Розанов Василий Васильевич - Письма к Э.Ф.Голлербаху

  

   Письма Василия Васильевича Розанова (1856-1919) принадлежат к числу тех литературных произведений, которые либо заслуживают обстоятельных комментариев, т. е. обширного препроводительного текста, либо вовсе не нуждаются в пояснительных примечаниях. Опубликовывая их в условиях не совсем обычных, за рубежом России, я склоняюсь ко второму положению. Читателю, хорошо знакомому с творчеством Розанова и способному следить за прихотливыми извивами его тревожной, мятущейся, противоречивой мысли, пояснения не нужны. Читателю, не знакомому с литературной деятельностью Розанова, не интересны и самые письма. Есть еще категория "начинающих розановианцев", желающих уяснить себе писательский образ Розанова: их я отсылаю к критическим статьям ¹, из которых наиболее ценными в важными для характеристики "русского Ницше" являются статьи Н. А. Бердяева (в книге "Духовный кризис интеллигенции", СПб., 1910), Д. С. Мережковского (в XI томе Собр. соч. и в книге "Было и будет") и Волжского ² (в книге "Из мира литературных исканий", СПб., 1906).

   Письма всякого значительного писателя представляют собою драгоценный историко-литературный и биографический материал. Корреспонденция же Розанова особенно интересна, потому что в своих письмах он меньше всего писатель. В них он человек прежде всего: "слишком человеческое" насыщает эти письма, переплескивается за края личной "документальности", становится сверхчеловеческим, над-индивидуальным. Наряду с этим, корреспонденция Романова - литература в самом высоком смысле слова, совершенно своеобразный вид эпистолярного жанра. Элементы психологические, религиозно-философские, бытовые и общественно-политические так тесно переплетаются в этих изумительных, нелепых, великолепных и хаотических письмах, так нераздельно связаны с интимной жизнью автора, что образуют какую-то совсем новую, доселе невиданную форму литературного творчества. Элемент "личного" и "частного", "заветного" и "уединенного" превалирует в корреспонденции Розанова над внешним в общим, обостряет его мысль в направлении субъективной восприимчивости до крайних пределов.

   Розанов придавал большое значение частным письмам и находил, что гоголевский почтмейстер, заглядывавший в чужую корреспонденцию, был человеком с хорошим литературным вкусом. Письма литераторов казались ему бледными и бессодержательными по той простой причине, что все лучшее - "цветочки" писатели приберегают для печати. Зато письма "частных людей" поистине "замечательны", и сам Розанов пытался в своих письмах быть именно "частным человеком". Это удалось ему, так же, как удались "в частном порядке", "почти на правах рукописи" - "Уединенное" и "Опавшие листья". Письма В. В. можно назвать "литературой вне литературы" ³: в них внутренняя жизнь как бы вывернута наизнанку, самообнажение граничит с самосожжением, они проникнуты болью, тревогой, искренностью ненасытной; напряженнейшая сосредоточенность духовного зрения странно сочетается в них с почти патологическим распылением, раздроблением внимания.

   Моя переписка с В. В. завязалась летом 1915 г. На первых порах письма его были очень скупы, немногословны.

   Не было надобности писать пространно - мы встречались нередко и беседовали подолгу. Эти встречи относятся к 1915, 1916 и 1917 гг. Вскоре после Октябрьской революция Розанов уехал в Сергиев Посад, для многих его друзей неожиданно ⁴. В мае 1918 г. я получил от него первое письмо из Сергиева Посада. Осенью 1918 г. вышла в свет моя первая книга о Розанове, который отнесся к ней с большим вниманием и любовью. В письмах его все чаще стали появляться сообщения автобиографического характера, интимные признания. Никогда не писал В. В. таких обширных, вдохновенных и взволнованных писем, как в этот последний, год своей жизни - 1918-й. Всего у меня 32 письма Розанова; шесть первых относятся к 1915 году, следующие пять - 1916 г., еще девять - 1917 г. (одно из них вскрыто военной цензурой Врем. Прав.) ⁵ и двенадцать - 1918 г. Первые четыре письма написаны из Вырицы (Моск.-Винд.-Рыб. ж. д.), где Розанов жил на даче в 1915 г., последующие из Петербурга, а письма 1918 г. из Сергиева Посада.

   Остается еще сказать несколько слов о внешности этих писем (ведь "мелочи" так характерны и Розанов их тонко ценил). Ни одно письмо не датировано, так что о датах говорит только почтовый штемпель на конвертах. Иногда письма подписаны полной фамилией, но чаще инициалами или вовсе не имеют подписи. Все письма закрытые, кроме одной открытки. Некоторые написаны на почтовой бумаге "Нового Времени" ⁶, но чаще бумага случайная - обрывок бандероли, полоска, клочок. Охотнее всего писал Розанов на длинных узких полосках, покрывая их мелкими, бисерными буковками-"раскаряками". Строчки часто кривятся, загибаются. Отдельные слова написаны очень большими буквами, часты подчеркивания двумя, тремя штрихами. Почерк очень неразборчивый, "трудный" ("наборщики всегда ругаются", говорил В. В.). Для уяснения смысла различных "интонаций" Розанова читатель должен внимательно считаться с его кавычками и подчеркиваниями. В них звучит его голос, в них - все оттенки его стиля.

   Еще одно замечание: дружеская нежность, поцелуи и объятия, встречающиеся в письмах В. В. Розанова, не должны вызывать предположения о гомосексуальной симпатии между корреспондентами. Ее не было и по натуре их обоих быть не могло. Замечание не лишнее ввиду склонности публики к досужим домыслам.

   Царское Село,

   октябрь 1922 г.

   В данной публикации подчеркнутые Розановым слова выделены курсивом. (Прим. ред.)

   Спасибо.

   О пантеизме: бреду раз по улице - и мелькнуло: мир (Бог?) "строгая ли жена" или "так, девчонка, ко всем обращающаяся"? И меня так обняла красота и одного,- Вы знаете это "строгая, целомудренная жена", с особым ее величием, с особым ее достоинством, и - другого: что я заколебался, "заспешил в душе" и почти стонал: - не знаю! не знаю! - и в тот миг (когда шел по улице) - склонился к красоте "всеобъемлющей девчонки". Вообще можно мир и так думать, и этак.

   "Мистические угадания" (у Вас) - это верно. Именно - угадания.

   "Что под пальцами - не знаю, а что-то есть". Так мы судим, сидящие в тьме. "Листьев травы" не читал ⁷.

   За исключением фамилии (немецкая) - мне все в Вас нравится ⁸: письмо самостоятельное, сильное, и, думаю,- Вы "выйдете". В студенческом журнале "Вешние Воды" ⁹ я печатаю - "Из жизни и наблюдений студенчества",- загляните туда.

   Лучшее "во мне" (соч.) - "Уединенное" ¹⁰. Прочее все-таки "сочинения", я "придумывал", "работал", а там просто - я.

   Мне думается, лучше всего, если Вы приедете познакомиться сюда, на дачу - Вырица (Царскосельской дороги), угол Мельничного проспекта и Среднего, дача 22 Соколовой. Приезжайте утром, захватите Ваши статьи.

   Вот что значит быть "Эрих", а не благоразумным "Иван". Вы приехали в субботу,- не правда ли, против моего приглашения (я не помню), тогда как я мог Вас позвать лишь во вторник, и вообще пятницу-субботу я обычно бываю в Спб. И еще такая досада: Вас никто в субботу не встретил, а Вы никого не подождали, т. е. просто не уселись на веранде. Нельзя же так "стрелять из пистолета", вместо того, чтобы "посещать ближних своих". Прошу Вас убедительно приехать сегодня, завтра,- и вообще эту неделю я всю (кроме м. б. Пятницы) просижу дома. Удобнейшее время 10 ч. утра или 5 ч. вечера. Жму руку.

   Не приедете ли, дорогой Эрих Федорович, опять в Вырицу во вторник, т. е. Вероятно уже в день получения этого письма,- часов в 5-6 вечера? Буду очень рад. Письмо Ваше "как следует", т.е. как ожидается от "размышляющего на своих ногах" человека. В среду утром я уже выезжаю в Петроград.

   Милый Эрих Федорович! Мне так печально, что Вы ушли так рано. И так печально, что я глупо вел себя. И сказал "рану": насчет Вашего слова (речи).

   На что Вы могли бы сказать: "Р-в, разве я говорю Вам, что Вы не умеете вести себя?" Ну вот: мне ужасно хочется, чтобы Вы приехали в следующее воскресенье. Тогда Вы наверное услышите отличную музыку.

   Мне вообще Вас хочется видать. Я знаю, что Вы отлично думаете. И что у Вас прекрасное сердце (самое главное).

   Сегодня я вправду случайно был очень усталый, утомленный. Но следующее воскресенье буду сидеть дома и будем болтать.

   Спасибо.

   Ну вот и еще живая личность сплетется в вечность - "милого Го-баха молчальника".

   М. б. это временное пристрастие, но теперь я больше всего люблю в личности "частные письма".

   1) Мне очень тяжело все, что пишет мой очень милый молчаливый друг - о другом моем друге, В. А. М - вой ¹¹. Но согласно своему принципу: "пусть каждый говорит свое" и "я не закрою никому рта", я не выпускаю этих болезнетворных для меня строк. Верю вполне, что письма М-вой без всякого труда опрокидывают все, что о них пишет Эрих Г- бах: опрокидывают умом своим, редчайшей вдумчивостью в явления,- наблюдениями в 19 лет, каких я не сделал в свои 59 лет,- каких, я уверен, не сделал и мой юный корреспондент. А что она радуется на дедушку и отца, на бабушку, на соседа по комнате Степаныча, на подругу Калиночку: то, ей-ей, это-то и есть самое лучшее в ней, что она при очень горькой личной жизни, даже при страшной личной жизни, отнюдь в этом "страшном" от нее не зависевшей (это я знаю по выпущенным при печати отрывкам писем),- сберегла столько великодушия и осмелюсь сказать - столько величия в душе, чтобы ответить на горе обстоятельств - не гневом и злобою, а любовью и идеализмом. Ведь теперь кого комар укусил - тот хочет делать революцию; кому недодали пенсии или чина - тот клевещет на все отечество. В этом-то хамстве нашем - почти все несчастие России.

   Теперь посмотрите же, как эта девушка в 19 лет, не клоня головы перед колоссами вроде Герцена и Грибоедова, кладет ее смиренно около и к ряду со своим Степанычем, со старым древним патериком, с солдатами и полицейскими на улице, да только приговаривает: "пустите сюда и моего дедушку, и папу с мамой". "Аристократы": да. Господи, отчего нам не порадоваться на "аристократизм" их? Я от души радуюсь,- и их старому роду, и их "настоящей помещичьей жизни", на которую не похоже наше "дачное житье". Слава Богу, что кому-то больше дано Солнца, чем нам. Слава Богу, что в истекшие века или десятилетия было вообще в жизни больше Солнца, нежели в нашу эпоху, так мелкую по размерам и так мелкую по ощущениям. И если бы у нее прошло чванство аристократизмом, от которого себе лично она ничего не взяла, не взяла даже простых удобств жизни,- но ведь этого же и тени нет, она именно взяла (в душу) гармонию аристократизма и демократизма: и тут сказалось огромное равновесие ее ума и вкуса.

   Прибавлю, что письма - совершенно частные, вне всякой мысли о напечатании: и когда я ее спрашивал о ее родных, о дедушке, и как-то заметил в письме, что "несмотря на ее Степаныча (она мне переслала и 2 письма Степаныча) и на демократический пошиб ее писем - я чувствую в ней самой много аристократизма, но тайного и м. б. не сознаваемого", она мне ответила просто - "да". Нет, мой милый Эрих очень ошибается, и он не рассердится, если я скажу, что он поставил в письме своем "кляксу", да еще размазал ее локтем,- и вышло совсем и не красиво, и не умно. А такой умный,- и мог бы быть проницательнее.

   2) Не читая и дал бы зарок Г-баху не читать пошлостей. Тем менее - сравнивать с ними людей совсем иного калибра ума и строя души. По моему глубокому убеждению, в силе суждений В. М-ва не уступит никому из "нашей пишущей братии" и не к водопою из "Ключей счастья" ее подводить. Тут просто "мой милый Эрих" ничего не понимает в человеке и в написанном, что он читал (письма В. М-вой). Он не слышит ее души; он глух к ней: и это даже научно любопытно: отчего из двух умных и прекрасных людей один может совершенно не слышать другого?!! Есть, что ли, разные категории душ? Разные камертоны душ, разные напевы душ? Тогда как много разъясняется в судьбах и в ходе литературы!!!

   3) Никогда такого не читал. Зачем вообще Эрих забивает свою голову такою чепухой? Ведь есть Фихте, есть Шеллинг, есть К. Леонтьев, Страхов. Зачем же он выбирает Остолопова?! ¹²

   4) Эрих совсем забывает, что одна из прелестнейших книг русской литературы за весь XIX век - Дневник Дьяконовой ¹³ (вышел кажется уже 4-м изданием) написан не студентом, а курсисткою из глухой провинции, из городка Нерохты Костромской губернии. И, когда я читал впервые ее дневник, я помню неотвязчивое свое впечатление: "ни один русский студент этого не смог бы написать". Написать и так просто, и так сложно, и так невинно и чисто. Девушка развивается быстрее и преждевременнее юноши,- и, я думаю, в общем курсистки зрелее студентов; хотя годам к 30-40 женщины, может быть, отстают от мужчин.

   Нет, дорогой Г., я конечно не сердит на В. душу, а не отвечал лишь за безумным "некогда" (как и у Вас). "Минуты летят как мыши в Вечность". А только Вы чудак и "капризулька". Фантазер и привередник. Как при Вашем уме и особенно душе не понять разницу между подлыми героинями шлюхи Вербицкой и между "музыкой души" В. М- вой, которая так чудно заключила в мире крота, любующегося при слепоте на солнце, поутру,- и вообще сказала много-много слов, для моих 59 лет - гениальных, правдивых, нежных, любящих ¹⁵.

   (Просто Вы сами "слепой крот".) Но Вы и она - это те расходящиеся слепоты, которые друг друга никогда не увидят. А что она "любит себя" : то ведь это письма к другу, письма интимные, письма доверчивые (и Вы, как читатель, злоупотребили доверием, и грубо, хотя и в письме тоже интимном: но тут нужен квадрат, куб деликатности, осторожности). Потом: она отвечала на мои вопросы. Это я ей заметил в письме: "несмотря на дружбу со Степанычем, Вы по-моему аристократка", "Вы - в деда, а дедушку Вашего я прямо люблю". Но - мои слова, и она на них ответила.

   Приезжайте в воскресенье к вечерку, час. в 7. "Помолчим хорошо".

   Письма Ваши чуть было не пошли в апрель-май: но уж много очень набралось (письма еврея - Рочко ¹⁶, штук 7) - и отложил до следующего. Я Вас не разлюблю, но и Вы моих любите. Не будьте грубым с В. М-вой.

   Дорогому Эриху Феодоровичу Голлербаху - более русскому чем сами русские, народец довольно плохонький - В. Розанов, коему 20 апреля 1916 г. исполнилось 60 лет.

   "Вот какое милое, какое поэтическое письмо мне прислал мой Голлербах" (я с Вырицы называю Вас мысленно "моим Гол."), подумал я читая письмо, и сказал жене, подавая его.

   Она: "Знаешь, я сегодня ночью о нем думала. Отчего он не идет? Позови его".

   Ну, вот.

   А сил нет писать.

   Капельки собираю, для работы, для нужного и неизбежного.

   Знаете: я Вас совершенно чувствую, как и Вы меня. Только вот разница: в Ваши годы я был страшно жив, но - кажется (не льщу) не так умен, как Вы. Но эти "тени задумчивости" были и у меня.

   Ну, вот что: Вы мне как-то очень подручны, очень удобны,- в силу полного понимания, и мне хочется немножко взять Вас в помощники, в со-работники ¹⁷. Видеться нам надо безусловно чаще (раз в неделю). У меня в голове много планов, много изданий, мы обсудим их. А годы такие, что надо торопиться.

   Вот тут как я бы в свое время Страхову,- так и Вы мне можете помочь.

   Но не в силах писать.

   Поговорим. Приезжайте вечером не в воскресенье, часам к 7-8.

   Знаете, у Вас чрезвыч. есть много музыки в душе,- и в слове. Музыка Ваша заваливает мысль, всегда тоже ценную и верную (кроме Мордвиновой), но музыка, тон - важнее. И даже это абсолютно ценно, и есть то, что придает мировую ценность Вашему лицу, Вашему "человеческому". Уверен, что Вы со временем станете писателем, что этого не может не быть.

   Тогда только стойте на своих ногах, "ни на чьи ноги не садитесь", но это кажется тоже обеспечено.

   Вы любите других (очень), но никому не подчиняетесь.

   Подчинение - рабство, подражательность, и оно вообще дурно и вообще никого не достойно. Я думаю, оно также измучивает того, кому подражают, как и самого подражателя.

   Ох, опять устал.

   Дорогой и милый Эрих Федорович!

   Вы значит не получили письма моего? Я Вас звал в будень к себе, ждал пятницу, субботу? Надеялся в воскресенье? Сейчас мне напишите ответ: я еще беспокоюсь, здоровы ли Вы?

   Господи, я ведь так всегда хотел много с Вами говорить. Только язык нем. Усталость, Работа. "Обязательства" (по газетам).

   Но я всегда с Вами отдыхаю, и когда Вы уходите посидев - чувствую: "легче". Ведь "сердце сердцу весть додает", а я знал и чувствовал Вас так, как Вы написали в последнем письме, и так же сам себя к Вам чувствовал. Здоровы ли? Не случилось ли чего?

   Я рад был, дорогой Эр. Фед., получить от Вас письмо. Будьте добры мне сообщить адрес девушки, которую Вы любите, чтобы я ей мог написать и узнать обстоятельнее о Вашем состоянии. Почему Вы в больнице? Что с Вами?

   Ваш любящий

   "Восточные мотивы" подвигаются и "Вешние воды" существуют.

   Очень радуюсь, милый Голлербах, поправлению Вашего здоровья. Целую Вас и обнимаю.

   Поклон папе, маме и брату. Жду Вас около 7-ми часов вечера все дни недели кроме среды и субботы.

   Юноша подошел к седому камню. И говорил, говорил. Камень молчал.

   И подумал юноша: вот люди, вот мир.

   Но камень все понял. Все услышал. И было хорошо камню от речей юноши. Но молчал он не от глухоты, а только от того, что "К могиле речи бывают редки". Милый Г., никогда я не встречал человека до такой степени полного вниманием. Ваше внимание (души) пропорционально только Вашему - "вечно немой". И сколько, сколько бы прежде я Вам писал. И писал я бездны - другим. Тоже хорошим, очень хорошим. Но уже не такие внимательные.

   Это было еще года 4-7 назад. Не говорю о моей юности, когда я плакал в речах и письмах. Теперь мне письмо в 3 строки "ад".

   Люблю. Целую. Обнимаю. Приходите.

   Папе, маме и "ей" привет.

   Отдал стихи наилучшему из редакт. "Н. Вр.".

   (На визитной карточке Голлербаха:)

   Эриху Федоровичу Голлербаху

   Он мне прислал карточку обширную

   как Черное Море,

   Или как штаны самого пьяного

   казака.

   А сам носа своего не кажет,

   Этот жестокий Голлербах, гордый как

   Эльбрус или как тощая Гиппиус ¹⁸.

   И сердце мое томится, а душа злится,

   Что я не вижу моего доброго Голлербаха,

   Такого доброго, такого приветливого,

   И вовсе не похожего ни на Эльбрус, ни на Зинаиду,

   И тем более ни на грозного казака,

   А только на единственного самого

   Голлербаха.

   Который или молчит, или мычит, и

   ни единого слова не

   сказывает,

   Но с которым мне безотчетно

   хорошо сидеть нос с носом,

   Потому что у обоих нас в душе

   поют песни

   И мы оба знаем, о чем эти песни

   поют...

   И я жду его как Ясную Погоду на Шпалерной...¹⁹

   Жду... жду... а он все-таки не приходит...

   П.<осле> ч.<его> он если не полная свинья,

   То все-таки маленький

   поросенок.

   Я всегда скучаю без Вас, мой милый и благородный Эрих. Ведь в Вас ничего нет низкого - и это ваша отличительная черта.- Это не преувеличение и не комплимент. И вот когда мне грустно, когда случился душе укус (а сегодня случился, даже 2) - я всегда вспоминаю Вас и думаю, отчего около меня нет Эриха ²⁰.

   Мне очень нужна статуетка (маленькая) Гора в виде орла с фаллом, оканчивающимся львиною головою. Я ее искал у себя и не нашел. Если она у Вас - перерисуйте ее и привезите поскорее.

   Дурацкое "1-ое мая".

   Дорогой мой Эрих - оказывается рисунок с фалл. в виде львиной головы был сдан мною в цинкографию Голике,- и я его получил.

   Рисуйте от руки линии прямые. По линейке - мертво. А мертвого в Египте нигде не было. Вообще поступайте по своему художественному вкусу, как он Вам укажет и еще лучше как вдохновит Вас. Приезжайте. Укусы прошли и теперь все ладно.

   Что это, Эрих Фед., Вы написали безучастно отдаленно: "милост. госуд." В. В.- Это не хорошо. Не хорошо б.<ыть> далеким, когда другой "идет ко мне".

   Рисунки отличны. Спасибо. Целую. Отчего столько времени Вас нет? Пришла книжка об Инн. Анненском и хочется Вам дать.

   Удивляюсь, как я не узнал в "мил. и прелестном Голлербахе" черт возможной грубости и эгоизма: что Роз. должен? Забыть жену, детей, заботу о деньгах (ничего не печатают) , забыть ужас в России, все "отчаяние русского человека о России", и писать письма к найденному им Эриху.

   "Забудь мир и пиши письма к Лауре". "А иначе он ответит ядовитой строкой из Ницше". Полноте, мой милый Эрих! Все это глупость и пошлость (т. е. и письмо Ваше). Людям трудно, людям тошно, а Вы все с "я", "я", "мои 17 лет" ²¹. Тут жиды насколько мудрее и благороднее нас с их уважением к старости и к поту человеческому.

   В трамв<ае>.

   Великий Четверг, ночь. Только что простоял "со свечечками". И опять пережил это умиление. Но (так) как насчет "свечечек" у меня уже написано в "Апок." ²², то слушал особенно внимательно и вразумительно. И вот - впечатление: "нет, что-то надо выбирать: или Вет. Зав. или - Новый. И тогда - только Новый, или же один только Ветхий". Тут, в 12 Евангелиях, все так сплетено, все связано таким железом, так сковано (помимо Евангелий, какая и работа церкви, и как все мудро устроено, выбрано, какое чтение, припевы, музыка припевов), что конечно всем "Каиафам" несется такое проклятье,- проклятье "до того света", до "преисподней",- такое проклятье самому Иерусалиму, со всеми его Ваалами, с толстыми бере<ме>нными брюхбми, со "жраньем идоложертвенного", или вообще "жертвенного мяса" (ихние просфоры): что конечно или христианство - и тогда - трижды прокляты, сто раз прокляты все Иерусалимы, и, знаете ли, с ним прокляты и Афины, и Рим, и Пергам, "весь эллинизм", а мы останемся только "с чистыми девами", с моими вот "Верочками" ²³ (монашка дочь, да-я вижу - на тот же путь выходит и Таня ²⁴, находящая утешение только в Церкви, только в Храме, и всегда за службу спешащая к самому ее началу) и... с г. г. Добролюбовыми, с Вольтером и "вольтерьянцами"... Что за судьба (говорю об Европе): или - монастырь, или уж если отрицанье - то такое дьявольское, с хохотом, цинизмом, грязью и... революцией... Знаете ли, друг мой, не будь этого ужасного религиозного цинизма в Европе, м. б. я всю жизнь простоял бы "тихо и миловидно" "со свечечками", и переживал я бы только "христианские (православные) умиления". Но хохот над Богом давно поражает меня, хохот - самих попов, хохот - самого духовенства, хохот напр. проф. Дух. Академии (Флор.<енский> ²⁵ говорил: все они единственно потому занимаются богословием, что вот "есть книги по богословию", есть "литература богословия", и - больше ни почему): в душе их живет такой атеизм, какой и на ум не приходил Добролюбову; все они грязные, с анекдотцами, религиозные циники. И вот, мои Вера и Таня, безграничные дети, святые: но откуда эти мерзавцы? И вот, я думаю-думаю, думаю с 1898 г., с "Русского труда" Шарапова ²⁶, а в сущности - ранее, ибо ведь я начал с "Исторического положения христианства" ²⁷ (речь к 900-летию "крещения Руси"), и в сущности вся моя жизнь прошла на тему о христианстве. И вот: откуда же "Вольтер и вольтерьянцы", и можно ли представить себе жидка, чтобы он так захохотал над Моисеем? Ни-ни. Но больше, дальше, глубже: Вы знаете, что Алкивиад был осужден в изгнание за то, что осмелился посмеяться над (говорят - "фаллическими") статуями богов ночью, "в худой компании собутыльников". Время Алкивиада - уже время "нечестия афинского", время decadence'a эллинского, время - Пелопоннесской войны = теперешней нашей мировой войны. И, значит, не только в Иерусалиме, но и в Афинах "Вольтеру не дозволили быть". Отчего же в Париже был "Вольтер",- также Diderot, He<l>vetius, etc., да и раньше - Боккачио и его "штучки". Вы помните эту невыносимую грязь Декамерона, это "сальце", эту "скверну", этот подленький смешок, хуже Фед. Павловича Карамазова. Ну, так откуда же или "чистые святые девы", или - "нет Бога и не надо его". И вот, вся жизнь моя прошла в теме: откуда в Европе "подлое издевательство над Богом"? И решил я: да - оттого, что в Европе - не Провидение, а - Христос, не Судьба - а опять же Голгофский страдалец, с этим "выбросом к черту" Иерусалима, Афин, рая, Древа Жизни, и вообще всех этих в основе конечно фаллических "святынь" = скверн. В еврействе это путается: "святыня" и "скверна" - одно. В одном рассказе (бытовом) у Ефрона ²⁸ рассказано, что какой-то раввин или "цадик" или меламед (школьный учитель), будучи раздражен, кричит хозяевам дома ("тутошним еврейчикам"): подайте таз, я должен умыть руки, потому что я в гневе и боюсь - не удержусь произнести Имя (т. е. "Иеговах"). Я как прочитал, ахнул: "Ах, так вот в чем дело: нельзя "произнести Имени* и не умыть руки сейчас после произнесения". Это совершенно одно и то же, что было в знаменитом Иамнийском собрании, когда определялся "канон" юдаизма, т. е. когда отделялись подлинно боговдохновенные книги от сомнительно-боговдохновенных книг. Решали по определению: "Какие книги суть те, к пергаменту коих прикосновение рук - оскверняет эти руки". Иамнийское собрание было перед самым разрушением Иерусалима Веспасианом и Титом. Вы видите, что тут есть связь, сходство с шалостью Алкивиада, как он "обломал фаллы" у фаллических богов. Историки ни о чем не подумали, а Розанов догадался, что то, что в Афинах было тенью, в Иерусалиме - было существом, что, собственно, за спиною Иерусалима и с защитою Иерусалима - держался весь Античный мир, все эти "Ваалы", "Астарты", "Весты", "Дионисы" и прочая дребедень. Что в сущности важен был не Дионис, а "горящий терновый куст", который увидал Моисей,- горящий, горевший, и - это - тоже - Солнце, вечно горящее и не сгорающее. И вообще:

   Какое хочешь Имя дай

   Моей поэме полудикой...

  

   Но в основе лежит - именно фалл. Уже приехав к Сергию-Троице ²⁹, я рассматриваю Фридлендера, "Koptos", и вдруг увидел у него изображение Бога Сина (Синая): какое? Изумительное: статуя держит в руке правой - фалл. Помните, я Вам писал из Питера, что суть религиозности проистекает из одного порока. Когда я с изумлением, какого описать не могу, рассматривал странно дикую статую Sin'a, я вдруг убедился, что моя догадка совершенно истинна. "Бог" приблизительно занимался этим "пороком". Ну, что же мне делать, не выдумывать же. Что мне за дело, что "древние", со времен Моисея, а наверное и раньше - так сделали "статую", которую подобрал Фридлендер. "Не я же виноват", т. е. не Розанов же. Христос-то конечно все это знал ("Провидец"), и достаточно было ему или Ему а'фаллизировать религию, чтобы уничтожить вообще религию, самую суть ее, источник ее, Древо Жизни (= Фалл). Достаточно было ему сделать то, что Алкивиад сделал в Афинах, чтобы все Соломоновы храмы полетели к черту. Теперь, что же такое "12 свечечек", т. е. 12 евангелий, которые выслушиваешь "со свечечкой". Это - рассказ о невыносимых страданиях, о невыразимом благородстве души, величии и красоте слова и Слова, при которых как-то "фалл вообще не поднимается". Собственно, Христос поднял знамение Слова, чтобы навечно победить Фалл - и для этого - для одного этого - пришел. И - все сказал, и все - сделал. Это есть ноуменальная сторона Евангелия. Я даже не знаю, был ли Христос (ни одной буквы о нем нет у Иосифа Флавия, поразительно!!), перед нами лежит только чудодейственная Книга Евангелий. Иногда мне кажется (или казалось), что "никакого Христа не было", а есть рассказ о Христе,- рассказ, убивающий собою фалл. "Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные - и Аз успокою вы". При Таких Словах - "извините, не до эротизма". "Извините, тут не Венерой пахнет". Вообще, из текста Евангелия совершенно естественно вытек монастырь. Монастырь - a'vit'ализма. "Нет жизни, не нужна". Скорбь и скорбь заливает все. Но тогда как же? Надо - жить, остается - жить. Все-таки ведь остается же и нам нужно жить. И вот - "живут", но - "прохвосты". Боккачио, Вольтер, Герцен. "Живет" революция, хамство, подлость. Нет - Алкивиада, есть - Чичиков. Нет - мотылька, оборваны его золотые крылышки; "супротив его" - мужик хам и революция. Я не понимаю, как у Вас при В. уме не связывается все в одну картину. Для меня без'Божие жизни так объясняется. И вот - смотрите: Достоевский с "карамазовщиной",- К. Леонтьев с его эстетикой - какое все это уже анти'христианство, какие опять Афины и Sin'аи: знаете ли Вы и догадываетесь ли Вы, что именно в России и суждено придти Анти'христу, т. е. попросту "опять восстановить фалл", обрубленный Алкивиадом в изничтоженный окончательно Христом. Достоевский - это опять теизм, К. Леонтьев - вновь порыв веры, уже не то, что "евангелики" Толстой и Чертков. И "Розанов" естественно продолжает или заключает К. Леонтьева и Достоевского. Лишь то, что у них было глухо или намеками, у меня становится ясною, сознанною мыслью. Я говорю прямо то, о чем они не смели и догадываться. Говорю, п.(отому) ч.(то) я все-таки более их мыслитель ("О понимании" ³⁰). Вот - и все.

   Но дело идет (и шло у Д-го и К. Л-ва) именно об антихристианстве, о победе самой сути его, этого ужасного a'fallism'a: когда из него-то, из фалла - все и проистекает (обрезание).

   Ну, устал. Ах, дойдет ли до Вас это письмо. Уведомьте меня о получении его. "Сею рукопись писал и содержание онной не одобрил".

   Устал. Addio.

   Из золотого, прекрасного письма Вашего, милый Эрих, я беру одно выражение: "и т.<ому> под.<обная> социал-демократическая сволочь" или "всякая соц.-дем. сволочь". Уверен, в Германии во дворцах так и говорят, с этим оттенком Бисмарковского высокомерия и презрения. Не так у нас в несчастной России. Несчастная, глупая, болтливая Россия дала, позволила сгноить себя этой "соц.-дем. сволочи". Это было гнилым погребом России, куда все валилось, проваливалось. Провалилась сюда литература; провалилась, с времен Белинского, вся журналистика, вся критика, т. е. уже значительный и достойный отдел литературы. Между тем по Вашему величавому и спокойному выражению это просто только "соц.-дем. сволочь". Не буду в литературе и в жизни, в быту и разговорах, употреблять о ней других выражений, чем это. Вся семья моего покойного брата, патриота и катковца, славянофила ³¹, провалилась сюда: прелестные дети, чистые сердцем, "ушли" все в соц.-дем. "сволочь". Мать их гнила в тяжелой болезни, слепая, а они никакого внимания на нее не обратили, не лечили, не помогли, всецело отдалися на служение этой соц.-дем. сволочи. Вы знаете, что мое "Уед." и "Оп. л." в значительной степени сформированы под намерением начать литературу с другого конца: вот с конца этого уединенного, уединения, "сердца" и "своей думки", без всякой соц.-демократической сволочи. Жажда освободиться от нее, духовно из нее выйти - доходила до судороги и сумасшествия. Гениальные "Записки из подполья" Достоевского - есть почти бессильная борьба с "соц.-дем. сволочью"; прекрасный и героический Родя Раскольников - борется с нею же; "Бесы" и "Бр. Карамазовы" и особенно Легенда об Инквизиторе - написаны на тему же этой борьбы. Карлейль в его борьба за германский романтизм, борьба против "механической мельницы" "соц.-демократ. принципов" - пошла сюда же. Вообще замечательно, что первые умы Европы вынуждены были бороться против нее. Умы, совершенно понимавшие ее достоинство. Целые семьи (Корнилов: "Семья Бакуниных" ³²) были окрашены ею, в без этой окраски в сущности в падаль, падший дух, не получили бы значения и прожили бы мирными и тихими провинциалами, к облагорожению всего дворянского сословия, всего русского старого быта. "Выехать в столицу" и "в столичную штучку" - это и значило попасть в соц.-демокр. течение, приобщиться соц.-демокр. течению, начать писать в соц.-демокр. журнале или соц.-демокр. газете. Я уже давно писал в "Русск. Вести." и "Русск. обозрении" ³³ и не обращал внимания, почему на меня никто не обращает внимания, и мне все не платят гонорара, пока один знающий чиновник контроля ³⁴ (не) сказал мне: "писали бы в Русской мысли ³⁵,- там - хорошо платят" (времен Гольцева ³⁶). "Те!" - "Хорошо платят". Суворин ³⁷ в "Нов. Вр." начал "хорошо платить" с самого же начала газеты, и к нему "все пошли" (а кого он не принял за бездарностью, несусветно на него обозлились, в вот "судьба Суворина в литературе" и "в литературном мнении"). Теперь обратим внимание, что получив 5.000.000.000 контрибуции с Франции, Германия 2 1/2 миллиарда потратила умно на поднятие германской промышленности, и 2 1/2 мил-да на "аванс победы над Россиею". На 2 1/2, т. е. на % с пятисот миллионов, можно было кормить всю ненасытную печать и Германии, с ее "Ворварт" ("Вперед") и - России. И вот "расцвет" и "хороший платеж" и журналов Стасюлевича, Михайловского, Щедрина, Гольцева. Расцвет и вообще устойчивость, твердость русского соц.-демократ. течения. Разумеется, Германия предпочитала не платить там, где ей служили "из добродетели", но несомненно при малейшем недостатке "добродетели" она сейчас же начинала платить. Вы знаете, что почти в 1-й же день объявления войны Германией Франции, "предательская рука просунулась в окно ресторана и застрелила французского соц.-демократа, шумевшего в парламенте". "Тризна прошла по всей Европе". "Как смели убить такого благородного защитника неимущих классов". Между тем убили только рептилию германской полиции, и кто убивал - знал, с кем он, имеет дело. Между тем эта рептилия шумела на всю Европу, и русская печать захлебывалась от перевода его речей. Забыл фамилию. Об нем писал как-то Мережковский ³⁸. С другой стороны, я диву дался, читая лет 6-8 назад в "Вести. Европы" бельлетристику, как "в дому соц.-дем." - "парламентария", Либкнехта или Бебеля, "был сервирован завтрак". Ели не как Розанов с семьей - творог (не более раз 6-ти в зиму 1917-1918 гг.) и без сметаны: "кушали, можно сказать, рябчиков с золотых блюд". Даже - фазанов с серебряных тарелок. "Что за диво". Я читаю и не верю. "Может ли быть", "ведь соц.-демократия умирает с голоду", "ведь это страдальцы за народ", за "нищую братию". Но Максим Горький, "бедный" Максим Горький, тоже знает, "с каких ему тарелок кушать", и, кажется, он тоже "сошелся с Морозовой", а не с курсисточкой.

   Вы помните эти заявления, эти перепечатки в русских газетах: "в рейхстаге германском представитель соц.-демократической фракции сделал заявления". И все они вечно делали заявления, и вообще шли и ходили вечно под рекламой, именно - под красным флагом, и никак не менее. Помните и знаете "торжества 7-го мая". Они тоже гремели на всю Европу, и германское правительство делало вид, что им испугано. Я еще студентом прочел, т. е. сколько лет тому назад прочел и все время носил в сердце гной убеждения, что "Бисмарк вел тайные переговоры с Фердинандом Лассалем". Фердинанд Лассаль был ничтожный хвастунишка, а Бисмарк очень м. б. что и "вел с ним переговоры", т. е. Лассаля пригласили явиться в кабинет князя, и князь "на этот час не велел никого принимать, и услал прислугу" и "даже не дал подслушать жене". Но наверное он, "поговорив", ни с чем отпустил хвастунишку-социалиста, сделав однако шум на всю Европу, что "Германское правительство испугано агитациею Лассаля, и склоняется к миру с ним, к мирным уступкам в пользу рабочих классов". Раз реклама - за соц.-демокр. печатью дело не станет. И вот я студентом прочел, и мое сердце на 30 лет затомилось. "Значит - сильно", "сильнее кошки - зверя нет". Далее: "катедер-социализмус" ³⁹. "Социализм овладел и наукою", "университетом". Русские дурачки профессора зашевелились. "Тут и А. И. Гучков" и "Янжул".⁴⁰ Пошли скакать "Русские Ведомости", Вы помните, как Суламифь скачет: "Я несусь по лугам, по лесам козочкой" ⁴¹

   И вот мне не столько трудно и больно от того, что Германия победила Россию,- это было очевидно с самого начала войны, кто победит, трудолюбивая ли Германия или пустая и болтливая Россия,- а что для победы она выбрала такое дурное, такое сгнаивающее всю цивилизацию средство. Это было уже против принципов самой цивилизации, это было изменою самой цивилизации. И что было гнусно и подло, то это - то, что "соц.-дем. сволочь" шла и выступала как "новая религия", "на смену христианства". Христианство положим прогнило (см. мой дальнейший "Апокал." ⁴²), и не о нем речь: но есть гениальный юдаизм, пророки, весь Ветхий Завет, и Иов, и Руфь. Это уж не реклама и не берлинская полиция, это глубина и поэзия. "Соц.-дем." окрасила весь горизонт Европы в свой цвет; это какая-то "неприличная история" в "хорошем дому Европы": хозяйка связалась с прислугой, или еще хуже - "матрона дома полюбила осла", как в "Золотом осле" Апулея. Вот такое "скотоложество Европы" представляет собою и "соц.-демокр.". Какой бы расцвет - после Шеллинга, Фихте, Гегеля представила собою Европа, если бы не эта гнусная политическая веревочка.

   Очень сердит, что Вы женились не на той 30-летней прекрасной особе, карточку коей я видел у В. на столе, и которая так заботливо и в страхе говорила со мно<ю> по телефону во время В. сумасшествия. Видно, что она Вас любила, и как же Вы смели разлюбить. Бессовестный. Очень сердит на Вас. Дело любви - самое великое. И оно должно быть кристально чисто, особенно в Ваши годы. Однако любящий

   Что же Вы об "Апок." мне ничего не написали? Скучно? А я очень его полюбил. В моих мыслях хр-<истианст>во теперь разрушено.

   Нельзя ли Сп-му прислать немножко денег за мою статью в пасхальный No газеты? ⁴³ Я работал, я старался, усердствовал. Напомните ему.

   Семья наша голодна. 12-й день - ни хлеба, ни муки. Хоть бы кашки немного.

   Как я благодарен Вам за конкретизм ⁴⁴, за это отсутствие невозможной, подлой алгебры, которою историки и биографы покрывают не только святыню истории, но наконец и живые человеческие лица. Ведь человек "морщится": и куда же алгебраист денет его сморщенность. (Идут, шумят). А то "залетит в душу ангел": и "алгебраист" пусть даже фотограф - схватит только его "пятки", которые можно принять и за пятки черта...

   И - это Ваш дух, прелестный дух: сопровождать "стихами поэтов". Как улучшился я и от Бр