Слепцов Василий Алексеевич - Владимирка и Клязьма

гу; ей-богу, не могу. Проша, голубчик, не могу! Смерть моя...

   - Пей! шкура ты барабанная! Пей, когда велят...

   В одном углу, за столом, бессрочно отпускной солдат в ситцевом нагруднике объяснял сельскому писарю да еще какому-то лакею - какое различие между гвардейским и гренадерским корпусом. Писарь с напряженным вниманием слушал объяснение, а лакей только кивал головой и, как видно, думал совсем о другом.

   - У гвардейским корпусе теперь погоны красные, а у нас и сейчас синие. Понимаешь?

   - Понимаю.

   - Но и опять же у гарнадер трафится так, что иной раз красные, а в гвардейцев синие. Это все разница. Понимаешь!

   - Понимаю.

   - А главная причина, у гвардейским корпусе теперича на человека отпущается трои шаровар, а у нас двои. Почему? Потому как у нас насчет этих самых смотров облегчения больше.

   - Дэ, дэ, дэ, - вкрадчиво заметил писарь, притворяясь очень заинтересованным.

   - Вот ты и думай.

   - Н-да, - заключил лакей. - Поди ж ты.

   - Что ж, еще графинчик велеть? - спросил писарь, угощавший их, как надо полагать, на свой счет.

   - Что ж? это ничего; можно.

   - Вот это дело, - сказал лакей и запел вполголоса:

  

   Лет семнадцати, не боле,

   Лиза в лес гулять пошла;

   И, гуляя в чистом поле,

   Жука черного нашла.

  

   На самой средине комнаты, в копце длинного стола, сидели кучей человек десять фабричных; они пили чай, потом спросили водки, потом опять принялись за чай. Разговор был до такой степени оживлен, что ничего почти невозможно было разобрать. Говорили, говорили они, наконец, принялись петь, но тут произошло несогласие, и песня не ладилась; только и слышно было:

   - Да нет, ты постой! - Тебе говорят! Артем, начинай! - Не замай ты, не трожь! - Эй, братцы, слушай! - Чего слушать? - Слушать-то нечего! - Валяй - все разом! - Ну те к богу! - Эх, гармонию-то я не захватил. - Да вы по команде: слушай! - Раз! Ну! Что ну-то? - Раз! Что ж вы?

  

   И э-о-ах, да в чи...

  

   - Что ж вы стали? - Раз!

  

   И э-о-ах, да в чи...

  

   - Да ты не так.

   - Как же не так?

   - Да так, что не так.

   - Ты вот как, полегоньку:

  

   Э-уж-и-о-ах, да в чистом по...

  

   - Тьфу, чтоб вас тут! - Заладил одно: в чистом поле да в чистом поле; еще-то что?

   - Еще-то?

  

   Тут стояла древа...

  

   - Эхма! палкой бы тебя! Вот она, древа-то.

   На другом конце того же стола перед двумя парами чаю двое проезжих мещан в нагольных шубах сидели, нагнувшись друг к другу, и спорили. Дело шло о какой-то поставке - и оба они оказались рядчиками. Я стал прислушиваться.

   - Да уж это вы поверьте совести, Степан Терентьич, никак невозможно этого самого дела сделать, - говорил один из них, рыжий, высокого роста мужчина с выщипанной бородой. - Где я возьму такое количество народа; опять же время, сами изволите знать, какое. Кто по этой цене согласится?

   - Что ты мне своей совестью-то в глаза тычешь? Не понимаешь ты дела, я вижу. Есть поживишка, ну и бери,- говорил другой, плутоватее на вид.

   - Да как же, помилуйте, я ее возьму? Ведь надо то принять в расчет, что в эдаком деле, как тепериче, эти рабочие, - неприятности могут быть. Я не насчет чего говорю, а, собственно, только как в рассуждении побегов али там это - неудовольствий с земской полицией: расходы потребуются.

   - Да тебе-то что? Ты тут ни при чем. Ты свое дело сделал, поставил народ, денежки получил и прав. А насчет неприятностей - не твоя печаль. На эти дела у нас мусье *** такой-то химик, что своих пять целковых отдашь - только посмотреть. Нет, об этом деле ты и не тужи. Тут, главная вещь, - поспешность нужна: как ни на есть, а количество поставить в срок, чтобы, значит, к приезду все было чисто. Дело-то, видишь ты, все ведется експронтом, потому по самому и цену дают горячую, а ты бери да помни.

   - За это-то мы, Степан Терентьич, должны вечно за вас бога молить и с малыми детками - как вы нас не оставляете. Это что говорить. Коли так, в ответственности не будешь, так мы можем и на предбудущее время служить; за это благодарим покорно. А теперь прикажите вас пунштом угостить...

   В это время мимо рядчиков проходила здоровенная девица лет 35, в большом пестром платке и шелковом линючем платье. Она была под хмельком, сильно жеманилась и, умильно посматривая на рядчиков, пела в нос:

  

   Я по жердочке шла,

   Я по тоненькой.

  

   Рыжий рядчик, покончив дела, повеселел и стал заигрывать с девицею.

   - А я так полагаю, что по жердочке-то вам тапериче не пройтись, - говорил он ей, подмигивая.

   Девица остановилась, прищурила глаза на рядчика и вдруг захохотала.

   - Мм... какой! Я все мысли-то твои знаю. Тебе чего от меня нужно?

   - Мне ничего не нужно.

   - То-то - ничего.

   Она вдруг обняла его и принялась ему на ухо что-то сопеть. Рядчик сначала было послушал, но потом вдруг стал барахтаться и освобождаться от ее объятий.

   - Пусти, черт! пусти, говорят! Ну те к... - и девица сильно покачнулась назад. Опомнившись от толчка, она постояла еще с минуту на одном месте, пристально глядя на рядчика пьяными глазами, в которых мгновенно засверкала ярость; потом вдруг совершенно неожиданно плюнула и пошла дальше, крича во все горло:

   - Да я еще с тобой, с рыжим дьяволом, и связаться-то не захочу, с каторжным с эдаким. Мужик-черт! Право, мужик! Нищий!.. Что с тебя взять, с голого? Тебе и цена-то монетка со всем с потрохом с твоим. Купец!.. Аль мелких нет? Расступись, разменяй семикопеечную ассигнацию - я сдачи дам...

   - Не проедайся! не проедайся! Проходи дальше! - скороговоркой отвечал рядчик, переменяя тон.

   Девица злобно захохотала и в сильном негодовании пошла было в другую комнату, но у самых дверей встретила старого знакомого - какого-то желтого, рябоватого молодца в полушубке, и сейчас же обратилась к нему с просьбою поставить пару пива. Чета уселась за столик, но девица долго еще не могла успокоиться и несколько раз принималась кричать, обращаясь к рядчику:

   - Что ты бельмы-то на меня таращишь? лупоглазый жид! Да я с тебя не возьму чем ты смотришь, а не то что... а то на-ка что. Пра-аво.

   У самых дверей сидели два мужика, как видно, дорожные, с сильно обветрившимися лицами и красными глазами. Один из них разувался: снял валяные сапоги и стал оттуда вытаскивать солому; другой - дул в блюдечко с чаем; по временам останавливался, шевелил губами, произносил какие-то непонятные слова, качал головой и потом опять начинал дуть. Разувшийся, не расслушав, спрашивал:

   - Ты меня, что ль?

   - Нет, про себя.

   - То-то; а я думал меня.

   Пивший чай опять зашевелил губами: одной рукой он держал блюдечко у самого рта, а на другой загибал пальцы, произнося довольно громко:

   - ...Рубь восемь гривен, ну; да за харчи. Много ль за харчи? раз - обед, два - обед, три - обед... Опять все не выходит. Что за диковина?!

   - Вот портянки-ти обул, так оно дело-то и складней не в пример будет, - рассуждал тоже громко другой, вправив солому опять в сапог и обматывая ногу тряпицею.

   - Аинька? - отозвался другой, загибая пальцы и думая, что его спрашивают.

   - Я вот про то, что, мол, дело-то складней будет.

   - Чем складней-то? - нетерпеливо спрашивал тот.

   - А с портянками-то...

   - А! черт... я думал, он и вправду дело.

   - Что ж, нешто не дело? Известно, с портянками мягше.

   - Да - дьявол!.. сбил только - хошь бросай считать. Раз - обед, два - обед, три - обед...

   В углу за маленьким столом еще группа.

   Старый лакей с седыми стрижеными бакенбардами, идущими вокруг всего лица в виде повязки, жаловался на свое положение конторщику м[олочниковско]й фабрики, да еще какому-то прохожему страннику.

   - Вот ты говоришь - на волю, - обращался он к конторщику. - Ну, хорошо. Я тебе вот что на это скажу: служил я своей барине, генеральше, сорок семь лет и теперь должен по миру идти. Мужики-то, они нашего брата тоже не очень жалуют. Мы, говорят, век свой за вас подушное платили, а что нам от вас корысти? Они вон говорят: вас, говорят, всех дворовых, перевешать бы, говорят. Вот что. Барыня, опять, тоже отступилась: зачем, говорит, мне вас! Вот ты и думай. Были и мы не хуже людей, были и мы нужны. К производителю ходили мы; трое нас ходило: я да брат-музыкант, да еще есть у нас такой-то один, росту высокого, из себя тоже был красавец писаный; за рост да за красоту при доме держали, ей-богу! ну, а теперь тоже уж человек хилый, в дело негодный, ну, и тоже без места, потому как мастерству никакому не обучен. Ходили просить насчет пачпортов, что не будет ли, мол, от вашего превосходительства какого решения? Ну, выслушал - ничего; приходите, говорит, через неделю, будет вам всем раздилюция. Вот еще подождем: что будет.

   - Это справедливо, - подтвердил странник, - а и того паче на господа упование возлагать нужно да прибегать почаще к заступничеству пресвятыя богородицы, Казанския божия матери и святые великомученицы Гликерии - девы, силою молитвы идола сокрушившей и за сие зверям лютым на снедение преданной.

   - Это что говорить... - заметил конторщик. - Мне вон тоже один мужичок сказывал, очевидец, - в деревне у них баба младенца родила, в шерсти весь, словно заяц, говорит, и хвостик тоже есть; так, небольшой, а есть. Ну, а как глаза-то у вас нынче? - спрашивал у лакея конторщик.

   - Что глаза? плохи. Вот как-то в прошлом году по осени один человек, спасибо, посоветовал табак нюхать. Вот так тоже спрашивает. "Как у вас зрение?" - говорит. "Да что, говорю, плохо, говорю". - "Нюхай, говорит, табак - лучше будет". Ну и точно. Утром встанешь - как словно в тумане, а понюхаешь, почнешь чихать, слеза прошибет, ну, и будто как очистит. Совсем разница: как можно.

   В эту самую минуту послышались громогласные и радостные восклицания фабричных, сидевших за столом; в дверях показался молодой малый, лет двадцати, в красной рубашке, синей чуйке, накинутой на одно плечо, и в новых сапогах. Он был навеселе и погромыхивал на гармонии.

   - Вот он - я-то!.. - закричал он, бойко выступая на средину комнаты.

   - А-а! а! Митюшка! Митрей! - завидя его, кричали ему весело фабричные.

   Вся компания оживилась; около пришедшего мгновенно составился кружок, бог знает откуда взялась балалайка, и пошла пляска. Даже остальные, сидевшие за столиками и занятые разговором, понемногу начали примыкать к толпе, образовавшейся вокруг плясуна. Проезжие мужики были тут в числе первых, даже рядчики поднялись с места... кружок становился все гуще и теснее; только старый лакей остался в гордом величии и, закинув одну ногу на другую, презрительно смотрел через плечо на мужицкую пляску и лукаво подмигивал солдату, который тоже не пошел было в кружок и относился к пляске тоже несколько свысока, но чем жарче разгоралась она, тем лицо солдата становилось беспокойнее; он завертелся на стуле и начал даже отворачиваться от лакея, стараясь избежать его насмешливых взглядов. А там, в кружке, между тем уже сыпалась мелкая, звенящая дробь балалайки, усиленно, как будто боясь не поспеть, надсаживалась гармония и гремело то страшно возбуждающее топотание с прищелкиванием, вскрикиванием и каким-то особенным, захлебывающимся разгулом, перед которым никто устоять не может. И солдат не устоял... Отчаянно махнув рукой, в одно мгновение сбросил он шинель и, оставшись в ситцевом нагруднике и синих шароварах, - бросился в кружок.

   В это время Митюшка стоял на средине один, подпершись в бока и не трогаясь с места, но плечи, локти, голова и все туловище его говорило. Он только посматривал на все стороны, медленно поводя глазами и подергивая плечом, приговаривал отрывисто:

  

   Ах, и теща моя,

   Д'доморощенная.

   Д'на те шубочка нова,

   Д'не вороненая...

  

   - Кавалер! - закричал он вдруг, завидя солдата. - Черт новой ловли - ходи! Эй, музыка! аль заржавела?

  

   Что ты? что ты? что ты? что ты?

   Не трожь! не ворошь!

   У меня муж нехорош...

  

   - ...Я на улицу пойду... - тончайшей, как бы заискивающей фистулой подхватил солдат, выступая вперед и пересеменивая ногами.

   - Себе нового найду, - гаркнули фабричные хором.

   - Вот это прекрасно!.. - вдруг вырвалось у кого-то из-под самого желудка. Старый лакей тоже не выдержал и стоял на стуле, хлопая в ладоши.

   Из трактира пошел было я на постоялый двор спать, но в этот вечер пришлось мне еще видеть зрелище. Прихожу домой, - а там бабы сбираются. "Куда вы?" - "Свадьбу смотреть; пойдемте с нами!" - "Пойдемте".

   Свадьба была где-то в стороне от дороги, в закоулке; избенка плохенькая, с прогнившими углами и сильно покачнувшаяся наперед. Сквозь напотевшие окна видно, что копошится в избе народ, слышны песни, хохот...

   - Еще не подымали, - заглянув в окно, говорит молодая баба, с которой я пришел.

   - Кого?

   - А молодых-то.

   - Что это значит: не подымали?

   - Молодые еще в плети, а вот их скоро подымать станут.

   Баба лукаво засмеялась и повела меня в сени. В сенях, по причине совершенной темноты, мы все натыкались на кого-то; двери же везде низкие - нужно нагибаться; нагнешься - а тут как раз и встретишься с кем-нибудь лбом. Навстречу нам вышла в сени старуха с зажженной лучиной и, увидав, что мальчишки облепили клеть и подслушивают, бросилась на них, награждая подзатыльниками любопытных. Мальчишки с хохотом и визгом разбежались.

   - Ишь ты, каторжные ребятенки, - ворчала старуха, переводя дух от усталости, - вот что ты хочешь: только заглядись, а уж они тут. И что им, пострелятам, нужно слушать?

   Изба битком набита народом, впрочем больше все бабы да дети, пришедшие посмотреть. Зрители занимали большую половину избы у двери, а впереди, за княжеским столом *, помещались посаженые отцы и матери, родители невесты и другие почетные лица. Перед ними горели две сальные свечи, стояла водка, кулебяка и яичница; по лавкам сидели еще разные гости и вели тихий разговор; хозяйка, маленькая старушонка, возилась у печи и беспрестанно бегала в сени, продиралась через толпу, христом-богом умоляя "чуточку пропустить". На самой средине комнаты, перед столом, оставалось свободное место в квадратный аршин, не больше, и на этом-то месте топтался пьяный сват с не менее пьяной свахой: в ожидании молодых они забавляли гостей не слишком скромными шутками. Приземистый, рыжий, с растрепанной бородою сват заигрывал со свахою, что, по-видимому, доставляло большое удовольствие гостям, да и самой стрекозе-свахе намеки его были, кажется, не противны. Это развлечение тянулось очень долго, и в продолжение всего времени почетные лица в молчании сидели за столом, не улыбаясь, не дотрогиваясь до блюд, стоявших перед ними на столе, только нет-нет да оботрут пот, крупными каплями выступавший на лице, да уныло посмотрят на зрителей и зрители посмотрят на них. Сват несколько раз порывался было идти подымать молодых, но всякий раз его удерживали, говоря, что еще рано; наконец и свахе даже надоела возня с пьяным сватом, и она объявила, что уж пора: тут опять пошли разные остроты. Сват был решительно неистощим па эти вещи и в заключение запел такую песню, что бабы стали прятаться друг за друга и зажимать носы. Толпа раздвинулась, сваха со свечой пробралась в сени и опять поймала ребятишек, подслушивающих у клети. Молодых отперли и дали им жареного петуха. Дверь была отворена, в клети уже горела свеча, и все могли видеть, что там делается. Туда и оттуда беспрестанно бегали какие-то старушонки, оправляли постель, разгоняли ребятишек и все потчевали невесту петухом, но она решительно не хотела есть и, нагнувшись к осколку зеркала, примазывала себе квасом виски; сваха надевала ей на голову платок; молодой - 18-летний белокурый малый, с узким, только что выстриженным лбом, сидел на кровати и от нечего делать болтал ногами. Наконец их привели и посадили за стол, объявив гостям, что это князь и княгиня; гости, предчувствуя скорое угощение, оживились; бабы, как стояли, так всей кучей и затянули песню, а кончив одну, запели другую, потом третью, и опять гости должны были сидеть смирно и могли только смотреть на яства. Княгиня, круглолицая и некрасивая женщина лет 16-ти, во все время бесстрастно глядела на скатерть и облизывалась, а князь, с лоснящимся лицом, в новой ситцевой рубашке, поводил глазами из стороны в сторону и самонадеянно встряхивал волосами. Начались поздравления: молодые то и дело вставали, нехотя наклонялись друг к другу и медленно, сухо целовались, точно будто делали какое-то непривычное и ужасно скучное дело. И этот тяжелый обряд повторялся за каждым стаканчиком, который с низкими поклонами, подносила сваха гостям. Наконец и это, как видно, стало надоедать пирующим; затем пошла уже брага, водка и яичница без поздравлений; духота в избе сделалась нестерпимая; отворили дверь, пару со двора напустили такого, что ничего не видно. Я вышел на улицу освежиться и побрел по шоссе. Ночь была ясная, но холодная; ветер так и рвал и сбивал с ног; шоссе ровной, сероватой полоской, постепенно суживаясь, уходило в Москву; далеко где-то звенел колокольчик, у трактира происходила драка. Возвращаясь домой, я остановился у избы, где была свадьба, и заглянул в окно: на первом месте по-прежнему сидели князь с княгиней, голодные, и все еще целовались; я подошел было к другому окну, но его уже не было. Сват произвел скандал, высадил раму, и ее заткнули полушубком.

  

  

   Со свадьбы вернулся я поздно: хозяин, раздетый, сидел на лавке, поджав под себя ноги, и разговаривал с лежавшим на полатях торфяником, тем самым проезжим крестьянином, которого я видел еще утром; старуха хозяйка укладывала на полу двух мальчиков лет по 17, подостлала им соломы, а подумав немного, дала и подушку.

   Мальчики легли без ужина и вели себя необыкновенно тихо: они лежали рядышком, покрытые старым кафтаном, обернувшись друг к другу лицом, и все шептались и вздыхали. Хозяйка, глядя на них, расчувствовалась, тоже начала было вздыхать и кончила тем, что стала их звать ужинать, но мальчики отказывались и как-то ужасно странно, робко и в то же время будто грубо, с сердцем, как отказывается человек, которому очень бы хотелось поесть, да и совестно; наконец один из них сказал:

   - У нас, бабушка, денег-то вить нет.

   - Што ты? Глупый! Што ты? На што мне твои деньги? Полно. Садитесь скорей - я вам щец волью.

   - Мы не станем ужинать, - говорил один.

   - Мы, баушка, и так... - сказал другой,

   - Ну, ну, глупенькие! Вставайте проворней!

   - Не надо. Ей-богу, не станем.

   - А, штоб вас... - говорила старуха и сунула им насильно два куска пирога.

   Пока я ужинал, торфяник рассказал хозяину, что подрядился он с товарищами у какого-то купца вынимать торф из болота: назначенное количество вынули, высушили и сдали купцу, а он денег-то и не дает, слишком много отдавать приходилось. Они жаловаться становому. Становой стакнулся с купцом и стал их уверять, что по новому положению следует им заплатить только половину, все пугал их и бумагу даже какую-то показывал: но торфяники на сделку с купцом не пошли, а подали просьбу к губернатору. Прислали чиновника, который произвел следствие, продержал их шесть недель без работы, и все-таки с купцом ничего не мог сделать. Затем хозяин, выругав прилично станового, купца и чиновника, объявил, что уже пора спать, с чем торфяник вполне согласился и скоро захрапел, а за ним и хозяин; не спали только мальчики и долго еще шептались, вздыхали и ворочались с боку на бок.

   На другое утро разбудило меня жужжание крон {Кронами называется снаряд для разматывания шелка, бумаги и проч. Разматывают с помощью скальницы и лучка. (Прим. авт.).}. Рядом со мной на лавке сидела девочка и разматывала бумагу; мальчиков уже не было. Старуха рассказала мне, что мальчики эти - фабричные, ищущие места, что кассир той фабрики, на которой они жили, при расчете утянул у них по десяти рублей; а ужинать они отказывались потому, что денег у них у двоих на путевые издержки оставалось всего 15 копеек.

   Размоткой шелка и бумаги занимаются здесь зимой почти все женщины, товар берут у московских фабрикантов. Некоторые крестьяне (мастерки) имеют в селе фабрички, или светелки, в которых работают на 10-15 станах миткаль; другие водят карась {Карась - станок для кручения; называется он так потому, что имеет форму карася. Карась на 100 веретен стоит 30 руб. и при постоянной работе выручает от 6 до 9 руб. в неделю. (Прим. лет.).} и раздают бабам и девкам разматывать, платят им за размотку шелка-сырца немецкого по 20 копеек с фунта, русского по 15, бумаги по 10 копеек ассигнациями.

   Из Леонова пошел я к Богородску пешком; нагоняет меня баба на возу.

   - Тетушка, не подвезешь ли?

   - Куда тебе?

   - До Богородска.

   - Нет, голубчик, мне далеко так-то.

   - Ну хоть до Шалова.

   - До Шалова, пожалуй, подвезу. Вот сюда на краюшек садись, не раздави у меня тут свечи.

   И баба поет все ту же песню: земли мало, оброк велик. Бабы пробавляются размоткой шелка, шерсти и бумаги.

   В Шалове спутница моя ссадила меня и свернула с шоссе вправо, а я пошел прямо; к ночи насилу добрался до Богородска.

   Богородск - это такой городок, что, право, не знаешь, что об нем сказать, особенно проведя в нем одну только ночь; к тому же и не случилось со мной ничего необыкновенного. Пришел на постоялый двор, спросил чаю, толстая работница принесла самовар и объявила мне, что хозяин загулял, того и гляди ночью бунт сделает; лег я спать, но бунта никакого ночью не слыхал; поутру встал, оделся и ушел: вот и все.

   Отошел я от Богородска верст шесть. Опять нагоняет меня кто-то: на этот раз попутчиком был мне богородский мещанин, от которого я узнал о постройке в Городищах на Клязьме моста, он же меня и довез до Городищ. Остановились мы было в Бунькове покормить часок, и тут опять та же история: земли мало, как узнали об освобождении, оброку набавили, купцы-монополисты купили у помещика землю среди села, построили фабрики, но крестьянам от этого пользы никакой, потому что работают на фабриках большею частью владимирцы. Наружность села обещает много: двухэтажные дома, бабы, сидящие на завалинке в плисовых шубках и шелковых платках, песни, кабак.

   В Городищи {Городищи - деревня на берегу Клязьмы, Владимирской губ., Покровск. уезда. (Прим. авт.).} я приехал в 4 часа вечера и принялся отыскивать себе приют, но это оказалось делом нелегким. Все крестьянские дома были заняты рабочими: где 10, а где 12 и даже 15 человек в одной избе. Там, где было мало-мальски почище, - поместились французы-переводчики и другие должностные лица вроде наших десятников, да и то по три, по четыре человека вместе. Одним словом, мне приходилось или ночевать на улице, или ехать обратно в Киржач, что было бы очень прискорбно, потому что таким образом у меня пропадал целый день даром, а мне хотелось вечером взглянуть на помещение французских рабочих и видеть их у себя дома; на работы же я предполагал отправиться на другой день утром.

   Далеко еще не доезжая Городищ, слышал я рассказы о работах, производимых на мосту через Клязьму французскими рабочими, о великолепном содержании их, которому бы позавидовал любой столоначальник, о необыкновенной силе и ловкости этих рабочих и проч.; а потому неудивительно, что мне хотелось видеть все это и что мне очень жаль было потерять целый день.

   Почти без всякой надежды бродил я по улице, ломая себе голову - как бы мне устроиться здесь ночевать, и, случайно узнав о существовании в Городищах трактира, - направился было туда искать убежища; вдруг слышу сзади голос: "Мусье, мусье!" Оглянулся - вижу: идет ко мне какой-то господин в пальтечке: конторщик не конторщик - бог его знает кто такой. Я остановился.

   - Вы куда идете?

   - Вот в трактир - не пустят ли ночевать.

   - Ах, как это можно вам ночевать в трактире?!

   - Да что ж делать, когда больше негде.

   - Ах, что это вы говорите? Может ли это быть, чтобы для вас не было квартиры? Пожалуйте: я вам сейчас найду...

   Я стал в тупик.

   Что за услужливость такая? и почему он меня знает? да и с какой стати! Впрочем, пошел за ним. Как бы то ни было, а все-таки хорошо; по крайней мере даст ночлег. Он пошел вперед, а я иду сзади, недоумевая, что бы это значило... Проходя мимо одной избы, мой проводник остановился и крикнул в окно: "Пошлите сюда десятника!" - и вдруг обернулся ко мне и спросил: "Вы хорошо говорите по-русски?" - "Хорошо". - "Что за черт, - думаю себе, - за кого же он меня принимает?" Но тем не менее счел за лучшее промолчать до времени, пока дело объяснится само собою, и, пользуясь правом инкогнито, получить ночлег.

   Через несколько минут привели меня в избу, перегороженную на три комнатки, оклеенные обоями; в двух комнатах стояла кой-какая мебель, кровати, столы и проч.; третья - кухня. Провожатый мой между тем исчез, явилась кухарка и предложила мне пить чай. Ну, слава богу, наконец-то я пристроен.

   В комнате, где меня поместили, стояла кровать, на стене висело ружье, в углу шкафчик с посудою, в простенке какой-то кронштейн, как видно домашней работы, оклеенный обоями с бахромою; на кронштейне письмо и зубочистка.

   - Да кто же здесь живет? - спрашиваю кухарку.

   - Как кто? Французы.

   - А много ли их?

   - Четыре. Было пять человек, да один съехал - тесно.

   - Как же они теперь помещаются?

   - Да вот здесь двое спят: один на кровати, другой на полу; в той горнице двое. А вы разве не француз?

   - Нет. А что?

   - То-то.

   Оставаться здесь, как видно, не было возможности. Опять беда, опять очутился между небом и землею. А между тем самовар уже готов; и на столе стоит огромная фарфоровая чашка. Чаю смерть как хочется.

   В Платаве наелся я этой проклятой севрюги, - пью не напьюсь. "Ну, куда ни шло, - думаю себе, - напьюсь чаю поскорее, да уж тогда и пойду промышлять себе квартиру". Пью чай и обжигаюсь - тороплюсь.

   - Скажи, пожалуйста, голубушка, что эта квартира, нанятая или отведена для приезжающих?

   - Нет: это нанятая. Они нанимают.

   - А скоро они придут?

   - Теперь им должно скоро быть.

   Вот, думаю себе, хорошо будет, как застанут меня здесь?.. Что я им скажу? Забрался в чужую квартиру бог знает с какой стати, да тут еще и чай пить расселся. Еще если бы я был конторщик какой-нибудь от Бусурина, все бы ничего, а то совсем посторонний человек...

   Только что думаю это и тороплюсь допивать стакан, вдруг слышу - идут по лестнице. Ну, погиб! а сам твержу про себя: "Mille pardons, monsieur" {Тысяча извинений, сударь (франц.).}, и проч. ... дверь отворяется, и прямо на меня - бульдог... Стал передо мной и ощерился. Вот те и на! За бульдогом медленно переваливается небольшой плотный человек в дубленом полушубке, с карандашом в зубах. "Mille pardons, monsieur", - пробормотал я, захлебнувшись чаем, и стал рассказывать всю эту путаницу недоразумений и рассыпаться в извинениях. Француз, выслушав все, расхохотался, успокоил меня и сказал, что действительно у них очень тесно, и потому он не смеет меня оставлять у себя; и вместе с тем посоветовал мне обратиться к одному русскому, служащему в здешней конторе, так как он живет один, всего через два дома отсюда, и, вероятно, не откажет мне в ночлеге.

   Так и вышло. Русский, служащий в конторе, оказался еще любезнее француза; уступил мне свою кровать и рассказал, что было нужно, о работах. Успокоившись совершенно и поместившись как следует, я тотчас же отправился на мост, - так как уже было 6 часов и работы только что кончились.

  

   Городищи - небольшая деревня на Клязьме, Владимирской губернии, Покровского уезда. В нескольких саженях от деревни проходит Московско-Нижегородская железная дорога, а через Клязьму устраивается мост; поезда же ходят пока по временному, деревянному. Мост строится французскими инженерами и рабочими, в начале сентября привезенными в Россию. Материал (чугун) доставляется с парижских чугунолитейных заводов; рельсы же из Англии. Земляные, каменные, деревянные и вообще все почти приготовительные работы отданы с торгов товариществу русских купцов Бусурина и Бухтеева. Вначале рельсы были заказаны правительством на заводах Шепелева у княгини Бибарсовой, но почему-то были забракованы главным обществом. Цемент для каменных работ сначала употреблялся тоже русский {Русский цемент, так наз. цемянка, - смесь известки с толченым кирпичом. (Прим. авт.).}, который обходился, как я слышал, с доставкою около 50 копеек серебром за пуд, но тоже признан непрочным, хотя постройки на нем производились два года и ³/₄ всех построек были уже сделаны. Потом уже выписан был цемент портландский, который обходится ровно вдвое дороже цены самого материала. Остальные работы производятся на нем, хотя оно уже немножко поздно, потому что более прочный цемент следовало бы употребить на нижние слои кладки, постоянно находящиеся в воде; тут вышло наоборот. Но - errare humanum est {Человеку свойственно ошибаться (лат.).}. Может быть, оно так и следует, чтобы верхние части здания были прочнее нижних. Во всяком случае, дело сделано: не перестроивать же всего сызнова. Той же почти участи подверглись и рельсы, заказанные на русских заводах, и потому и лежат в сараях, и только небольшая часть из них употреблена на разводные пути при станциях. Разница между русскими и английскими рельсами заключается в количестве винтов, которыми свинчиваются планки при соединении рельсов: русские свинчиваются четырьмя, английские же тремя винтами. По-видимому, русский способ удобнее и прочнее, потому что два рельса, таким образом соединенные, составляют одно целое, и скорее рельс может переломиться или погнуться на середине, нежели в том месте, где планки, между тем как английские скрепы устроены вроде шарньер и, следовательно, прочности такой иметь не могут. Но опять-таки я могу ошибаться. Может быть, оно так и следует.

   В Городищах две конторы - русская и французская; тут же квартира и главного управляющего русской конторы. Служащие помещаются в крестьянских избах, вследствие чего цены на квартиры поднялись очень высоко, - так, например, за простую крестьянскую избу платят 6 рублей в месяц; провизия и все необходимое очень дорого, потому что доставляется из Москвы. Русские рабочие помещаются в бараках, о французских же я расскажу сейчас.

   В 6 часов пошел я на ту сторону реки, где устроено временное помещение для французских инженеров и рабочих. Луна светила очень ярко, и я без проводника пошел через мост к балаганам; спустившись с насыпи, среди наваленного в беспорядке материала разного рода, между глыбами камней и чугуна пробрался к первому балагану и отпер дверь. Это была кухня, впрочем довольно темная, так что я не мог рассмотреть даже людей, толпившихся в ней. Какой-то человек в синей блузе спросил меня по-французски, что мне угодно. Я сказал, что желал бы видеть, как помещаются рабочие. Он попросил меня идти за собою и провел через большую столовую, где за четырьмя длинными столами сидели рабочие в синих суконных блузах и куртках. Столовая освещалась лампами, разговор шел оживленный; перед каждым бутылка вина, стакан, ложка, вилка и ножик. На мой поклон некоторые кивнули головою, продолжая есть и не снимая шапок. На каждые 6 или 8 человек поставлено было большое вылуженное блюдо с соусом. Из столовой проводник привел меня в комнату, где помещались инженеры. Комната совершенно в таком же роде, как и столовая, только несколько меньше; такие же голые стены с маленькими окнами, по углам кровати и посреди стол, за которым сидело пять человек инженеров. На столе блюдо с каким-то рагу из телятины. Инженеры сидели в шапках и обедали. Я объяснил им цель моего приезда и желание видеть рабочих и работы. Мне сейчас же предложили место за столом и стакан лафиту, говоря, что я приехал немного рано, потому что работы производятся только приготовительные, настоящих же работ пока нет; что же касается помещения и содержания, то они к моим услугам.

   - Мы теперь еще не устроены, - говорил мне один из инженеров, - и живем на бивуаках; пьем скверное русское вино и не имеем хорошего повара. Но что ж делать! А la querre comme à la querre {На войне как на войне (франц.).}. Главное, чтобы рабочим было хорошо. Мы об них только и думаем, и, кажется, они довольны.

   - О, они здесь прекрасно живут, - заметил другой. - Всего получают вдоволь: две бутылки вина в день, кофе, теплую постель и огромное жалованье; самый худший получает сорок рублей серебром в месяц. Que voulez vous encore? {Чего же вам еще? (франц.).}

   В комнате так тепло, на столе лампа, пахнет так аппетитно кушаньем, и все едят очень усердно. Рядом со мной, по правую руку, сидел плотный инженер с турецким носом и такой густой и черной бородою, что ему позавидовал бы любой армянин. Он ел молча, ни на кого не глядя, заткнув себе салфетку за галстук; только время от времени, не переставая жевать, говорил басом: "Du vin s'il vous plait" {Пожалуйста, вина (франц.).}. Подливал себе в стакан точно на смех 2-3 капли воды, выпивал его залпом и опять принимался есть, даже с какой-то злостию. По другую сторону, рядом со мною, сидела девочка лет осьми в синем суконном платье, в синем вязаном чепчике и в синем же фартучке. Такая востроносая, черноглазая, и ничего не ела. Позади ее на каком-то ящике поместился ее брат, мальчик лет 13, и то и дело доставал вилкой, через сестрину голову, с блюда куски телятины. На другом конце стола сидел средних лет блондин с перевязанной головою, m-r С., заведывающий хозяйственной частию (как я узнал после), отец этих детей; рядом с ним молодой человек с бородкою и резкими, подвижными чертами лица. Он сидел как-то уж чересчур небрежно, и все у него было нараспашку, даже пуговицы везде расстегнуты; говорил громко и тоже резко, а не нараспев, как остальные; руки держал в карманах и вынимал их только для стакана. По всему видно было, что он в желчном расположении духа. Пришел истопник, он сейчас же на него накинулся, причем выказал большие сведения в русском языке, нисколько не стесняясь присутствием детей.

   Истопник, длинный отставной солдат, сухой как палка, принялся ковырять в печке.

   - Эй, ты! Эй! - закричал на него желчный молодой человек. - Стопник.

   - Чего изволите?

   - Ты! слышь ты, болван! Дрова еще положи! Слышь!

   Истопник молчал, уткнув нос в печку.

   - Скотина! - закричал француз. - Слышь, что я сказал? еще дрова!

   Истопник молча вышел.

   - Негодяй!! - завопил француз и побледнел.

   - Вот не угодно ли полюбоваться, - сказал он, обращаясь ко всем, уже по-французски, - Есть ли какая-нибудь возможность говорить с этим народом без палки?

   Блондин, его сосед, хотел эту выходку обратить в шутку и, замахнувшись на него длинной колбасой, сказал:

   - А если вас? как бы это вам понравилось?

   Молодой человек замолчал и мрачно насупился. Разговор после этого как-то запнулся. Я обратился к мальчику и спросил его, давно ли он в России? Он ответил, что уже 2 месяца, причем показал мне два пальца, вероятно по привычке говорить знаками, а другой рукой проехал себе по губам.

   - И не скучаете здесь?

   - Я везде дома.

   - А как вам нравится Россия?

   - C'est un pays barbare {Это варварская страна (франц.).}, - посмотрел на отца. Отец закрыл глаза, чуть-чуть покачал головой (нехорошо, дескать, так резко выражаться) - и протянул ко мне через стол колбасу длиною с аршин, говоря: "Saucisson de Parme - je vous prie" {Пармская колбаса, пожалуйста (франц.).}. Сосед мой по правую руку, не переставая есть, поставил передо мной стакан и, ткнув пальцем в бутылку, пробормотал: "Мму-мму-мму-мма..."

   - Régales vous en {Угощайтесь (франц.).}, - перевел мне блондин.

   Рагу между тем исчезло; и вместо него явился соус из картофеля и моркови. Вдруг дверь отворяется, и входят два работника: один, тот самый, который провожал меня, с маленькой лысиною и большой черной бородою, по всей вероятности, буфетчик; другой же - молодой человек высокого роста, с взъерошенными волосами и рыжей бородкой, в синей суконной блузе. В руках у него было блюдо с соусом.

   - Messieurs {Господа (франц.).}, не угодно ли полюбоваться, чем нас кормят? - говорил он, торжественно поднося к столу блюдо; между тем как другой что-то ворчал и был, кажется, этим очень недоволен.

   - Я вас прошу оставить меня в покое, - умолял его молодой работник,- я знаю, что делаю. Goûtez, messieurs, goûtez! {Отведайте, господа, отведайте! (франц.).} - продолжал он приставать к инженерам, которым тоже стало что-то неловко. Впрочем, некоторые ткнули вилками в соус, чтобы только отделаться от непрошеного обличителя. Соус, по-видимому, был как соус.

   M-r C., желая успокоить работника и кончить неприятную сцену, взял его за плечо и сказал:

   - Ecouter moi, Basin! {Слушайте, Базен! (франц.).} Скажите товарищам, что завтра или послезавтра я непременно еду в Москву и привезу повара-француза. Я не вернусь без повара. Слышите!

   Но Basin, как видно, смотрел на французского повара как на журавля в небе и продолжал свое:

   - Tout cela est belet bon, monsieur {Все это прекрасно, господин (франц.).}, - говорил он, ставя блюдо на стол и ударяя себя кулаком в грудь, - но когда я работал целый день, когда я исполнил мою обязанность как честный работник, то надеюсь, я могу требовать и пищи, которую я заслужил, и такой пищи, какую мне обещали. Когда я сделал свое дело - я никого не боюсь, черт возьми!.. - кричал уже Basin в порыве энтузиазма, делая шаг вперед и становясь в театральную позу.

   - А меня не боитесь? - закричал так же громко m-r С., но придавая этому крику шутливый тон. Basin в одну минуту опомнился и, слегка дотронувшись руки его, сказал мягким голосом: "Я вас уважаю, но... не боюсь".

   - Но, Basin, согласитесь, что исполнить ваше желание в настоящую минуту невозможно, - ублажал его m-r С., - нужно же немного подождать.

   - Не забудьте, monsieur С., что когда нас заставили работать лишний час, то я первый пошел исполнять желание этих господ. Мы не просили их подождать немного.

   - Вы не поверите, - говорил мне между тем один из этих messieurs (по-русски, для того, вероятно, чтобы Basin не мог понять), - вы не поверите, как нам трудно ладить с этим народом. Вот эти жалобы повторяются почти каждый месяц {Рабочие в сентябре только привезены в Россию. (Прим. авт.).}.

   Basin продолжал настаивать на своем и решительно не унимался.

   - Вот вам ключ от кладовой, ступайте, возьмите говядины сколько нужно и велите приготовить что-нибудь для товарищей, - говорил m-r С., отдавая ему ключ.

   - Я не возьму ключа: это не моя обязанность. Я приехал сюда вовсе не для того, чтобы ходить в кладовую. Я мастеровой, а не ключник, - продолжал неумолимый Basin. - Не забудьте также, что если даже нам и приготовят что-нибудь, то это уже будет ужин, а обед все-таки пропал. Мы не хотим ничего лишнего, мы просим только того, что нам следует по праву. J'espère moi, qui quand on a travaillé sa journée entière, on a aussi son olroit de manger {По-моему, тот, кто работает весь день, имеет полное право поесть (франц.).}.

   Тогда m-r С. взял со своего ст