Роллан Ромен - Над схваткой (1914-1915)

словам, полным патриотической напыщенности, не сражается с врагом, а плюет на него..."

   Из всех молодых писателей, стремящихся защитить свой дух от увлечения национальными страстями, самым решительным, самым красноречивым, самым смелым писателем, индивидуаль-ность которого наиболее выросла благодаря буре, является Виль-гельм Герцог, который руководит мюнхенским "Forum" и кото-рый, так же как наш Пеги в ту пору, когда начали выходить его "Cahiers de la quinzaine", почти целиком заполняет свой журнал собственными пламенными статьями. Воспитанный на Генрихе фон Клейсте, страстным биографом которого он был, он смотрит на современные события и судит о них с трагической точки зрения этого неукротимого ума. Немецкая цензура может сколько угодно затыкать ему рот, стараться обкарнать его сообщение о лекции Шпиттелера или о лекции Аннеты Кольб, - крики его негодования и его карающей иронии доходят до нас. Он резко бичует 93 представителей интелли-генции, "которые мнят себя Аяксами, потому что они горланят сильнее всех", этих политиков на манер Геккеля, которые делят мир, этих бардов-патриотов, которые оскорбляют другие народы; он без всякого почтения нападает на Томаса Манна, насме-хается над его софизмами, защищает от него Францию, француз-скую армию, французскую цивилизацию*. Он показывает, что все великие люди Германии (Гринвальд и Дюрер, и Бах, и Мо-царт, и другие) подвергались преследованиям, унижениям, были жертвами клеветы**. В статье, озаглавленной: "Der neue Geist"***, высмеяв возвращение шаблона на все немецкие сцены и литературную посредственность патриотических произведений, он спрашивает себя, где можно найти "новый дух"; и для него это становится поводом, чтобы казнить Оствальдов и Ласонов.

  

   * "Die эberschДtzung der Kunst" (Переоценка искусства). Декабрь 1914 г.

   ** Von der Vaterlandsliebe (О любви к отечеству). Январь 1916 г.

   *** Новый дух. Декабрь 1914 г.

  

   "Где найти его? В Hochschulen*? Читали ли вы это неве-роятно неуклюжее (unwarscheinlich plumpes) воззвание 99 про-фессоров? Насладились ли декларациями этого мумиеобразного двухсотлетнего старца (des zweihundertjДhrigen Mummelgreises) Лассона? Когда в течение первого семестра я в Берлинском уни-верситете изучал философию, амфитеатр, где он читал свой курс, был уже для нас приютом смеха (Lachkabinett.) А теперь его принимают всерьез! Английские, французские, итальянские га-зеты печатают его старческую болтовню, направленную против Голландии, прибавляя, что такова Stimmung** германской интеллигенции. Сколько зла причинили нам своей AufklДrungsarbeit*** эти GeheimrДte**** и эти профессора. Это едва поддается определе-нию... Их неспособность представить себя в чужой шкуре со-здает вокруг них пустоту".

  

   * Высших школах. - (Прим. перев.)

   ** Настроение. - (Прим. перев.)

   *** Просветительной работой. - (Прим. перев.)

   **** Тайные советники. - (Прим. перев.)

  

   Наперекор этим ложным представителям народа, этим болту-нам интеллигенции, этим авантюристам политики он превозносит молчаливых, великую массу народа, всех народов, которые стра-дают и молчат, и с ними его соединяет "зримое" общее горе.

   "Страдающий, который знает, что миллионы других существ должны, как и он, переносить муки, будет спокойней нести свои страдания; он даже рад будет их принять, ибо он чувствует, что они делают его более богатым, чувствительным, более сильным и человечным"*.

  

   * Hymne auf den Schmerz (Гимн страданию), Январь 1915 г. Следует отметить, что "Forum" читается в окопах и что с фронта им были получены многочисленные одобрительные отзывы (Der Phrasenrausch und seine BekДmpfer, февраль 1915 г.).

  

   И он цитирует слова старого Экхарта:

   Das schnellste Tier, das Euch trДgt zur Vollkommenheit, ist Leiden (Самое быстрое животное, несущее вас к совершенству, есть страдание),

  

  

   В заключение этого краткого очерка о молодых писателях военного времени надо упомянуть о тех, кого оно сломило; они были в числе лучших: Эрнст Штадлер, влюбленный в ум и искусство Франции, переводчик Франсиса Жамма, поклонник Пеги; из Франции, из окопов, куда его послали, он накануне своей смерти, в ноябре, писал Стефану Цвейгу о Верлене, которого переводил; несчастный Георг Тракль, поэт меланхолии, из которого сделали лейтенанта санитарной колонны в Галиции и которого зрелище страданий довело в конце октября до отчаяния и до самоубийства. Сколько скрытых трагедий, на которые мы в настоящую минуту набрасываем покров! Когда впоследствии мы подымем его, человечество содрогнется, созерцая дело своих рук.

   Просматривая эти вдохновленные войной произведения немец-ких авторов, где временами чувствуется могучее дыхание воз-мущения и горя, я дошел до мысли, которую, без сомнения, разделят со мною многие из моих французских читателей: я по-думал, что наши молодые писатели создавали не "литературу". Их произведения - это их поступки; и вместе с тем это - их письма. И я говорил себе, перечитав некоторые из этих писем, что наша доля - лучшая. Я не ставлю себе задачей указать в настоящую минуту то место, которое эта героическая переписка займет не только в нашей истории, но даже и в нашем искусстве. Цвет нашей молодежи целиком вложил себя в нее, вложил в нее свою веру и свое дарование. За одно из этих писем я отдал бы прекраснейшие стихи прекраснейшей поэмы. Со временем все это станет ясно: что бы ни думали о значении этой войны, каков бы ни был ее результат, Франция, - сражающаяся Франция, - сама об этом не думая, на бумаге, запачканной грязью, а порою и кровью, написала некоторые из самых возвышенных страниц своей истории. Конечно, нас эта война сильнее задевает за жи-вое, чем наших противников. У кого из нас хватило бы смелости писать драму или роман в то время, когда его родина страдает и его братья умирают?

   Но я не провожу сравнения между обоими народами. Глав-ное сейчас показать, что даже в Германии тот дух, который мы ненавидим, дух алчного империализма и бесчеловечной гордыни, дух военной касты и одержимых манией величия педантов побежден в открытой войне силою лучших. Их только меньшин-ство; мы не создаем себе иллюзий; и поэтому мы и должны еще удвоить наши усилия, стремясь победить общего врага. По-чему же заставлять прислушиваться к этим великодушным и бессильным голосам? Потому что они тем ценнее, чем меньше им внимают; и что для тех, кто борется за справедливость, тоже является долгом - воздать справедливость людям, которые во всех странах, даже в той стране, чье правительство олицетворяет в наших глазах попрание права в силу Faustrecht*, защищают вместе с нами дух свободы.

  

   * Кулачного права.

  

  

  

  

   Слова эти сказаны не сегодня*, но факт принадлежит нашим дням. Никогда, ни в какие времена, не приходилось видеть, чтобы человечество бросало на кровавую арену все свои интел-лектуальные и моральные резервы, своих священников, своих мыслителей, своих ученых, своих художников, всю духовную бу-дущность, растрачивая свои таланты в качестве пушечного мяса.

  

   * Я заимствую их у Люсьена Мори, из статьи, написанной до войны ("Journal de Geneve"), 30 марта 1914 г., и совсем недавно упомянутой в замечательной докторской диссертации: "Закон прогресса" Адольфом Феррьером, который пытается разрешить трагическую проблему роли избранников.

  

   И, разумеется, зрелище величественно, если величественна борьба, если народ сражается за бессмертное дело, которое вос-пламеняет весь народ от мала до велика, растворяет всякий эгоизм, очищает желания и множество душ превращает в единую душу. Но если дело - сомнительное или грязное (а таким мы считаем дело наших противников), - каково будет положение духовных избранников, которые сохранили печальную и гордую привилегию видеть хотя бы часть истины и которые все же должны сражаться, убивать и умирать за веру, внушающую им сомнения?

   Люди страстные, которых опьяняет бой или ослепляет необ-ходимость действия, хотя они сознают свое ослепление, - этими вопросами не затрудняются. Неприятель для них - сплошная глыба; и эта глыба только и существует для них, ибо нужно, чтобы они ее разбили: это их роль, их долг. Каждому свой долг. Но если меньшинство не существует для них, оно существует для нас, для тех, кто не участвует в сражении, кто свободен и обязан все видеть, для тех, кто составляет часть вечного меньшинства, того меньшинства, которое было, есть и будет вечно притесняемым, вечно непобедимым. Наш долг прислу-шаться к этим нравственным мукам и указать на них. Доста-точно есть людей, которые повторяют или сами изобретают весе-лые отголоски схватки. Пусть подымутся иные голоса, которые вернут сражению его трагические оттенки и его священный ужас.

   Свои примеры я возьму из неприятельского лагеря, - по нескольким причинам: потому что, поскольку дело немцев с са-мого начала было запятнано несправедливостью, - страдания маленькой кучки справедливых и еще меньшей кучки людей дальновидных были там сильнее, чем где-либо; потому что вы-сказывания, свидетельствующие об этом, открываются нам в произведениях, смелости которых не заметила немецкая цензура; потому что я с почтением склоняюсь перед героическим обетом молчания, которое воюющая Франция хранит о своих муках. (Дай бог, чтобы это молчание не было нарушено теми, кто, намере-ваясь отрицать их в газетных сообщениях, лишенных всякой серьезности и всякого чувства достоинства, профанируют вели-чие жертвы возмутительной легкостью своих глупых шуточек!)

  

  

   В недавно написанной статье* я указал на то, что часть молодой интеллигенции Германии далеко не разделяет воинствен-ного бреда своих старших. Я приводил резко отрицательные оценки, которые теоретикам империализма давали эти молодые писатели. Эти последние не являются, как мог подумать автор одной статьи в "Temps" (честности которого я, впрочем, сча-стлив отдать должное), группой столь немногочисленной, как группа наших символистов. В своих рядах они насчитывают художников, обращающихся к широкой публике и отнюдь не стремящихся (если оставить в стороне группу Стефана Георге) писать для немногих - желающих писать для всех. Я отметил, что журнал, редактируемый наиболее отважным среди них, "Forum" Вильгельма Герцога, читался в немецких окопах и встречал там одобрение.

  

   * Литература войны ("Journal de Geneve", 19 апреля).

  

   Но еще удивительнее то, что этим критическим духом про-никлись некоторые из числа сражающихся и что даже он про-явился в среде немецких офицеров. В ноябрьском-декабрьском номере журнала "Friedens-Warte", издаваемого в Берлине, Вене и Лейпциге д-ром Альфредом Фридом, помещено воззвание к германским народам (Aufruf an die VЖlker germanischen Blutes), составленное в конце октября бароном Маршаль фон Биберштейном, прусским ландратом и капитаном запаса 1-го гвардейского пехотного полка. Эта статья была написана в око-пах к северу от Арраса, где 11 ноября Биберштейн был убит. Она без притворства говорит об ужасах войны и выражает горя-чее желание, чтобы эта война была последняя: "Таково убежде-ние, к которому пришли те, кто находятся на фронте и являются свидетелями невыразимых страданий, вызванных современной войной". Другая, еще более достойная похвалы откровенность: Биберштейн решается положить начало признанию ошибок Германии и mea culpa. "Война открыла глаза, - говорит он, - на нашу ужасающую Unbeliebtheit (антипатичность). Все имеет свою причину: должно быть, мы вызвали эту ненависть; и даже, отчасти, ее оправдали... Будем надеяться, что одним из положи-тельных результатов этой войны будет то, что Германия одумается, постарается понять свои ошибки и исправить их". К несчастью, статью все-таки портит германская горделивость, кото-рая, желая всеобщего мира, стремится навязать его вселенной, и в некоторых отношениях здесь оказывается сходство с воинствен-ным пацифизмом более чем знаменитого Оствальда.

   Но вот драматические сцены в стихах и прозе, совсем недав-но появившиеся под заглавием: "Vor der Entscheidung" (Перед принятием решения)*, принадлежащие перу другого офицера (о котором я уже говорил в своей последней статье), поэта Фрица фон Унру, уланского обер-лейтенанта на западном фрон-те. Это - драматическая поэма, в которой автор изобразил свои собственные впечатления и свое моральное перерождение. Герой, так же как и он, - уланский офицер, попадает в различные сфе-ры войны и везде остается чужим, душой, свободной от страсти к убийству, душой, которая видит отвратительную действитель-ность и смертельно страдает от нее. Две сцены, воспроизведен-ные в "Neue ZЭricher Zeitung", рисуют грязный и залитый кро-вью окоп, где, как животные на скотобойне, умирают или дол-жны умирать, с горькими словами, немецкие солдаты, и офице-ров, которые пьют шампанское вокруг мортиры 42 и, опьянев, хохочут, хотят забыться, пока не падают, сломленные усталостью и сонливостью. Из первой сцены я приведу страшные слова од-ного из тех, которые ждут в окопе под обстрелом: - DreissigjДhriger (человек тридцати лет) :

   "Дома они смеются, они вспрыскивают каждую победу. Они убивают нас как скот и говорят: "Это война!" - Когда это бу-дет кончено, - а они ведь хитрые! - они три года будут чество-вать нас. Но не успеет еще поседеть первый калека, как уже бу-дут насмехаться над его седыми волосами".

  

   * "Neue ZЭricher Zeitung" напечатала из нее несколько отрывков в но-мере от 14 апреля.

  

   И улан, которого среди резни охватывает ужас, бросается на колени и молится:

   "Ты, который даешь жизнь, ты, который ее берешь, - как узнать тебя? В этих окопах, устланных изуродованными те-лами, я не нахожу тебя. Раздирающий крик этих тысяч, которые задыхаются в страшных объятиях смерти, - разве он не доходит до тебя? или он теряется в ледяном пространстве? Для кого должна цвести твоя весна? Великолепия твоих солнц - для кого они? О, для кого, господи? Я вопрошаю тебя от имени всех, кому храбрость и страх закрывают уста перед ужасом твоего мрака: какой жар горит во мне? Какая истина сияет? Может ли по твоей воле совершаться эта резня? Твоя ли это воля?.."

  

   Скорбью менее лирической, менее экзальтированной, более простой, более размышляющей и более близкой нам проникнут ряд "Feldpostbriefe"* д-ра Альберта Клейна, преподавателя Гиссенской Высшей Реальной школы и лейтенанта ландвера, уби-того 12 февраля в Шампани**. Оставляя в стороне страницы, мо-жет быть наиболее разительные по их художественным достоин-ствам и по характеру мысли, я приведу из этих писем только две выдержки, которые особенно могут заинтересовать француз-ского читателя.

  

   * "Письма с военной почтой". (Прим. перев.)

   ** Журнал "Die Tat", издаваемый в Иене Эйг. Дидерихсом, в майском номере 1915 г. дает длинные отрывки из них.

  

   Первая из них с редкой прямотой рисует моральное состоя-ние немецкой армии:

   "Кто из нас храбр без заботы о своей жизни? Все мы слиш-ком хорошо знаем, чего мы стоим и что мы можем; мы нахо-димся в лучшей поре жизни, наши руки и души полны сил, а так как никто не умирает по доброй воле, то - никто не храбр (tapfer) в обычном смысле слова; или это встречается чрезвы-чайно редко. Именно потому, что храбрость столь редка в жизни, приходится в таких количествах затрачивать средства, которыми располагают религия, поэзия, мысль, начиная уже с ранних школьных лет, воспевать, как наивысшее счастье, смерть за ро-дину, до тех пор, пока не будет достигнут апогей - тот фальшивый героизм, который в газетах и в речах создает шумиху вокруг нас и так дешево стоит, или истинный героизм немно-гих, подвергающих себя опасности и увлекающих за собой дру-гих... Мы исполняем свой долг, мы делаем то, что должны де-лать; но ведь это пассивные добродетели... Когда в газетах, в произведениях писак, у которых совесть нечиста потому, что они в тылу находятся в безопасности, я читаю эти хвастливые слова, превращающие каждого солдата в героя, - мне делается больно. Героизм - растение редкое, и народное войско (Volksheer) ни-когда не может основываться на нем. Чтобы держать войско в повиновении, нужно, чтобы человек чувствовал уважение к на-чальникам и страх перед ними (Angst), даже больший, чем пе-ред неприятелем, нужны начальники, у которых есть совесть, которые хорошо исполняют свой долг, хорошо знают свое дело, обладают правильным глазомером и владеют своими нервами. Когда мы читаем восхваления, которыми нас удостаивают те, кто находится в тылу, мы краснеем. Слава богу, старая могучая стыдливость не умерла в нас... Ах! дорогие друзья, тот, кто находится здесь, не говорит с такой легкостью о смерти, о ги-бели, о жертве, о победе, как это делают те, что остались позади, где они звонят в колокола, произносят речи, пишут в газетах. Тот, кто находится здесь, по мере возможности приспосабли-вается к горькой необходимости страдания и смерти, если такова его доля, но он знает, он видит, сколько уже принесено благород-ных жертв, бесчисленных, бесчисленных жертв, а разрушать давно уже надоело и нам и нашим противникам. Именно тогда, когда мне приходится глядеть страданию в лицо, возникает нить, со-единяющая меня с теми, кто находится там, по другую сторону (и пусть она и вас свяжет с ними, мои дорогие!.. Да, вы ведь также чувствуете это, не правда ли?.). Если я вернусь от-сюда (на это я больше почти не надеюсь), самым дорогим для меня делом будет - погрузиться в изучение мысли тех, кто были нашими врагами. Я хочу перестроить свой характер на более широкой основе... И я думаю, что после этой войны стать человечным будет менее трудно, чем после какой бы то ни было другой".

  

  

   Второй отрывок является рассказом о трогательной встрече с французским пленным:

   "Вчера вечером я был необычайно взволнован. Мне при-шлось видеть транспорт пленных, и я беседовал с одним из них, моим коллегой, преподавателем классической филологии в Ф-й школе... Человек с таким открытым характером, такой умный, с такой прекрасной военной выправкой, как и все его товарищи, несмотря на то, что они прошли через ужасные испытания - пу-леметный огонь... Он явился для меня примером, убеждающим в бессмысленности войны. Я думал о том, как хотелось бы быть другом этих людей, столь близких по воспитанию, по образу жизни, кругу мыслей, интересов. Мы заговорили об одной книге, посвященной Руссо, и начали спорить, как старые филологи... Как мы напоминаем друг друга силой и достоинством! И как мало правды в том, что рассказывают наши газеты о француз-ских войсках, расшатанных и изнуренных! Это такая же правда, такая же неправда, как и то, что французские газеты пишут на наш счет... В словах французского коллеги сказывалась такая продуманность мысли, такое понимание, в них было столько ува-жения к немецкому уму! Мы были созданы на то, чтобы быть друзьями, а должны быть разлучены!.. Я был совершенно по-трясен. Я сидел, раздавленный. Я размышлял, я размышлял... И никакие софизмы не могли указать мне исход. Нет конца, нет конца войне, которая вот уже скоро шесть месяцев как поглощает в своей пучине людей, благосостояние и счастье! И мы и они одинаково чувствуем это. Всюду та же картина: мы де-лаем то же самое, мы страдаем все от того же, мы - то же, что они. И потому-то мы такие жестокие враги".

  

  

   Те же ноты тоски и смятения, смешанные с отчаянием, кото-рое минутами почти переходит в безумие, а порою перерастает в высокий религиозный порыв, - в письмах немца солдата, адре-сованных в немецкую Швейцарию одному профессору (мы по-знакомились с ними три или четыре месяца тому назад в Агент-стве по делам пленных, и они были напечатаны в "Foi et Vie", в номере от 15 апреля*. Их замолчали. Поэтому будем на-стойчивее. Они того стоят). В этих письмах, относящихся ко времени со второй половины августа до конца де-кабря, мы видим, начиная с 25 августа, что немецкие войска хо-тят мира:

   "Мы все, даже те из нас, кто вначале яростнее всех стремил-ся к борьбе, - сегодня мы желаем только мира, как мы, так и наши офицеры... Как бы ни были мы убеждены в необходимо-сти победы, - воинственного энтузиазма в нас нет; мы испол-няем наш долг, но жертва трудна. Страдает наша душа... Я не могу выразить страдания, которые переношу...

  

   * С предисловием С. Е. Бабю.

  

   20 сентября. Один приятель пишет мне: "20 и 25 августа я участвовал в больших сражениях: с тех пор я испытываю та-кие моральные страдания, что совершенно изнемогаю - и физи-чески и психически. Душа моя больше не находит покоя. Эта война откроет нам, насколько человек еще является зверем, но это открытие заставит нас сделать большой шаг, чтобы вырвать-ся из животного состояния: иначе - нам конец".

   28 ноября (Замечательные строки, в которых как бы слы-шится голос старого Толстого). Что все тревоги войны по срав-нению с мыслями, день и ночь одолевающими нас! Когда я стою на вершине холма, с которого открывается равнина, - меня все время терзает мысль: там, в долине неистовствует война; эти бурые линии окопов, бороздящие окрестность, полны людей, ко-торые стоят лицом к лицу, как враги. А выше, на холме, перед, тобой, находится, быть может, человек, который, так же как ты, созерцает деревья, голубое небо и который, может быть, занят теми же мыслями, что и ты, его враг!.. Эта постоянная бли-зость может свести с ума! Вы готовы завидовать товарищам, которые могут убивать время, забываясь сном или играя в карты...

   17 декабря. У всех - страстное желание мира, по крайней мере у всех тех, кто находится на фронте, кто сам вынужден уби-вать и допускать убийства. Газеты говорят, что почти невоз-можно умерить воинственный пыл сражающихся... Они лгут - сознательно или бессознательно. Наши пасторы опровергают в своих проповедях легенду о том, будто воинственный пыл осла-бевает... Вы не можете себе представить, как возмущает нас подобная болтовня. Пусть они замолчат и пусть не говорят о вещах, которые им не могут быть известны! Или пусть лучше они придут сюда, но не в качестве полковых священников, кото-рые держатся позади, а на линию огня, с оружием в руках! Тогда, быть может, они заметят внутреннее перерождение, со-вершающееся в бесчисленном множестве из нас. Для этих пасто-ров человек, лишенный воинственного пыла, не тот, которого требует наша эпоха! Все же мне кажется, что мы - большие герои, мы, которые, не находя опоры в воинственном энтузиаз-ме, честно исполняем свой долг, хотя и ненавидим войну всей душой... Они говорят о священной войне... Для меня нет священной войны. Я знаю только одну войну, ту, которая явля-ется суммой всего, что есть бесчеловечного, нечестивого, звер-ского в человеке, и которая является карой божией и призывом покаяться, обращенным к народу, который ринулся в нее или позволяет вовлечь себя в нее. Бог посылает людей в этот ад для того, чтобы они научились любить небо. Что касается немецкого народа, эта война мне представляется карой и призывом к покаянию, - и в первую очередь это относится к нашей немецкой церкви. У меня есть друзья, страдающие от мысли, что они ничего не могут сделать для родины. Пусть они со спокойной совестью остаются дома! Все зависит от их мирного труда. Но энтузиасты войны - те пусть придут сюда! Может быть, они научатся молчать!.."

  

  

   Зачем печатать эти страницы? - спросит меня кое-кто во Франции. Зачем, когда война уже началась, привлекать жа-лость к противникам, рискуя притупить рвение сражающих-ся? - Отвечу: затем, что это - правда, и затем, что этой прав-дой узаконивается наш приговор, приговор вселенной вождям Германии и их политике. То, что сделали их армии, - мы знаем; но то, что они могли это сделать, состоя из элементов, подобных тем, чью исповедь мы только что услышали, еще усугубляет вину их господ. С полей сражения, как карающий приговор при-теснителям, подымаются эти голоса меньшинства, принесенного в жертву. К обвинениям, которые, во имя попранного права, во имя оскорбленного человечества, могут предъявить империям-хищницам и их бесчеловечной гордыне народы-жертвы и бойцы, присоединяется крик боли, рвущейся из груди благородных сы-нов их собственного народа, которых дурные пастыри, спустив-шие с цепи эту войну, насильно привели к убийству и безумию. Принести в жертву свое тело еще не есть худшее из страданий, горше - принести в жертву свою душу, отречься от нее, убить ее... Вы, которые умираете за правое дело и которые, во цвете лет и полные веры, падаете подобно спелому плоду, - как слад-ка ваша участь по сравнению с этой пыткой!.. - Но мы сде-лаем так, чтобы эти муки не были тщетны. Пусть совесть чело-вечества услышит и запомнит их жалобу! Она отзовется в бу-дущем, заглушая славу сражений; и, захочет история или не захочет, но ей придется записать ее. История вынесет приговор палачам народа, а народы узнают, как освобождаться от своих палачей.

  

  

   На наших глазах развертываются сражения, в которых уми-рают тысячи людей, и порою жертва не влияет на исход битвы. А иногда смерть одного человека может явиться для всего человечества великим проигранным сражением. Убийство Жореса было одним из таких бедствий.

   Сколько потребовалось веков, сколько богатых культур, при-надлежащих Северу и Югу, настоящему и прошлому, павших на добрую почву Франции и созревших здесь, под небом Запада, чтобы создать подобную жизнь? И когда еще удастся таинствен-ному случаю, сочетающему элементы и силы, создать второй раз такое дарование?

   Жорес представляет собою почти единственный в новой исто-рии пример крупного политического оратора, являющегося вме-сте с тем и крупным мыслителем, в котором обширные знания сочетаются с глубокой наблюдательностью и моральная высо-та - с энергией действия. Нужно обратиться к древности, чтобы найти подобный человеческий тип. Он в одно и то же время во-одушевлял толпы и восхищал избранных, рассыпал полными при-горшнями свой великодушный гений - не только в своих речах, в социальных трактатах, но и в книгах по истории, в своих фи-лософских произведениях* и на всем оставлял свою печать, след своего могучего труда и семена своего новаторского духа. Я часто слышал его в Палате депутатов, на конгрессах социалистов, на съездах, где защищались права угнетенных народов; он даже сделал мне честь представить парижанам моего "Дантона". Я снова вижу это широкое лицо доброго бородатого великана, спо-койное и веселое, его маленькие, живые и смеющиеся глаза, яс-ный взгляд которых умел следить за полетом мысли и в то же время наблюдать людей; я снова вижу его на трибуне, шагаю-щего взад и вперед, заложив руки за спину; он ходит взад и вперед тяжелыми шагами, как медведь, и внезапно поворачи-вается, чтобы бросить в толпу своим однотонным и медеподобным голосом, напоминающим пронзительный звук трубы, те отчеканенные слова, что разносились по всему обширному амфи-театру и трогали сердца, - слова, от которых во всем зале тре-петала душа целого народа, соединенного в одном общем волне-нии. И какое величественное зрелище представляла порой эта толпа пролетариев, воодушевленных великими мечтами, которые из глубоких далей вызывал Жорес, и пьющих в голосе своего трибуна греческую мысль!

  

   * Главная его философская работа - это его докторская диссертация, "La realite du monde sensible" (Реальности чувственного мира, 1891). К тому же году относится другая его диссертация (латинская): "О происхождении немецкого социализма", в которой он восходит к христианскому социа-лизму Лютера.

   Его главный исторический труд - это его "Histoire Socialiste de la Revolution" (Социалистическая история Революции). - Очень интересен его спор с Полем Лафаргом об "Идеализме и материализме в понимании истории".

  

   Из всех дарований этого человека самое главное - его спо-собность быть человеком, - не человеком какой-либо профессии, какого-либо класса, какой-либо партии, какой-либо идеи, но че-ловеком в полном смысле слова, гармоничным и свободным. Он не умещался ни в каких рамках, но в нем для всего находилось место. Самые высокие проявления жизни сливались здесь. Его ум стремился к единству*; его сердце страстно любило свободу**. И этот двойной инстинкт предохранял его и от деспо-тизма партийности и от анархии. Его ум стремился все охватить не для того, чтобы сжать, но чтобы привести все это в гармонию. Ему, в особенности, присущ был дар во всем ви-деть "человеческое". Его способность ко всеобъемлющей симпа-тии одинаково отвергала и узкое отрицание и фантастическое утверждение. Всякая нетерпимость внушала ему отвращение***.

  

   * "Потребность в единстве есть самая глубокая и самая благородная потребность человеческого ума". La realite du monde sensible (1891).

   ** "Этой молодой демократии нужно еще привить вкус к свободе. У нее - страсть к равенству; но у нее нет, в такой же степени, понимания свободы, которое приобретается в более долгий срок и с гораздо большим трудом. Путем упражнения мыслительной способности, протекающего на достаточно высоком уровне, нужно дать почувствовать детям народа ценность человека, а следовательно, цену свободы, без которой нет и человека" (Учителям, 15 января 1888).

   *** "Что касается меня, я не только никогда не призывал к насилию над верой, какова бы она ни была, но в отношении ее всегда воздерживался от той формы насилия, которую называют оскорблением... Оскорбление выражает скорее слабое и судорожное возмущение, чем свободу ума" (1901).

  

   Если он стал во главе большой революционной партии, то этим он думал, - как он говорит, - "уберечь великое дело про-летарской революции от мерзкого и жестокого запаха крови, убийства и ненависти, который остался связанным с буржуазной революцией. Что касается всяких доктрин", он от своего имени и от имени своей партии требовал "уважения к человеческой лич-ности и к духовной сущности, проявляющейся в каждой лично-сти" (1910). Даже чувство морального антагонизма, существую-щего между людьми даже без явной борьбы, невидимые барьеры, препятствующие человеческому братству, причиняли ему боль. Слова кардинала Ньюмэна об адской бездне, которая уже и в этой жизни разделяет людей, он не мог читать, "не переживая при этом, - как он говорит, - нечто вроде кошмара..." Он ви-дел бездну, готовую разверзнуться под ногами всех этих челове-ческих существ, жалких и слабых, которые считают себя взаимно связанными общностью симпатий и испытаний. И он до бе-зумия страдал от этого.

   Он всю жизнь старался уничтожить эту бездну непонима-ния. Хотя он был выразителем мнения самых передовых партий, он обладал своеобразной особенностью, являясь постоянным по-средником между борющимися идеями. Он старался каждую из них привлечь на служение общему благу и общему прогрессу. В философии он сочетал идеализм и реализм; в истории - настоя-щее и прошедшее; в политике - любовь к своей стране и уваже-ние к другим странам*. Он очень остерегался, как бы, уподобляясь иным фанатикам, которые называют себя свободо-мыслящими, не упразднить то, что было, во имя того, что будет. Отнюдь не осуждая, он принимал мысль всех, кто боролся в прошлых веках, к какой бы партии они ни принадлежали. "У нас, - говорил он, - культ прошлого. Не напрасно пылали все очаги человеческих поколений, но только мы идем к новому идеалу, боремся за него, только мы являемся истинными наследниками очагов предков, мы взяли пламя его, вы сохра-нили только его пепел" (январь 1909). "Мы приветствуем, - писал он еще в своем Введении к социалистической истории революции, где он старается, как он сам говорит, примирить Плутарха, Мишле и Карла Маркса, - мы с равным уважением приветствуем всех героев воли. История (даже понимае-мая как изучение экономических форм) никогда не станет отни-мать у человека личную доблесть и личное благородство. Мо-ральный уровень завтрашнего общества будет определяться мо-ральной высотой сегодняшнего сознания. Указывать, как на пример, на всех героических борцов, которые в течение века горели страстью к идее и питали высокое презрение к смерти, - ведь это же значит делать революционное дело". Так, чего бы он ни коснулся, он всюду создает благородный синтез всех жиз-ненных сил, он всегда заставляет принять свою точку зрения на широкую панораму вселенной, ощущение многообразного и дви-жущегося единства вещей. Это замечательное равновесие бесчис-ленных элементов предполагает в том, кто осуществляет его в себе, великолепное здоровье тела и духа, господство над самим собою. Жорес им обладал; и благодаря этому он был кормчим европейской демократии.

  

   * "Истинная формула патриотизма, - это равное право всех стран на свободу и справедливость, т. е. долг каждого гражданина - умножать в своей стране силы свободы и справедливости... Презренные патриоты - те, кто, любя свою страну, служа ей, умаляют мощь других, умаляют осталь-ные духовные силы человечества" (1905).

  

   Как далеко и ясно он видел! Впоследствии, когда будет пере-сматриваться великий процесс теперешней войны, он выступит на нем грозным свидетелем. Чего только он ни предвидел! Пусть перелистают его речи за десять с лишком лет*! Сейчас, в раз-гаре сражения, еще слишком рано приводить то или иное из его карающих показаний, рассчитанных на будущее. Напомним только его тревожное, начиная с 1905 года, ожидание чудовищ-ной войны, которая близится**; его неотвязчивую мысль "о конфликте, то глухом, то остром, всегда глубоком и опасном, между Германией и Англией" (18 ноября 1909)***; его разоблачения тайных происков европейского финансового мира и европейской ди-пломатии, которым благоприятствует отупение общественного духа; - крик тревоги, исторгнутый у него "сенсационными обма-нами прессы, часто направляемой нечестным капиталом, который из финансового расчета или из безумной гордости сеет панику и ненависть и цинично играет судьбой миллионов людей"; его полные презрения слова о тех, кого он называл "маклаками родины"; его точное определение всех форм ответственности****; то обстоятельство, что он предугадал роль прирученного зверя, ко-торую в случае войны сыграет германская социал-демократия, заставляя ее (на Амстердамском конгрессе, 1904) глядеться в зеркало, отражавшее ее горделивую слабость, отсутствие у нее революционных традиций, парламентской силы, ее "чудовищное бессилие"*****; что он предугадал, какие позиции займут иные из вождей французского социализма, в том числе и Жюль Гэд, в борьбе между великими государствами******; и что он предугадал простирающиеся и за пределы войны последствия этой схватки народов, близкие или отдаленные, социальные и мировые...

  

   * Или выдержки, которые приводит из них Шарль Раппопорт в превосходной книге: "Jean Jaures, l'homme, le penseur, le socialiste" (Жан Жорес, человек, мыслитель, социалист), 1915 г., Париж, "Emancipatrice" с предисловием Анатоля Франса. К этой книге относятся ссылки на стра-ницы в нижеследующих примечаниях. См. также брошюру Рене Легана; "Жан Жорес".

   ** Раппопорт, назв. соч., стр. 70 - 77.

   *** Раппопорт, стр. 234.

   **** "Каждый народ, - говорил он в своей речи в Везе (близ Лиона) 25 июля 1914 года, за шесть дней до своей смерти, - каждый народ показывается на улицах Европы с маленьким факелом в руке; а теперь - вот и пожар"...

   ***** Раппопорт, стр. 61.

   ****** Раппопорт, стр. 309 - 70.

  

   Что сделал бы он, если бы остался в живых? Взоры евро-пейского пролетариата были устремлены на него; пролетариат верил в него, как сказал Камилл Гюисманс в речи, произнесен-ной на его могиле от имени рабочего Интернационала*. Нет никакого сомнения в том, что, хотя он и боролся бы против войны до тех пор, пока не была бы потеряна всякая надежда пред-отвратить ее, он честно признал бы общим долгом - дело на-циональной самозащиты и со всей своей энергией принял бы в ней участие. Он заявил об этом на конгрессе в Штутгарте (1907), в полном согласии на этот счет с Вандервельде и Бебелем: "Если бы народ, - говорил он, - при каких бы то ни было обстоятельствах заранее отказался защищаться, это было бы на руку правительствам насилия, варварства и реакции... Человеческое единство осуществилось бы в рабстве, если бы оно явилось следствием поглощения народов, по-бежденных народом властителем". И по возвращении в Париж, давая отчет о конгрессе французским социалистам (7 сен-тября 1907 года, Тиволи Вокс-Хол), он завещал им, как двойной долг, войну войне до тех пор, пока она - всего лишь угроза на горизонте, а в час кризиса - войну за защиту национальной независимости. Этот великий европеец был великий француз**. Но столь же несомненно, что патриотический долг, твердо исполняемый, не помешал бы ему сохранить свой гуманный идеал и остаться бдительным стражем, который вы-жидает случая, чтобы восстановить нарушенное единство. Ко-нечно, он никогда не допустил бы корабль социализма плыть без руля и без ветрил, как это допустили его хилые преемники***.

  

   * "Во всем мире нас, организованных рабочих, десять миллионов, для которых имя Жореса воплощало в себе стремления самые благородные и самые совершенные... Я помню, чем он был для рабочих других стран. Я как сейчас вижу иностранных делегатов, которые ждут, чтобы он высказался, прежде чем остановиться на чем-либо определенном; и даже когда они с ним не соглашались, они предпочитали мириться с его точкой зре-ния... Он был больше, чем слово. Он был совесть..."

   ** Кто с большим благородством говорил о вечной Франции, "истинной Франции, которая не укладывается в одну эпоху и в один день, будь то день далекого прошлого или день вчерашний, всей Франции в целом, взятой в последовательной смене ее дней, ее ночей, ее зорь, ее сумерек, ее взлетов, ее падений и идущей к полному расцвету, которого она еще не до-стигла, но предчувствие которого живет в ее мысли, путем всех этих пре-вращений, путем, где свет борется с тенью" (1910).

   *** См. созданную им мастерскую картину французской истории и его великолепную хвалу Франции в публичной лекции 1905 года, которую ему не дали прочесть в Берлине и которую вместо него прочел Роберт Фишер.

  

   Он исчез. Но подобно величественным отблескам, остающим-ся после захода солнца, - над окровавленной Европой, которую окутывают сумерки, сияют отблески его лучезарного гения, его доброта среди суровой борьбы, его несокрушимый и в самых бедствиях оптимизм.

   Одна из страниц, написанных им, - бессмертная страница, которую нельзя читать без волнения, - рисует нам доброго Алкида, Геракла, отдыхающего после своих трудов на матери-земле:

   "Бывают часы, - говорит он, - когда ступать по земле доставляет нам радость, спокойную и глубокую, как сама земля...

   Сколько раз, бродя по тропинкам среди полей, я вдруг гово-рил себе, что ступаю ведь я по земле, что я принадлежу ей, что она принадлежит мне; и, сам этого не сознавая, я замедлял шаг, потому что не к чему было торопиться, потому что на каж-дом шагу я чувствовал ее и обладал ею вполне, и моя душа, если можно так выразиться, шла в глубину. Сколько раз также, лежа на краю рва в часы заката и обращаясь взором к нежно-голубому Востоку, я вдруг начинал думать о том, что земля странствует, что, убегая от дневной усталости и от предельных горизонтов солнца, она в чудесном порыве устремляется к безмятежной яс-ной ночи и к горизонтам беспредельным и что меня она влечет вместе с собою; и я в своем теле, столь же отчетливо, как в сво-ей душе, и в самой земле, так же как в своем теле, чувствовал трепет этого движения, и странную сладость находил в этих го-лубых просторах, открывавшихся нам без единой морщины, без единой складки, в безропотном безмолвии. О, насколько глубже и проникновеннее это содружество нашего тела и земли, чем непостоянное и смутное содружество нашего взора и усеянного звездами неба!.. И менее прекрасной казалась бы нам звездная ночь, если бы мы в то же время не чувствовали себя связанными с землей!.."

   Он вернулся в землю, - в ту землю, которая ему принадле-жала, которой он принадлежал. Они теперь снова отданы друг другу. Но теперь его дух согревает и очеловечивает ее. Под пото-ками крови, пролитыми на его могиле, пускают корни новая жизнь и мирный завтрашний день. Мысль Жореса любила по-вторять вслед за стариком Гераклитом, что ничто не может на-рушить непрерывное течение жизни и что "мир есть только одна из форм войны, один из ее аспектов, а война - только одна из форм мира, один из его аспектов, и то, что сегодня является борьбой, есть начало завтрашнего примирения".

  

  

  

   К странице 11. (Письмо Гергарту Гауптману)

   Письмо к Гергарту Гауптману, написанное после разгрома Лувена и под впечатлением первого известия, было вызвано нашумевшей статьей Гауптмана, появившейся за несколько дней до того. Он опровергал обвинения в варварстве, брошенные Германии, и обращал их... против Бельгии. Статья кончалась такими строками:

   "..Уверяю г. Метерлинка, что никто в Германии не думает подра-жать действиям его "цивилизованного народа". Мы предпочитаем быть и оставаться немецкими варварами, для которых женщины и дети наших противников священны. Могу его уверить, мы никогда не дойдем до та-кой низости, чтобы избивать и мучить бельгийских женщин и детей. Наши свидетели - на границах; социалист рядом с буржуа, крестьянин - рядом с ученым, князь - рядом с рабочим; и