Сабанеева Екатерина Алексеевна - Воспоминание о былом. 1770 - 1828 гг.

казать, кто я и какая связь существует между мною и тем рассказом, точно так же, как и между деревнями, селами и действующими лицами, с которыми я познакомлю в нем читателя.

   Я родилась в Калуге в 1829 г., мая 17 дня. Меня назвали Екатериной в честь бабушки, родной тетки моего отца. На седьмой день после моего рождения я была крещена. Восприемниками при святом таинстве крещения были записаны дед мой, князь Петр Николаевич Оболенский, отец моей матушки, и тетушка ее, фрейлина Александра Евгеньевна Кашкина. При купели же стояли действительными восприемниками бывший в то время калужский губернатор, князь Александр Петрович Оболенский, и тетушка моего отца, Екатерина Алексеевна Прончищева. Родитель мой* был помещик Калужской губернии Тарусского уезда и владелец села Богимова, где родился и жил почти безвыездно. Ввиду же появления на свет первого ребенка он нанял в Калуге очень покойный и большой дом купчихи Хохловой, перевез туда мою матушку, чтоб не подвергнуть ее опасности родов в деревне. Когда же кончились шесть недель после появления моего на свет Божий, родители мои уехали вновь в Богимово, которое было в 40 верстах от Калуги.

   ______________________

   * Алексей Владимирович Прончишев был внук Алексея Ионовича. В 1820-х годах он был владельцем села Бопшова и единственным представителем рода Прончишевых.

   ______________________

  

   К первым воспоминаниям детства я должна непременно отнести портрет моего прадеда Алексея Ионовича Прончищева. Портрет этот висел в гостиной над диваном между другими фамильными портретами в доме бабушки Екатерины Атексеевны Прончишевой* в ее Спешиловке**, куда мы ездили ежедневно с моей матушкой с тех пор, как я начала себя помнить. Прадед на этом портрете изображен в мундире секунд-майора екатерининских времен. Прическа его напоминает времена, когда начали бросать пудру и только что оставили ношение кос. Надо лбом волоса взбиты и слегка напудрены, затем падают длинно по плечам. Лоб у прадеда высокий, глаза карие, брови слегка сдвинуты над переносьем, линия носа правильная и породистая, углы рта, нагнутые немного вниз, придают лицу выражение не то презрительное, не то самоуверенное, затем прекрасный цвет лица великорусских брюнетов. Судя по портрету, прадед, вероятно, был красив. Если бабушка заметит, что я гляжу на портрет, то всегда, бывало, скажет:

   - Батюшка в свое время был красавец.

   ______________________

   * Екатерина Алексеевна Прончищева, моя крестная мать и родная тетка моего отца, была дочь прадеда Алексея Ионовича

   ** Сельцо Спешиловка принадлежало Екатерине Алексеевне Прончишевой. Оно лежало в 3-х верстах от имения моего отца, с Богимова.

   ______________________

  

   Но матушка моя не разделяла мнения с бабушкой, хотя при ней его не высказывала, я это заметила впоследствии. Раз даже матушка заявила, что, слава Богу, этого красавца нет более в живых. Понятно, не в присутствии бабушки, и это крайне меня удивило.

   Затем я стала замечать, что воспоминания о прадедушке принимались всеми особенно странно в нашем доме: люди говорили о покойном, понижая всегда голос, точно они боялись, что он с того света услышит их. Когда же я вошла в возраст самосознания и стала спрашивать матушку об этом, то удостоверилась в ее к нему нерасположении. Основанием к тому был характер покойного: жесткий, неукротимый и деспотичный. Я была тогда таким еще ребенком, что эти чувства негодования против прадеда пугали меня, но дорогая моя матушка была сама тогда очень молода и спешила, так сказать, внушать детям своим сочувствие к добру и отвращать их от зла. Эти чувства весьма понятны, в особенности же при жизни в деревне, где я и сестры мои воспитывались при родителях и были окружены крепостными людьми, хорошо помнившими дедовские деяния. Матушка, вступая в дом своего супруга, после своего замужества завела совсем новые порядки в доме, многое смягчила и нас, конечно, воспитала в своем духе относительно крепостных людей.

   Много рассказывала матушка о горькой жизни в Богимове при прадедушке, она говорила, что тогда была в доме - бироновщина! Невозможно все подробно рассказывать, но мне пришлось найти в одной книге, напечатанной еще в 1833 году и озаглавленной "Последний год правления герцога Бирона"', изображение характера этого временщика. Этот очерк до того сходен с представлением моей матери о прадеде, что я осмеливаюсь дать его здесь, переписав дословно: "Он был весьма честолюбив и, пользуясь неограниченным доверием государыни, не имел недостатка в льстецах и угодливых поклонниках; его вспыльчивость доходила иной раз до крайности, и тогда не щадил он никого и нимало не затруднялся в выборе выражений, которые были весьма грубы и дерзки; он не умел и не хотел таить своих чувствований: ни приязни, ни ненависти; был щедр как на похвалы и награды, так на порицания и наказания; будучи же переменчив в своей благосклонности, отнимал оную у своего любимца почти безо всякой побудительной причины, вдруг делался из покровителя врагом и только в ненависти своей был постоянен, никогда не забывая нанесенной ему обиды. В продолжение своего благорасположения к кому-либо обращался с ним откровенно и бывал вопреки природной молчаливости своей даже излишне говорлив; но о чем почитал за нужное умалчивать, того никак нельзя было у него выведать. Предубеждение к кому-нибудь сильно на него действовало, и трудно было убедить его мыслить хорошо о том человеке, о котором он по слухам составил себе худое понятие. Будучи корыстолюбив, любил, однако, пышность. Он был статен и недурен лицом, но не умел нравиться в обществе и не имел той ловкости, которая есть отличительное качество людей знатных фамилий, с малолетства к тому приобвыкших, качество, неподражаемое в неисчетных его оттенках тонкой вежливости и обязательной предупредительности, весьма редко достигаемое теми, коих судьба возводит на сию степень из низшего класса общества. Впрочем, Бирон не имел недостатка в способностях, но разум его был весьма мало образован науками".

   Правда, Бирон был временщик, между тем как Алексей Ионович был помещик Тарусского уезда, но власть его в маленьком углу этого уезда была так же сильна на его поприще, как и власть Бирона.

   Алексей Ионович был женат на девице Бахметевой, за которой взял крупное приданое и вследствие этого из небогатого помещика превратился в своем уезде в крупного землевладельца. Своею ловкостью и, вероятно, умом на службе тоже он достиг почтенного положения и, оставя ее в чине секунд-майора, играл немаловажную роль в дворянском обществе Тарусского уезда. В льстецах он тоже не имел вокруг себя недостатка, и, если сопоставить все эти обстоятельства его жизни, перед читателем может оправдаться мое личное о том впечатление и воззрение.

  

   Перейдем теперь к прабабушке Глафире Михайловне, супруге Алексея Ионовича. С тех пор, как помню себя с раннего детства, над ней носился ореол святости и благоговейного уважения к ее памяти в моей душе и воображении. Она была из тех кротких и чистых созданий, с которых не может взыскать самый строгий судья. Знаю, что между ею и супругом ее произошла какая-то драма, но я не желаю помещать ее на страницах этих записок. Слышала я, что прадедушка сильно оскорбил свою супругу, затем Бог взыскал ее тяжкою болезнью, и она лишилась рассудка. Но умопомешательство ее было тихое; она жила в доме мужа в отдельных покоях, из которых никуда не выходила. У нее был свой штат прислуги, и она была как дитя: ничего для себя не требовала, почти ни с кем не говорила. Единственным ее занятием было вязанье кошельков из тончайших ниток; после ее кончины осталось бессчетное количество таких экземпляров мешочков, вывязанных бесцельно, но весьма изящно и искусно. В доме ее почитали за юродивую о Христе; в понятии домочадцев она была отмечена как взысканная от Бога и служащая Его Святой Воле своими страданиями. Супруг, при всем своем деспотизме, должен был подчиниться удалению из ее присутствия; в ней, всегда тихой в своем умопомешательстве, его появление возбуждало страх, смешанный с порывами гнева. Он избегал показываться ей на глаза, однако раз навсегда было им приказано, чтобы барыню покоили. В 1812 году перед Бородинскою битвой прадед с семьей собрался выехать из имения в Вологду. Французы были в десяти верстах от Богимова. Когда все было готово к отъезду, Алексей Ионокич приказал нести барыню в приготовленную для нее карету, но она кричала и не соглашалась покинуть своей комнаты. Дочери уговаривали ее, но она легла в постель, завернулась одеялами, врылась в подушки. Супруг тогда вошел в ее комнату, бросился перед нею на колени и говорил:

   - Глафирушка, ты погибнешь, кто защитит тебя от врага? Они скинула с головы одеяло, взглянула на него и говорит:

   - Вот моя защита, - при этом она указала на икону Василия Великого, которою ее благословляли при замужестве. Затем Глафира Михайловна вновь закуталась одеялами и подушками, обратясь лицом к стене. Так и должны были оставить ее в Богимове, тогда как вся семья уехала в вологодское имение. Это рассказывал мне твой батюшка, передавая мне икону Василия Великого, с которою я никогда не расстаюсь. Я в то время была уже замужем.

   В Богимове, говорит предание, стекла в доме были выбиты от пушечной пальбы во время тарутинской битвы. Приходили тоже мародеры, забрали много лестного, но барыни не тронули, она осталась совершенно спокойна. Трудно, однако, верить, чтобы стекла в доме были выбиты, ибо Тарутино было от нашего имения верстах в 70-ти. Этот рассказ я записала со слов старой Пелагеи, сенной девушки прабабушки моей, - она по старости лет иногда завиралась. Пелагея эта жила долго у нас в доме без всякой определенной должности. Помню только, что во время грозы Пелагея брала всегда из киоты икону св. Николая Чудотворца, зажигала восковую свечу и обходила несколько раз вокруг дома с иконой и зажженною свечой, творя молитву. Мы всегда думали, что и Пелагея особенно угодна Богу. Она была кривая, и вот, будучи еще ребенком, бывало, спросишь ее:

   - Пелагеюшка, отчего у тебя глазок кривой?

   - Это, сударыня-барышня, - отвечает она, - прадедушка ваш Алексей Ионович изволили выколоть.

   Была еще у нас юродивенькая в Богимове. Эту, говорили, прадедушка чем-то напугал. Звали ее Дарьей Ильиничной. Вероятно, она тоже была очень стара, но до чего стройна и пряма! Коричневый кафтан суконный так ловко сидел на ней. Она была очень высокого роста; небольшая головка ее всегда слегка склонена, одним словом, вся фигура ее была живописна. Она подвязана под бороду белым платком, спущенным низко над глазами, улыбка на лице какая-то детская, одета чисто, и коса заплетена. И какая же она работящая! Ежедневно ходила она за водой за две версты по нескольку раз в день в соседнюю рощу, где был ключ отличной студеной воды. Едва проснешься, бывало, глянешь в окно, а Дарья идет уже с коромыслом на плече и двумя ведерками, - это она принесла воды из рощи на самовар к чаю. Матушка скажет ей:

   - Дарья Ильинична, ты стала слаба, небось стара; зачем тебе воду таскать? Ведь все равно взять ее нам из Золотиловки.

   - Не замай!" - отвечает она. - Бог труды любит.

   И отвечает так странно, без всякой интонации в голосе, без всякого выражения. И глядишь, - идет снова в рощу маленькою тропинкой, которую протоптала до овражка, где был тот колодезь.

   Был тоже юродивый у нас в Богимове, звали его Алексей Иванович, тот был бурный, иногда сердитый; то бранится, то читает молитвы. И лето, и зиму ходил босой, несмотря ни на какие морозы, и всегда в длинной белой рубашке. Он тоже поминал часто прабабушку в молитвах, называя ее святою.

   В Богимове не было сада при Алексее Ионовиче. Он был враг всего, что может быть любезно для взора, зато усадебные строения были капитальные: они были вытянуты, точно казармы, и представляли собой массу прочного домашнего кирпича, который, казалось, и в огне не горел, и в воде не тонул. Строитель не увлекался стилем или же украшениями, а главною его целью была солидность и прочность построек.

   Большой двухэтажный дом в 25 комнат, с такими же флигелями, конный двор, - все это стояло лет тридцать небеленым; прадед говорил, что строению надо дать выстояться. Отец мой к свадьбе решился выбелить усадебные постройки, дом внутри оштукатурил, затем завел сады, разбив перед домом правильные аллеи, которые засадил липами. Был у нас почтенный старичок сосед, Прохор Алексеевич Крюков, современник прадеда, знавший отца моего с пеленок, любивший его, кажется, больше своих родных чад и читавший всегда ему мораль. Сидим мы, бывало, в Богимове за рукоделием в батюшкином кабинете вокруг стола, батюшка курит из пеньковой трубки, сидя в дедовских креслах, а против него на маленьком диванчике сидит старичок Крюков в длинном коричневом старомодном сюртуке, в парике; он нюхает табак из черной лукутинской табакерки с ландшафтиком и ведет непременно речь, восхваляя прежние порядки и порицая текущие. Прохор Алексеевич был недоволен, что батюшка обсадил усадьбу липовыми аллеями, и называл эти липы смородиной.

   - А спрашивается, - говорил он батюшке, - что тебе дает эта смородина? При дедушке твоем, два аршина отступя от дому, - сейчас и поле. Сидит, бывало, перед окошечком да копны считает в уборку; у него, шалишь, ничего не стянуть, ни же единого снопика. Усердный был к своему добру; оттого и нажил.

   - Все бренно и все тленно, - отвечает батюшка. - Смейтесь пока над моей смородиной, почтеннейший Прохор Алексеевич, а когда вырастут липы, увидите, какая это роскошь будет.

   - Роскошь, роскошь! Задал бы тебе дедушка за эту роскошь: липы-то и в роще растут, продавать их не будешь, а хлеба в закромах у тебя не прибыло. Хозяин ты, Алеша, - нечего и говорить.

   - Не вам бы говорить, Прохор Алексеевич, а не мне бы слушать. У вас в Данькове разве сад-то плохой, а я у дедушки никогда яблочка не видывал. Да что поминать прежние порядки! Были да, слава Богу, прошли.

   - Нет, светик мой, дедушкины порядки не такие, чтоб прошли. Он какого ума-то был? - не нашего с тобой! Не прошли дедушкины порядки, когда он тебе такое сокровище, как Богимово. оставил. Ведь усадьба-то у тебя настоящий город! - белокаменная, да и только. Погляди ты только на строение.

   - Я вот что только, Прохор Алексеевич, не могу понять в дедушке: зачем он усадьбу перенес на эту сторону реки? Зачем он ее там на горе не оставил, где была прежняя старая усадьба и церковь? Какая там живописная местность, какой бы парк можно было там разбить, да и чего бы я там не соорудил!

   - Ну! Уж это его каприз был. Оно вот как было это дело. Ведь кирпичный-то сарай был выстроен на той стороне реки, позади старой усадьбы; кому бы в голову пришло, чтоб твоему дедушке пришла такая фантазия, материал был уже готов - вот-вот, только воздвигай постройки. Не тут-то было! Приезжаю это я в Богимово, пора осенняя (с именин из Жукова заехал). Дрожки свои я домой отпустил, чтоб не держать человека на дожде; слякоть такая да изморозь! Думаю, пойдут у нас тары да бары да сладкие разговоры, - засижусь долго. Вот разлетаюсь я к твоему дедушке, а он сидит насупившись, значит, не в духе. У него были такие мрачные дни. Ничего себе; я свой человек: взял трубочку, закурил, похаживаю по комнате. Смотрю в окно, дождь так и хлещет в стекла, в трубах ветер гудит. Вдруг это вижу я: одна, две, три, т.е. телега за телегой с лошаденками крестьянскими, одна за другой, по горе-то тянутся, грязь, скользь - телеги вязнут колесами по ступицу, мужички погоняют своих клячонок, понукают, помахивают кнутиками, сами лаптями глину месят, небось онучи у них на ногах мокрые, и как есть вся тут богимовская барщина. Что за притча, думаю, какие-такие тут работы производятся? Спросить не смею: коли не в духе Алексей Ионович, - непременно оборвет. Стал я перед окном, гляжу - аж руками развел! Должно, я долго стоял: как трубку приложил опять к губам, она не курится. И покажись это самое смешно твоему дедушке, - как захохочет он да и говорит: "Что, Проша, обжегся? - шутник тоже был, да и надо мною любил кашу варить. Затем подошел он ко мне, глядит тоже в окно да и говорит, показывая на обоз: - Видал ты, Прохор, такие виды? Это, братец ты мой, доложу тебе, кирпич у меня теперь возят с этого берега на мельницу на ту сторону; на той стороне буду строить усадьбу, а не на этой. Понял?" - "Так говорю, Алеша, значит, не перечь моему ндраву - так, что ли?" - "Так, так", - говорит он и развеселился, и пошли мы с ним закусить в столовую.

   Так тоже рыл он с полгода клад, приснившийся ему во сне; тоже держал всю барщину над этой бесполезной работой около полугода. Ничего, конечно, не нашел, а народу много заморил над нею.

  

   У Алексея Ионовича было три дочери: Евдокия, Софья и Екатерина и единственный сын, Владимир. Про последнего семейное предание говорит, что он был не любим отцом и находился в полку где-то в Остзейском крае. Наружностью он походил на мать, был белокур в Бахметевых, по характеру тоже был кроток и застенчив.

   Меньшая дочь прадеда, Екатерина, жила всегда при отце и посвятила всю свою жизнь попечению о больной матери. Пути ее жизни были тернисты, исполнены борьбы и истинно христианских подвигов. За нее сватался в молодости некто Баж, человек умный и достойный; он ей нравился, но она отказала ему, пожертвовав своим чувством долгу. Она не решилась оставить больную мать на попечение прислуги. Екатерина Алексеевна по уму была замечательна, но нрав имела очень вспыльчивый; у нее тоже были мрачные дни, в которые все вокруг нее говорили, что барышня не в духе. Когда же сойдет с нее тот мрак, она точно перерождалась и была умна, увлекательна и любезна. Я с детства знала ее и очень боялась, но между тем нежно была к ней привязана и впоследствии, когда стала себя сознавать, глубоко ее уважала.

   Батюшка мой не помнил своих родителей, отец его скончался прежде, чем сын увидал свет Божий, мать же вскоре - после его рождения, поручив сына Екатерине Алексеевне, сестре своего покойного супруга. Таким образом, бабушка Екатерина Алексеевна воспитала моего отца и заступила ему место матери. Понятно, что у нас в семье она пользовалась большим авторитетом и считалась главою. Она жила в Богимове до женитьбы моего отца, после же переехала в свое имение, сельцо Спешиловку. Очень часто то она у нас гостила, то мы с матушкой проживаем у нее неделю или две. Когда бабушка бывала у нас, то матушка уступала ей место хозяйки в доме и окружала ее всевозможным почетом и уважением. Мы все очень любили ее, и она была к нам очень милостива.

   Воспоминания о бабушке Екатерине Алексеевне связаны для меня с самыми дорогими воспоминаниями моего детства и, кроме того, с нравственным катехизисом, который указала мне матушка на пути жизни. С бабушкой нелегко было ладить при ее живом и вспыльчивом нраве, и матушке приходилось часто терпеть от нее незаслуженные упреки. Бабушка была мастерица делать сцены, а с батюшкой она умела ссориться и мириться по нескольку раз в день; милая моя дорогая мать была часто между двух огней и с великим терпением, тактом и кротостью мирила обе стороны, проливая от себя такую струю света, которой никакой мрак не мог противиться. Привыкшая к мирному очагу своей родной семьи, как пугалась она сначала волнений той среды, в которую попала в доме супруга. Надо удивляться, с каким мужеством она боролась с враждебными ей нравственными стихиями и как успешно восторжествовала над ними. Бабушка впоследствии отвыкла от мысли, чтоб матушка могла чем-нибудь против нее провиниться или даже ошибаться, и отношения между этими двумя женщинами были полны такого доверия друг к другу, что обе слились в одну душу и действовали в одном смысле на пользу семьи и детей.

   Екатерина Алексеевна Прончищева была строительницей нового храма в селе Богимове. Он выстроен частью иждивением прадеда Алексея Ионовича, частью ее. Когда богимовскую усадьбу перенесли на другой берег Мышинги, попросили дозволения и церковь строить на противоположном берегу вместо старой деревянной церкви. Это стоило бабушке немало хлопот. Она с великим усердием занималась этим великим делом, очень удачно окончила его, посвятив на него несколько лет своей жизни. Новая богимовская церковь была окончена в царствование императора Николая I. Главный придел был во имя Успения Божией Матери; у нас этот день в семье было два праздника - храмовой и рождение моей матери 15 августа.

   Храм богимовский был хорошей архитектуры, в нем было много соразмерности, окна тоже давали хорошее освещение, что в старинных сельских церквах редко встречалось; живопись была прекрасная, всем нравилась наша церковь, и соседи охотно ее посещали. Она стояла недалеко от нашей усадьбы на дороге в бабушкино имение. От дому почти до самой церкви была широкая липовая аллея.

   Был Великий пост на исходе, - кажется, Вербная неделя; бабушка прислала сказать, что будет к нам, ибо желает поговеть. Сейчас же приказано было приготовить для нее комнаты. Для нас, детей, ее пребывание в доме соединялось с вакацией, потому что матушка, которая сама давала нам уроки, при бабушке не имела времени нами заниматься. Я была старшая в семье, а мне было в то время лет семь.

   Бабушку сопровождал всегда большой штат прислуги; ездила она в четырехместной карете в шесть лошадей с выносными, форейтором и двумя лакеями на запятках. В карете масса подушек; кроме бабушки, сидели в ней ее компаньонка, горничная Лена и две собачки: Мирза и Журик. И вот мы ожидаем бабушку. Как только ее экипаж покажется по дороге мимо церкви, так буфетчик Сергей Николаевич войдет в батюшкин кабинет, остановится в дверях и возвестит, что барышня к нам жалует, - мы к окнам. Карета въехала в ворота большого двора, и мы бежим встречать в переднюю нашу дорогую гостью. Дверь отворяется, входит бабушка, укутанная в шубу, в большом атласном капоре фиолетового цвета; ее ведут под руки, и Лена расстегивает на ходу ее шубу, а лакей принимает ее на свои руки; бабушка садится на диван, и с нее снимают теплые белые лохматые сапоги, осоюзенные белым сафьяном. Мы должны все время смирно стоять; затем бабушка проходит в батюшкин кабинет, где ее усаживают на диван. Мы между тем приняли от лакея ее двух собачек и несем их на руках за бабушкой, что составляет для нас большое удовольствие; но мы отнюдь не должны при этом забывать, что с бабушкой следует поздороваться, а этого никак нельзя сделать, пока она не снимет капора и бесчисленного множества платков и косыночек, которые на нее накутаны. Мы стоим против нее и ожидаем. Наконец снят последний шарфик, и бабушка осталась в одних волосах. Тогда ей было лет под семьдесят, а в ее темно-русых косах, которые она носила, закладывая их по-детски вокруг головы, не было еще седых волос. Эти глянцевитые темные волосы гладко лежали над ее невысоким лбом и немного вились над висками. Говорили, что она была очень хороша в молодости, высока и стройна. Глаза у нее были карие, очертание лица мягкое, черты тоже мягкие, нос породистый, прямой, без горбинки, а ноздри имели способность раздуваться под влиянием душевного волнения; выражение ее лица так часто изменялось, и довольно полные губы раздувались в гневе, выражая так откровенно, что она сердится. Зато при рыбке углы ее рта подымались вверх особенно приятно, придавая ее лицу сдержанно-лукавое выражение. Игра ее лица производила на меня всегда глубокое впечатление, так вот и догадаешься: чего она хочет и что ей нравится и что ей не по нутру. Я заметила, что скрывать свои чувства она не умела да, кажется, и не могла, оттого и была часто резка. Если ей приходилось принять une mine de circonstance (выражение, соответствующее обстоятельствам (фр.)), хотя бы, например, в гостиной, то выходило очень смешно. Подчиняться моде или этикету она никогда не могла, всегда утрировала оборки своих чепцов, цвета материй на платьях и вообще мало обращала внимания на впечатление, которое производила на других.

   Но пора вернуться к моему повествованию. Итак, когда последний шарфик снят, то Лена уносит все атрибуты зимнего кутанья и подает бабушке чепец именно с преширокой оборкой и бридами из газовых лент. Когда он уже на голове у бабушки, мы чинно подходили к ней к руке. В это время показывается няня в дверях кабинета; она несет на серебряном подносе весь чайный прибор и ставит его на круглый стол против бабушки, которая после самого краткого путешествия любила кушать чай.

   Бабушка Екатерина Алексеевна была большая рукодельница; из ее рук выходили замечательно изящные работы. Она много вышивала для нашего храма. Помню по серебряному глазету воздухи, которые обновили на храмовый наш праздник. По карте золотом она вышивала без очков до глубокой старости. По поводу вязанья шерстями я слышала от нее следующие воспоминания из ее молодости.

   - Теперь, - говорила она, - берлинская и английская шерсть такая обыкновенная вещь, ею хоть пруд пруди, в мое же время она была редкостью. Ее употребляли только большие барыни; в высших сферах общества было доступно вышивать ковры. У нас же в деревне и понятия о том не имели. Я смолоду была охотница до работ, но шерсти купить и подумать не смела; батюшка так бы прогневался, если б я осмелилась заикнуться о покупке такого ценного товара. У нас ведь все было домашнее; шерстяные чулки мы носили, конечно, из домашней шерсти, не говоря уж о белье - все из домашнего холста. И столовое белье - то же самое. У нас-то все матушкины ярославские мужички привозили - это входило в их оброк. Но и в Богимове отлично пряли и ткали; мы с сестрами носили по будням платья из домашней холстинки, по воскресеньям только ситцевые. Я была меньшая из сестер, и мне первое белое канифосовое платье сшили, когда я была взрослой девицей лет восемнадцати. Так вот, насчет шерсти я стала рассказывать. Гостила я одно время у Кашкиных в Прысках (из Оптиной* пустыни к ним заезжала) и видела у их гувернантки прелестную подушку, вышитую берлинскою шерстью; узор-то я перерисовала, и канвы мне подарили: за малым дело оставалось - нет у меня шерсти. Как туг быть? Тогда добрые Кондыревы** вошли в мое положенье; у них были шленские овцы, так они велели начесать шерсти из душек (это та шерсть, что на груди и под шеей у овец, так называется); эту шерсть вымыли и привезли мне. У нас Пелагея хорошо и ровно пряла, и вышла мягкая, довольно хорошая шерсть, но белая вся, а узор без теней вышивать нельзя. Что же бы вы думали? - я сама покрасила шерсть, и вышло очень недурно, затем я вышила ковер. Когда-нибудь я вам его покажу.

   ______________________

   * Оптина пустынь - монастырь в трех верстах от Козельска

   ** Ковдыревы, соседи и большие друзья Екатерины Алексеевны Прончищевой.

   ______________________

  

   Еще по поводу своей страсти к цветам бабушка рассказывала следующее:

   - Это была всегда такая оказия, моя страсть к цветам, - говорила она, - бывало, только в людях и полюбуешься ими, дома же и подумать не смей посадить цветочков; ни смородины, ни малины у нас не было. Батюшка ничего такого терпеть не мог, называл все это пустяковиной. Разве что подсолнечник на огороде допускался; бузина где-то подле кухни разрослась, и ту велел вырубить. Когда, однако, после кончины брата батюшка заболел и все хозяйство перешло на мои руки, то и пришел ко мне раз приказчик да и говорит: "Осмелюся доложить вашей милости, под скотным двором местечко пустует, а земля хорошая, не благословите ли ее мне под огород пожаловать: мы с женой сами ее обработаем, горошку да бобков насадим". Я подумала да и позволила и велела то местечко плетнем забрать. Да и сама стала там садить, то смородины, то малинки, цветов развела, розы были, левкой, только души нет, бывало, боишься, как бы батюшка не сведал!

   Таким образом текла жизнь бабушки в родительском доме, всегда под страхом, всегда в тревоге между больною матерью и деспотом отцом. Поверят ли тоже, что она не только цветы сажала потихоньку от своего родителя, но и французскому языку втайне от него выучилась и говорила на этом языке не очень чисто, но поддерживать разговор могла. Много читала и много себя образовала. Екатерина Алексеевна была замечательная женщина по уму и по способностям, характер же ее и душевные силы приобрели особое мужество в этой борьбе с дикими предрассудками и тяжелыми семейными драмами.

   Прадед не допускал мысли о воспитании детей; в те времена чада должны были удерживаться в черном теле в доме родителей, и он за порок считал, чтоб русские дворянки, его дочери, учились иностранным языкам.

   - Мои дочери не пойдут в гувернантки, - говорил Алексей Ионович. - Они не бесприданницы; придет время, повезу их в Москву, найдутся женихи для них.

   Вот как прадед возил дочерей в Москву, людей посмотреть и себя показать.

   Это было в начале царствования императора Павла Петровича. Было слышно, что двор будет в Москве, значит, будут празднества. Белокаменная всегда ликует, когда монарх почтит ее своим присутствием. Алексей Ионович нанял дом в Москве на три месяца и зимним путем поехал с двумя старшими дочерьми, Евдокией и Софьей, в столицу. Расчет был верный. Государь был в Москве, и едва успели сшить на Кузнецком мосту бальные платья для калужских барышень, девиц Прончищевых, как зимний сезон открылся балом, который монарх почтил своим присутствием. Это был первый выезд девиц Прончищевых, но как далеки они были от мысли, что будет и последний. Дня три спустя после этого бала Алексей Ионович приказал дочерям с вечера укладываться и собираться в дорогу. Наутро подвезли под крыльцо просторный деревенский возок, и богимовский властелин рез дочерей восвояси.

   Домашние удивились этому быстрому возвращению из столицы, соседи еще более, пошли разные толки, но прадед отмалчивался, и никто не узнал причины этой внезапной перемены в его предположениях. Наем дома в Москве ни к чему и не повел. Видно, не всегда можно стремиться к своей цели беспрепятственно. Бабушка, которая рассказывала об этом моей матушке, объясняла быстрое возвращение прадеда из столицы страхом за старшую дочь, которая своей красотой обратила на себя внимание государя, так что на другой день после бала было сделано из дворца осведомление о чине отца калужской красавицы.

   - Батюшка, - говорила бабушка, - не желал фавора для сестры при дворе и скорее рез ее в деревню.

   Матушка моя видела эту тетку моего отца, когда она была уж немолода, но и тогда она еще сохраняла следы замечательной красоты.

   По возвращении из Москвы прадед, будто осердясь за неудачную поездку, поспешил найти дочерям женихов в деревне. Старшую, красавицу Евдокию, выдал замуж за князя Якова Алексеевича Несвицкого, человека богатого, но мало подходящего ей по летам: ей было семнадцать, а супругу ее под семьдесят. Вторая дочь, Софья, была выдана за Арбузова. Алексей Ионович наградил дочерей хорошим приданым.

  

   Чтобы лучше выяснить перед читателем характер бабушки Екатерины Алексеевны, считаю полезным дать ему понятие о ее друзьях. Она являлась до сих пор в своей семье перед его глазами как дочь деревенского сквайра, то есть помещика 1770-х годов; посредством же ее друзей я надеюсь дать более обширное понятие о ее месте и значении в обществе.

   Я живо помню прекрасный портрет бабушки, которым она очень дорожила. Это был поясной портрет, писанный на полотне масляными красками в Италии. Лицо как живое, а соболь и пунцовый бархат кацевейки, накинутой на плечи старушки, которая на нем изображена, хочется погладить рукой, так мастерски они вышли на полотне под кистью художника. То не был портрет, напоминающий молодую пору жизни, но перед нашими глазами является умное лицо старушки с тем пытливым взором, который будто приглашает не горячиться, глядя на суеты мира сего; рыбка на устах, немного лукавая по-женски, и выражение этого лица возбуждают в вас желание познакомиться с тою, которую вы видите тут на полотне. Оборка тюлевого чепца, бриды и бантик из газовых лент, вышивка гладью на батистовом белом шарфе, который пышно лежит вокруг шеи над большим собольим воротником кацавейки, - все эти детали превосходно исполнены; то был портрет Прасковьи Юрьевны Кологривовой.

   Бабушка Екатерина Алексеевна часто ездила гостить в Жарки, калужское именье Кологривовых, в 12-ти верстах от нашего Богимова. Между нею и Прасковьей Юрьевной велась давняя и тесная дружба. Прасковья Юрьевна Кологривова была в первом браке за князем Федором Сергеевичем Гагариным, который был убит во время варшавского возмущения в 1795 году. Княгиня Прасковья Юрьевна удивила в то время своим мужеством; весть, что супруг ее убит, достигла до нее ночью; не медля ни минуты, княгиня, взяв с собой несколько солдат с фонарями, отправилась на место кровавой драмы и отыскала труп князя между убитыми. В эту минуту ее арестовали, и она так же, как и многие другие русские дамы в то время, находилась несколько дней под стражей и в заключении.

   При жизни первого супруга, по положению и богатству, Прасковья Юрьевна принадлежала к высшему кругу петербургского общества; в молодости она бывала при дворе императрицы Екатерины и пользовалась там общим уважением. Она была хорошо образованна, очень умна и держала себя всегда очень самостоятельно, не увлекаясь скептическим направлением, которое преобладало тогда в обществе. При дворе ее называли ханжой, тем не менее уважали за благочестие и скромность. Про нее рассказывали следующее. Однажды (не могу утверждать, чтоб это было во дворце, однако, говорят, в присутствии императрицы Екатерины) Потемкин сидел в обществе на вечере подле княгини Прасковьи Юрьевны; в разговоре с нею осмелился сказать молодой и прекрасной княгине Гагариной какую-то двусмысленность. Не долго думая, княгиня подняла руку и дала ему очень громкую пощечину. Это тогда наделало много шуму при дворе.

   После смерти первого супруга княгиня Гагарина осталась вдовою с большою семьей на руках и с крупным, но расстроенным состоянием; она тяжело переживала потерю мужа, желала уединения от мирских сует, но, имея много дочерей, должна была для них поддерживать светские и придворные связи. Тогда на пути ее жизни встретился человек, который принял в ней и ее делах большое участие: это был Петр Алексеевич Кологривов. Он помог распутать какой-то процесс по имению покойного князя Гагарина, затем несколько лет спустя сделался вторым супругом княгини Прасковьи Юрьевны, которая умела оценить его здравый ум и доброе сердце.

   Старшие дочери* ее были тогда уже замужем и неблагосклонно смотрели на отчима; несмотря на это, между стариками супругами Кологривовыми была полная гармония. Они часто жили в их калужском имении, Жарках. Прасковья Юрьевна говорила, что там она отдыхает от столичного шума; Кологривовы в Жарках почти никого не принимали, кроме людей самых близких, в числе которых была и бабушка моя, Екатерина Алексеевна Прончишева.

   ______________________

   * Одна была замужем за князем Четвертинсюш, другая за князем Вяземским, и остальные ее дочери сделали блестящие партии

   ______________________

  

   Дружба Прасковьи Юрьевны имела большое значение для бабушки; она отдыхала там в доме этой большой барыни (grande dame) от тяжелой жизни в доме отца. Нравы в доме Кологривовых были очищены от сора помещичьей, безотрадной, будничной жизни в Богимове. Вместо расправы с крепостными, у Кологривовых она встречала заботу о рабах, попечение о них. И эти лучи света очищали ее душу от предрассудков, среди которых она провела свое детство и юность, а уважение и дружба Прасковьи Юрьевны поддерживали ее мужество на пути ее самоотверженной жизни. Я помню, как любила бабушка рассказывать о благочестивой жизни у Кологривовых, о привычках, вкусах и мнениях Прасковьи Юрьевны. По возвращении из Жарок бабушка привозила домой изящные канвовые узоры, выкройки, рецепты для варений, пирожных; это радовало ее и вносило движение в ее одинокую жизнь в старости; ранее же ей было еще более потребности в нравственной поддержке, которую она получала от дружбы с Кологривовой.

   Григорий Ильич Раевский приходился двоюродным братом бабушке Екатерине Алексеевне (кажется, по Бахметевым). Я хорошо его помню. Он сохранил в своей внешности и манерах формы и приемы дворянина времен императора Павла Петровича. Речь его была цветиста, он отличался утонченною вежливостью, некоторою сентиментальностью тогдашнего романтизма. Он ни за что не хотел следовать новейшим модам, но одевался по последней моде своей юности. Сюртуки его были очень длинны, жабо и манжеты больших размеров и ослепительной белизны. Редко можно было встретить такого изящно-красивого старца, каков был Раевский; матушка моя очень его любила и была расположена думать, что в его жизни должен был произойти какой-нибудь роман. И когда впоследствии она приобрела полное доверие бабушки, та доверила ей следующее сказание о Григорье Ильиче. Как близкий родственник, он был вхож к ним в дом, часто бывал и гостил в Богимове. Затем он страстно влюбился в старшую ее сестру, Евдокию Алексеевну, но в те времена мысли о браке между такими близкими родственниками и быть не могло. Тут совершилась неудачная поездка в Москву прадеда с дочерьми, быстрое возвращение, и сейчас же после этого две свадьбы: Евдокия Алексеевна сделалась княгинею Несвицкой. С великим прискорбием и борьбой вынес Григорий Ильич потерю любимой девушки; он уезжал тогда куда-то на долгое время и не возвращался в их семью, пока не пережил острого периода своего горя, затем должен был покориться действительности, и княгиня, которая была женщина суетная и тщеславная, не оценила его страданий. Но Екатерина Алексеевна очень сочувствовала Григорию Ильичу, вела с ним постоянную переписку, и между ними установилась самая тесная дружба, продлившаяся до конца их жизни.

   Княгиня Несвицкая была любимою дочерью Алексея Ионовича. Бабушка говаривала всегда, что прадед никогда не перечил Дунюшке, только бы с ней не расставаться. Князь Несвицкий был очень богатый человек и имел большие вотчины в Калужской же губернии, но редко ездил в свои имения, а постоянно гостил у тестя в Богимове с многочисленным своим семейством.

   По рассказам бабушки, да и по семейным преданиям, ясно видно, что она несла ношу всех жизненных тягостей в своей семье. Княгиня Несвицкая наряжалась, ездила по гостям, а Екатерина Алексеевна вела хозяйство и занималась воспитанием детей сестры Несвицкой, которых было восемь человек, затем она же воспитала моего отца и осиротевшую племянницу Арбузову (дочь сестры ее Софьи Алексеевны), которая рано лишилась матери. Князь и княгиня Несвицкие скончались тоже весьма скоро один за другим, и их семья тогда уже не расставалась с Екатериной Алексеевной; она же и вывозила племянниц в Москве, живя в доме Несвицких зимою на Пресненских прудах, и в эту пору жизни Григорий Ильич много помогал ей в ее заботах. Он не имел своей семьи, был человек богатый и независимый, его воздержная, скромная жизнь давала ему права на полное уважение в обществе; для осиротевшей семьи Несвицких он сделался другом и руководителем. У них в семье его все любили и почитали: без совета дядюшки Григория Ильича ничего серьезного не предпринималось. Мой батюшка, который воспитывался с Несвицкими в доме прадеда, любил и уважал Григория Ильича, как родного отца.

  

   У батюшки моего было бюро из карельской березы очень хорошей работы. Оно стояло в его кабинете подле большого вольтеровского кресла прадеда. Ключ от ящиков этого бюро был очень оригинальной формы, с сердечком в верхней части, тяжелый и гладко отшлифованный. Когда отпираешь ящик стола, то замок издает дискантовый, металлический звук, весьма приятный. Я с ранних лет пользовалась доверием моего отца и была девочкой лет десяти, когда он доверял мне этот ключ, и я знала, где лежат его бумаги, портфели, деньги и некоторые ценные вещи: кольца, дедовские табакерки, часы. Батюшка мой был очень брезглив, имел много причуд и предрассудков, и я одна в доме умела ему угождать. Например, если он доверял кому-нибудь ключ от своего стола, то требовал, чтоб оный возвращали ему из рук в руки. Боже упаси положить ключ на стол против него! - это его сильно раздражало, ибо есть примета, что ключ, не возвращенный хозяину из рук в руки, предвещает ссору в доме. Точно так же опрокинутая солонка заставляла бледнеть моего отца, и сколько раз эти солонки летали у нас со стола - летом в окно, зимою в форточку, как бы для того, чтобы разрушить силу предвещания; тринадцати человек у нас за стол никогда не садилось.

   Батюшка мой был нервный, как женщина, и страдал всегда припадками меланхолии, скуки, тоски какой-то. Матушка моя, которая была, напротив, очень живая и деятельная, порицала эти припадки, и батюшка призывал меня часто к себе в такие тяжелые минуты и заставлял меня болтать с ним: это его развлекало. В доме говорили, что я любимица и сходна с ним как характером, так и наружностью. Бабушка тоже говаривала моему отцу про меня: "Катя - точно твоя покойная мать, Алеша, вылитая Юлия Ивановна!" Я очень поздно начала помнить, чтобы в семье поминали о родителях батюшки. Впрочем, именно в этом бюро, вместе с портфелем, где хранилась его дворянская грамота, лежал небольшой пакет, на который я долго не обращала большого внимания, но однажды батюшка показал мне, что лежало в этом пакете, сказав: "Вот работа моей матушки - единственное, оставшееся мне о ней воспоминание". Работа эта была такая изящная и художественная, что после я никогда в жизни не встречала ничего подобного. То был кисет для табаку из белого атласа, по сторонам которого были вышиты волосами в тень два наивных ландшафта: один представлял хижину в лесу, ручей, мостик, другой - аллею сада. На полянке - мавзолей в виде колонны. Перспективность ландшафта доказывала в исполнительнице работы знакомство с живописью, вообще эта работа была тонкая, требующая большого терпения и искусства.

   Засим вот роман моего дедушки, Владимира Алексеевича Прончищева, который мне рассказывала моя матушка гораздо позднее, когда я была уже большой девицей. Владимир Алексеевич служил долго в военной службе в Остзейском крае, и полк его стоял в Ревеле. Он был моложе своих сестер, был отцом не любим, и о нем в семье мало заботились. В Ревеле молодой Прончищев полюбил молодую девушку по фамилии Борнеман* и женился на ней: ей было тогда 16 лет. В брак этот Владимир Алексеевич вступил, не спрося на то дозволения у родителей. Затем молодая чета приехала в Богимово; они бросились к ногам Алексея Ионовича, умоляя о прощении, и просили их благословить. Но не таков был прадед, чтобы прощать: ему было свойственно порицать и наказывать. Он прогнал сына и невестку с глаз долой и повелел молодым занять избу на скотном дворе для их помещения.

   ______________________

   * Я впоследствии была с моими родителями в Ревеле, и там мы нашли родственников моей покойной бабушки Юлии Ивановны. То были все люди почтенные и образованные и были в родстве с Лидерсами, фамилия которых является часто на страницах нашей отечественной истории.

   ______________________

  

   Мать моей бабушки, Юлии Ивановны, приехала с молодыми Богимово; можно себе вообразить положение этих двух остзейских немок, не знавших ни слова по-русски и вступивших так неосторожно в семью прадеда.

   Бабушка Екатерина Алексеевна рассказывала, как трогательна и прелестна была молоденькая супруга ее брата, как хорошо воспитана, кротка и наивна. Бабушка сердечно к ней привязалась и старалась, чем могла, смягчить горькую участь молодых людей в доме их гневного родителя.

   Прошло несколько месяцев такой тяжелой драмы в семье, и срок отпуска из полка моего деда кончался, а отец не снимал опалы с сына, не слушая просьб родных, которые все старались смягчить его в гневе. Так и уехал Владимир Алексеевич в полк, поручив жену бабушке. Взять же ее с собой он не решился, ибо она была в тягости и очень слаба здоровьем.

   Екатерина Алексеевна со слезами рассказывала моей матушке об этом печальном времени ее жизни. "Здоровье невестки после отъезда брата делалось все хуже и хуже, - говорила она, - приближалось время родов, а батюшка ничего не хотел слушать о невестке. Так прошло еще несколько времени, как вдруг батюшке подали с почты письмо из Ревеля. Полковой командир брата извещал батюшку, что сын его, Владимир Алексеевич Прончишев, не доехав даже до Ревеля, заболел тифом в Варшаве, где и скончался в варшавском военном госпитале. Это известие сильно поразило батюшку, он тогда смягчился к невестке, приказал сей же час отвести ей покои в доме, принял ее с почетом, даже нежностью. Бедняжка вскоре после кончины любимого мужа разрешилась от бремени сыном. Алеша, - продолжала бабушка, - родился таким слабым ребенком, но в рубашечке, и я ее храню до сих пор.

   После родов Юлия Ивановна начала пуще чахнуть, слабела не по дням, а по часам. Каково скорбно было ее матери видеть дочь в таком положении!

   Батюшка пожелал, чтобы брата похоронили в Богимове, и сделал для того нужные распоряжения. Тогда Юлия Ивановна начала сильно томиться и все ожидала, когда привезут тело покойника, она просила не разлучать ее с мужем в могил