Короленко Владимир Галактионович - Земли! Земли!

правды, с которой уже далеко разошелся данный строй.

   Но этого сознания правды недостаточно. После того как она уже сознана отдельными умами или даже широкими группами, старый строй может долго держаться силой темноты несознательных классов и силой штыков. Те же солдаты, которые теперь свалили трон, долго помогали ловить и высылать в Сибирь людей вроде народников и марксистов, которые по-своему жертвовали за интересы крестьян и рабочих спокойной жизнью и карьерой. Кроме нравственной проповеди, для борьбы с неправдой нужна еще сила, даваемая массами. А широкие слои преимущественно двигаются интересами, т. е. сознанием выгоды и себялюбием. Только тогда, когда большинство народа приходит к сознанию, что их страдания могут прекратиться с падением данного строя, наступает революция и строй действительно падает.

   Что же важнее - себялюбивые интересы или сознание вечной правды, стремление к выгоде или стремление человеческой души к добру и справедливости?

   Для плодотворного переворота необходимо присутствие обоих этих начал, как для всходящего теста необходимо много муки и небольшое зернышко дрожжей. Муки много, дрожжей щепотка, но без них тесто взойти не может.

   С одними чувствами себялюбия и корысти, побуждающими неимущего захватить то, что имеет более счастливый сосед,- выходит только "грабижка", а не революция. Среди вихрей, порождаемых разнуздавшимися страстями, необходимо руководство начал высшего сознания и высшей нравственности. Как путеводная звезда в бурном океане или библейский огненный столп, указывавший евреям путь в пустыне,- начала высшей нравственности должны светить и на бездорожьях революции. Для всех верующих - это лучшие заветы человечности, которым учит их вера, для убежденных - это широкие нравственные основы, которые дает убеждение. Без этого революция сворачивает на бездорожья и часто возвращается к прошлому с его старыми злоупотреблениями, заменив одних притеснителей другими. А большинство страдает по-прежнему...

   Многие считают, что революция отменяет все существующие законы нравственности и правды, забывая, что, наоборот, революция имеет целью только развить их дальше.

   Где же искать справедливости во время переворота, когда человеческие страсти бушуют на свободе? Эта мера - в общем сознании. Все или огромное большинство народа уже сознали несправедливость произвола и необходимость участия народа в управлении своими судьбами. Самодержавие не хотело понять этого и оттого пало так легко. Многие народы уже устроили у себя народоправство, и нам нетрудно завести его по этому опыту наших соседей.

   Но, конечно, зло нашей жизни не ограничивалось одним произволом самодержавного строя. Великое зло также в неравенстве труда и распределения. Одни много работают и мало имеют. Другие много имеют и работают мало или и совсем не работают. Социализм старается упразднить эту несправедливость. Но как устроить, чтобы всюду сразу стало иначе,- никто еще не знает. Поэтому даже в странах с более развитой промышленностью социалисты составляют меньшинство, несмотря на то что уже около столетия лучшие умы Европы придумывают новые формы организации труда и обмена. Коммунистические опыты Фурье, Сен-Симона, Кабе - не привели ни к чему, и европейский социализм отказался создавать вперед готовые новые формы, полагаясь на течение самой жизни, в которой на почве самодеятельности и свободы эти формы должны возникать и вырабатываться из существующих организаций.

   Что же говорить о России! Социалистические идеи захватили еще только незначительное меньшинство рабочего класса, который сам составляет незначительное меньшинство всего народа. Ясно, что социалистического переворота Россия тем более еще совершить не может. Всякая попытка меньшинства навязать силой свои понятия огромному большинству народа - была бы смертным грехом против самого духа революции, который по самому существу своему необходимо предполагает свободу, а не насилие меньшинства над большинством. Государство может поэтому регулировать для общей пользы трудящегося народа те или другие виды собственности, но упразднить ее сразу каким-нибудь декретом ни в городе, ни в деревне нельзя.

   Государство должно быть последовательно. Упразднить собственность в одной только области жизни, оставив ее во всех других,- это было бы похоже на попытку выкопать яму на поверхности пруда. Сколько ни копайте - вода зальет яму. Так и вся жизнь, основанная пока на началах собственности,- зальет и сравняет с собою иные порядки в одной какой-нибудь области. Впоследствии большевизм, понимая это и желая остаться последовательным, попытался сразу упразднить собственность одинаково в городе и деревне, в земледелии и промышленности. И мы видим, что из этого вышло: промышленная жизнь великой страны, вместо того чтобы идти успешнее, останавливается и замирает...

   Да, государство не может идти на партийные опыты, не рискуя завязнуть в бесконечных колебаниях и замешательствах. В прекрасной работе М. В. Рклицкого (полтавского статистика и писателя) говорится, что в Полтавской губернии 82 тысячи хозяйств мелких собственников, крестьян и казаков, которые подлежали бы уравнительному разделу, и 166 тысяч хозяйств безземельных или малоземельных, ждущих дополнительного надела для "равнения". Если, не ограничиваясь государственными и другими категориями земель, которыми государство могло бы располагать для безвозмездного отчуждения, причислить и эти 82 тысячи хозяйств к числу подлежащих безвозмездному отчуждению, то получится отношение одного к двум. То есть две трети всего крестьянства будут стоять как враги против третьей его части. А если прибавить, что эта третья часть состоит из людей наиболее деятельных и энергичных, часто личным трудом и путем тяжелых лишений наживавших эту землю, то легко понять, какую бурю может вызвать такая попытка безвозмездного отнятия.

   Понятие об этом не чуждо и самому крестьянству.

   На крестьянском съезде в Москве один из крестьян сказал прямо, что за землю придется непременно заплатить, если не деньгами, то кровью. Лучше и дешевле будет заплатить деньгами, чем кровью.

   Съезд крестьян тогда не согласился с этим мнением. Почему? Потому ли, что в умах этих людей уже стоял ясно более справедливый социалистический строй, в котором всюду будет упразднена собственность, или только потому, что революция подняла не сознание справедливости, равной для всех, а только классовую ненависть и стремление к захватам?

   Едва ли можно колебаться в ответе. Слепые страсти в то время уже кипели всюду, и долго искавшее правильного исхода стремление к земельной реформе явно вырождалось в стихийный захват. Иначе нельзя назвать того, что тогда происходило. Захваты совершались без представления об общенародной собственности и общенародном благе. Они происходили так же, как в 1902 году, под действием личных и, самое большее, классовых корыстных побуждений, - и можно было ждать, что они когда-нибудь кончатся так же, как в 1902 году... Обстоятельства легко могут перемениться, и захваты, не освященные высшим сознанием общего права, не скрепленные санкцией обновленного государства, вызовут только месть другой стороны. И в этой борьбе своекорыстных классовых интересов утонет самая идея справедливой революции.

   С такими мыслями и при таких обстоятельствах я ехал летним утром 1917 года из своей усадьбы в село К., где селяне захотели услышать мое мнение...

  

  

   Я не оратор, а писатель, то есть исследователь и наблюдатель жизни. Когда наступила моя очередь сказать свое слово, то эта тысячная толпа, уставившаяся на меня с пытливым ожиданием, вызывала во мне двойственное чувство: желание убедить ее и - любопытство. Мне хотелось не только говорить самому, но и узнать многое от нее и о ней.

   Поэтому, говоря сначала о причинах крушения самодержавия, я пытливо всматривался в лица, стараясь определить по их выражению, как относится эта толпа, так еще недавно находившаяся во власти царской легенды, к осуждению недавнего кумира. Тогда многие говорили, что и теперь прежние монархические чувства живы еще в крестьянстве.

   Но нет. Слушали просто с сочувственным вниманием. Даже типические лица стариков, вроде тех, с которыми я беседовал во время сельских выборов, были теперь угрюмо спокойны. Очевидно, и они осуждали если не весь монархический строй, то несчастного слабого человека, который успел так уронить и унизить этот строй. А самодержавная легенда только и держалась на мысли о сверхчеловеческом могуществе всякого монарха.

   С этим можно было считать поконченным. Я перешел к вопросу о земле, предупредив, что теперь мне придется говорить многое, что быть может покажется неприятным. И я изложил насколько мог понятнее все то, с чем читатели этой книги уже знакомы по предыдущему изложению. Я решил при этом, что буду по возможности краток, предоставляя дальнейшее общей беседе с толпой. Я обрисовал трудное положение нашего отечества. Враг тогда еще рвался в наши пределы. А после его отражения предстоит трудная работа по устранению новой жизни. Одна из важнейших задач - устройство земельных отношений. Кто думает, что это дело легкое, что тут все дело в том, чтобы просто отнять земли у одних и отдать их другим,- тот сильно ошибается. Мало дать нуждающемуся землю. Нужно еще обеспечить возможность работать на ней, снабдить инвентарем. Государству, уже разоренному войной, нужно создавать целую систему кредита. Вообще придется прибегнуть к большому напряжению сил и средств всего народа. А это поведет к необходимости платить, если не прежним владельцам, то государству. Нельзя также отнимать землю безвозмездно, потому что это будет нарушение принятой еще для всех справедливости.

   Уже в начале этой части моей речи я видел, что настроение толпы меняется. Почувствовалось глухое волнение. В задних рядах слышался шум, а по временам выносились отдельные восклицания. Это было как раз то, что меня интересовало всего более, и мне захотелось, закончив поскорее свою речь, вступить в прямой обмен мыслей именно с этой волнующейся частью толпы.

   Но, когда я замолчал, начались "официальные" возражения со стороны профессиональных ораторов, взявших на себя постоянное руководительство мнениями этой толпы и "углубления" в ней революционного настроения... Их было двое. Один - какой-то приезжий в Сорочинцы мелкий артист, другой - солдат. Речь первого была очень бессвязна, мало относилась к делу, но шла гладко и изобиловала теми дешевыми эффектами, которыми в то время, да и теперь, так легко брать эту толпу. Тут опять была неизменная Екатерина, дарившая людей своим любовникам, были помещики, менявшие людей на гончих собак, были грабители чиновники. Из его негодующей речи выходило как будто так, что я защищаю именно Екатерину и прежних крепостников помещиков или грабителей чиновников. Речь эту он, очевидно, с успехом повторял в разных местах и при разных случаях, и теперь она тоже имела успех. То и дело у слушателей вырывались шумные и одобрительные восклицания. Но при этом оратор сделал ошибку. Одним из эффектнейших мест его речи было напоминание о Филонове и его карательной экспедиции. Место это многим напомнило этот эпизод, в котором я был населению ближе, чем этот пришлый оратор...

   Другой оратор, солдат, говорил без таких дешевых эффектов, просто и очень страстно. Когда он встал на стол, с которого мы обращались к толпе, то я заметил, что он весь дрожит мелкой дрожью. Он энергично заявил, что то, что я говорил о земле, им не надобно. И было видно, что толпа разделяет это мнение. Большинству ее мои мысли казались нежелательными и ненужными. А она уже привыкла, что к ней обращаются только с льстивыми и приятными большинству словами. Лесть любят не одни монархи, но и "самодержавный народ", а от лжи погибают не одни правительства, но и революции.

   Официальная часть митинга закончилась. В этот день праздновалась память Шевченко. Оратор-артист тотчас же наладил хор, спели несколько номеров и затем пошли с портретом Шевченко обходить село. Часть толпы двинулась за ними, но многие остались. Я тоже остался, стал в центре у того же стола и обратился к тем из толпы, кто всего явственнее выражал недовольство моей речью.

   Таких было не мало. Еще и теперь я слышал возбужденные восклицания. Говорили, что я "подослан помещиками", а какая-то женщина, по-видимому, болезненная и истеричная, протискалась ко мне и произнесла довольно грубую и циничную фразу. Я давно заметил, что это у крестьянских женщин, не потерянных и не пьяных, служит признаком крайнего озлобления... Но ее тотчас же увели, а по поводу "подсыла помещиками" послышались возражения.

   Наметив в толпе кучку, которая казалась особенно возбужденной, я прямо обратился к ней и сказал, что я явился не только затем, чтобы говорить, но также и затем, чтобы слушать, и попросил этих людей подойти и высказать откровенно то, что они хотят выразить.

   Сначала проявилось некоторое замешательство. Крестьяне не привыкли к таким вызовам, вернее - они привыкли на основании опыта к их обычным последствиям. Сначала от меня шарахнулись назад, но потом увидели, что роли теперь переменились, и мне, человеку в городском костюме, высказывать мои мысли, пожалуй, опаснее, чем им возражать. Поэтому они подошли, и наш стол окружила тесная толпа.

   Центральное место среди возражавших заняли пять женщин. Это были солдатки. Мужья их принадлежали к беднейшему слою крестьянства, именно к тому, на ком всего тяжелее отражалось малоземелье, кто больше всего страдал от него и теперь больше всего надеялся. Их мужья на фронте, а жены бьются с детишками на жалкий паек, не зная, живы ли мужья, или их нет уже на свете. Когда они говорили, перебивая друг друга, о своем положении, то лица их раскраснелись, а глаза наполнились слезами. Они так надеялись, что теперь за долгие страдания получат близкую уже награду. Революция должна, наконец, оказать им ту милость, которой так долго и так напрасно они ждали от самодержавия. И все ораторы неизменно обещали им эту милость. А теперь я говорю им о трудностях и условиях и о необходимости выкупа. Допустим, думали они, что выкуп возьмет на себя государство, но и оно отдаст землю недаром. Не все ли равно, кому платить, помещику или государству, и как эта плата будет называться... "Прежде платили и теперь платить,- страстно говорила одна из них с заплаканными глазами,- какая же это свобода слова!"

   Я оставался на этой площади более трех часов, окруженный спорами и страстью. Я искал понятных форм, чтобы выяснить всю серьезность и трудность задачи. Я старался объяснить им сложность и взаимную зависимость жизни города и деревни, земледельческой и обрабатывающей промышленности, а также роль государства... Вероятно, человек, лучше меня владеющий предметом, мог бы добиться лучших результатов... Но - передо мной была крестьянская масса, непривычная к самодеятельности и сложным процессам мысли. Она так долго жила чужой мыслью. За царями им жилось трудно, но был кто-то, кто, предполагалось, думает за них об их благе. Надежды на царей не оправдались... Теперь пришла какая-то новая чудодейственная сила, которая уже наверное все устроит, и опять без них.

   Один из возражателей обезоружил меня сразу, сказав с необыкновенной уверенностью и простодушием:

   - А по-нашему, так все очень просто: нам раздать всю землю, а городским рабочим... прибавить жалования. И все будут довольны.

   Мне казалось, что над этим простым рассуждением все еще носится образ "милостивого царя", который может все сделать, лишь бы захотел... Теперь его место заняла царица-революция...

   Я безнадежно оглянулся. На многих лицах виднелось сочувствие этому простому решению...

   Солнце уже закатывалось, когда тот же сельский возница, который рассказывал мне о происхождении крепостного права, подошел ко мне, чтобы сообщить, что пора ехать обратно. Я стал прощаться. Один солдат, пришедший во временный отпуск с фронта, и слушавший все, как мне казалось, с внимательным и вдумчивым видом, сказал:

   - Если бы вы, господин, сказали такое у нас, на фронте, то, пожалуй, живой бы не вышли.

   - Не знаю,- ответил я,- довелось ли бы мне говорить у вас на фронте, где, очевидно, не умеют слушать. Но если бы уж пришлось говорить, то ничего другого сказать бы не мог... Ну, а сами вы что думаете?..

   - Нам это... что вы говорили,- не надобно,- ответил он.

   С этим последним впечатлением я уехал со схода.

  

  

   Возвращаясь с описанного выше сельского собрания, я обогнал группу селян. Они возвращались оттуда же и о чем-то живо разговаривали. Я отпустил своего возницу, а сам пошел с ними. Они как раз говорили о том же, предмете, и мы разговорились опять. Мне уже случалось излагать мои мысли в разговорах с соседями, даже бедняками. Они со мной соглашались и находили, что это надо бы повторить перед "громадой". То же было и теперь, когда мы небольшой кучкой шли проселком в густевшие сумерки и спокойно обсуждали вопрос. Они не только соглашались, но и приводили новые аргументы. А между тем - толпа в К. казалась такой единодушной в отрицании моих мыслей.

   Я, конечно, сознавал, что мне не удалось еще разъяснить многого. Но в общем я был доволен этими несколькими часами, проведенными среди селян. Они слушают так много "ораторов", возвращающих им их собственные вожделения в форме, прилаженной к их вкусу. Мне казалось, что если теперь им хоть отчасти придется сверить свои взгляды с другими, им не столь приятными, то это будет то единственно полезное, чего только и можно добиться спором.

   Кажется, я не ошибался. Через несколько дней ко мне пришла группа солдаток, и они заявили, что им теперь на селе не дают проходу за то, что они будто бы говорили со мною "дерзко".- Неужто мы вас оскорбили? - спрашивали они.

   Я охотно выдал им записку, в которой удостоверил, что они говорили со мной по моей просьбе, с которой я обратился к толпе, и я им благодарен, что они не отказались высказаться. Ничего дерзкого я при этом от них не слышал.

   И это была правда. Деревня просто не привыкла еще, даже в разгар революции, к равноправному спору с человеком в городском костюме, и самый спор кажется им дерзостью... В разговоре со мной, в моей комнате, они опять изображали свое положение с горем и слезами. Расстались мы, казалось, друзьями, и у меня осталось впечатление, что если и на этот раз даже революция не сумеет ничего сделать для этой части сельского населения, то, значит, нашей жизни еще долго искать правды и успокоения.

   Об сходе в К. оживленно заговорили по деревням. Через несколько дней ко мне приехали зажиточные крестьяне из другого села с просьбой повторить у них то, что я говорил в К. Меня они не застали. Но через некоторое время приехал опять человек с той же просьбой. Он был из так называемых у нас "полупанков", человек интересный и очень неглупый. И сам он, и вся его семья жили жизнью настоящих крестьян, работая не менее, а может быть и более рядового селянина. Земли у них, помнится, было около 100 десятин на большую семью. Он повторил приглашение и сообщил, что у них основывается общество "хлеборобов-собственников", и дал мне прочитать отпечатанную уже программу. В ней говорилось, между прочим, что собственность "священна и неприкосновенна"; были, помнится, еще и другие параграфы, указывавшие на то, что эта демократическая часть селян склоняется скорей к программе крупных землевладельцев. Я ответил, что мои убеждения близки к социализму, что в моих глазах собственность священна и неприкосновенна в той же степени, как и остальные человеческие учреждения, то есть до тех пор, пока все общество в лице демократического государства не сочтет нужным ее упразднить. Уже и теперь выяснилась необходимость произвести крупную земельную реформу, в основе которой лежит значительное отчуждение земель, с целью надела безземельных и малоземельных, но я считаю, что это должно сопровождаться выкупом, за счет государства, и совершенно отрицаю стихийные захваты. За этими оговорками я выразил согласие высказать у них эти свои мысли, как сделал это в К.

   После этого за мной больше не присылали.

   Общество хлеборобов-собственников продолжало формироваться. Был утвержден устав. Это вызвало в остальной части населения много толков. Если бы параллельно с этим малоземельные тоже пожелали образовать свое общество, то это и было бы совершенно в духе разумной революции; это могло бы при большем понимании свободы принести пользу и сильно подвинуть разъяснение вопроса.

   Но у них дело пошло иначе. На первое же собрание нового общества мелких собственников, назначенное в Миргороде, явилась толпа безземельных, которые разогнали собрание силой. Беднягам хлеборобам пришлось спасаться и в окна и в двери, и долго собрание не повторялось, из опасения худших насилий.

   Мне пришлось говорить по этому поводу с одним из моих соседей. Еще недавно он соглашался со мною, что свобода слова нужна для всех и что нельзя запретить хлеборобам-собственникам гласно обсуждать свои интересы. Но теперь, увлеченный общим потоком, он ответил, сверкая глазами:

   - А все-таки хорошо... Потому что они не хотят отдавать земли!

   Такое же общество было основано в соседнем Хорольском уезде. Основателем его явился видный земец и землевладелец Коваленко. Деятельность общества закипела, но через несколько дней я встретил одного своего знакомого собственника, и он мне сказал:

   - Слыхали вы новость?.. Коваленка убили выстрелом в окно. Вот какая это свобода!..- прибавил он мрачно, и я видел, что вместе с испугом и угнетением в глазах его сверкает мрачный огонек затаившейся мести.

   И это была не первая кровь, пролитая в связи с земельным делом. Такие убийства стали постепенно явлением чуть не заурядным. В большом селе Полтавского уезда был как-то убит человек, по общим отзывам, очень хороший и делавший соседям немало добра. На недоумевающий вопрос одного из моих знакомых,- почему он убит,- один из собеседников ответил с глубокомысленным видом:

   - Для революции все равно - хороший он или нехороший. Одним собственником меньше, и его земля достанется народу.

   К счастью, эти взгляды прививались далеко не всюду, но кое-где все-таки нелепая и бесчеловечная программа прямого истребления классовых противников сказывалась уже до большевизма. Начавшись с побуждений естественной "классовой корысти", революция допустила им заглушить и свободу и ответные призывы совести, так что часто нельзя стало отличить, где действует революционная программа, а где простой неприкрытый разбой. В своей усадьбе была, между прочим, убита А. Е. Ефименко, давняя и бескорыстная труженица литературы. Оставаться в деревне стало опасно не только помещикам, вызывавшим в прежнее время недовольство населения, но и людям, известным своей давней работой на пользу того же населения... Порой там, где у близких соседей не поднималась рука, приходили другие, менее близкие, и кровавое дело свершалось. Так была убита в своей скромной усадьбе целая семья Остроградских, мать и две дочери, много лет и учившие и лечившие своих соседей... Когда помещичьи усадьбы кругом пустели, они оставались, надеясь на то, что их защитит давняя работа и дружеские отношения к местному населению... Но и они погибли... Если это и был разбой, то в этом мрачном эпизоде сказалось бессилие селянства против разбоев. Люди, известные своим уголовным прошлым, теперь смело выступали на первый план, становились на ответственные должности, говорили от имени революции, и масса не смела пикнуть против них, как прежде не смела пикнуть против становых, творивших порой явные беззакония от имени царя...

   Земельная реформа решительно пошла не в сторону общегосударственного дела, а в сторону стихийного захвата. У первого революционного правительства не хватило силы направить ее в государственное русло. Оно пыталось это сделать, но сумело только санкционировать эту реформу снизу назначением земельных комитетов. А пришедший за ним большевизм только поощрял стихийный поток классовых захватов. Поэтому реформа решительно превратилась в стихийную "грабижку". Экономики громили без представления о том, что уничтожается "народное добро...". Рассказывают о случаях, когда роскошные зеркала попадали в крестьянские хлевы, а кареты и ландо можно было видеть запряженными волами...

   Конечно, карикатурные явления, как трюм в хлевах или кареты в воловьей упряжке, являются сравнительно редкими иллюстрациями, которыми жизнь отмечала нелепость разрешения земельного вопроса снизу, захватом, без участия разумно разработанного государственного плана. Народ наш в общем все-таки не разбойник и не грабитель. Я знаю людей, работавших в сельских земельных комитетах, и знаю, что это часто были люди хорошие и разумные. Во многих местах имущества не расхищались, а только реквизировались и охранялись от расхищения, хотя делалось это людьми мало сведущими и темными. Было, наверное, в этой свалке и много людей, в душах которых не угасло представление о Боге, сердца которых скорбели о происходящем. Но у нас старой нашей историей убита смелость мнения, способного идти против какого-нибудь резкого течения... И прежде у нас были целые деревни, где заведомые воры держали население в страхе поджога или убийства и много лет верховодили беспрепятственно над целыми обществами. От этого у нас есть немало хороших людей, но толпа наша часто поддается побуждениям не своих лучших членов, а худших...

   И вот маятник качнулся в другую сторону. Я пишу не ученый трактат, а только то, что видел, что чувствовал и думал по поводу виденного. Не могу сказать поэтому, как и в чем в других местностях России выразилась борьба разных слоев деревни между собой. У нас на Украине это приняло такие формы.

   Совершился переворот,- пришла "гетьманщина". Ничем не замечательного потомка гетмана Скоропадского призвали к власти люди, опиравшиеся на съехавшихся к тому времени в Киев хлеборобов-собственников. Конечно, было в гетманском правительстве немало людей доброжелательных и хороших. Они стремились устроить безобидный порядок, говорили в центре приличные речи, излагали более или менее приличные программы, в том числе и земельную. Но это правительство было бессильно. С одной стороны, распоряжались всем немецкие офицеры, с другой - под внешностью переворота клокотали и кипели чувства классовой мести. Из собственнической молодежи, которой одной разрешалось иметь оружие, образовывались отряды, которые производили карательные экспедиции. И эта охочая молодежь при поддержке немцев чинила жестокие налеты на села и деревни с побоями, с поркой и пролитием крови, но без всякого намека на правосудие.

   Положение создалось такое: сельские комитеты были санкционированы временным правительством и, значит, действовали "на законном основании". Теперь их часто третировали, как разбойников, не разбирая их действий по существу. Ко мне являлись крестьяне с рассказами о том, что творится в их деревне. Я пытался записывать их рассказы, излагал их в просьбах к властям. Но комиссары мало разбирались в этом. Приняв одну из таких просьб, уездный комиссар, даже не взглянув на нее, сказал: "Идите, идите домой. Там уже на вас наложена контрибуция!.." Сверху шли приказы в одном смысле, местные власти делали свое в смысле не государственной работы, а только безоглядной классовой мести.

   И опять нельзя сказать, чтобы в этом повинны были все или хоть большинство из хлеборобов, хотя и считалось, что гетманское правительство - их ставленник. Мне случалось читать письма хлеборобов, полные негодования и возмущения против того, что делается при поддержке немцев. Но эти голоса опять звучали слабо и не могли остановить классовой мести, стихийной, слепой и жестокой. На одно насилие служило ответом другое такое же насилие, и во многих умах являлось предчувствие, что будет, когда маятник опять качнется в другую сторону.

   И маятник качнулся. На Украину пришел большевизм и утвердился надолго. Большевизм упразднил самое понятие общей свободы и правосудия. Он прямо объявил диктатуру одного класса, вернее даже не класса, а беднейшей его части с ее вожделениями, в качестве программы. Все, еще недавно пользовавшиеся в деревне общепризнанным правом владения, были за это поставлены как бы вне закона. Достаточно было числиться помещиком или хлеборобом-собственником, а особенно быть занесенным в списки как член общества [хлеборобов-собственников], чтобы ежеминутно рисковать лишиться свободы, имущества, жизни... Большевизм - это последняя страница революции, отрешившейся от государственности, признающей верховенство классового интереса над высшими началами справедливости, человечности и права. С большевизмом наша революция сходит на мрачные бездорожья, с которых нет выхода...

  

  

   Я кончаю эту книгу греха и печали на холмистых берегах Псла, с которых в 1905 году смотрел на огненные столбы, зловеще вспыхивающие на горизонте... С этих пор наше отечество пережило многое, но много ли оно подвинулось вперед в разрешении важнейших вопросов своей жизни, в том числе самого важного из них - вопроса земельного?

   Первое, что теперь кидается в глаза в деревне, есть несомненный факт большего ее благосостояния сравнительно с городом. У нее есть хлеб, которого в городе нет, а это, конечно, главное. Разумеется, она нуждается во многом, что перестал ей доставлять город, почти прекративший свою производительность, но все же деревня в общем не только более сыта, но лучше обута и одета. Это является результатом отчасти порядочного урожая 1919 года, который деревня весь приберегла у себя, отчасти и сложных общественных условий последнего времени, тяжелее отражающихся на горожанах. Порой тут можно в иных случаях увидеть и следы "грабижки", которую, конечно, не так легко ликвидировать у ловких людей, умевших примазаться ко всяким политическим условиям и извлекать выгоды из всякого режима среди безгласной деревенской массы... Но было бы слишком легкомысленно и поверхностно видеть в этом единственные или хотя бы главные результаты промчавшейся, но далеко еще не улегшейся бури.

   Я опять вижусь с селянами, говорю с ними о пережитом и встречаю всюду разочарование, желание покоя и неуверенность в будущем. И эта неуверенность охватывает как раз не худшие грабительские элементы деревни, а, наоборот, лучшие, которые имели бы право на поддержку и ободрение...

   Увидел я опять и моих возражательниц на сходе в К. Казалось, они-то должны были пережить свой период полного торжества. Ведь они принадлежали к той части "владыки" народа, верховенство и диктатуру которой кульминационный пункт российской революции - большевизм объявил своим знаменем.

   Я увидел их истомленными и жалкими. Мужья некоторых из них, уцелевшие на немецком фронте, теперь опять воюют. Только теперь этот фронт уже не на внешней нашей границе. Огненными и кровавыми чертами он прошел по живому телу России. И жены опять плачут, не зная, живы ли отцы их детей... По выбору односельчан они были членами земельных комитетов и сельских исполкомов. Мне говорят, что они только добросовестно исполняли роль посредников между большевистскими властями и населением. Но "маятник мести", особенно в первое время, не входит в дальние разбирательства, и они - все-таки официальные лица при большевизме - должны были уйти с большевиками в неведомое будущее, полное борьбы и крови.

   Когда эти мои знакомые узнали, что я приехал в их места и рад бы повидаться с ними, одна из них, робко подняв глаза, спросила:

   - А не будет он нас бить?

   Народ привык, что с каждой переменой приходит кто-нибудь, считающий себя вправе кого-нибудь бить. Другие ее успокоили, и, когда мы увиделись, они мне говорили, как часто в их селе вспоминали старика, который говорил, что за землю придется платить или деньгами, или кровью. Много пролилось и крови и слез, а за аренду десятины в их местах запрашивают 1200 рублей. И многие смотрят со страхом в непонятное и темное будущее. Проезжая по дорогам в середине октября, я видел огромные пространства еще даже не вспаханные под озими. Частью этому мешала засушливая осень, но частью и неопределенность земельных отношений. Неизвестно, что стоят и стоят ли что-нибудь деньги... Неизвестно, сколько времени все это продлится...

   В одном из приказов, напечатанном в газетах от имени генерала Деникина, говорится: "По дошедшим сведениям вслед за (добровольческими) войсками при наступлении в очищенные от большевиков места являются владельцы, насильственно восстановляющие, нередко при прямой поддержке войск, нарушенные в разное время свои имущественные права, прибегая при этом к действиям, имеющим характер мести". Генерал напоминает, что при том смятении и путанице, которые внесены в нашу жизнь междоусобием, армия не в состоянии разобраться с должной гарантией справедливости в спорных правовых взаимоотношениях.

   Это, кажется, еще первая попытка остановить роковые качания маятника мести. В одной из последних речей того же генерала Деникина говорится, что главные затруднения в своей задаче - восстановления государства - он видит не на военных фронтах, искрестивших вдоль и поперек наше отечество, а в той партийной борьбе, которая идет в тылу, вероятно, даже в правящих сферах новой власти. Есть, очевидно, и теперь очень много людей, видящих главную задачу в том, чтобы маятник мести качнулся еще раз в нужную им сторону.

   Нетрудно угадать, что спор идет опять, главным образом, около земельного вопроса.- Как,- рассуждают представители партии, которая считает себя торжествующей,- справедливо ли, чтобы крестьянин получил все-таки землю, которой добивался "грабижками", поджогами, насилиями над помещиками? Нет, пусть другая сторона получит свой реванш и полное восстановление нарушенных прав!..

   Гибельное рассуждение, и не только гибельное, но и несправедливое. Признать его правильность - значит вернуться к старому, зачеркнув целиком всю революцию от начала ее, которое недаром приветствовала вся Россия.

   Надо признать, что вина в наших нынешних бедствиях не может быть взвалена на один какой-нибудь класс. Когда самодержавие Александра II уничтожило крепостное право,- что оно, в сущности, сделало? Оно только устранило вековую неправду, слишком долго позорившую Россию. К сожалению, вместо того чтобы искренно и всецело признать эту прямую и человеческую истину, и тогда явилось много людей, которые стали говорить об "обиженном сословии", недостаточно удовлетворенном за свое "нарушенное право".

   Эта точка зрения восторжествовала даже в царствование царя-освободителя, и она-то вызвала у нас мертвящий застой последних царствований и возрождение старой неправды в новых формах. Создалась фикция "благородного сословия, опоры трона", которому самодержавие платило дорогой ценой за обиду, нанесенную глубоко человечной реформой. То, что падало естественной силой вещей, поддерживалось искусственно из общенародных средств и, что еще важнее, - ценою глубокого застоя в жизни всей страны. Свобода обсуждения аграрного вопроса была стеснена, и наряду с этим арендные цены на землю искусственно подымались, что отмечали лучшие экономисты еще в 70-х годах (напомню о классическом труде проф. Скалона). Но правящие круги оставались глухи к этим голосам, и правительство порой даже стесняло свободу переселений, чтобы не вздорожал труд безземельных земледельческих работников.

   Кто скажет, что в этом не было тяжкого греха, что это не было глубоко несправедливой классовой диктатурой?

   Настоящая книга имеет целью показать, как этот тяжкий грех нашего прошлого, длившийся целые десятилетия, вызвал в конце концов нашу революцию со всеми ее крайностями. Диктатура нескольких десятилетий застоя порождала глухие, неслышные тогда среди безгласной России стоны нищенствующих Дубровок и Пралевок, Понетаевок и бесчисленного множества сел и деревень по всему лицу нашего отечества... Эти глухие стоны, эти невидимые слезы ядом накипали на сердце народа и сгустились в тучу, которая разразилась над нашим отечеством. Старая неправда продолжалась десятилетия, революция - несколько лет,- оттого-то ее грехи виднее и резче.

   Поэтому чем скорее мы перестанем говорить о классовой мести или о классовых наградах, тем это будет разумнее и тем более это будет соответствовать справедливости. Дело не в наградах или мести, а в том, что разумное государство должно беспристрастно разыскать в прошлом глубокую неправду и спокойно и беспристрастно устранить ее на будущее...

   Такая неправда прошлого была в застое, в безгласности и в задержке важнейших глубоких реформ.

   И главной из этих реформ остается земельная реформа.

   Октябрь 1919 г.

  

  

  

  

   Строй, существовавший целые столетия, сметен, точно листок порывом бури. Нигде ни одной серьезной попытки сопротивления!.. Мы уже видели, что, провозгласив полный застой своим основным принципом, самодержавие в течение нескольких десятилетий само подрывало себя. К этому прибавилась небывалая война, и дело решилось в несколько дней. Переворот опирался на те самые войска, которые еще так недавно, в 1906 году, залили Москву кровью восставших.

   Возникал серьезный вопрос: что же дальше? Резолюция это вихрь: снесет ли она только то, чему следует пасть, или она повалит и то, что должно оставаться? У нас, особенно в провинции, не было ни учреждений, ни лиц, готовых в нужное время занять роль признанных руководителей. Наше общество и народ были очень похожи, по меткому выражению одного министра, на человеческую пыль, не связанную никаким цементом. Она легко выметается первым вихрем. Открывается простор всякого рода самозванству и демагогии. И поневоле приходит в голову тревожная мысль: как это самозванство отразится на беззащитной в политическом отношении деревне...

  

  

   Мрачная страница, вся залитая человеческой кровью. Многим в деревне казалось, что, перебив данных людей, они навек уничтожают также и их права. Экономии грабили, имущество захватывали и делили. <...>

   Конечно, нельзя сказать, что в этом повинно сплошь все население. Я знаю, что многие были смущены и негодовали по поводу происходящего. Во многих говорило сознание глубокой неправды того, что творится, во многих говорил голос старой отвечной человеческой совести. Но эти голоса были заглушены. Революция не дала еще главного - свободы, не дала мужества своего мнения и голоса правдивых звучали робко. Наоборот, те, кто опирался на чувства себялюбия и своекорыстия, для кого совесть стала буржуазным предрассудком, только те и говорили полным голосом. Были места, и таких было немало, где всё происходило в большем порядке, где имущество только "реквизировалось", но не расхищалось. Но было слишком всё-таки много мест, где делом заправляли люди из уголовных тюрем, которых теперь "заурядная сельская масса" боялась так же, как прежде боялись становых. Казалось, что именно они творят волю новой владычицы революции.

  

  

   Новый порядок может возникнуть только из свободного сознания если не всего народа, то огромного его большинства. Нужно, значит, прийти к свободному выражению этого сознания. А для этого нужна свобода для всех и справедливость тоже для всех. Иначе революция превратится в свалку и наступит замена одних притеснителей другими.

  

  

  

   Белоконский И. П. (1855-1931) - земский деятель, публицист. Автор воспоминаний "Дань времени", в которых рассказывает о своей ссылке в Сибирь и о встречах с Короленко. Цитируемое письмо см. в книге: Письма В. Г. Короленко к И. П. Белоконскому. М., 1922, с. 100-101.

  

   "Пропала книга..." - неточная цитата из стихотворения Н. А. Некрасова под тем же названием.

  

   Астырев Н. М. (1857-1894) - писатель. Рецензию Короленко на его книгу "В волостных писарях" см. в кн.: В. Г. Короленко о литературе. Составление, подготовка текста и примечания А. В. Храбровицкого. М., 1957.

  

   Голубев П. А. (1855-1915) - статистик и публицист. В 1887-1889 гг. был в ссылке в Западной Сибири, в Томске редактировал "Сибирскую газету".

  

   Швецов С. П. (1858-1930) - статистик и писатель. Народник, потом эсер. 5 января 1918 года, как старейший депутат, открыл Учредительное собрание. Короленко говорит о нем в "Истории моего современника" (том. 3, гл. "История юноши Швецова").

  

   Надаров И. П. (1851-?), полковник. В Японскую войну генерал, начальник тыла Манчьжурской армии.

  

   Крамарж Карел (1860-1937) - чешский государственный и политический деятель. В 1918-1919 гг. премьер-министр первого чехословацкого правительства.

  

   Валуев П. А. (1815-1890), граф. В 1861-1868 гг. министр внутренних дел.

  

   Толстой Д. А. (1823-1889), граф. В 1866-1880 гг. министр народного просвещения, в 1882-1889 гг.- министр внутренних дел.

  

   Победоноснее К. Л. (1827-1907) - обер-прокурор Синода в 1880-1905 гг.

  

   Баранов H. M. (1837-1908) - нижегородский губернатор в 1883-1897 гг.

  

   Муравьев А. Н. (1792-1863) - декабрист, до 1834 г. находился в ссылке в Сибири. В 1856-1861 гг. нижегородский губернатор. Короленко описал его в "Легенде о царе и декабристе".

  

   Эртель А. И. (1855-1908) - писатель. В письме к Ф. Д. Батюшкову от 26 августа 1908 г. Короленко писал: "С Эртелем я во многом был не солидарен и далеко не разделял его ультранароднических взглядов и его отрицательного отношения к интеллигенции".

  

   Плеве В. К. (1846-1904) - министр внутренних дел в 1902-1904 гг. Убит эсером Е. С. Сазоновым.

  

   Дурново И. Н. (1834-1903) - министр внутренних дел в 1889-1895 гг.

  

   Дурново П. Н. (1845-1915) - директор департамента полиции в 1884-1893 гг., министр внутренних дел в 1905-1906 гг.

  

   Елисеев Г. З. (1821-1891) - публицист.

  

   Михайловский Н. К. (1842-1904) - публицист, критик, мыслитель. Короленко считал себя учеником Михайловского, посвятил ему три статьи. Последняя - незаконченная - служила Короленко материалом при написании настоящей главы. См.: Короленко В. Г.. Воспоминания о писателях. М., 1934. Перепечатана в кн.: Короленко В. Г. Воспоминания. Статьи. Письма. М., 1988.