Сабанеева Екатерина Алексеевна - Воспоминание о былом. 1770 - 1828 гг.

аташа и Оленька остались одни, то долго работали молча. В комнате было тихо, слышался только однообразный звук шерсти, которая, касаясь упруго натянутой канвы, то взмахивалась вверх рукою девушек над пяльцами, то быстро исчезала вниз. Оленька вздохнула.

   - Оленька, милая, а ведь Варенька о нем думает, - тихо, с расстановкой сказала Наташа, не поднимая глаз от работы.

   - А то нет. Очень понимаю, что думает, - говорила Оленька. - Он стоит того, чтобы о нем думали. Если бы да это случилось...

   - Я все думаю, Бог даст, устроится, - отвечала Наташа. - Папенька не брег против, тетушка тоже этого желает.

   - Пожалуйте кушать! - Ионка, Князев казачок, появился в дверях. Девушки встали, затянули пяльцы белым полотном и отправились в столовую.

   За столом получились письма из Москвы, между прочими и от фрейлины. Она извещала, что князь Николай с супругой приехал в Москву и на другой же день приезда молодые были у нее с визитом.

   "Я у них обедала, - писала тетушка. - Elle n'a pas une tenue gracieuse, - говорила она в письме о молодой княгине, - mais elle n'est pas la moins du monde ridicule (У нее нет изящных манер... но она нисколько не смешна (фр.)). Она выиграла тем, что ее полнота пристала больше для замужней, чем тогда, когда была у нас невестой. Мне оказала ласку и доверие, я вижу и рада, что она перестала со мной дичиться, но с другими еще очень конфузится. Я ее очень полюбила. Какая она радушная хозяйка! Обо всех подумает и вовсе не волнуется за обедом. На обеде сервиз шел отлично, калмыки и карлица при ней. Это очень смешно. Роскошь у них большая, и Николай, кажется, доволен".

   Не стану описывать визита молодых в Рождествено. Они прогостили там недели три мая месяца. Молодую княгиню все в доме очень полюбили, старый князь в особенности оценил очень скоро и справедливо невестку. Он все затягивал их отъезд, и только в начале июня молодые уехали в Моклец, их тульское имение.

   Тогда жизнь в Рождествене потекла снова тихо и однообразно. Купались, ходили в лес по грибы и по ягоды, ездили раза два в течение этого лета в село Воскресенское (Новый Иерусалим), которое лежит верстах в шести от Рождествена. Каждое воскресенье князь с семейством бывал у обедни в своей церкви при Рождествене. В этот воскресный день у него всегда обедал священник со своею попадьей и две старые соседки, девицы Свиньины. Князь, в семейном кругу со своими дочерьми, позволял себе называть их в шутку - кошоночки. Другие соседи по Рождествену езжали к Оболенским очень редко, но княжны не тяготились однообразием деревенской жизни и умели создавать себе занятия и интересы помимо суетности светской жизни. Главным, впрочем, интересом в Рождествене была переписка с братьями и друзьями; почтовые дни ожидались нетерпеливо.

   Варенька очень аккуратно переписывалась с княжной Анной Несвицкой, и в это лето она в один прекрасный день получила от нее письмо следующего содержания:

   "Ты далека, милая Варенька, от мысли, что мы теперь очень взволнованы. Дело в том, что брат, князь Алексей, уехал из Петербурга очень внезапно в Париж, выйдя предварительно в отставку. Это нас очень удивило и встревожило дядюшку. Но вообрази мое положение, когда я получила от брата письмо, в котором он извещает меня о вступлении в брак. По его словам, он так теперь счастлив, что не находит слов, коими мог бы выразить свое блаженство (mon pauvre frere a toujours ete tres sentimental (мой бедный брат всегда так сентиментален (фр.)).

   Помнишь, милая Варенька, в Москве в нашем доме в его кабинете тог акварельный портрет? - Хорошенькая молодая женщина в таком фантастическом костюме - это она, теперь уже княгиня Несвицкая, бывшая вдова графиня де Монсо. Мы с Катенькой едва верили своим глазам, когда читали его письмо. У нас руки и ноги похолодели. И как доложить об этом дядюшке? Его необходимо беречь, а как еще это на него подействует?

   Как нарочно, целый день были гости, дети так шумели за столом, а мы с сестрой сидели точно на горячих угольях. Вечером, наконец, когда в доме все поуспокоилось, мы улучили минуту, вошли к дядюшке и все ему открыли и доложили. Он был сильно взволнован, но ты знаешь его добронравие и здравый ум. Он решил, что нам необходимо ехать к тетушке, чтобы приготовить ее к этому известию; затем, вероятно, все родные соберутся у нас в Ермолове. Это поведет к разделу: я сижу теперь за счетами, а Катенька укладывает сундуки. Завтра мы уезжаем.

   Думали ли мы о чем подобном эту зиму в Москве? Помнишь тот бал у Кутайсовых, когда брат Алексей открыл мазурку в первой паре с Анютой Урусовой? Прощайте, вспоминайте меня и т.д."

   Итак, прошло безоблачно и покойно лето 1825 года для Оболенских. В последних числах октября они вернулись в Москву, и тут еще недели две жизнь под Новинским текла обычной колеей.

  

   Настал ноябрь 1825 года. Тетушка фрейлина была встревожена письмами своих друзей из Петербурга, которые говорили об отъезде высочайшего двора в Таганрог; затем вскоре дошли слухи до Москвы о нездоровье государя. Это время было тяжелое, в воздухе собиралась гроза, будто летом, тогда как в городе был санный путь и мороз скрипел под полозьями саней.

   Княжны Оболенские почти не выезжали, да и бальный сезон в этот год не спешил открываться. Газеты жадно читались, но оставляли тяжелое впечатление. Письма от молодых князей из Петербурга сделались совсем редки. Варенька, Наташа и Оленька решили, что в брате Евгении произошла какая-то перемена. Судя по его письмам, или он хворает, или же его занятия, по должности старшего адъютанта при генерале Бистроме, всецело поглощают его. Если приедут братья в отпуск, надо будет их побранить за то, что они сделались совсем равнодушны к семье.

   Между тем подходило 24 ноября, день великомученицы Екатерины. Тетушка было написала маршрут на этот день для поздравительных визитов, но почувствовала себя слабой, кашель ее усилился, и она слегла в постель. 25 ноября, день священномученика Климента, папы римского, и преподобного Петра, епископа Александрийского, был день ангела князя Петра Николаевича. Княжны вышивали ему туфли к именинам и спешили окончить дюжину носков, которые они из года в год всегда вязали для отца к этому дню. Князь любил такие недорогие, простые подарки.

   Мать Оленьки, Екатерина Михайловна Бочкарева, приехала тоже к этому дню из Корчевы. В доме князя она всегда жила на антресолях, в бывшей классной комнате, и большую часть своего времени проводила по монастырям и церквам, когда бывала в Москве. Она не пропускала ни поздней, ни ранней обедни и всякий день бывала у вечерни. Это частое посещение храмов Божиих приобрело Екатерине Михайловне большое знакомство между церковными причетниками и просвирнями. Последние известны в Москве своею словоохотливостью; кроме того, они зорко следят за городскими делами, новостями и слухами, даже имеют свои политические мнения. И вот именно в эту зиму 1825 года, об эту пору ноября, Екатерина Михайловна, наслушавшись от них разных новостей, возвращалась домой и сообщала непременно княжнам все городские слухи и толки. Из них можно было извлечь весьма мало истины, однако они были характерны для времени, и все имели какой-то мистический элемент. Слышно было, что во многих монастырях появились сновидцы.

   Повар, со своей стороны, приносил с базара разные слухи какого-то пророческого содержания. Странно, что тогда в народе появился страх за царя, даже убеждение в измене и какой-то подпольной интриге. Когда двор уехал из Петербурга, в народе стали говорить, что государя и государыню увезли из столицы. Возбуждение и смущение сделались скоро так очевидны, что генерал-губернатор Москвы, князь Дмитрий Владимирович Голицын, был принужден принять меры для охранения общественной безопасности и порядка. Патрули разъезжали по улицам днем и ночью.

   24 ноября Оболенские обедали все у именинницы, тетушки княжны Екатерины Николаевны. Возвращаясь с этого обеда, княжны заметили на улицах много слоняющегося праздного народа. Затем прошло и 25 число, день именин князя-отца. В этот день фрейлина получила письмо из Таганрога, в котором ее уведомляли об улучшении здоровья государя, так что известие дало менее печальное настроение в семье. На другой день княжны были удивлены появлением m-me Стадлер. Стадлеры в то время жили в одном семействе в Москве, занимаясь по-прежнему воспитанием детей. Они изредка навещали Оболенских. Княжны очень обрадовались своему старому другу, a m-me Стадлер была очень взволнованна, и на руке у нее висел саквояж. Она так скоро шла, что едва могла перевести дух. Ее усадили в кресло и стали снимать с нее шубу, шляпку и вуаль. Отдохнув, она сказала: "Mes enfants, j'ai fait mes paquets et me voila chez vous. On dit qu'on attend des desordres dans la vffle, peut etre un soulevement. Qui sail si nous ne sommes pas a la veffle des barricades? Notre vie peut etre en danger. Ma foil que la volonte de Dieu soit faite! Mais j'ai pris mon courage a deux mains, j'ai embrasse mon vieux mari, j'ai fait ma reverance a mes et me voila. S'il у a danger, je veux mourir avec mes Obolencky" (Дети мои, являюсь к вам по-дорожному. Слухи носятся, что в городе готовятся беспорядки, а пожалуй, и мятеж. Кто знает, может быть, мы накануне баррикад? Жизни нашей, может быть, грозит опасность. Ну что ж, да будет воля Божья - я же подбодрилась, обняла моего старика мужа, распростилась с моими - и к вам; по-моему, если умирать - так умирать с моими Оболенскими (фр.)). Княжны крепко обнимали старушку и старались ее успокоить. Вот какое было в то время в Москве настроение умов.

   Государь император Александр Благословенный скончался в Таганроге 27 ноября. По весьма странному стечению обстоятельств эта печальная весть достигла Москвы ранее, чем Петербурга. Впоследствии это было замечено с удивлением современниками. Затем московский генерал-губернатор, князь Дмитрий Владимирович Голицын, поспешил печатным объявлением пригласить жителей Москвы в Успенский собор для присяги великому князю Константину Павловичу.

   Теперь мы приближаемся к печальному событию 14 декабря. Тут мое повествование начинает представлять затруднения. Я его пишу со слов моей матушки, она не раз говорила мне о том печальном времени в их семье, но в моей памяти остались неясные обстоятельства этой эпохи. Когда и как дошло до Оболенских известие об участии князя Евгения, старшего сына моего деда, в заговоре 14 декабря, я не умею сказать. Была ли эта ужасная весть сообщена Оболенским письмами из Петербурга или же знакомыми, приехавшими оттуда, - я не знаю подробностей. Вероятно, для моей матери эти воспоминания были слишком тягостны, она избегала при рассказах вдаваться в подробности. Есть скорби, которые парализуются тяжестью их бремени.

   Бедный, дорогой дед мой! Колючие тернии выросли тогда на пути его жизни, а он был уже в преклонных летах, но эти скорби были посланы ему всесильной рукой Промысла Божия, и так он их и принял. Матушка благоговейно говорила о его кротости и терпении в этом испытании и всегда удивлялась, как он находил силы нести этот крест.

   Надо тоже понимать, что тогда в этой семье Оболенских совершилось что-то выходящее из ряда обыкновенных горестей, встречающихся на пути человеческой жизни. Этот маститый старец, покрытый сединами, князь-отец, пораженный в самое сердце в старшем любимом сыне, в том именно сыне, который своим поведением, своими нравственными качествами, казалось, укреплял силу благодати, лежавшей на его доме!.. И ему, отцу, надо было принять все это, надо было тоже найти силы своим примером умудрять в терпении окружающую его семью.

   Каково тоже было это горе для тетушки фрейлины! Там, в ее кабинете над письменным столом, портрет в золотой раме... Как кротко глядит с полотна эта темнокудрая красавица в белом платье с этим легким облаком широкой оборки вокруг лебединой шейки! То портрет великой княжны Александры Павловны, тоща уже в Бозе почившей. Но фрейлина хранила в душе своей самое нежное воспоминание. И они все, эти августейшие особы царского дома, надо понимать, чем они были для бабушки фрейлины! Что такое родные перед ними? Разве могло ее сердце биться к родным тем самым биением, которое отдано давно им - им одним! Петербург, дворец и эта драма!.. О! их знакомые, хранимые так свято в душе и памяти образы! - все мешается в ее голове. Какой-то хаос и что это такое? - это не смерть, но тоже что-то неотразимое, живущее, гнетущее, щемящее сердце! И этот траур, облекший всю семью в свой черный саван.

  

   Мы теперь в конце 1827 года. Князь только в . ноябре вернулся с дочерьми из Рождествена, где почти безвыездно жил после ссылки сына. Тетушка фрейлина по совету докторов съездила за этот промежуток времени за границу, очень там скучала, вернулась в Москву и заняла опять свою половину в доме князя.

   Положение домашних дел у Оболенских было в то время не блестящее. Ссылка старшего брата отразилась очень невыгодно на службе меньших, князь Константин был переведен из гвардии в армию, вышел в отставку и жил у отца, младшие его два брата служили где-то в Финляндии в гарнизоне. Каждому надо было посылать деньги, и в Сибирь, и в Финляндию, и содержать свою большую семью; князь видел, что состояние его расстроилось.

   Странно распоряжается судьба обстоятельствами жизни. Князь имел троих старших сыновей, и между тем на пути его деловых затруднений не они, а две меньшие дочери явились ему помощью и поддержкой. За эти два года княжны Варвара и Наталья и даже Оленька сделали большой шаг на пути знакомства с житейскими заботами: они вели переписку по имениям; счеты, доходы и расходы были им известны; долги, взносы в опекунский совет - ко всему этому они невольно приобщились. Но когда они вернулись в Москву после долгого пребывания в Рождествене, то едва сознавали себя теми же, какими были прежде. Они не отдавали себе отчета в том, что пережито ими после их горя, и в том, что переменилось для них, но все-таки им казалось, что они теперь совсем другие, чем те Варенька, Наташа и Оленька, которые тогда жили в их доме под Новинским. И как это все странно: и лица те же их окружают, и тот же штат прислуги, и канарейки поют так же громко у тетушки в гостиной, и Дуняша меряет им платья в уборной, и Фиделька лает, и Екатерина Михайловна приехала из Корчевы к Рождеству, и мебель та же, и все в доме стоит и движется по-старому. Чем больше все наружное переносило их к воспоминанию того былого, легкого настроения, тем более они внутренне сознавали, что прошлое не повторится и что оно заменилось для них совсем другими, далекими от него интересами; пережитые горести дохнули на них своей трезвящей силой и удалили от них то состояние души, при котором все является в свете радости и надежд.

   Но что главное переменилось для княжон - это лишение прежней опоры в отце; теперь он стал часто полагаться на них более, чем на самого себя, и теперь нельзя было, как прежде, приходить выбалтывать ему свои горести или мечты; надо было его беречь, он был утомлен жизненными невзгодами, и на них теперь легла ответственность перед собственной совестью в сознании их к нему обязанностей. По приезде в Москву дочери гораздо реже бывали с князем-отцом, он более, чем прежде, стал удаляться от светских сношений, кушал даже отдельно в своей гостиной, вставал и ложился рано. Княжны же большую часть своего времени проводили на фрейлинской половине, и их жизнь потекла совершенно отдельно от жизни отца. Как уставали они, после деревенской тишины, от балов и театров, даже не без усилия подчинялись требованиям тетушки, которая не позволяла пропускать ни одного приглашения.

   В это первое время возвращения в Москву Варенька в особенности переживала такие нравственные тревоги и сомнения, в которых ей трудно было отдать себе отчет. Дело в том, что для нее представлялась партия, или судьба, как говорилось тогда в Москве всеми, начиная с ключницы и няни и кончая самой барыней. Надо сказать, что в течение этих двух лет, в Рождествене, Варенька, посреди семейного горя и забот, пережила одно дорогое воспоминание, или мечту (как там хотите назовите); это воспоминание относилось к одному молодому человеку, который тогда, в ту веселую зиму 1825 года, в ту зиму их дружбы с Пашенькой Бартеневой и Несвицюши, сделался ей чем-то близким и дорогим. Теперь ей часто возвращался на память тот бал у Кутайсовых, когда она танцевала мазурку с Прончшцевым, а он с княжной Анной Урусовой, она знала, что он в самый день этого бала должен был еще утром уехать в Петербург по очень спешному делу и остался до завтра в Москве: "Чтоб проститься с вами, княжна!.." - сказал он ей в этот вечер. Она стояла с ним в амбразуре высокого окна кутайсовской залы и пристально рассматривала цветы своего бального букета, который держала в руке, другой же своей маленькой рукой в белой перчатке легонько теребила его зеленые листья; тогда из букета выпала роза, маргаритка, мирта (не все ли равно, в сущности), только он поднял цветок и забыл отдать его ей: значит, все как следует, чтобы она могла думать, что он ее любит. С тех пор он уехал не только в Петербург, но, говорят, даже за границу, и она совершенно потеряла его из виду и, как казалось ей, давно перестала о нем думать. И что же? - когда является судьба для нее, и судьба, которую все желают, все, все, и Наташа с Оленькой, и тетушка, и, главное, папенька - скажите же ей, что тут делать?., и ей страшно, ей мнится что-то, былое воспоминнаие о нем живет еще в ее душе. Она вспоминает тоже, что нет брата Евгения; ему бы она рассказала все, он взглянул бы на нее своими добрыми глазами и объяснил бы ей, почему она попала в этот непонятный для нее самой круг мыслей. Евгений один мог бы теперь понять ее, а между ними лежат безбрежные снежные равнины Сибири, те же, кто близко, не понимают ее, да и не хотят понять. Но, положа руку на сердце, может ли она сказать, что ей нравится тот, кто есть судьба, кто есть будущий, разве ей не весело с ним? и разве эти несносные Оленька и Наташа не видят этого?.. И мысли ее опять нанизываются цепью самых странных, неожиданных противоречий, и перед глазами является другой образ, образ того красивого юноши, который тогда у Кутайсовых танцевал с ней мазурку, образ Алексея Владимировича Прончищева.

   Прончищев ездил к ним в дом с первых дней их приезда в Москву, очень сошелся теперь с князем Константином, и не прошло двух недель, как он сделался своим в их доме; для всех было бы теперь немыслимо не увидать два раза в день его гнедого рысака с белой передней ногой у подъезда подновинского дома. Этот гнедой рысак с белой передней ногой звался Белоножкой; князю Константину в шутку пришло в голову перенести кличку лошади на ее хозяина; сначала все посмеялись этому, потом неожиданно для самих это прозвище Прончищеву привилось в доме Оболенских, и его там иначе не называли в интимном кружке, как Белоножка.

   Но теперь оставим пока лабиринт Варенькиных сомнений насчет Белоножки и отправимся в ту половину дедушкиного дома, которая глядит окнами в сад, где жили эту зиму Леонтьевы. Они оба мало изменились за это время; он был тот же высокий, плотный барин с добродушной, флегматичной физиономией, она та же худенькая, маленькая женщина с умным лицом и лучистыми глазами.

   Настал послеобеденный час, когда все в доме расходятся по своим углам до вечернего чая. Большая комната, разделенная на спальню и кабинет ширмой красного дерева стиля времен Александра I, такого же фасона диван, кресло, туалет, с зеркалом и колонками по его бокам, зеленые шелковые драпри по окнам, с шнурками и кистями, камин, в котором гаснут последние угольки; в комнате тепло, уютно и светло. Марья Петровна сидит на диване, перед которым большой круглый стол; она вяжет чулок из тончайших ниток с узором. Сергей Борисович сидит в креслах по другую сторону стола и читает газету. Он расправлял ее, чтоб перевернуть ее на другую сторону листа, когда жена его спросила:

   - Serge, ведь если папенькины ярославские не внесут оброка, ему нечем будет заплатить за подмосковную в опекунский совет?

   - Они внесут, мой друг, чего заранее тревожиться. Понятно, что батюшка мирволил им всегда, а тут смерть Ивана-старосты и не разъясненные с ним счеты, они и задержали свой оброк. Только сомневаться тут нечего, они мужички богатые - внесут...

   - А все папенька тревожится, да и положение его домашних дел вовсе не блестящее.

   - Семья велика, Машенька, ему и заботливо, но я не вижу еще ничего отчаянного, не тревожься! - Он перевернул лист газеты и продолжал читать; в эту минуту в комнату вошла Варенька.

   Мы говорили, что нравственно она как будто состарилась, зато наружно была все та же светлая звездочка с милым лицом, черты которого грациозны и мягки, в самом деле точно у Грезовых головок. Она села подле сестры со своим вязаньем.

   - Я пришла работать к вам до чая, а там одеваться, парикмахер; мы сегодня - у Шепелевых.

   - Вы будете в белых? - спрашивает старшая сестра.

   - Должно быть, в белых, тетушка посылала Дуняшу за живыми цветами.

   - Я люблю их на вас: cela a bien reussi pour Tenet 1'autre soir (Это производит хорошее впечатление на вечере (фр.)).

   - Сестрица, голубушка! мне не до того, я пришла к вам посоветоваться. Он ездит каждый день, вы сами видите, что мне делать? - она остановилась, имя, которое просилось у нее на язык, не вылетало из ее уст, и яркий румянец покрыл ее милое личико.

   - Что тебе делать с Белоножкой? - договорила за нее сестра, улыбнулась, но тоже замолчала; видно было, что ее мысли были заняты тем же предметом, но она обдумывала, как бы осторожнее к нему приступить. Варенька нагнула голову ниже над работой, тамбурный крючок", которым она вязала шерстяное одеяло, стал как-то глубже входить в петли и быстрее протаскивать через них шерстяную нитку; старшая сестра глубоко вздохнула.

   - Вы все знаете, сестрица, - вдруг прервала молчание Варенька, - вы все знаете, а я ничего не знаю.

   - То есть как это ты не знаешь, Варенька?.. По-моему, ты совсем не такая, чтоб не отдать себе отчета, когда дело касается не тебя одной, а еще и другого человека, для которого важно, чтоб ты именно знала, в чем тут вся суть между вами. - И она как будто строго взглянула на сестру.

   - Все против меня, - начала тогда вспыльчиво Варенька, - и Наташа, и Оленька, и вы, наконец, чего я, впрочем, никак не ожидала - этого мне даже в голову не приходило... а с вашей стороны, сестрица, жестоко так глядеть на меня в такую минуту, когда я пришла к вам просить вашего совета, вашей защиты.

   - Варенька, Варенька, - прервала ее сестра, - ты далека от истины, потому что сама с собой не можешь справиться; каждая из нас проходила в жизни через то, что тебя теперь волнует: не ты первая, не ты последняя. Я понимаю, что равнодушно, вот как стакан воды выпить, об этом нельзя говорить; но что же, голубушка ты моя, говорить о какой-то защите...

   - Сестрица, опять-таки вы не хотите никто меня понять; позвольте вас спросить, могу ли я выйти за этого человека замуж и даже думать о нем, когда папенька так нуждается в наших заботах, когда мне главное в жизни его покой? - И я знаю, что я ему нужна, я знаю, что такое его жизнь после нашего горя. Наташа часто больна, а я, здоровая и полная сил, и что же, бросить его на нее!.. Это вот что будет значить с моей стороны: прощайте, делайте как знаете, et apres nous le deluge! (и после нас хоть потоп (фр.))

   - Варенька, голова у тебя горячая и воображение пылкое - я это давно знаю; только, видишь что, не давай себе воли подчиняться этой фальшивой экзальтации. Tu n'es pas dans le vrai (Ты не права (фр.)), потому что сама понимаешь и знаешь, что папенька желает, чтобы судьба твоя устроилась, ненужных жертв он от тебя не примет. Но дело теперь не в папеньке, а надо просто знать: чувствуешь ли себя способной принять эти новые обязанности на пути твоей жизни?.. Как он тебе кажется? и как отвечает твое чувство на его чувство?

   - А вот это-то и есть самое мудреное, - вздохнула Варенька. - Сергей Борисович, голубчик! сестрица нынче такая строгая и неприступная, хоть вы скажите мне, что я должна делать... - Голос ее теперь был полон слез, она отложила в сторону свою работу, оперлась локтем одной руки на стол, наклонила над ним голову и стала водить по столу концом крючка, оставшегося у нее в другой руке между двумя пальцами; глаза ее следили внимательно за движением крючка, которым она выводила на столе то буквы, то круги, то крестики, не оставляя, однако, никаких следов или очертаний на его гладкой полированной поверхности. Когда Варенька окликнула Сергея Борисовича своим вопросом, он не спеша отодвинул газету от себя, хотя давно уже не читал ее, слушая их разговор. И теперь он тоже точно выжидал чего-то, наконец подвинулся ближе к столу своей широкой грудью и пристально взглянул на смущенную девушку.

   - Варенька, - начал он затем своим ровным голосом, - а знаешь ли ты, какой важный вопрос не выходил у меня из головы, пока я вас слушал? Ты мне вот что скажи: что будет делать Алексей Владимирович Прончищев, когда княжна Варвара Петровна Оболенская ему откажет?..

   Варенька вздохнула, но не поднимала глаз.

   - По-моему, и ты, и моя дорогая Машенька, вы обе спешите в этом деле, а поспешишь - людей насмешишь. Не горячись, я вот что тебе скажу еще: поставь ты себя немножко в угол за то, что сейчас так вспылила, тогда ты взглянешь потрезвее и попрямее на все это. Все люди точно дети; если бы их ставили почаще в угол, то они успели бы размыслить там о том, до чего не додумались, сидя на диване. И чего только не приходит тебе в голову!.. И жертвы, и страдания, и защита! В сущности, ничего этого нет, зачем же Бога гневить? Действительное гораздо проще воображаемого; не теряй сил в ненужной борьбе и не падай духом, ибо это будет противно Богу, а положись ты лучше на Его святую волю.

   Пока он говорил, на глаза девушки начали набегать слезы, затем они стали катиться крупными струями по ее воспаленным щекам. Марья Петровна отложила на стол свой чулок и обняла расплакавшуюся сестру, которая продолжала плакать под влиянием этой ласки. Сергей Борисович встал и начал ходить ровными шагами по комнате; когда он заметил, что Варенька начала успокаиваться, он подошел опять к столу и остановился прямо против нее, - она подняла на него глаза и увидела на его лице самую добродушную улыбку.

   - Ну, мир, - говорил он, точно успокаивая ребенка, - ты шутиха и больше ничего. Все это тебе тяжело, очень верю, но только рано слезы лить, девица ты моя красная, зоренька ты моя ясная! - перемелется, и все мука будет. Не захочешь из нее пироги месить - принуждать не буду и первый скажу: оставьте вы ее в покое.

   Он сел близко подле ее у стола.

   - Спасибо вам, голубчик! - сказала она и протянула ему руку, он взял ее, удержал в своей, потом задумался и начал пальцами другой руки барабанить в каданс по ее маленькой ручке, воображая, вероятно, что стучит по столу; обе сестры улыбнулись его рассеянности.

   - Serge, - окликнула его жена.

   - Княжна, пожалуйте скорей одеваться. - Няня Денисовна стояла в дверях в синей кацавейке с беличьим воротником и в чепце с широкой оборкой. - Чай все откушали, Параша два раза приходила за вами от тетушки.

   Княжна встала, целовала руки сестры, пока та крестила ее, целовала в голову.

   - Христос с тобой, мой друг! успокойся, у Бога всего много, - говорила Марья Петровна. Варенька поспешила к тетушке - пора было одеваться на бал к Шепелевым.

   Едва прошла неделя после этого разговора с Леонтьевыми, и Алексей Владимирович Прончищев сделал формальное предложение князю, прося руки его дочери, княжны Варвары Петровны.

   Так-таки это и произошло в одно утро, когда его сани остановились раньше визитного часа у крыльца Оболенских, и он прошел прямо в комнаты старого князя. Княжны с Оленькой знали, в чем тут дело, они видели в окно его рысака, сидели в своей комнате за работой, и кто их знает, что они думали, только говорили они о разных посторонних предметах, вовсе не касающихся того, что их занимало в эту минуту, пока, наконец, не вошла Денисовна и доложила, что их сиятельство папенька просят княжну Варвару Петровну к себе в кабинет.

   В это самое утро судьба Вареньки определилась очень ясно, и ей самой стало легче, чем было в то время, когда воображаемое так несходно было с действительным. На другой же день после сделанного предложения была официальная помолвка в доме князя, и были приняты подарки от жениха. После этого время точно остановило свое быстрое течение; были утомительные часы визитов, представлений, обеды у родных, все так банально и скучно. Самое серьезное дело, которое остановило на себе внимание жениха и невесты, были письма от него к ее родным и наоборот. Тетушка жениха, Екатерина Алексеевна Прончищева, ответила на письмо княжны в самом официальном тоне, но совершенно прилично, соразмерно их обоюдным положениям. От княжны Анны было получено нежное послание с выражением надежды, что родственная связь скрепит узы дружбы.

   Все полюбили жениха у Оболенских, и ему было ловко и приятно в их семье; он же сам воспитался между Несвицкими, которые постоянно жили в доме его деда, и катехизис, и правила со старшими (les grands parents) ему были тоже вполне знакомы - у него было столько дядюшек и тетушек. Фрейлина выразила свою про него апробацию в этом отношении: он помнил, какие она любила конфеты, доставал ловко ложи на такие представления, когда посланный лакей являлся доложить, что нет на них ни одного билета в театральной кассе. С молодыми тоже у него была полная гармония; Наташа и Оленька полюбили его, как брата. Он был молод, блестящ, хорош собой, и его влюбленное настроение так приличествовало его летам и наружности. "Juliette et Romeo", - говорил князь Константин, глядя на жениха и невесту, - или Павел и Виргиния".

   Прошло Рождество; свадьбу хотели отложить до Красной горки, но тут тетушка Екатерина Алексеевна вмешалась своим авторитетом. Она написала князю, выражая ему покорнейшую просьбу согласиться, чтоб свадьба состоялась в январе, ибо у племянника ее в его калужском имении долженствует быть освящение храма, коего она была строительница. "Требовать от Алеши писала она чтоб он приехал, будучи женихом, я не дерзаю; он пообещает, но не исполнит слова, зачем вводить его в искушение!., а лучше позвольте ожидать молодых хозяев, будущих супругов, на мой великий праздник освящения храма в селе Богимове".

   Так и был решен этот вопрос, и 25 января 1828 года, утром, в церкви Вознесения, что на Арбате, было совершено бракосочетание Алексея Владимировича Прончищева с княжною Варварою Петровною Оболенской. Затем был семейный завтрак у князя в доме, молодых поздравили шампанским; они переоделись в дорожное платье; им предстоял довольно долгий путь в их калужское имение.

   К крыльцу подан маленький возок, окна его обиты снаружи мохнатым медвежьим мехом и похожи на два глаза с ресницами, тройка серых вяток, щегольская сбруя, на козлах седой кучер.

   Настала минута прощания. Князь крепко обнял расплакавшуюся дочь и крестит ее дрожащею рукой, слезы катятся по его старческим щекам, потом тетушка фрейлина, старшая сестра, невестка благословляют Вареньку, затем братья, Наташа и Оленька обнимают ее. В передней собрались все домочадцы проститься с княжной; не отдавая себе отчета, почему это так, она сказала каждому свое доброе слово прощанья, дала свой поцелуй или прощальный взгляд, хотя сердце ее было полно только одним своим внутренним чувством скорби, что она оставляла тут столько ей дорогого и милого. Вот молодые сошли с лестницы, вступили на крыльцо, оба такие красивые в своих богатых шубах, зеленая шаль накинута на милую головку Вареньки. Оленька и Наташа их тоже провожают и стоят тут на крыльце в меховых кацавейках с пестрыми платками на головах и с красными пятнами на заплаканных лицах. Было морозно, но солнце блестело и рассыпалось звездистым светом по ровному снегу широкого двора; акации под его забором стоят покрытые инеем. Дверцы возка хлопнули, когда лакей открывал их; Варенька обняла в последний раз сестер, и князь Константин бережно посадил ее в возок, запахивая вокруг ног полы ее салопа, молодой последовал за супругой, уселись; дверцы опять хлопнули, лошади тронулись, и быстро помчалась молодая чета по снежному зимнему пути, и скрипел мороз под новыми полозьями возка.

  

   Впервые опубликовано под ред. и с примечаниями Б.Л. Модзалевского - Исторический вестник. 1900. N 10-12; отдельное издание - СПб., 1914. По другим сведениям были опубликованы профессором Казанского Университета Д.А. Корсаковым на страницах "Исторического Вестника" за 1900 г.

   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/alexandr1/sabaneeva_vospominan.html