрочем,- закончил я, вставая,- дело ваше... Но если вы хотите знать мое мнение, то я вам скажу... Россия загорается. Первая Дума хотела сделать многое, чтобы потушить пожар и указать людям выход. А вы теперь в этот пожар подкинули еще охапку черносотенного хворосту.

   Я попрощался и отошел в сторону, где происходил счет шаров. Наши противники продолжали торжествовать. Консервативные дворяне и священники, известные черносотенной пропагандой, ходили с гордо поднятыми головами. За них было много крестьянских голосов. А наши кандидаты все так же позорно проваливались, и проваливали их тоже крестьяне.

   Мои собеседники остались на том же месте, подозвав к себе еще некоторых других, уже положивших шары. В этой кучке шел какой-то оживленный разговор. Через некоторое время ко мне подошел один мой знакомый и сказал:

   - Сейчас ко мне подошли вот эти два выборщика и сказали: мы видели, что вы знакомы с Короленко. Скажите ему, если он будет перебаллотироваться завтра,- то у него будет 4 лишних голоса.

   Я баллотировался, и действительно к 78 голосам, которые я получил в первый день, прибавилось как раз 4. Это было абсолютное большинство. Но в эту ночь наши противники приняли самые экстренные меры, привезли на тройках еще несколько своих выборщиков, и я попал только в кандидаты.

   Вторая Дума оказалась уже совершенно покорной, и земельная реформа была похоронена.

   Вскоре после выборов мне пришлось быть в камере одного из полтавских нотариусов. Невдалеке от меня сидел, тоже дожидаясь очереди, старенький помещик с благодушным лицом и круглыми птичьими глазами. К нему подошел другой помоложе, и у них начался разговор о выборах.

   - Все вышло очень хорошо,- говорил старик.- Прошли почти все наши... Теперь бояться нечего. Вторая Дума наша.

   - Д-да,- подтвердил младший, кидая взгляд в мою сторону...- Теперь разным Герценштейнам не дадут ходу.

   Впоследствии я часто вспоминал этот разговор. Я не знаю фамилии ни этого благодушного старика, ни его совсем уже неблагодушного собеседника. Где-то они теперь и находят ли по-прежнему, что Россия в тот момент более всего нуждалась в устранении Герценштейнов и их проектов государственного решения земельного вопроса...

   Что было бы теперь, если бы в течение 14 лет, со времени японской войны, уже проводилась планомерная земельная реформа? Но состав последующих Дум был далек от этих забот, а крестьянство, благодаря разным "разумным мерам", посылало в Думы в большинстве черносотенных депутатов.

  

  

   Прошло еще несколько лет. Разразилась великая европейская война, в которую Россия была втянута роковым образом. Потом произошла российская революция.

   Вскоре после начала войны я вернулся из заграницы, больной и усталый от большой работы. Я не мог принимать в событиях деятельного участия, но по-прежнему интересовался ими. И вопрос о земле казался мне по-прежнему одним из главнейших.

   Отчего в самом деле пала романовская монархия и, главное,- отчего она пала так легко, без признаков серьезного сопротивления? Те самые полки, которые в 1905 году во имя самодержавия залили кровью Москву,- теперь в Петербурге произвели военную демонстрацию против самодержавия и - трехсотлетней монархии не стало. Вся Россия от нее отступилась сразу.

   Дело в том, что солдат - тот же крестьянин. Просвещенные классы уже давно не верили в самодержавие. Рабочий класс - тоже изверился с кровавого 9 января 1905 г. Но самодержавие продолжало держаться на темноте земледельческого народа и на легенде о непрестанной царской милости. Образ царей в представлении крестьянина не имел ничего общего с действительностью. Это был мифический образ могучего, почти сверхчеловеческого существа, непрестанно думающего о благе народа и готового наделить его "собственной землей". Начиная со второй половины царствования Александра II цари только и делали, что разрушали эту легенду. "Ничего вам не будет,- слушайтесь своих помещиков и предводителей дворянства",- говорили цари идеализировавшему их народу... Народ долго не верил, считая, что эти голоса "с высоты престола" - подделка начальства и господ, а настоящий царь продолжает думать все ту же думу. Но наконец пришлось поверить. Легенда пала. Пришла трудная минута, и вместе с легендой пало самодержавие. Нельзя сказать, что свалило его крестьянство. Его низвергло только отсутствие привычной поддержки преданного прежде крестьянства...

  

   В светлое летнее утро 1917 года я ехал в одноконной тележке по деревенскому проселку между своей усадьбой и большим селом К. Старик возница сельской почты развлекал меня разговорами, рассказывая по-своему историю происхождения крепостного права. По его словам, это вышло очень просто: во время войны России с другими державами - турком, немцем, французом - оставалось много солдатских сирот. Помещики брали их к себе якобы на воспитание. Когда эти сироты вырастали, то помещики обращали их в своих рабов. Они размножились, и вот откуда явились крепостные. А то - прежде все были свободны. Я попробовал сообщить ему менее простые взгляды на историю этого института, но он упорно утвердился на своем. Объяснение было нелепо, но имело два преимущества перед моим. Оно было проще, во-первых, а во-вторых, проникнуто враждой к помещикам. А вражда разливалась всюду.

   Первый радостный период революции прошел, и теперь всюду уже кипел раздор. Им были проникнуты и отношения друг к другу разных слоев деревенского населения.

   Я ехал по вызову жителей большого села, чтобы высказать свое мнение о происходящем. Я уже упоминал выше о "Сорочинской трагедии". Я много писал об этой карательной экспедиции чиновника Филонова, меня за мои статьи держали почти год под следствием, брошюра моя ходила по рукам, и это доставило мне некоторую местную известность. Поэтому мои соседи хотели теперь знать мое мнение о происходящих событиях, и я не счел себя вправе уклониться от ответа.

   Теперь я ехал и думал, что я скажу этим людям.

   Им нужна земля, и они (большинство) ждут, конечно, что я, человек, доказавший свое благорасположение к простому народу, еще раз повторю то, что они уже много раз слышали за это время,- земля вся теперь принадлежит им; стоит только захватить ее, чтобы всех "поровнять"... Но читатель этой книги уже знает, что я не верил ни в возможность такого равнения захватом, ни в "грабижку", на которую грозила уже сойти аграрная реформа революции...

   Одни своекорыстные страсти не должны руководить крупными переворотами. Задолго до того как вспыхнет революция, всегда являются в обществе ее предвестники. Являются они прежде всего в тех. самых просвещенных классах, которые могли бы еще долго пользоваться существующей неправдой. Но среди них развивается все больше оппозиционная литература, в умах их мыслителей зарождаются новые идеи, в совести чутких людей растет беспокойство. Это значит, что общественная совесть перестает мириться с существующей неправдой.

   Так было перед великой французской революцией. Так было и у нас. Задолго до того как народ потерял веру в царскую легенду, уже являлись Астыревы и многие другие, которые отдавали жизнь за ничего об этом не знавший народ.

   Что же это значит? Это значит, что перед большой общественной бурей, называемой революцией, взметаются первые ее порывы в людских умах и совестях. И эти первые порывы возникают не из чувства корысти, не из алчности, а из сознания