Роллан Ромен - Над схваткой (1914-1915)

ий народ не мстит за себя, - он восстанавливает право. Пусть те, которые держат в руках дело правосудия, покажут себя достой-ными его до конца! Напомнить им об этом - вот наша задача. Ибо мы не будем оставаться в неподвижности, глядя на шквал, ожидать, что его неистовство истощится само собою. Нет, это было бы недостойно. У нас нет недостатка в работе.

   Первая наша обязанность в целом мире - вызвать создание верховного морального суда, трибунала совестей, который сле-дил бы за всеми насилиями над человеческим правом, откуда бы они ни шли, без различия лагеря, и выносил приговоры. А так как комитеты по расследованию, учрежденные воюющими сторонами, находились бы всегда под подозрением, нужно, что-бы нейтральные страны Старого и Нового Света взяли на себя инициативу таких комитетов, - мысль совсем недавно высказан-ная одним из профессоров медицинского факультета в Париже, г-ном Пренаном*, и горячо подхваченная моим другом Полем Зейппелем в "Journal de Geneve"**: "Они дали бы людей миро-вого авторитета и испытанной гражданской морали, которые дей-ствовали бы в качестве комиссаров-расследователей. Эти комиссары могли бы следовать на некотором расстоянии за армия-ми... Такая организация дополнила бы и придала бы силу Гаагскому трибуналу и приготовила бы ему документы для дела необходимого правосудия..."

  

   * "Temps", 4 сентября 1914 г.

   ** Номера за 16 и 17 сентября 1914 г.: "Война и право".

  

   Нейтральные страны играют слишком незаметную роль. Они склонны считать, что мнение, противоположное разнузданной силе, побеждено заранее. И такой упадок духа переживает боль-шинство свободомыслящих людей всех наций. В этом - недо-статок мужества и ясности ума. Власть мнения огромна в наше время. Нет правительства, которое не трепетало бы сейчас перед общественным мнением и не пыталось бы за ним ухаживать, каким бы деспотическим ни было это правительство и как бы оно ни опиралось на победу. Лучше всего это видно из усилий обеих борющихся сторон: министров, канцлеров, государей, - и даже самого кайзера, ставшего журналистом, - оправдать свои преступления и донести о преступлениях противника неви-димому трибуналу человеческого рода. Хоть бы наконец уви-деть его, этот трибунал! Дерзните учредить его. Вы не знаете вашей моральной силы, о маловерные люди!.. А если бы здесь и был риск, неужели вы не можете ради чести человечества под-вергнуться ему? Какую цену имела бы жизнь, если бы, спасая ее, вы утратили всякую гордость жизни!.. Et propter vitam vivendi perdere causas...*

  

   * И, кроме жизни, потерять смысл жизни... (Прим. перев.)

  

   Но у нас есть другая задача, у всех нас - художников и писателей, священников и мыслителей разных отечеств. Даже если война разбушевалась, преступно избранникам человечества подвергать в ней опасности неприкосновенность своей мысли. Позорно видеть ее служащей страстям незрелой и чудовищной расовой политики, которая, будучи нелепа с научной точки зре-ния (ибо ни одна страна не отличается действительной чисто-той расы), может, как сказал Ренан в своем прекрасном письме к Штраусу*, "привести только к зоологическим войнам, к вой-нам истребительным, подобным тем, какие ведут различные роды грызунов или хищников в борьбе за жизнь. Это положило бы конец существованию той плодовитой помеси, которая име-нуется человечеством и представляет сочетание многочисленных и незаменимых элементов". Человечество есть симфония великих коллективных душ. Кто способен понимать и любить ее, только разрушая часть ее элементов, тот доказывает, что он варвар и что о гармонии он составил себе такое же представление, какое со-ставил себе другой варвар о порядке в Варшаве.

  

   * Письмо от 15 сентября 1871 г., напечатанное в "Reforme Intellectuelle et Morale".

  

   У нас, избранников Европы, две отчизны: отчизна - земля и отчизна иная - божий град. На земле мы живем, ту отчизну мы строим. Отдадим земле нашу плоть и наши верные сердца. Но ничто из того, что мы любим: ни семья, ни друзья, ни оте-чество, - ничто не властно над духом. Дух есть светоч. Наш долг - поднять его выше бурь и рассеять облака, стремящиеся его затмить. Наш долг - обнести стеной, и более обширной и более высокой, которая подымалась бы над несправедливостью и ненавистью народов, этот город, где должны собраться сво-боднее души всего мира, связанные единым братством.

   Я вижу, как содрогается вокруг меня дружественная Швей-цария. Ее сердце разделено между симпатиями к различным племенам; она стонет оттого, что не может свободно выбрать между своими симпатиями, ни даже выразить их. Понимаю ее терзание; но оно благотворно; и я надеюсь, что от него она сможет подняться к наивысшей радости расовой гармонии, ко-торая будет высоким примером для остальной Европы. Среди бури она должна подняться как остров правосудия и мира, где, как в больших монастырях раннего средневековья, разум нахо-дил бы прибежище против разнузданной силы и куда причали-вали бы усталые пловцы всех наций, все те, кого утомила ненависть и кто, несмотря на виденные и пережитые преступле-ния, продолжает любить всех людей, как своих братьев.

   Я знаю, что подобные мысли мало имеют шансов быть услышанными сегодня. Молодая Европа, которую сжигает лихо-радка борьбы, с презрением улыбнется, оскаливая свои молодые волчьи зубы. Но когда приступ лихорадки минует, она увидит себя израненной и, быть может, не так будет гордиться своим хищническим героизмом.

   Впрочем, я говорю не для того, чтобы ее убедить. Я говорю, чтобы облегчить свою совесть... И я знаю, что в то же время я облегчу совесть тысяч других людей, которые во всех странах не могут или не смеют говорить.

  

  

  

   Я не из тех, кто полагает, следуя мнению одного святого короля, будто с еретиком (а сейчас еретиком называют всякого, кто думает не так, как вы) не следует спорить: достаточно расшибить ему голову. Мне необходимо понять доводы моего противника. Мне противно верить в дурные намерения. Против-ника я считаю таким же страстным и таким же искренним, как я сам. Почему бы нам не постараться понять друг друга? Это не устранит борьбу; но, быть может, это устранит ненависть. А она для меня - враг худший, нежели мои враги.

   Что бы я ни думал о неодинаковой ценности причин, из-за которых идет спор, в течение двух месяцев читая газеты и письма, приходящие к нам в Женеву из всех стран, я пришел к тому убеждению, что патриотический пыл всюду более или менее одинаков и что каждый из народов, участников этой Илиады, считает, будто он сражается за свободу мира против варварства. Но свобода и варварство не всюду значат одно и то же.

   Злейшим врагом свободы, варварским деспотизмом для нас - французов, англичан, людей Запада - является прусский империализм; и я смею сказать, что его послужной список ярко отпечатлелся на разоренной дороге из Льежа в Санлис через Лувен, Малин и Реймс. Для Германии - "чудовище", Ungeheuer (как говорит старик Вундт), угрожающее цивилизации, - это Россия; и самое острое неудовольствие, выражаемое немцами по отношению к Франции, заключается в том, что она стала союзницей империи царей. Сколько получил я писем, где это ставится нам в упрек! Вчера еще читал я в одном мюнхенском журнале - "Das Forum" - призыв Вильгельма Герцога, тре-бующего, чтобы я высказался о России. - Ну, что ж, поговорим о ней! Это для меня самое желательное. Ибо это позволит нам взвесить наконец опасность русскую и опасность германскую и показать, которая из двух кажется нам наиболее угрожаю-щей.

   Не буду говорить о событиях теперешней войны между Гер-манией и Россией. Все, что мы о них знаем, взято из немецких или из русских источников, одинаково подозрительных. Если бы им верить, то жестокость оказалась бы одинаковой в обоих лагерях. Немцы под Калишем должны подать руку казакам в Гродткене и в Заротове. - Я буду говорить здесь о духе Рос-сии и о духе Германии, потому что он - главное и потому что его мы лучше знаем.

   Мои немецкие друзья (ибо те из вас, кто были моими друзьями, ими остаются, несмотря на предъявляемые нам фана-тиками с обеих сторон требования порвать нашу связь), вы знаете, как я люблю вашу старую Германию и скольким я ей обязан. Я - сын Бетховена, Лейбница и Гете во всяком случае в такой же степени, как и вы. Но скажите мне, чем я обязан вашей сегодняшней Германии, чем мы обязаны ей в Европе?

   Какое искусство создали вы со времен Вагнера, творения кото-рого отмечают конец известной эпохи и принадлежат уже про-шлому? Какую новую и сильную мысль высказали вы после смерти Ницше, чье гениальное безумие, к несчастью, наложило на вас свою печать, но не отметило ею нас? Где в продолжение более сорока лет искали мы нашу духовную пищу и наш насущ-ный хлеб, когда нашего чернозема уже не хватало, чтобы удовлетворить наш голод? Кто, как не русские писатели, были на-шими руководителями? Кого можете вы, немцы, противопоста-вить этим колоссам поэтического гения и нравственного величия^; - Толстому, Достоевскому? Это они создали мою душу; защищая расу, которой они принадлежат, я плачу свой долг по отношению к ним, по отношению к ней. Если бы презрение, испытываемое мною к прусскому империализму, я не по-черпнул в своем латинском сердце, - я почерпнул бы его у них: двадцать лет тому назад Толстой высказал его по отношению к вашему кайзеру. В музыке Германия, столь гордая своей преж-ней славой, знает, только эпигонов Вагнера, отчаянных виртуозов оркестра, как Рихард Штраус, но ни одного сдержанного и муже-ственного произведения вроде "Бориса Годунова"; германские мастера не открыли ни одного нового пути. В одной странице Мусоргского или Стравинского больше будущности, больше истинной оригинальности, чем во всех партитурах Малера, Регера... В наших университетах, в наших госпиталях, в наших Пастеровских институтах наши студенты, наши ученые братски работают со студентами и учеными России. Русские революцио-неры, нашедшие себе прибежище в Париже, сливают свои чаяния с чаяниями социалистов.

   Вы постоянно говорите нам о преступлениях царизма. Мы тоже обличаем их. Царизм - наш враг. Я недавно писал это. Повторяю это опять. Но он в равной мере враг духовных из-бранников самой России. Нельзя, германцы, сказать то же самое о вашей интеллигенции, которая раболепно выполняет приказа-ния ваших господ.

   На-днях я получил ваше изумительное "Обращение к циви-лизованным народам", обращение, которым гвардия немецкой интеллигенции бомбардировала Европу в то время, как гвардия немецкой коммерции (Bureau des Deutschen Handelstages) обстре-ливала мировой рынок своими циркулярами, украшенными изображением Меркурия, бога лжи. Эта мобилизация полков пера и торговли, с которой не могла бы, конечно, соперничать никакая другая страна, принесла, я полагаю, ряд новых оснований, чтоб опасаться организованной мощи империи, но никаких оснований, чтобы уважать ее в большей степени. "Цивилизованные народы" не без изумления прочли засвидетельствованное подлинными подписями знаменитейших представителей науки, искусства и мысли Германии - Беринга, Оствальда, Рентгена, Эйкена, Геккеля, Вундта, Гауптмана, Зудермана, Гильдебранда, Клингера, Либермана, Гумпердинка, Вейнгартнера и т. д., - жи-вописцев и философов, музыкантов, богословов, химиков, эконо-мистов, поэтов, профессоров двадцати университетов, - удостове-рение в том, что "неправда, будто Германия вызвала войну, что неправда, будто Германия преступно нарушила бельгийский ней-тралитет, что неправда, будто Германия посягнула на жизнь и на имущество хотя бы одного бельгийского гражданина, не будучи к тому вынуждена силой, что неправда, будто Германия разрушила Лувен" (разрушила? она его спасла!..), "что не-правда, будто Германия...", что неправда, будто день есть день, а ночь есть ночь!.. - Признаюсь, я не мог дочитать до конца без того смущения, которое испытывал ребенком, когда слышал, как пожилой уважаемый мной человек сообщает веши заведомо вымышленные. Я отворачивался и краснел за него... Слава богу, в России преступлений царизма никогда, не защищало перо великого художника, мыслителя, ученого! Кто заявил о них миру, как не Кропоткин, Толстой, Достоевский, Горький, - все, что пользуется известностью в литературе!

   Русское господство часто превращалось в жестокий гнет для мелких народностей, им поглощенных. Но как же это случилось, германцы, что поляки все-таки предпочитают его вашему влады-честву? Неужели вы думаете, что Европа не знает, каким чудо-вищным способом вы уничтожаете польское племя? Вы думаете, что до нас не доходят признания тех Прибалтийских народов, которые, будучи вынуждены выбирать между двумя завоева-телями, все же предпочитают русских, потому что они гуманнее? Прочтите это письмо, только что полученное мною от одного латыша (литовца), который, хотя ему и пришлось страдать от их поборов, со всею страстностью становится на сторону русских.

   Немецкие друзья мои, или вы странным образом ничего не знаете об умонастроении народов, вас окружающих, или вы нас считаете очень наивными и очень плохо осведомленными. Ваш империализм, только под более цивилизованной внешностью, представляется мне не менее жестоким, чем царизм, в отношении всего того, что может воспротивиться его алчной мечте о все-мирном владычестве. Но меж тем как огромная и таинственная Россия, полная молодых и революционных сил, оставляет нам надежду на близкое обновление, - ваша Германия в своей систе-матической жестокости опирается на культуру слишком древнюю и ученую, чтобы можно еще было надеяться на раскаяние этого старца. И если я питал такую надежду (я питал ее, друзья мои), - вы очень постарались отнять ее у меня, вы, художники и ученые, написавшие это "Обращение", в котором вы гордитесь тем, что составляете одно целое с прусским мили-таризмом. Знайте: ничто нас так не гнетет, нас, латинян, ничто так не затрудняет дыхания, как ваша интеллектуальная милита-ризация. Если бы когда-нибудь, по несчастью, этот дух мог вместе с вами восторжествовать в Европе, я покинул бы ее навсегда. Мне противно было бы жить в ней.

   Вот несколько выдержек из интересного письма, полученного мною от одного представителя этих мелких народностей, которые служат предметом спора между Россией и Германией и при всем желании охранить свою независимость вынуждены выбирать между ними и останавливают свой выбор на России. Не худо выслушать их. Мы слишком исключительно прислушиваемся к борющимся великим державам. Подумаем о маленьких лодках, увлекаемых течением за кормой больших кораблей. Разделим на минуту томление, с каким эти маленькие народы, слишком забытые эгоизмом Европы, ожидают исхода гигантского боя, который решит их судьбу. Пусть Англия и Франция увидят эти умоляющие глаза, обращенные к ним, и пусть молодая Россия, стремящаяся к свободе, великодушно подумает о том, чтобы дать засиять ее благодеяниям!

  

   30 сентября 1914 г.

   Благодарю вас за вашу статью "Над схваткой"... Хотя я по моему образованию более близок к германской культуре и к культуре славянской, чем к культуре французской, все же я пи-таю большое уважение к французскому уму, ибо уверен теперь более чем когда бы то ни было, что именно он даст миру столь необходимое разрешение проблем свободы национальностей и права народов.

   Вы приводите в вашей статье слова одного из ваших дру-зей - писателя и солдата, который говорит, что французы сража-ются не только ради защиты своей территории, но ради спасе-ния свободы мира... Вы не можете себе представить, какой отзвук находят слова, подобные этим, в сердце угнетенных на-родностей и какие потоки симпатии со всех концов Европы стремятся в эту минуту к Франции, сколько надежд связывается с ее победой!

   "Все же немало сомнений было высказано по поводу этих французских и английских утверждений, потому что оба эти народа - союзники России, политика которой противоположна идеям права и свободы. И сама Германия настаивает на том, что именно эти идеи она и защищает против России.

   Было бы интересно узнать, что на деле подразумевают под этим те немецкие писатели и профессора, которые говорят о священной войне против дикой России. Не хотят ли они притти на помощь революционным партиям, чтобы свергнуть царя? Но все эти партии гордо отказались бы принять помощь от прус-ской военщины. Не хотят ли они освободить соседние народы, притесненные русскими, например, поляков, введя их в состав Германской империи? Но весь мир знает, что поляки - герман-ские подданные - подвергались со стороны германского прави-тельства обращению гораздо более гнусному, чем то, на кото-рое с полным основанием жалуются русские поляки.

   Остаются Балтийские провинции России, где немцы в тече-ние нескольких веков опираются на свой авангард - крупных собственников и коммерсантов в больших городах. Эти послед-ние, принадлежа к немецкой национальности, хотя они и русские подданные, без сомнения с распростертыми объятиями встретят немецкие армии. Но они - это только каста дворян и крупных буржуа, насчитывающая всего лишь несколько тысяч чело-век, тогда как все остальное население, племена латвийские (или латышские) и эстонские, восприняли бы присоединение этих провинций к Германии как злейшее бедствие. Мы знаем, что такое немецкое владычество; и я могу о нем говорить потому, что я латыш и, как мне кажется, в совершенстве знаю чувства и надежды моего народа.

   Латыши одной крови с литовцами. Они живут в Курлян-дии, Ливонии и в части Витебской губернии. Рига - их духов-ный центр. Колонии латышей есть во всех главных городах России. В прошлом году парижские "Annales des Nationalites" посвятили два номера этим двум родственным нациям-сестрам. Слишком завидное географическое положение страны явилось для латышей причиной исключительной неудачи, заставив их до русского ига перенести иго немцев. Чтобы охарактеризовать одним словом то, чем было для нас это последнее, следует сказать, что по сравнению с немцами русские кажутся нам освобо-дителями. Целые века немцы с помощью грубой силы держали нас в состоянии, подобном рабству. Прошло каких-нибудь пять-десят лет с тех пор, как русское правительство уничтожило это рабство, сделав нас свободными, но в то же время совершило большую несправедливость, оставив все наши земли в руках не-мецких собственников. Несмотря ни на что, нам удалось в какие-нибудь двадцать-тридцать лет выкупить у немцев часть на-ших земель и подняться до известного культурного уровня, бла-годаря которому мы, наряду с финнами и эстонцами, считаемся наиболее передовой из всех народностей, входящих в состав Российской империи.

   Немецкие журналы часто упрекают нас в неблагодарности, в том, что мы им недостаточно признательны за блага куль-туры, которые, как они хвалятся, они нам принесли. С горькой улыбкой выслушиваем мы эти притязания и немецкое слово: KulturtrДger (носители цивилизации) сопровождаем восклицательным знаком, потому что поступки немцев превратили это выражение в насмешку. Нашу культуру мы приобрели вопреки им и против их воли. Даже и сейчас еще именно немецкие депутаты в россий-ской Думе противятся редким попыткам правительства осуще-ствить в Балтийских провинциях некоторые реформы. Эти про-винции управляются иным способом, чем другие губернии Рос-сии (иным - в худшую сторону): мы подчинены еще таким законам и постановлениям, которые нигде в Европе больше не встречаются и которые, будучи установлены в феодальную эпоху, строго поддерживались у нас благодаря стараниям немецких крупных собственников, к которым всегда слишком прислушива-лись при дворе в Петербурге.

   Прежде, когда мы не знали, как примирить наше восхище-ние мыслью и искусством Германии и наши симпатии к ним с ограниченным, высокомерным и жестоким умом ее предста-вителей у нас, мы старались объяснить это тем, что наши нем-цы - особая порода, имеющая мало общих черт с другими нем-цами. Но злодеяния, только что совершенные этими последними в Бельгии и во Франции, доказали нам, что мы заблуждались. Немцы повсюду одинаковы, когда дело идет о завоевании и о владычестве: полное отсутствие гуманности. И ясно, что в Гер-мании, так же как и в России, следует различать два умственных течения: одно, чрезмерно возбужденное идеями пангерманизма и панславизма, ищет славы для народа на полях сражений и в подавлении других национальностей; другое - стремится к той же цели в мирной области мысли и художественного творчества. Подобно тому, как культура Гете ничего общего не имеет с прусским милитаризмом, - Толстого можно рассматривать как представителя иной России, совершенно отличной от той, кото-рую представляет в настоящее время русское правительство.

   Конечно, пропасть между этими двумя формами национального духа в Германии менее глубока, чем в России; это обусловлено неизмеримыми пространствами России, скрывающими в себе огром-ные человеческие массы, бедные и невежественные, на которые русское правительство опирается в своих бесчеловечнейших по-ступках. Но совершенно несправедливо всегда называть русских варварами. В частности немцы, постоянно употребляющие это слово, когда они говорят о русских, меньше, чем кто бы то ни было, имеют на это право. Кто знает интеллигенцию Германии и России, тот не скажет, что первая стоит выше, чем вторая; они различны, вот и все. Добавлю, что если интеллигенция России является более симпатичной, чем интеллигенция сегодняшней Гер-мании, то это благодаря тому, что она никогда не была бы спо-собна оправдывать и одобрять свое правительство, как это де-лает сейчас интеллигенция Германии. Она часто бывала вынуж-дена молчать, но никогда не поднимала она голоса для того, чтобы оправдать преступное правительство.

   Пусть мое свидетельство в пользу русских не приведет к мысли, что я их идеализирую или что мой народ, латыши, на-ходится в привилегированном положении у русского правитель-ства! Напротив: лично я больше пострадал от русских, чем от немцев; что же касается моего народа, ему слишком хорошо зна-ком тяжелый кулак русского правительства и удушающее дыхание панславизма. Именно латышским крестьянам и интеллиген-ции дана была в 1906 году особая привилегия подвергнуться наказанию кнутом; именно среди них оказалось больше всего несчастных, которые были или расстреляны, или повешены, или приговорены к пожизненному заключению. И начиная с этого ужасного года, в главных городах Западной Европы начинают появляться латышские колонии, составленные из эмигрантов, которым удалось бежать от жестокой кара-тельной экспедиции русского правительства в нашей стране. Но вот что еще характерно: во главе большей части военных от-рядов, на обязанности которых лежало наказать страну, нахо-дились немецкие офицеры, которые сами просили об этом назна-чении и которые, расстреливая людей и сжигая дома, развивали такое усердие, что даже опережали намерения русского правительства. В те дни местности, посещенные драгунами, которых вели русские офицеры, могли считать себя счастливыми; ибо за то самое, за что русские офицеры назначали удары кнутом, не-мецкие офицеры карали смертью.

   Если бы когда-нибудь моему народу предстоял выбор между правительством русским и правительством германским, он пред-почел бы первое, как меньшее из зол. В латышских газетах я читаю, что мои земляки - солдаты запаса с энтузиазмом пошли на войну. Не думаю, чтобы этот энтузиазм был вызван мыслью о борьбе во славу тех, кто всеми способами препятствует нашему национальному развитию, запрещая обучать на нашем языке в начальных школах, стараясь заселить наши земли русскими крестьянами, вынуждая нас эмигрировать в Сибирь или в Аме-рику, не позволяя, чтобы административные должности занима-ли латыши, и пр. и пр... И если этот энтузиазм все же суще-ствует, так это потому, что война ведется против Германии, и потому, что латыши знают, что немцы издавна ставят себе целью овладение Балтийскими провинциями, и вот мы были бы способны на какие угодно жертвы, чтобы этому помешать. Мы, любящие нашу национальную культуру, мы, хорошо знакомые и с панславизмом и с пангерманизмом, мы считаем, что для независимости культуры мелких народностей панславизм менее опасен, чем пангерманизм. Прежде всего это вытекает из харак-тера обеих рас.

   Немцы притесняют способом систематическим и, тем самым, всегда действительным. Более того: их высокомерие, презритель-ное ко всему, что не они, логика, хладнокровие, с которыми они осуществляют свои преследования везде, где они господствуют, делают их нестерпимыми.

   Русские по своей природе менее последовательны; их ум не так систематичен; они скорее повинуются своему сердцу, и от этого они менее страшны в роли притеснителей. Иногда они на-носят очень жестокие и болезненные удары; но порой они могут и одуматься. В своем поведении они более грубы и более резки, чем немцы (я говорю главным образом об администраторах и об офицерах), но в сущности они гуманнее этих последних, часто скрывающих под внешностью, полной вежливости, зверскую вражду. В 1906 году, когда в России совершались массовые казни, было несколько случаев самоубийства среди русских офи-церов, которые не могли в своей совести примирить ремесло солдата с ремеслом палача. Напротив, офицеры немецкие с ра-достью занимались им.

   Тем не менее, если русское владычество и следует предпо-честь немецкому, все же оно очень тяжело. С двойственным чув-ством воспринимаю я известия о русских победах. Я радуюсь им, потому что они являются в то же время победами союзни-ков. Но, с другой стороны, я боюсь победоносной России. Имен-но после поражений русско-японской войны, когда русское пра-вительство было ослаблено, оно даровало свободы, почти пол-ностью взятые им назад по мере того, как возвращались его силы. Чего можем мы ожидать от победоносного царизма, в особенности же мы, не русские, как не яростного пробуждения раз-рушительных идей панславизма?

   В настоящее время - это томительный вопрос для народов, находящихся в подданстве у России. В вашей статье я прочел, что после русского милитаризма придет черед царизму. Как должны мы понимать эти слова? Полагаете ли вы, что позже разразится новая война для борьбы с царизмом или что он падет под ударами внутренней революции? Или, может быть, Франция и Англия, прежде чем вступить в союз с Россией, получили от нее обещания, намечающие новую эру во внутрен-ней политике России? Не служит ли воззвание к полякам пока-зателем этого? Будет ли оно иметь реальные последствия по окончании войны? А остальные угнетенные народности России - финны, латыши, литовцы, эстонцы, армяне, евреи и т. д. - по-думают ли о том, чтобы и им воздать справедливость?

   По всей вероятности вопросы эти лишены всякого полити-ческого смысла. Но, не отдавая себе отчета в том, каким обра-зом Франция и Англия могли бы стать нашими освободитель-ницами, - мы все наши надежды возлагаем на них; мы хотим верить, что так или иначе они в будущем позаботятся о том, чтобы их союзница, Россия, оказалась достойной и их и тех идей, за которые они сражаются, дабы кровь тех, кто умирает за свободу, не питала силы угнетателей.

   И вот, милостивый государь, я обстоятельно описал вам, хоть вы и не просили меня о том, страдания, надежды и опа-сения народа, развившегося на узком клочке земли между дву-мя безднами - пангерманизмом и панславизмом. Горячо желая уничтожения первого, мы должны всего опасаться от второго, хотя бы мы и не домогались политической автономии; мы хо-тим только возможности свободного развития наших умственных, художественных и экономических сил, без вечной угрозы руссификации или германизации. Мы считаем, что по своей культуре, завоеванной наперекор всем препятствиям, мы достойны свобод и прав человека; и мы уверены, что наша национальная инди-видуальность будет способна внести драгоценную ноту в гармо-нию народов и цивилизаций".

  

  

  

   * Милосердие среди войны. (Прим. перев.)

  

   Еще раз обращаюсь я к братьям-врагам. Но на этот раз уже не буду пытаться спорить. Спор невозможен с тем, кто утверждает, будто истины он не ищет, но обладает ею. В настоящую минуту никакая сила ума не в состоянии пробить толстую стену самоуверенности, которой Германия отгораживается от... днев-ного света, - жуткую самоуверенность, фарисейское самодовольство, расцветающее в чудовищном письме этого придворного проповедника, который прославляет бога за то, что он его создал непогрешимым, безупречным и чистым, его самого, его императора, его министров, его армию и его расу, и в своем "священном гневе" заранее радуется поражению всех тех, кто думает иначе, чем он*.

  

   * Открытое письмо доктора богословия Эрнста Дриандера, главного придворного проповедника, вице-президента Верховного Церковного Совета пастору С. Э. Бабю в Ниме (опубликовано в "Essor" от 10 октября в "Journal de Geneve" от 18 октября).

  

   Конечно, я не подумаю, что этот памятник антихристианской гордыни выражает дух лучшей части Германии. Я знаю, сколько превосходных, скромных, любящих сердец, неспособных к злу и почти неспособных к пониманию его, составляют еще и сейчас ее моральное богатство (что до меня лично, то я знаю таких, которых не перестану уважать). Я знаю, сколько упорных, не-устрашимых умов неустанно работает в германской науке, стремясь завоевать истину. Но, когда, с одной стороны, видишь этих честных людей, слишком доверчивых, послушных, закрывающих глаза, не знающих сути вещей и не желающих знать ничего, кроме того, что их государству угодно дать им узнать, - когда, с другой стороны, видишь просвещеннейших людей Германии, историков и ученых, опытных в критике текстов и тем не менее основывающих свою уверенность на документах, которые все исходят, от одной из сторон, и в качестве безапелляционного доказательства отсылающих нас к пристрастным утверждениям сво-его императора и своего канцлера, как послушные школьники, не знающие иного аргумента, кроме Magister dixit*, - какая оста-ется надежда убедить их, что существует истина вне учителя и что наряду с Weissbuch** в руках у нас всякого рода книги, книги всех цветов, свидетельство которых обязан выслушать беспри-страстный судья? Но только знакомы ли они с ними, и позво-ляет ли учитель, чтобы в классе у него находились учебники его противников? Разногласие кроется не только в рассматриваемых фактах, оно - в самих умах. Между теперешним германским ду-хом и духом остальной Европы нет больше точек соприкоснове-ния. Им говорят: "Человечество"; они отвечают: "Obermensch"***, "Obervolk"**** (и само собою разумеется, что Obervolk - это их народ). Германия словно во власти болезненного возбуждения, массового безумия, на которое не в силах подействовать никакое лекарство, кроме времени. Если верить медицинским наблюде-ниям, производившимся в аналогичных случаях, эти бредовые формы развиваются быстро, и за ними внезапно следует глубо-кая депрессия. Значит, нужно ждать, стараясь как можно лучше оградить себя от безумия Аякса.

  

   * Учитель сказал. (Прим. перев.)

   ** Белой книгой. (Прим. перев.)

   *** Сверхчеловек. (Прим. перев.)

   **** Сверхнарод. (Прим. перев.)

  

   Будем ждать. А пока что Аякс задался целью натворить нам хлопот. Сколько развалин вокруг нас! Будем помогать жер-твам. Конечно, сделать мы можем очень мало. В вечной борьбе между добром и злом силы не равны: требуется столетие, чтобы построить то, для разрушения чего достаточно одного дня. Но зато и слепая ярость длится всего лишь какой-нибудь день, а терпеливый труд есть хлеб насущный. Он не прерывается даже в те часы, когда кажется, что мир готов прекратить свое существо-вание. Под перекрестным огнем двух армий виноградари Шам-пани собирают свой урожай. А мы будем собирать свой! Тут потребуются руки всех тех, кто находится вне сражения. В част-ности для тех, кто продолжает писать, нашлось бы, мне кажется, лучшее дело, чем потрясать кровавым пером и кричать, сидя у своего стола: "убивай, убивай!" Война для меня ненавистна, но еще более ненавистны те, которые воспевают ее, не участвуя в ней. Что сказали бы об офицерах, идущих позади своих сол-дат? Самая достойная роль для идущих позади - поднимать тех, кто упал, и напоминать во время боя о прекрасном, слишком за-бытом девизе: Inter arma caritas.

  

   Не касаясь всех тех страданий, вокруг которых, чтобы их облегчить, могут сойтись все люди с сердцем, я буду говорить о военнопленных. Но, зная, что сегодняшняя Германия краснеет за свою былую чувствительность, я буду старательно избегать растрогать ее "хныканьем", как там говорят по поводу наших жалоб на опустошение Лувена и Реймса. "Война есть война". Пусть так! Естественно, значит, что она тащит в своем хвосте тысячи пленных, офицеров и солдат.

   О них я скажу сейчас только несколько слов. И это для того, чтобы успокоить по мере возможности семьи, которые их разыскивают и беспокоятся об их участи. Ибо как с одной, так и с другой стороны слишком легко распространяются отврати-тельные легенды, распускаемые беззастенчивой прессой и стремящиеся к тому, чтобы заставить поверить, будто самые элемен-тарные законы гуманности попраны противником. Не писал ли мне недавно один приятель австриец, приведенный в ужас выдумками не знаю уж каких газет, умоляя меня взять под свое покровительство германских раненых во Франции, брошенных на произвол судьбы! И разве я не слышал или не читал таких же негодующих предположений со стороны французов по поводу их раненых, с которыми дурно обращаются в Германии? Но все это ложь - и с той, и с другой стороны; и те, кто, подобно нам, имеет возможность получать достоверные сведения из обоих ла-герей, должны, наоборот, утверждать, что как общее правило (нельзя, разумеется, ручаться за то, что на тысячи случаев не встретится здесь или там несколько индивидуальных исключе-ний) эта война, достигшая в действии такой степени жестоко-сти, какой не давала возможности предвидеть ни одна из пред-шествующих войн на Западе, - в противоположность им ме-нее сурова ко всем тем - пленным или раненым, - кто вырван из сферы военных действий.

   Получаемые нами письма, публикуемые документы, - в осо-бенности появившийся в "Neue Zuricher Zeitung" от 18 октября отчет, автор которого, доктор Шнели, только что посетил в Германии госпитали и лагери для пленных, - показывают, что там прилагаются все усилия, чтобы примирить гуманность с тре-бованиями войны, что нет никакой разницы в уходе за своими ранеными и за ранеными неприятеля, что между пленными и стерегущим их ландвером устанавливаются дружеские отноше-ния и что пища одинакова для тех и для других.

   Я высказываю пожелание, чтобы было произведено подобное же обследование мест заключения для германских пленных во Франции и чтобы результаты его были опубликованы. А пока что доходящие до меня частные сообщения рисуют мне анало-гичную картину*; и о фактах братания между ранеными обоих лагерей сообщают мне одновременно из Германии и из Франции весьма надежные очевидцы; как здесь, так и там солдаты, ожидая перевязки или своей порции еды, уступают очередь своим пленным товарищам. К тому же, кто не знает, что, может быть, именно в армиях чувство национальной ненависти наименее сильно, потому что там научаются уважать храбрость против-ника, потому что там переносятся те же страдания и, наконец, потому что там, где вся энергия направлена на действие, ее уже не остается в достаточном количестве для злопамятства? Только у тех, кто не действует, ненависть принимает черты непримири-мой жестокости, ужасающие примеры которой являют иные пред-ставители интеллигенции.

  

   * Газеты обеих стран всегда печатают только тенденциозные сообщения, неблагоприятные для противника. Можно было бы сказать, что они стараются собрать только худшее, чтобы поддержать ненависть. Случаи, на которые они указывают, часто подозрительны и всегда составляют исключение. И они всегда умалчивают о сообщениях противоположного характера, в ко-торых пленные хвалятся обращением с ними, как, например, о письмах, которые мы получаем для передачи семьям, где такой-то немецкий пленный рассказывает о прекрасной прогулке, совершенной им, или о том, что он купается в море; другой же мирно погружается в свои энтомологические исследования, пользуясь пребыванием на юге для пополнения своей коллек-ции насекомых.

  

   Таким образом моральное состояние военнопленного не на-столько удручающе, как можно было бы думать; и его участь, как бы она ни была печальна, - менее жалка, чем участь дру-гого разряда пленных, о которых я буду говорить дальше. Чув-ство исполненного долга, воспоминание о борьбе возвышают его несчастье в его глазах и в глазах противника; он не всецело покинут на произвол врага; его охраняют международные поста-новления, Красный Крест заботится о нем, и есть возможность узнать, где он находится, и притти ему на помощь.

   В этом отношении чудесная "Agence Internationale des prisoniers de guerre" (Международное Агентство по делам военноплен-ных), благодаря которой, хоть она существует всего какой-нибудь месяц, имя Женевы уже проникло в самые отдаленные уголки Франции и Германии и заставило полюбить себя, является истин-ным провидением. Оно, как и всякое провидение, нуждается только в содействии тех, о ком оно заботится, я хочу сказать - в содей-ствии заинтересованных государств, порою слишком уж задер-живающих списки пленных. Находясь под покровительством международного общества Красного Креста, председателем кото-рого состоит г. Густав Адор, и руководимое г. Максом Дольфусом, оно располагает в настоящее время боле чем 300 добро-вольных работников, пришедших из всех классов общества по-мочь делу милосердия. Более 15 000 писем проходит в день через его руки. Оно передает ежедневно около 7000 писем семьям и пленным и обеспечивает пересылку 4000 франков в среднем. Точные справки, которые оно может сообщать, очень немного-численные вначале, доходят теперь до тысячи в день; и число их не перестает увеличиваться по мере получения более полных спи-сков, доставляемых правительствами.

   Благотворно оно не только потому, что восстанавливает пре-рванные войной связи между пленным солдатом и его родными. Благодаря своим мирным задачам, объективному знанию фак-тов, относящихся к воюющим странам, оно может способствовать некоторому ослаблению ненависти, до крайности возбужденной рассказами-бреднями, и в самом разъяренном враге оттенить те человеческие черты, которые еще сохранились в нем. Оно может также привлечь внимание правительств или по крайней мере общественное мнение к тем случаям, когда в интересах обеих сторон требовалось бы быстрое соглашение, например, в связи с обменом тяжело ранеными, относительно которых установлено, что они не могут снова принять участие в войне, и которых поэтому было бы бесполезно и бесчеловечно заставлять томиться вдали от их родных. Наконец, оно с пользой может направить общественную благотворительность, часто неуверенную, указывая, например, нейтральным странам, - так великодушно жаждущим притти на помощь страданиям сражающихся, - тех, кто наиболее настоя-тельно нуждается в их помощи, тех пленных раненых, у которых, когда они, выздоровев, выходят из лазарета, нет ни белья, ни обуви и содержание которых не может считаться обязанностью для неприятельского правительства*.

  

   * В этом отношении я поддерживаю пожелание, высказанное в упомя-нутой выше статье "Neue ZЭricher Zeitung".

  

   Вместо того чтобы засыпать подарками (которые, без сомне-ния, никогда не излишни) воюющие армии, которым обязаны и которым могут помогать соотечественники, пусть приберегут они главную долю их для тех, которые наиболее остро ощущают не-достаток в них и более всего в них нуждаются, ибо эти люди слабы, разбиты, одиноки.

  

  

   Но есть разряд пленных, к которым я особенно хотел бы привлечь сочувствие, потому что они находятся в положении бес-конечно более шатком и не защищены никаким международным уставом. Это - гражданские пленные. Они - одно из нововве-дений этой яростной войны, которая словно ставит себе задачей попирать все человеческие права. В предшествующих войнах дело могло итти только о нескольких заложниках, которых то тут, то там задерживали для того, чтобы обеспечить выполнение обяза-тельств, принятых на себя завоеванным городом. Никогда не приходилось слышать о целых толпах, захваченных, уведенных в плен, по примеру древних завоеваний, - обычай, снова вошед-ший в силу с начала этой войны. Так как факт этот не был пре-дусмотрен, то ничего не было сделано, чтобы оформить их поло-жение с точки зрения военного права (если можно соединять вместе эти два слова). И так как неудобно было приступить к этому среди военных действий, то сочли более простым игнори-ровать этих людей. Они как бы не существуют.

   Между тем они существуют, они существуют тысячами. Чи-сло их кажется более или менее одинаковым как с той, так и с другой стороны. Которая из двух воюющих стран взяла на себя инициативу этих пленений? Пока что нельзя с уверенностью ответить на этот вопрос. Кажется, как будто Германия аресто-вала в середине июля множество штатских эльзасцев. Франция ответила на это на другой же день после приказа о мобилизации, объявив пленными немцев и австрийцев, находившихся на ее территории. Этот крупный улов сопровождался другими, подоб-ными ему, в Германии и в Австрии. Завоевание Бельгии и втор-жение в северные провинции Франции повлекли за собой более упорное применение этих мер, осложнившихся еще и насилиями. Отступая после своего поражения на Марне, немцы систематиче-ски захватывали в городах и селениях Пикардии и Фландрии все население, способное носить оружие: 500 человек в Дуэ; в Амьене - 1800 человек, которых собрали перед крепостью под предлогом простой переклички и сейчас же увели, причем не дали им даже времени зайти на несколько минут домой, чтобы взять перемену платья.

   Во многих случаях захват в плен не оправдывается даже военной пользой. 10 сентября саксонцы захватывают в деревне Сомпюи (Марна) дряхлого семидесятилетнего священника, ко-торый едва может ходить, и пятерых стариков в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет, из которых один - хромой, и уводят их пешком. В других местах хватают женщин, детей. Счастливы те, которых забирают вместе! Здесь - муж, обезумевший от горя, разыскивает свою жену и трехлетнего сына, исчезнув-ших после пребывания немцев в Кьевршене (Север). Там - мать с детьми взята в плен французами близ Гебвиллера; детей отсылают обратно, но без матери. Один французский капитан, раненный осколком снаряда, видел свою жену, тоже раненную немецкими пулями, в Номени (Мерт и Мозель), затем она исчезла, ее увезли - куда, он не знает. Старую, шестидесяти-трехлетнюю крестьянку из Вилье-о-Ван (Меза) увел от мужа немецкий отряд. В Мюльгаузене взят от матери шестнадцати-летний подросток.

   Ничего человеческого в этих умыканиях, которые кажутся столь же бессмысленными, сколь и жестокими. Можно было бы сказать, что любящих друг друга стараются разлучать. И от исчезнувших - никакого следа, который позволил бы разыскать их. О Бельгии я не говорю. Там - молчание могилы. О том, что происходит там вот уже три месяца, ничего не известно. Дерев-ни, города, - существуют ли они еще? Перед глазами у меня письма родителей (иногда не принадлежащих ни к одной из воюющих наций), умоляющих сообщить им сведения об их детях, двенадцати, восьми лет, задержанных в Бельгии с начала воен-ных действий. Я даже нашел в списке этих исчезнувших малю-ток - без сомнения, военнопленных? - юных граждан четырех и двух лет. (Не годны ли они для мобилизации?)

   Мы видим тоскливое беспокойство тех, кто остался. Пред-ставьте себе бедственное положение тех, кто уехал, без денег и лишенный всякой возможности попросить их у своих! О какой нищете рассказывают нам первые дошедшие до нас письма семей, интернированных в Германии или во Франции: вот - мать со своим маленьким больным