Роллан Ромен - Над схваткой (1914-1915)

сыном; хоть она и богата, она не в состоянии добыть себе самую ничтожную сумму; или вот - другая, с двумя детьми, поручающая нам предупредить ее семью, что если после войны о ней ничего больше не будет слышно, это должно значить, что она умерла от голода!

   И вот казалось, что в продолжение двух месяцев никто в пылу битвы не слышит этих криков бедствия. Сам Красный Крест, поглощенный своей огромной задачей, приберегал свою помощь для пленных воинов; а правительства, казалось, с гор-дым презрением взирали на своих несчастных граждан (разве достойно интереса то, что непригодно для войны?). А между тем, это - самые невинные жертвы схватки; они не принимали в ней участия, и ничто не подготовило их к этим бедствиям.

   К счастью, нашелся великодушный человек (он не простит мне того, что я его назову), г-н доктор Феррьер, которого тро-нуло несчастье этих париев войны. С терпеливой и страстной настойчивостью задался он целью создать в большом пчельнике Красного Креста особый улей для оказания помощи этим не-счастным; и, не теряя мужества среди бесчисленных трудностей, при малых шансах на успех, он упорно продолжал свое дело, ограничиваясь сперва составлением списков исчезнувших и ста-раясь обнадежить тех, кто их разыскивал, потом - всеми спо-собами стараясь узнать места, где они были интернированы, и вновь связать порванную нить между родственниками, друзьями. Какая радость, когда можно сообщить семье, что сын или отец разыскан! Каждый из нас за нашим столом (потому что и мне сделали честь отвести за ним место) радуется, как если бы он сам тоже принадлежал к этой семье. И по случайности первое такое письмо, которое мне пришлось написать, было извещением, адресованным честным людям моей маленькой родины, моего нивернезского города.

   Теперь достигнут большой успех. Самые неотложные нужды, наконец, обратили на себя внимание, правительства пришли к соглашению, решив освободить женщин, детей моложе семнадцати лет и мужчин старше шестидесяти; возвращение на родину началось 23 октября при посредстве Бернского Бюро, создан-ного Федеративным Советом. Остается если не освободить остальных (на это не следует рассчитывать до окончания войны), то по крайней мере установить связь между ними и их семьями, а для этого прежде всего узнать, где они находятся. В подобных случаях, как и во многих других, от сострадательного рвения частных лиц можно ожидать большего, чем от прави-тельств. Друзья, к которым мы обращались в Германии, в Австрии, как и во Франции, отвечали нам с готовностью, все про-являли великодушное желание содействовать нашему делу. Имен-но в таких вопросах, выходящих за пределы национального само-любия, раскрывается глубокое братство народов, терзающих друг друга, и кощунственное безумие войны. Ах! какая чувствуется близость между друзьями и врагами, какое единство - перед лицом общего страдания, для уничтожения которого не хватило бы человеческих рук!

   Когда после трех месяцев братоубийственной борьбы вкуша-ешь это успокоительное чувство широкой человечности и когда после этого снова оказываешься среди схватки, - крики нена-висти, лай газет вызывают ужас и жалость. В каком виде пред-ставляется им то, что они делают? Они хотят наказать преступ-ление, но сами они - преступление: ибо слова об убийстве суть семена убийства. В больном организме Европы, снедаемой лихо-радкой, все вибрирует и рождает отголоски. Каждое слово, каж-дое действие вызывает возмездие. Того, кто раздувает ненависть, она же и бьет по лицу, обжигая его. Кабинетные герои, хвасту-ны печати, удары, которые вы наносите, очень часто, хотя вы этого и не подозреваете, обрушиваются на ваших же, на ваших солдат, на ваших пленных, попавших в руки врага: потому что они отвечают вместо вас за сделанное вами зло; а вы укрываетесь.

   Не от нас зависит остановить войну; но от нас зависит сде-лать ее менее ожесточенной. У нас есть врачи, которые лечат тело, нужны были бы врачи, которые лечили бы души, исцеляя раны злопамятства и мстительности, отравляющей наши народы. Пусть это будет нашим делом, делом тех, кто пишет! И в то время, как пчельник Красного Креста собирает свой мед посреди сражения, точно библейские пчелы в пасти мертвого льва, - постараемся прийти ему на помощь, и пусть наша мысль следует за походным лазаретом, поднимая раненых на по-лях сражения! Пусть наша богоматерь - Беда наложит на чело безумной Европы свою строгую, несущую помощь руку. Пусть раскроет она глаза этим ослепленным гордостью народам и пусть покажет им, что все они жалкие стада существ, равных перед лицом страдания и которым хватит дела, если они сообща будут бороться с ним, вместо того чтоб увеличивать его!

  

  

  

  

   * King Albert's Book, изданная "Дейли Телеграф". Лондон. 1914 г.

  

   2 ноября, день поминовения усопших, 1914 г.

  

   Бельгия только что создала эпическую песнь, эхо которой отзовется в веках. Подобно тремстам спартанцам, маленькая бельгийская армия три месяца сопротивляется германскому ко-лоссу. Леман - Леонид; Льеж - Фермопилы; Лувен, сгорающий как Троя; подвиг короля Альберта, окруженного храбрецами, - какой легендарной мощи полны эти образы, которых история не кончила еще рисовать! Героизм этого народа, всецело, без единой жалобы пожертвовавшего собою для спасения своей чести, грянул как удар грома в такое время, когда дух победоносной Германии заставлял мир покоряться идее политического реализма, опираю-щегося на гнетущую силу и корысть. Это было освобождением подавленного идеализма Запада. И показалось чудом, что сигнал был дан этим маленьким народом.

   Люди называют чудом неожиданное проявление скрытой реальности. Внезапная опасность лучше всего дает возможность понять личности и целые народы. Сколько открытий благодаря этой войне сделали мы в тех, кто окружает нас, кто стоит к нам ближе всего! Сколько героических сердец и сколько хищных зверей! Раскрывается глубокая душа. Это - не новая душа.

   В этот страшный час сказался скрытый гений бельгийского племени. Доблесть, проявленная Бельгией в последние три ме-сяца, вызывает восхищение; она не является неожиданностью для того, кто, погружаясь в историю, прослеживал в веках мощь этого народа, малого числом и бедного землею, но одного из са-мых великих в Европе по своей жизненной силе, рвущейся из берегов, точно поток. Современные бельгийцы - сыны фламанд-цев Куртрэ. Люди этой страны никогда не боялись стать лицом к лицу с своими могущественными соседями, королями Франции или Испании, являясь то героями, то жертвами, как Артевельде или Эгмонт. Эта почва, пропитанная кровью миллионов бойцов, - самая плодородная в Европе, приносит богатейший ду-ховный урожай. Это она родила искусство современной живо-писи, и на ней возникла школа Ван Эйка, засиявшая над миром в эпоху Возрождения. Это она родила искусство современной музыки, ту полифонию, которая в продолжение почти двух ве-ков изливалась на Францию, Германию и Италию. Это она породила великолепный поэтический расцвет наших дней; и два писателя, являющиеся в настоящее время в глазах всего мира наиболее блестящими представителями французской литературы, Метерлинк и Верхарн, - бельгийцы. Это народ, который больше всего выстрадал и который всех мужественнее и веселее тер-пел свои страдания, народ мученик Филиппа II и императора Вильгельма; и это страна Рубенса, страна кермесе и Тиля Улен-шпигеля.

   Тому, кто знает изумительную эпопею, воссозданную Шар-лем де Костером, - "Геройские, забавные и достославные при-ключения Уленшпигеля и Ламма Гоодзака", этих двух весель-чаков Фландрии, достойных выступать в одном ряду с бессмерт-ным Дон Кихотом и его Санчо Панса, - кто видел в деле этот неукротимый дух, грубый и шутливый, мятежный от природы, бунтующий против всех властей, проходящий сквозь тиски все-возможных испытаний и всегда выходящий из них свободным и смеющимся, - тому знакомы и судьбы народа, породившего Уленшпигеля, и он без боязни, даже в самые мрачные часы, про-видит близкую зарю богатства и радости. Враг может вторгнуть-ся в Бельгию. Бельгийский народ никогда не будет ни побежден, ни покорен. Бельгийский народ не может умереть.

   В конце повести о Тиле Уленшпигеле, когда его уже считают мертвым и собираются хоронить, герой пробуждается:

   "Разве можно, - говорит он, - похоронить Уленшпигеля, дух матери Фландрии, и Неле - сердце ее? Уснуть - пусть так, но умереть - нет; идем, Неле!"

   "Он ушел, распевая свою шестую песнь. И никто не знает, где он пропел свою последнюю".

  

  

  

   * Когда редактор одной большой парижской газеты предложил мне напечатать ответ на нападки, я послал ему это письмо, которое еще никогда не появлялось в свет.

  

   17 ноября 1914 г.

  

   В Женеве, где я работаю в Международном обществе помощи военнопленным, с опозданием дошли до меня отголоски нападок, которым я подвергся в кое-каких газетах и которые были вы-званы моими статьями, напечатанными в "Journal de Geneve", или, вернее, двумя-тремя коварно выбранными из этих статей от-рывками (потому что сами статьи почти никому не известны во Франции). Лучшим ответом моим будет - соединить эти статьи в брошюру и издать их в Париже. Я не прибавлю к ним ни слова объяснения, потому что нет строки, которой я не считал бы себя в праве написать, строки, написать которую я не считал бы своим долгом. К тому же я думаю, что в настоящее время есть дело более важное, чем защищать самого себя; надо защи-щать других, тысячи жертв войны; время, которое тратится на ответ противнику, есть как бы кража, совершаемая у этих несчастных, у этих пленников, у этих семей, руки которых, ищу-щие друг друга через пространства, мы в Женеве стараемся сблизить.

   Но так как нападки были направлены не только против меня, так как они были направлены против идей, против дела, которое я считаю делом истинной Франции, так как мои друзья ждут от меня защиты этих мыслей, являющихся также и их мыслями, - я пользуюсь предложенным мне гостеприимством, чтобы отве-тить ясно, откровенно, как подобает доброму французу и нивернезцу.

   Я напечатал четыре статьи: письмо к Гергарту Гауптману, на другой день после разгрома Лувена; "Над схваткой"; "Ко-торое из двух зол - меньшее" и "Inter arma caritas". В этих че-тырех статьях я говорил, что из всех видов империализмов, являющихся бичом мира, прусский воинствующий милитаристи-ческий империализм - самый худший, что он - враг европейской свободы, враг цивилизации Запада, враг самой Германии и что его надо сокрушить. В этом пункте, я полагаю, мы все согласны.

   В чем же меня упрекают? Не входя в обсуждение некоторых частностей, как обращение союзников к военным силам Азии и Африки, которое я осудил и которое осуждаю и теперь, потому что вижу в нем серьезную будущую опасность для Европы, для самих союзников, и потому что эта опасность начинает уже сказываться, угрожая восстанием мусульманского мира, - мне ставят в упрек главным образом две вещи:

   1) Мой отказ охватить в одном порицании и немецкий народ и его вождей, военных или духовных.

   2) Уважение и дружбу, сохраняемые мною по отношению к людям этой нации, с которой мы ведем войну.

   Отвечу сперва без обиняков на этот второй упрек. Да, у меня есть немецкие друзья, как есть друзья французские, италь-янские, английские, - всех рас. Это - мое богатство, я горжусь им, и я его берегу. Когда вы имели счастье встретить в мире честных людей, с которыми вы делитесь своими самыми интим-ными мыслями, с которыми вы завязали братские связи, - эти связи священны, и не в час испытания порывать их. Каким же трусом был бы тот, кто боязливо перестал бы признаваться в них, повинуясь наглым требованиям общественного мнения, не имеющего никакого права на наше сердце! Разве любовь к ро-дине требует этой жестокости чувства, которую украшают, я это знаю, именем Корнеля? Но сам Корнель приготовил ответ:

  

   "Albe vous a nomme, je ne vous connais plus.

   "Je vous connais encore, et c'est ce qui me tue".*

  

   * Альба вас назвал, я вас больше не знаю. - Все же я знаю вас еще, и это и убивает меня.

  

   Сколько горести, доходящей иногда до трагизма, таят в себе эти дружеские связи в подобные моменты, - это покажут в дальнейшем некоторые письма. По крайней мере мы им обязаны тем, что могли защитить себя от ненависти, которая еще более убийственна, чем война, потому что она - зараза, вызванная ее ранами, и приносит столько же зла тому, кем она владеет, как и тому, кого она преследует.

   С тревогой вижу я, как распространяется в настоящую ми-нуту этот яд. Жестокости и разрушения, совершенные герман-скими армиями, породили в населении, ставшем их жертвою, желание возмездия, которое понятно, но взвинчивать ко-торое вовсе не дело прессы; ибо это желание возмездия могло бы привести к опасным несправедливостям, опасным не только для побежденного, но в особенности для победителя.

   Франции посчастливилось играть в этой войне самую пре-красную роль, ей выпало счастье еще более редкое: мир признал за ней эту роль. Несколько недель тому назад один немец писал мне: "Франция одержала в этой войне огромную моральную по-беду: симпатии всего мира устремились к ней; и - что всего необычайнее - сама Германия втайне чувствует влечение к своему противнику". Мы все должны желать, чтобы эта мораль-ная победа до конца оставалась за ней, чтобы она до конца пре-бывала справедливой, разумной и человечной. Я никогда не мог отграничить дела Франции от дела человечества. И оттого что я француз, я оставляю нашим прусским врагам девиз: "Oderint, dum metuant"*. Я хочу, чтобы Франция была любима, я хочу, чтобы она побеждала не только силой, не только правом (это было бы все еще слишком сурово), но превосходством своего большого великодушного сердца. Я хочу, чтобы она была достаточно сильной для того, чтобы сражаться без ненависти и чтобы видеть даже в тех, кого она принуждена сразить, братьев, которые ошибаются и к которым надо иметь жалость и которых надо пожалеть после того, как их поставили в невозможность причинять вред.

  

   * Пусть ненавидят, лишь бы боялись.

  

   Наши солдаты хорошо это знают. Я не беру в расчет пи-сем, приходящих к нам с фронта и рассказывающих нам о слу-чаях братского участия, которое проявляют друг к другу сра-жающиеся. Но над штатскими, которые находятся в стороне от сражения, которые не действуют, которые говорят, которые пишут и таким образом поддерживают друг друга в состоянии искусственного и неистового возбуждения, не будучи в состоя-нии его израсходовать, - веет дыхание лихорадочной жесто-кости. И в этом - опасность. Ибо они - общественное мнение, единственное, которое может высказываться (всякое иное - вос-прещено). Для них я и пишу, не для тех, кто сражается (те не нуждаются в нас!).

   И когда я слышу, как публицисты с помощью всяких воз-буждающих средств всю энергию народа стараются направить к одной единственной цели - полному уничтожению неприя-тельского народа, я считаю своим долгом восстать против того, что считаю и моральным и политическим заблуждением. Воюют с государством, воюют не с народом. Было бы чудовищно за-ставить шестьдесят пять миллионов человек нести ответственность за поступки нескольких тысяч, может быть нескольких сотен. Здесь во французской Швейцарии, так страстно распо-ложенной к Франции, полной таких трепетных симпатий к ней, которые она должна обуздывать, я мог в течение трех месяцев внимательно, путем чтения писем и брошюр из Германии, внимательно изучить совесть германской нации. И таким образом я мог дать себе отчет во многих фактах, ускользающих от большинства французов: первый, самый поражающий, самый неожи-данный, тот, что в Германии, взятой как нечто целое, нет ни-какой действительной ненависти к Франции (вся ненависть на-правлена против Англии). Трагизм положения в том, что никогда еще французский ум не действовал на Германию с такой притя-гательной силой, как в течение двух или трех последних лет; на-чинали открывать подлинную Францию, Францию труда и веры; в рядах молодого поколения, молодежи, которую только что повели на бойню под Ипром и Диксмюде, были умы самые чистые, самые идеалистические, страстно влюбленные в мечту о всеобщем братстве. Сказать ли, что для многих из них война была отчаянием, "ужасом, поражением, отказом от всех идеалов, отречением от разума", как писал один из них накануне смерти? Сказать ли, что смерть Пеги была трауром для многих мо-лодых немцев? Этому не поверят. Все же этому придется поверить в тот день, когда я опубликую собранные документы.

   Несколько лучше известно во Франции то, каким образом этот немецкий народ, окутанный сетью лжи, которую внушает ему его правительство, доверяющийся ему со слепой и упрямой лойяльностью, пришел к глубокому убеждению, будто на него напали, будто его преследует зависть всего мира и что ему во что бы то ни стало нужно защищаться или умереть. В рыцарственных традициях Франции - отдавать должное мужеству противника. Следует признать, что при отсутствии других добле-стей дух самопожертвования в этом противнике почти беспреде-лен. Было бы опасной ошибкой доводить его до крайности. Вместо того, чтобы вынуждать к величию отчаянной самозащиты этот ослепленный народ, постарайтесь открыть ему глаза. Это не невозможно. Один эльзасский патриот, которого нельзя об-винить в терпимости по отношению к Германии, д-р Бюше из Страсбурга, говорил мне недавно, что если Германия полна горделивых предрассудков, старательно выращиваемых ее вос-питателями, все же в отношении к ней есть по крайней мере одно средство - возможность спорить, и что ее послушный ум вос-приимчив к доказательствам. Приведу вам пример - скрытую эволюцию, которая, я это вижу, происходит в мысли некоторых немцев. Во множестве немецких писем, прочитанных мною в тече-ние месяца, начинает обнаруживаться томительное сомнение в законности поступков, совершенных Германией в Бельгии. Я видел, как мало-по-малу создавалось это беспокойство в созна-ниях, до сих пор мирно почивавших с уверенностью в своем праве. Истина медленно проясняется. Что случится, если свет ее восторжествует и распространится? Носите ее в своих руках. Пусть она будет нашим лучшим оружием! Будем, подобно солдатам Революции, душа которых оживает в наших войсках, сражаться не против, но за наших врагов. И, освобождая мир, освободим и их. Франция рвет цепи не для того, чтобы заменить их другими.

   Вы думаете о победе. Я думаю о мире, который наступит. Что бы ни говорили самые воинственные из вас и хотя бы, как это сделано в одной статье, нас угощали лакомыми обещаниями непрерывной войны, "войны, которая будет продолжаться и по-сле войны, бесконечно!"* (она все-таки окончится, за отсут-ствием сражающихся!)... все же вам придется когда-нибудь подать друг другу руки, вам и вашим зарейнским соседям, уже ради того, чтобы прийти к соглашению в интересах ваших дел; все же придется вам возобновить терпимые, человеческие отно-шения: устраивайтесь же таким образом, чтобы не сделать их невозможными! Не ломайте всех мостов, потому что нам все равно придется переходить через реку. Не разрушайте будущего. Рана открытая, чистая заживает; но не отравляйте ее. Защитим себя от ненависти. Если во время мира надо подготовлять войну, как гласит мудрость народов, нужно также во время войны подготовлять мир. Это задача, которая не кажется мне недостой-ной тех из нас, кто находится вне сражения и кто, благодаря своей умственной жизни, имеет более широкие связи с вселен-ной, - нас, этой маленькой светской церкви, которая лучше, чем та, другая, сохраняет теперь свою веру в единство челове-ческой мысли и думает, что все люди - дети одного отца. Во всяком случае, если ради подобной веры мы терпим оскорбле-ния, - эти оскорбления - честь, которую нам должно воздать будущее.

  

   * Поль Бурже.

  

  

  

   Уже более четырех тысяч лет великие умы, достигшие сво-боды, стремились к тому, чтобы дать своим братьям возмож-ность пользоваться этим благом, чтобы освободить человечество, научить его видеть действительность бесстрашным и не заблу-ждающимся взором, глядеть внутрь себя без ложной гордости и без ложного смирения, знать свои слабости и свои силы, умея направлять их и видеть свое место во вселенной; и на пути человечества они, чтобы озарить этот путь, зажигали светоч своей мысли или своей жизни, подобный путеводной звезде.

   Их усилия потерпели неудачу. Уже более четырех тысяч лет человечество было порабощено, - не скажу - господами (они - господа его тела, я не о них здесь говорю; к тому же эти цепи рано или поздно бывают разбиты), но призраком своего духа. Его рабство заключено в нем самом. Люди изнемогают, раз-рубая сжимающие их путы. Человечество тотчас же связывает их снова, чтобы крепче себя опутать. Из каждого освободителя оно создает себе господина, и из каждого идеала, который дол-жен был освободить его, оно тотчас же создает грубый кумир. История человечества есть история кумиров и их последователь-ных царствований. И можно было бы сказать, что по мере того, как человечество стареет, власть кумира все более распростра-няется и становится более смертоносной.

   Сперва это были божества из дерева, из камня или из ме-талла. Они по крайней мере не были защищены от топора и от огня. Затем явились и другие, которых ничто не могло ко-снуться, потому что они были незримо запечатлены в сознании; и все же все они стремились к материальному господству. Чтобы доставить им господство, народы проливали свою лучшую кровь. Кумиры религии, кумиры родины, кумиры свободы, кото-рой армии санкюлотов пушечными выстрелами завоевали власть над Европой!.. Господа сменились, рабы - все те же. Наш век познакомился с двумя новыми разновидностями: с кумиром расы, возникшим из великодушных мечтаний и с помощью уче-ных в очках, что трудятся в лабораториях, превратившимся в Молоха, которого Германия 1870 года пустила в ход против Франции и которого ее противники хотят, кажется, направить против современной Германии; и с самым новым кумиром - по-длинным продуктом германской науки, братски соединившейся с достижениями промышленности, торговли и домом Круппа, - с кумиром Культуры, окруженным своими левитами, мыслителями Германии.

  

  

   Чертою, общею культу всех кумиров, является приспособле-ние того или иного идеала к дурным инстинктам человека. Чело-век культивирует выгодные ему пороки; но у него потребность узаконить их; он не хочет жертвовать ими: он должен идеализи-ровать их. Вот почему задачей, ради которой он не переставая трудился в течение веков, было - согласовать идеал со своей посредственностью. Это всегда удавалось ему. Толпе это не трудно; она противопоставляет друг другу свои добродетели и свои пороки, свой героизм и свою злость. Сила ее страсти и быстрый поток дней, ее увлекающий, заставляют ее забывать о недостатке в ней логики.

   Но цвет интеллигенции не может так легко удовлетвориться. Не потому, чтобы в нем, как говорят, было меньше страсти. (Это большое заблуждение. Чем богаче жизнь, тем больше до-ставляет она пищи для страсти; и история в достаточной сте-пени дает примеры тех страшных пароксизмов, до которых доходила порой страсть великих представителей религии и вели-ких революционеров.) Но эти работники ума любят тщательный труд, и их отталкивает форма популярной мысли, ежеминутно выскакивающей из клеток рассуждения. Они должны добиться вязанья более плотного, чтобы инстинкты и идеи - чего бы это ни стоило - превратились в непроницаемую ткань. Так они доходят до чудовищных шедевров. Дайте интеллигенту любой идеал и любую дурную страсть, он всегда найдет средство пригнать их друг к другу. Любовь к богу, любовь к людям призывались для того, чтобы жечь, убивать, грабить. Братство 93 года шло рука об руку со святой гильотиной. Мы видели в наши дни, как люди церкви искали и находили в евангелии узаконение банка или войны. Не прошло еще и месяца с тех пор, как один вюртембергский пастор утверждал, что ни Иоанн Кре-ститель, ни Иисус, ни апостолы не предполагали уничтожить милитаризм*. Искусный интеллигент есть фокусник мысли... В руках ничего, в рукавах ничего!.. Вся слава в том, чтобы из мысли вывести противоположную ей мысль, из нагорной проповеди - войну между людьми или, как это делает про-фессор Оствальд, из мечты об интеллектуальном интернациона-лизме - военную диктатуру кайзера. Для этих Роберов Уденов** - это детские игрушки.

  

   * Пастор Шренк в статье о "Войне и Новом Завете", которую одобрительно цитирует пастор Ш. Корревон в невшательском "Journal religieux", от 14 ноября.

   ** Знаменитый французский фокусник (1805 - 1871). (Прим. перев.)

  

   Вернемся, чтобы разоблачить его, к словам этого доктора Оствальда, показавшего себя в течение нескольких последних месяцев предтечей мессианизма в остроконечной каске.

   Вот прежде всего кумир - эта Kultur (made in Germany)* с "К." прописным, прямолинейным и четвероконечным, с четырьмя остриями, "словно лошадь на фризе здания", как выразился в письме ко мне Мигуэль де Унамуно. А вокруг - маленькие божки, порождения этого кумира: Kulturstaat, Kulturbund, Kulturimperium...**

  

   * Изготовленная в Германии. (Прим. перев.)

   ** Государство культуры, культурный союз, владычество культуры.

  

   "Я объясню вам, - это говорит доктор Оствальд*, - я объясню вам теперь великую тайну Германии. Мы, или, точнее говоря, германская раса, открыли фактор организованности. Другие народы живут под властью индивидуализма, в то время как мы находимся под властью организованности. Этап органи-зованности есть более высокий этап цивилизации..."

  

   * Заявление, сделанное редактору шведской газеты "Dagen".

  

   Не правда ли, очевидно, что подобно тем миссионерам, кото-рые, неся языческим народам веру Христову, заставляют следо-вать за собой эскадру и десантный отряд, тотчас же учреждаю-щий в языческой стране торговые конторы, окруженные поясом пушек, - немецкая интеллигенция не может, не впадая в эгоизм, беречь для себя свои сокровища: она считает необходимым дать вселенной воспользоваться ими...

   "Германия хочет организовать Европу, потому что Европа до этих пор не была организована... У нас все направлено к тому, чтобы из каждого индивидуума извлечь максимум произ-водительности в направлении, наиболее благоприятном для об-щества. Это для нас - самая высокая его форма".

   Полюбуйтесь этой манерой говорить о человеческой "культуре", как будто дело идет о спарже и артишоках! Вот то счастье и те выгоды, тот "максимум производительности", та огородная культура, та свобода полученных благодаря ученой выгонке артишоков, которой профессор Оствальд намеревается не лишать другие народы Европы. И так как они недостаточно просвещены, чтобы с энтузиазмом согласиться на это...

   ..."Война заставит их приобщиться к форме этой органи-зованности, к нашей более высокой цивилизации".

   Затем химик-философ, в нужный момент являющийся и по-литиком, и стратегом, набрасывает широкими мазками картину побед Германии и перекроенной Европы: Соединенные Штаты Европы, подчиненные пастырскому жезлу кайзера, одетого в латы; Англия - раздавлена, Франция - обезоружена, Рос-сия - разрезана на части... (Его коллега Геккель дополняет эту веселую программу, занимаясь разделом Бельгии. Британской империи и Северной Франции: так точно болтала Перетта*, пока не разбила свой горшок.) Ни Геккель, ни Оствальд не сообщают нам (и это жаль), входило ли в их план, имеющий целью установление "их более высокой цивилизации", разруше-ние рыночных зданий Ипра, библиотеки в Лувене и Реймского собора. Минуя все эти завоевания, разделы, опустошения, запо-мним лишь изумительные слова, мрачного шутовства которых, достойного Мольера, Оствальд, конечно, не почувствовал:

   "Вам известно, что я пацифист..."

  

   * Персонаж из басни Лафонтена. (Прим. перев.)

  

   Как бы ни были экзальтированы великие первосвященники религиозного культа, вера их выражается еще с известной дипло-матической сдержанностью, о которой уже не заботится прочий клир. Так обстоит дело с Kulturmenschen*. Рвение левитов, их неумеренная откровенность не раз должны ставить в неловкое положение Моисея и Аарона - Геккеля и Оствальда. Не знаю, что думают они о статье Томаса Манна, появившейся в ноябрь-ском номере "Neue Rundschau": "Gedankert im Kriege"**. Но я знаю, что подумает о ней французская интеллигенция: Германия не могла дать ей более страшного оружия против себя.

  

   * Людьми культуры. (Прим. перев.)

   ** Мысли во время войны. (Прим. перев.)

  

   В бредовом припадке гордости и раздраженного фанатизма Манн стремится защитить Германию от худших обвинений, ко-торые предъявлялись к ней. И в то время как какой-нибудь Оствальд пытается отождествить дело культуры с делом цивили-зации, Манн провозглашает: "Между ними нет ничего общего: война, которая ведется сейчас, есть война культуры (то есть Германии) против цивилизации"; и доведя горделивое бахваль-ство до безумия, он определяет цивилизацию как разум, Vernunft, AufklДrung, доброту - как SДnftigung, Sittigung, дух - как AuflЖsung, Geist, а культуру - как "духовную организованность мира", которой не исключается "кровавое дикарство", Kultur - это возвеличение демонического" (die Sublimierung des DДmonischen) . Она - "выше морали, разума, науки".

   И в то время как какой-нибудь Оствальд, какой-нибудь Гек-кель видят в милитаризме только средство, только оружие, которым культура пользуется для победы, Томас Манн утвер-ждает, что культура и милитаризм - братья, что идеалы их одинаковы, что у них - одинаковый принцип, что враг их один и тот же, и что враг этот - мир, что враг этот - дух. "Ja, der Geist ist zivil, ist bЭrgerlich"*. Он осмеливается, наконец, своим знаменем и знаменем своей родины избрать следующие стихи: "Закон - друг слабого, он хотел бы выравнять мир; но война дает возможность проявиться силе..."

  

   "Das Gesetz ist der Freund des Schwachen,

   MЖchte gern die Welt verflachen,

   Aber der Krieg lДsst die Kraft erscheinen"...

  

   * Да, дух есть нечто штатское, нечто гражданское. (Прим. перев.)

  

   В деле этого преступного возвеличения жестокости сам Томас Манн был превзойден. Оствальд проповедывал победу куль-туры, хотя, в случае надобности, и путем насилия, Манн доказы-вал, что культура есть сила. Должен был найтись человек, который сбросил бы последние покровы стыдливости и сказал бы: "Только сила. Пусть молчит все остальное!"- - Мы прочли из-влечения из циничной статьи, в которой Максимилиан Гарден, называя жалкой ложью растерянные усилия своего правитель-ства извинить нарушение бельгийского нейтралитета, осмелился написать:

   "К чему ведет этот шум?.. Сила создает для нас право... Разве сильный подчинялся когда-нибудь безумным притязаниям, приговору кучки слабых?.."

   Какой симптом безумия, которое гордыня и борьба привили немецкой интеллигенции, и моральной анархии этой империи, организованность которой внушительна лишь в глазах тех, кто не видит ничего, кроме фасада! Ибо кто же не видит слабости правительства, которое затыкает рот социалистической прессе и терпит столь оскорбительное разоблачение? И кто не видит, что прежде всего подобные слова на многие века опозоривают Гер-манию в глазах вселенной?.. Эти бедные интеллигенты вообра-жают, что, выставляя напоказ свое неистовое ницшеанство и бисмаркизм, они совершают геройский поступок, импонируют миру! Они только возмущают его. Они хотят, чтобы им верили! Им слишком верят. Им только и стремятся верить. И на всю Германию будет возложена ответственность за бред нескольких писателей. У Германии не было врагов более пагубных, чем ее интеллигенция.

  

  

   Я не вкладываю в эти слова никакой предвзятой мысли. Не горжусь я и французской интеллигенцией. Кумир расы или цивилизации, или латинского мира, которыми они столь злоупо-требляют, не удовлетворяет меня. Я не люблю никаких куми-ров, - даже кумира человечества. Но по крайней мере те, кото-рым служат мои соотечественники, представляют меньшую опасность, они не агрессивны; к тому же, даже в самых экзальтиро-ванных из наших интеллигентов еще не утратилась известная доля здравого смысла, которой они обязаны родной почве и ко-торой немецкие интеллигенты, только что упомянутые, как будто лишились до последней капли. Но надо сказать правду, ни с той, ни с другой стороны они не принесли большой чести разуму, они не сумели защищать его от дыхания жестокости и безумия. Их поражения приводят на память великие слова Эмерсона:

   "Nothing is more rare in any man than an act of his own" ("Ни-что так не редко в человеке, как самостоятельный поступок").

   Их поступки и их писания пришли к ним от других, извне, они вызваны общественным мнением, слепым и угрожающим. Я не хочу обвинять тех, кому пришлось молчать, - оттого ли, что они находились в армии, или оттого, что цензура, господствую-щая в воюющих странах, предписывала им молчание. Но неслы-ханная слабость, с которой вожди мысли повсюду отступили перед коллективным безумием, явно доказала, что это не были твердые характеры.

   Некоторые фразы из моих книг, несколько парадоксальные, порой навлекали на меня обвинение в том, будто я противник мысли, что является нелепостью по отношению к человеку, кото-рый, подобно нам, отдал свою жизнь служению мысли. Но правда, что интеллектуализм слишком часто казался мне кари-катурой на мысль, мыслью изуродованной, искаженной, окамене-лой, бессильной не только господствовать над зрелищем жизни, но даже понимать его; и события наших дней подтвер-дили мою правоту в большей мере, чем я бы сам этого желал. Интеллигент слишком уж близок к царству теней, к царству идей. Идеи не имеют никакого бытия сами по себе, бытием их: наделяет людской опыт или надежды, которые могут их наполнить: они - итоги или же гипотезы, рамки для того, что было, или для того, что будет, удобные формулы, необходимые фор-мулы, без них нельзя обойтись, когда живешь и действуешь. Но зло - в том, что их превращают в гнетущие реальности; и никто не способствует этому так, как интеллигент, который пользуется ими в силу ремесла и который, вследствие профессиональной извращенности, всегда склонен подчинять им реаль-ные вещи. А если вдобавок еще явится коллективная страсть, довершающая его ослепление, - она выльется в ту идею, которая лучше всего сможет служить этой страсти, она перельет ему свою кровь; и он ее возвеличит. И в человеке ничего больше не оста-ется, кроме призрака его ума, в котором соединены бред его сердца и бред его мысли. Поэтому-то среди современного кри-зиса интеллигенция не только в большей степени, чем другие, подпала воинственной заразе, но и чрезвычайно способствовала ее распространению. Добавлю (и это - наказание для нее), что она дольше других остается жертвою этой заразы: ибо в то время как простые смертные, которым пришлось подвергнуться повседневному испытанию делом, изменяются, накапливая опыт, и не ощущают при этом угрызений совести, - интеллигенты оказываются опутанными сетью своего рассудка, и каждое из их писаний является для них лишними путами. И вот, когда солдаты всех армий, в которых с каждым днем тает едкий дым ненависти, братаются в траншеях, - писатели с удвоенной яростью поды-скивают аргументы. Без труда можем предсказать, что даже когда среди народов погаснет воспоминание об этой бессмыслен-ной войне, - ее обиды еще будут тлеть в сердцах людей мысли...

   Кто разобьет кумиры? Кто раскроет глаза их фанатическим сектантам? Кто заставит их понять, что никакой бог, религиоз-ный или светский, бог их духа, не имеет права путем насилия добиваться признания от других людей, хотя бы он и казался наилучшим, и права презирать их? Даже если допустить, что ваша культура при помощи ваших германских удобрений создает человеческое растение, более тучное, более богатое, кто дает вам право быть его садовниками? Возделывайте ваш сад, мы будем возделывать свой. Есть священный цветок, за который я отдам все плоды вашей прирученной флоры: это дикая фиалка сво-боды. Вы о ней не заботитесь, вы топчете ее ногами. Но она никогда не умрет, она будет жить дольше, чем ваши казарменные и оранжерейные шедевры; она не боится северного ветра, она вы-держала иные, не сегодняшние бури; она растет под терниями и под сухими листьями... Интеллигенты Германии, интелли-генты Франции, вспахивайте и засевайте поля вашего духа; но уважайте дух чужой. Прежде чем организовать мир, вам надо много потрудиться над организацией вашего внутреннего мира. Постарайтесь, если возможно, забыть на минуту ваши идеи и посмотрите на самих себя! И главное - посмотрите на нас! Поборники культуры и цивилизации, германской расы и латинской, враги, друзья, поглядим друг другу в глаза... Брат мой, не видишь ли ты в них сердце, подобное твоему, и те же страдания, и те же надежды, и тот же эгоизм, и тот же героизм, и ту же способность к мечте, постоянно воссоздающую свою паутину? Разве ты не видишь, что ты - это я? - говорил старик Гюго одному из своих врагов...

   Истинный интеллигент, истинный представитель интеллиген-ции - тот, кто себя и свой идеал не превращает в центр вселен-ной, но, глядя вокруг, видит тысячи маленьких огоньков, кото-рые, подобно звездам млечного пути, двигаются вместе с его пламенем, и не стремится ни поглотить их, ни заставить их дви-гаться тем же путем, что он, но благоговейно стремится постиг-нуть необходимость каждого из них и общий источник огня, их питающий. Проницательность мысли - ничто без проницатель-ности сердца. И они ничто вне здравого смысла и вне рассудка - здравого смысла, указывающего каждому народу, каждому отдельному существу его место во вселенной, рассудка - являюще-гося судьей галлюцинирующего ума, солдатом, который, стоя за колесницей Цезаря, с триумфом въезжающего в Капитолий, на-поминает ему, что он лыс.

  

  

  

   Национальные страсти торжествуют. Уже пять месяцев раз-дирают они нашу Европу. Им кажется, что скоро они разрушат ее и изгладят ее образ из сердца последних людей, хранящих ей верность. Они ошибаются. Они оживили нашу прошлую веру в нее. Они дали нам возможность узнать ей цену и понять нашу любовь к ней. И в разных странах мы открыли наших неведомых братьев, сынов единой матери, которые в тот час, когда от нее отрекаются, становятся на ее защиту.

   Сегодня это - голос, несущийся к нам из Испании, от ката-лонских мыслителей. Передадим призыв этого рождественского колокола, который ветер несет к нам с берегов Средиземного моря. Потом мы услышим колокола Северной Европы. И скоро они сольются в одно созвучие. Испытание полезно. Воздадим ему благодарность. Те, кто хотели нас разлучить, лишь соединили наши руки.

  

  

  

   Столь же далекая от бесформенного интернационализма, как и от всякого узкого местного патриотизма, в Барселоне возникла группа интеллигентов, которая желает заявить о своей незыблемой вере в моральное единство Европы и послужить этой вере, насколько это позволяет трагический гнет современных, обстоятельств.

   Положение, из которого мы исходим, заключается в том, что ужасная война, раздирающая сейчас сердце нашей Европы, является, в сущности, гражданской войной.

   Гражданская война - это не значит непременно несправед-ливая война. Но если так, то надо, чтобы она оправдывалась столкновением великих интересов морального порядка. И, если желаешь, чтобы тот или иной из них восторжествовал, это должно совершиться в интересах всей европейской республики в целом и для общего ее блага. Значит, ни одной из сторон, вовлеченных в войну, не может быть дано право - добиваться полного уничтожения противника. Еще более беззаконно исхо-дить из преступной гипотезы, что та или иная из сторон уже фактически исключена из высшей общины.

   И тем не менее мы все же с болью видели, что подобные утверждения допускались и яростно распространялись, притом не всегда в низших слоях, не всегда их произносили голоса, лишенные авторитета. В течение трех месяцев казалось, что наш европейский идеал терпит крушение. Но уже намечается и реакция. Тысяча признаков убеждает нас в том, что по крайней мере в области духа ветер утихает и что в сознании лучших, людей скоро возродятся вечные ценности.

   Мы намереваемся содействовать этой реакции, способство-вать тому, чтобы о ней узнали, и - по мере наших сил - помочь ей восторжествовать. Мы не одиноки. Повсюду на земле с нами заодно пламенные стремления дальновидных умов и без-молвные пожелания тысяч честных людей, которые, поднимаясь над своими симпатиями и личными предпочтениями, умеют хранить верность делу этого морального единства.

   И, главное, за нас - в далях будущего - оценка тех людей, что завтра одобрят этот скромный труд, которому мы посвящаем себя сегодня.

   Для начала мы постараемся предать как можно более широ-кой гласности сообщения обо всех тех фактах, декларациях и манифестациях, имеющих место как в воюющих, так и в ней-тральных странах, в которых сказывается усилие, направлен-ное на то, чтобы воскресить чувство высшего синтеза и велико-душного альтруизма.

   Впоследствии мы сможем расширить нашу деятельность и воспользоваться ею для новых начинаний.

   От наших друзей, от нашей прессы, от наших сограждан мы требуем только немного внимания к этому трепету действитель-ности, немного уважения к интересам высшей человечности, не-много любви к великим традициям и богатым возможностям единой Европы.

  

   Эугенио д'Орс, член Каталонского Института. - Мануэль де Монтолиу, писатель. - Аурелио Рас, редактор журнала "Estudio". - Аугустин Муруа, профессор Университета. - Телесфоро де Аранцади, профессор Университета. - Мигуэль С'Оливер. - Хуан Палау, публицист. - Пабло Вила, директор училища "Мон д'Ор". - Энрике Харди, адвокат. - Э. Мессегуэр, публи-цист. - Кармен Карр, директриса "Residencia de Estudiantes El Hogar". - Эстебан Террадес, член Каталонского Инсти-тута. - Хозе Сулуэта, член парламента. - Р. Хори, писатель. - Эдуальдо Дуран Рейнальс, библиотекарь Biblioteca de Cataluna. - Рафаэль Кампаланс, инженер. - X. М. Лопес-Пико, писатель. - Р. Рукабадо, писатель. - Э. Куэлло Калоу, профессор Универ-ситета. - Мануэль Ревентос, профессор Escuela de Funcionarios.