Слепцов Василий Алексеевич - Владимирка и Клязьма

stify">   - Иван Федотыч, а Иван Федотыч!

   - Что?

   - Еду я так-то и думаю про себя.

   - Что ж ты думаешь?

   - Да вот, думаю, что эта такая за машина - этот самый телеграф?

   - Ну, а еще-то что?

   - Да больше ничего. Никак не пойму, каким это родом письма по ней посылают. Думаю, думаю...

   - Ну и думай.

   - А вы не знаете?

   - Не знаю.

   - Кого бы это спросить? Э-эх, забирай, забирай! Иван Федотыч!

   - Ну?

   - Вот диковина-то!

   - Какая такая диковина!

   - Что мне один купец сказывал!

   - Что же он?

   - Из Сибири купец, богатеющий; я его возил; и что он мне сказывал! Вот хошь бы, к примеру, у нас какая заведение? У нас коли ежели нагоняет меня кто на дороге, то я ему сейчас поклон: мир-дорога! а он мне беспременно говорит: добро жалуйте! А у них, в этой в самой в Сибири, ежели я, к примеру, вас нагоняю, то я сейчас: мир-дорога! а вы мне: подковыривай небось! Ей-богу! Вот диковина-то! "Подковыривай небось!" Ха-ха-ха! Ах, огоньку-то все нет! Постой, вон едет человек. Дай у него спросим.

   Впереди ехал какой-то мужчина в таратайке, в дубленом пальто с костяными пуговицами. Мужик наш пустился его догонять, но так как у ехавшего впереди лошадь была побойчее наших, то мужик, видя, что не догонит, стал кричать изо всей мочи:

   - Стой, стой, говорят тебе!

   Тот не слышит.

   - Что те черти несут? Погоди самую малость.

   Наконец тот услыхал, остановил лошадь, подъехали.

   - Ну что тебе?

   - Здравствуй!

   - Здравствуй! Что нужно? - спрашивает он, удивляясь, зачем его остановили.

   - Трубку куришь?

   - Не курю, да и тебе не советую, - сердито говорил проезжий, раздосадованный тем, что его остановили за таними пустяками, и погоняет свою лошадь; но наш мужик кричит ему вслед:

   - Эх, напрасно, брат, трубочку не заведешь! Куды как хорошо от скуки, особливо дорожное дело.

   Но тот уже далеко и, оборотясь к нам, ворчит что-то, должно быть ругается.

   Чем дальше забираюсь в глубь Владимирской губернии, тем сильнее сказывается промышленный дух ее населения во всем, решительно во всем, начиная хоть с построек, которые здесь и красивее, и удобнее, и несравненно опрятнее, нежели где-нибудь. Да и говор тоже значительно изменился: окание с легким припевом на первом слоге и вдруг обрывающимся удареньем на последнем здесь в полной силе; в то же время слышатся смягчающие сокращения: тее (тебе), сее (себе), райе (разве) и проч. Вопрос - чего? произносится - човоэ, чернее - чернеа, невесть что сокращается на нисть-что, нить-что и даже нись-что; слышатся славянские окончания туто-тамо с прибавкою, для большей плавности речи, частицы де: туто-де, тамо-де; славянское не ведаю вместо - не знаю, и притом сокращенно: не веду. Глаголы - светает, бывает, играет, знает и другие с этим окончанием произносятся мягко: светаат, бываат, играат, знаат. Будет - говорят боат; вообще замечается наклонность к певучести. Частица то, прибавляемая к некоторым словам, получает здесь решительное значение члена (article), как в болгарском языке; например: сам-от, двор-ат, дуга-та, дугу-ту, глаза-ти, двери-те и т. д. Наконец уже почти под самым Владимиром еще стала попадаться частица ся, и притом в большем употреблении, нежели где-нибудь в других губерниях; особенно в Московской частица ся следует обыкновенно за ка: например, на-ка-ся, ну-ка-ся, иногда и просто - эвося, а здесь ее приставляют к чему ни попало: мне-ся, а-ся? (вопрос) и даже шей-ся, вяжи-ся, трепли-ся (повелит, наклонение). Последняя форма, между прочим, ввела одного русского филолога в заблуждение и показалась ему возвратной формой глагола. Прибавка эта, как мне кажется, употребляется просто для большего удобства произношения слитной речи и вполне соответствует существующей здесь наклонности к певучему говору; этой же цели служит окание и все сокращения и прибавки, которые слышатся в разговоре владимирца. Мне кажется еще замечательною одна особенность в говоре здешнего населения, впрочем, говорят, что она существует во всех промышленных местностях Владимирской губернии. Эта особенность состоит в том, что так называемым "владимирским наречием" чисто говорят только женщины, мужчины же почти все говорят каким-то смешанным говором, больше всего подходящим к московскому {Это не относится, впрочем, к дворникам, содержащим постоялые дворы, которые ведут сидячую жизнь, да к троечникам-извозчикам (извозчикам с тарантасами), которые по роду своих занятий тоже никогда почти не отлучаются далеко от известного пункта и разъезжают постоянно между одними и теми же станциями, редко покидая свою губернию надолго. (Прич, авт.).}. От мужчин очень часто можно слышать слова вроде завсе (всегда), на исподи (внизу) или, например, вдруг такую конструкцию: ты не видал отцу прийти? ехать в тройку, в пятерок, то есть тройкой, пятеркой.

   Такая кажущаяся странность объясняется родом занятий мужского населения, которое обыкновенно расходится из дому на полгода, на год и даже на несколько лет и, проводя большую часть жизни в разных концах России, нечувствительно набирается всевозможных произношений, слов и оборотов; женское же, оставаясь постоянно на одном месте, сохранило во всей чистоте свое владимирское наречие со всеми его оттенками. Известный офенский язык, язык, которым говорят офени, - странствующие вязниковцы-коробочники, - сложился тоже на чужой стороне, во время долгих странствий по разным губерниям.

  

   Здесь, в этой стороне, неподалеку от Владимира, страшное обилие постоялых дворов; в некоторых местах из них составлены целые селения, или, лучше сказать, - целые селения исключительно занимаются дворничеством. Отъехал верст 30-35, и еще такое же точно село: двухэтажные дома, расписанные ставни и крытые дворы; нужно только попасть в этот порядок, а там уж и пойдут через каждые 35 верст такие села. Они отличаются даже по наружности, особенно торговым характером. С первого же взгляда можно заметить, что эти двухэтажные (очень часто даже и каменные) избы, с претензиями на городскую архитектуру, выстроены не для собственного житья; доказательством этому служат большие и часто наделанные окна. Известно, что русский мужик не любит света и, выстроив щедро освещенный дом для проезжающих, непременно устроивает для себя где-нибудь в самом заду крошечную темную каморку, в которой напичкано у него и все семейство и весь домашний скарб, и если можно, то и скотинки даже немного прихвачено: тут у него и наседка в лукошке, и поросенок, и сундук с платьем и деньгами, и кровать, сколоченная на сто лет и занимающая половину каморки. Все это нагорожено без толку, без малейшего понятия об удобствах, но зато крепко-накрепко заперто огромнейших размеров замком.

   Дворник мало заботится о комфорте, ему нужна нора, в которой он, как мышь, тщательно прячет все свое богатство. Замечательно, что чем богаче он становится, тем более и более начинает он считать свое положение осадным и принимает всевозможные меры к ограждению себя от нападений: заводит гигантские замки, живет в грязи, питаясь объедками проезжающих, и единственная роскошь, которую он себе дозволяет, это серебряные ризы на иконах да выпивка втихомолку с приятелем. Впрочем, это тип дворника-кулака; есть еще и другие, но между ними очень много родственного. Дворничество, спокон веку состоя в кровной и неразрывной связи с извозом, - как и всякий другой промысел с кастовым характером, - неминуемо должно было положить особенную, промысловую печать на человека; и в самом деле, взгляд на жизнь, отношения к обществу, домашний быт и вся обстановка дворника резко отличаются от какого-нибудь владимирца плотника, камнетесца или богомаза.

   Дворник век свой трется с самым разнообразным народом; с раннего детства привыкает он к мысли, что дом отца его - дом барыша и торгашества, что всякий и во всякое время дня и ночи может войти в него, пить, есть, спать, требовать, чего хочет, и за малейшую услугу, за каждый ковш воды нужно брать деньги, а потому ребенок начинает уже разделять всех людей на постояльцев и непостояльцев, то есть таких, с которых за все берут деньги, и таких, с которых не только что не берут, но еще им же дают деньги.

   Постоянное столкновение с людьми разных сословий, вечное незнание покоя да родительские внушения, заставляющие смотреть на каждого проезжего как на добычу, - доканчивают воспитание, и дворник готов: курчавый, разбитной малый с приветливой улыбкой, возбуждающей греховные помыслы и трепет в жирных телесах какой-нибудь заезжей попадьи, с вечной неутомимостию, молодцеватым встряхиванием кудрей и бойким пощелкиванием на счетах. В нем нет ничего похожего на крестьявина-землепашца, ничего общего с мастеровым; это особенный тип русского крестьянина, с самого нежного детского возраста очерствевшего в родительском доме, вскормленного на барышах, в лета пылкой юности обсчитывающего своего же брата дорожного мужика; в зрелом возрасте имеющего брюхо и капитал, а на старости сделавшегося скрягою или пьяницей. Замечательно, что русский мужик обзаводится большим животом только тогда, когда торгует или делается начальником, то есть в тех случаях, где становится мироедом. Дворник, пожалуй, и мастеровой, если хотите, но его мастерство неподвижно, оно чуждо всяких усовершенствований, оно не требует ничего, кроме сухой, сосредоточенной, крепко сколоченной натуры, грошовой расчетливости да уменья ладить с проезжими. И взамен этого дает оно человеку возможность беззаботно лежать на печи, пить без просыпу и отпускать под старость купеческое брюхо. Большая дорога породила это ремесло, железная погубит и, вероятно, направит умное промышленное придорожное население к другой, более полезной деятельности.

   Что же касается ямщиков, то и они недолги надышат. Об этом промысле можно говорить долго и поучительно, но, заговорив о ямщичьей касте, невольно вдаешься в область так называемой обличительной литературы, чем я в настоящую минуту заниматься не намерен, тем более что меня очень занимают Петушки.

   Я теперь в старом гнезде дворников и ямщиков-троечников, доживающих свои последние дни, и слышу постоянно то жалобные, то бессильно злобные разговоры о подъедающей их чугунке; впрочем, разговоры эти принимают большей частию грустно-насмешливый тон, наиболее свойственный русскому характеру. В Петушках почтовая станция и постоялые дворы. В настоящее время это вещи - отслужившие уже свой век и за негодностию оставляемые; никто о них не заботится так усердно, как прежде, на всем как будто написано: "Пора на покой, потому что там, за лесом, уже давно дымится паровоз и поет вам вечную память". Но и тут предприимчивость и оборотливость, свойственные владимирцу, выручают его: ямщик распродает лошадей и берет подряд на железной дороге, дворник вдруг становится лесопромышленником и поставляет шпалы и бревна для построек.

   В Петушках, на постоялом дворе, куда нас привезли, ужасно жарко натоплено; самовар стоит на столе, за столом сидит мой попутчик - покровский купец, он же и подрядчик; рядом с ним сам хозяин - диорник, молодой мужик, лет 30, с необыкновенно хитрыми и улыбающимися глазами; тут же у стола, опершись на локотки, сидит молодая красивая женщина - хозяйка, и слушает. Мой попутчик оказался коротким приятелем хозяина и разболтался с ним так, что я просто не узнаю в нем моего молчаливого компаниона. Он убеждает хозяина ехать с ним вместе во Владимир на торги, хозяин отнекивается и не желает отказать наотрез, - заговаривает о другом; вообще заметно, что молодой хозяин в хорошем расположении духа; дела, должно быть, идут хорошо, а потому он нежится и говорить даже ни о чем серьезном не хочет, а так, пересыпает из пустого в порожнее. Сидит он на диване и щурится, как жирный кот; одной рукой он облокотился на стол, а другой ерошит себе волоса и часто с наслаждением потирает глаза, как будто его клонит ко сну. Купец снял кафтан и остался в одной розовой рубашке, подпоясанной на совершенно круглом, как арбуз, животе. Он говорит скоро, тонким фальцетом, вздыхает и по временам дружелюбно заигрывает с хозяйкою. Хозяйка - очень красивая женщина, высокая, стройная, черты лица ее почти правильные, чисто русская красота. Она разливает чай, и по ее обращению с мужем заметно, что она у него не в загоне. Она часто улыбается доброй, продолжительной и несколько задумчивою улыбкою; говорит, как и все здешние женщины, нараспев.

   - Ну, что пристал? - говорит хозяин купцу, - чего я там не видал, в губерни-то вашей? Завтра суббота, я лучше в баню пойду.

   - Экой ты какой! - говорит купец, - нешто с бабой-то лучше сидеть? Ты хоть так, шутя поторгуйся, глядишь: барышей зашибешь, а то давай поставку пополам возьмем, а? да ей-богу.

   - Уж это, братец, погодишь. Как же, стану я с ними, с жуликами, связываться.

   - Нет, уж нынче этого обману нет, теперь все на новый манер пошло.

   - Сделай милость, ты мне эти новости не рассказывай. Я их довольно хорошо знаю. Кто в одну ноздрю нюхать привык, тому в другую противно. Это они пущай вам глаза-то отводят, а я, брат, пуганая ворона, меня этими модами не проведешь.

   Хозяйка ласково смотрит на мужа и как будто хочет сказать: ишь ты, какой он у меня умный, никто его не обманет.

   - А ты вот как лучше, - говорит хозяин, - ты у нас нынче ночуй, а завтра мы тебя в баню сводим. И какая же у нас баня! я тебе скажу - липовая, дух легкий. Вот посмотри, после благодарить будешь.

   - Не останусь, потому мне никак невозможно: к понедельнику беспременно нужно поспеть; я вот еще часок, другой Кузьму Терентьича подожду, а не приедет, я один уеду - вон с барином.

   Он показал на меня.

   - Как знаешь. А то давай выпьем.

   - Это ничего.

   Хозяйка поднесла французской водки, приятели налили себе в стаканы и порядочно-таки натянулись. Хозяин запел песню; жена его, сидя на лежанке, подтягивала ему вполголоса. Купец напился и остался недвижим на диване. Маленькие глазки его слипались, и губы бессознательно чавкали. Он попробовал было тоже подтянуть, но из этого ничего не вышло: он забормотал что-то, махнул рукой и вздохнул. Я вынул потихоньку памятную книжку и записывал песню. Хозяин пел как будто нехотя какую-то исковерканную песню новейшего изделия:

  

   Ты судьба ли ты моя,

   Разнесчастная судьба!

   Никакой ты мне, судьба,

   Отрады сердцу не дала.

   Еще пуще того

   В возгорченье, судьба, привела.

   С возгорченьица молода

   В лице бледна, девушка, хожу.

  

   Дальше я не стал записывать; хозяин сейчас же это заметил, перестал петь и спросил:

   - Что же вы не пишете?

   - Не нравится мне эта песня.

   - Каких же вам надо? - говорите; я теперь всякую спою, какую хочешь, такую и требуй.

   - Нет ли старинной какой-нибудь, древней?

   - Древней? Как не быть. А на что вам?

   - Да так. Очень уж я люблю хорошие песни.

   - Мм... любите! А ведь я знаю, зачем вы их записываете?

   - Зачем же?

   - Верно, знаю. Это все опять насчет статистики. Ну, да ладно: я этого не боюсь; я в ответ не пойду; с меня ничего не спросится. Пою песни - и шабаш. Кто ж мне может запретить? вопрос? Нешто я смертоубивство совершил? сказано: песни пою - кому какая от этого обида? А там ты хоть статистику из них делай, хошь, к примеру, шубу из них сшей - уж это не мое дело. Ну, да что толковать. Садись, барин, сюда. Алена, смахни пыль со стола, вот так. Вынимай свою кетрадку, клади ее - вот эдак.

   Я сел к столу. Хозяйку это тоже заинтересовало: не разобрав хорошенько, о чем идет разговор, она стала с беспокойством делать мужу какие-то знаки; но тот ее сейчас образумил:

   - Что ты, что испужалась? Уж я знаю, что делаю. Нет, ты ничего не опасайся.

   Она пристально посмотрела на мужа, покачала головой, улыбнулась и села с нами. Куяец открыл было глаза, в недоумении посмотрел на нас, но, успокоенный последними словами хозяина, опять задремал.

   - Ну, какую же тебе, барин? говори!.. да вот песня:

  

   Кончен, кончен дальний путь,

   Вижу край родимый...

  

   - Нет, эта не годится.

   - Что ж так? Песня славная. Чувствительна уж очень на голосах-то она!.. Еще какую же тебе? вот ведь вдруг-то и не сообразишь, когда надо; а иной раз задумаешься так-то, и откуда только они беруться?! Постой, постой, вспомнил. Пиши.

  

   По несчастьицу случилося,

   Я в изменщичка влюбилася.

   Показался мне изменщичек...

  

   - Эту я знаю. Не знаете ли каких ямщицких песен?

   - Ямщицких? Знаю. Вдруг-то никак не припомню.

   - Да ты вот эту... - вступилась хозяйка, - как бишь ее? Про Гаврюшу-то, про Гаврюшу-то. Уж это самая ямщицкая.

   - Да, да, да! Ну так. Вот слушай! Да только сказывать-то ее не складно, на голосах выводить не в пример складнее бы.

   - Ну да все равно, как-нибудь.

   - Как она запевается-то, дай срок. Вот:

  

   Как во городе во Казани

   Указы читали.

  

   - Этакую, что ли?

   - Этакую, этакую. Как дальше?

  

   Указы читали

   Про вора Гаврюшу...¹

  

   ¹ Я решился привести здесь две песни, сколько я помню, нигде еще не напечатанные, потому что они мне показались лучшими из всех, записанных мною в этот раз. Личность Гаврюши, по всей вероятности, историческая, хотя я и не мог узнать о ней ничего, кроме того, что говорится о ней в песне, которая (то есть песня), в свою очередь, занесена сюда, вероятно, бродячими владимирцами.

  

   Что во городе во Казани

   Указы читали,

   Указы читали

   Про вора Гаврюшу.

   Как и ездил разбойничек

   Гаврюшенька на трех тройках.

   Как и первая у Гаврюши троечка

   Была вороная,

   Другая у Гаврюшеньки троечка

   Вся была гнедая,

   Третья у Гаврюши

   Тройка ездовая.

   Как и ездил разбойник Гаврюшенька

   По селушкам-деревням,

   По барским пристроям.

   Как он селушки-деревнюшки

   В разор разоряет,

   Барские пристроечки

   Огнем выжигает.

   Уж как выжег все пристрой,

   В Нижний город уезжает.

   Как по Нижнему по городу

   Гаврюша гуляет,

   Никто-то Гаврюшеньку

   Его не признает.

   Признавали же Гаврюшу

   Одни воры заключенны.

   "Уж ты, братец наш Гаврюша,

   Ходишь сам по воле,

   А мы, горькие, несчастные,

   Сидим в неволе.

   Выпусти нас, Гаврюшенька,

   Выпусти на волю". -

   "Уж вы, братцы мои, товарищи,

   Мне теперь не время".

   Как и гонят за Гаврюшей,

   Гонят три погони.

   Первая погонюшка - военны солдаты,

   Другая погонюшка - донские казаки,

   А как третья-то погонюшка -

   Что сам губернатор,

   Как догнали Гаврюшеньку

   На речке на Волге.

  

   Вторая песня о Краснощекове, личности тоже исторической.

  

   Как у моря, моря синего.

   Мы не песенки певали,

   Больше плакали, -

   Про того ли кавалера -

   Краснощекова.

   Отчего же Краснощекова

   Смерть состарило,

   Смерть состарило смиренство

   От изменушки;

   От такой большой измены

   Петра Резвина.

   Написал-то Петр Петрович,

   Добродетель,

   Царю белому,

   Царю белому - Петру Первому.

   Собирался Краснощекое

   В развод ехати.

   Он седлает, собирает

   Ворона коня;

   Выезжает Краснощеков

   В поле чистое;

   Становился Краснощеков

   Середи пути;

   Середи пути-дорожки

   Поля чистого;

   Солезает Краснощеков

   Саблю острую;

   Отрубает Краснощеков

   Конго голову.

   "Не достанься, конь вороный,

   Царю белому!

   Доставайся, конь вороный,

   Зверю лютому,

   Волку серому".

   (Прим. авт.)

  

   - Да нет, постой. Я лучше на голосу. Матрена, подтягивай!

   Хозяйка прокашлялась и, упомянув, что давно уже не пела, начала.

   У хозяина был хороший голос, но он им вилял и старался придавать песне выражение; он, видимо, кокетничал передо мной и строил разные гримасы; но потом сам увлекся, зажмурил глаза и стал выводить голосом свободно и просто, хозяйка чуть-чуть подпевала, задумчиво глядя на свечу. Купец проснулся и сердито посмотрел на поющих; хозяин, не переставая петь, сказал ему вскользь: "Подтягивай!" Купец подумал, подумал, зевнул раза три и стал подтягивать сначала хриплым спросонья голосом, потом чем больше он откашливался, тем голос его становился чище и тоньше; под конец он уже пел тоненьким, бабьим дискантом с дьячковскими украшеньями.

   Во время антрактов хозяйка продиктовала мне несколько песен и, забыв какое-то слово, остановилась; вдруг из-под ситцевого полога, висевшего над кроватью, послышался детский голос, подсказывающий забытое слово. Мы и не заметили, что дети, давно уже улегшиеся спать, слушали пение и, сами подпевая, следили за диктовкою.

   Этот идиллический вечер был закончен приездом Кузьмы Терентьича. Он ввалился в огромной лисьей шубе и ни за что не хотел оставаться ночевать. Мы простились с хозяевами и вышли на крыльцо: у подъезда стоял казанский тарантас; высокого роста ямщик в кафтане с стоячим воротником сидел на козлах и разговаривал с батраком.

   - Небось эта работа полегче? - спрашивал батрак.

   - А то как же. Известно, не на барщине.

   - Ямщик! подбирай вожжи! да смотри у меня не дремать, сам знаешь - не с чиновником едешь, - говорил Кузьма Терентьич, опускаясь в перину.

   - Будьте покойны - доставим. Лошади тронули.

   - Напрасно не остались ночевать, - кричал с крыльца хозяин. - Завтра бы в баню сходили - важно!

  

  

   К ночи завернул мороз, и звезды показались на небе. Снег, валивший накануне мокрыми хлопьями, застыл так, что дорога стала вдруг отличная. Неуклюжий, но крепко сколоченный тарантас наш гремит по шоссе; лошади бегут ровной, основательной рысью, без кнута и понуканий, даже как будто охотно бегут и сознают, что дело делают. Ямщик сверх полушубка надел халат с высоким стоячим воротником, а сверх воротника еще навязал себе, бог знает для чего, какую-то тряпичку шириною в палец. Он не мечется на облучке, не вскакивает, не передергивает беспрестанно вожжами, но и не сидит, уныло повесив голову, как невыспавшийся почтовый ямщик. Наш вольный ямщик сидит на своем широчайшем, обтянутом кожею передке, как будто на диване, просто и без кокетства, так что всякому видно, что он и выспался как следует, и поужинал в меру, и способен просидеть шесть часов сряду, не вставая с места, и что езда, в сущности, ему не работа, а скорее привычка.

   Хорошо ездить с купцами на вольных лошадях! Давно я не ездил так покойно. Лежишь себе на сене, закрытый войлоком, да прислушиваешься к грому колес, в полной уверенности, что и оглобля не изломается, и сбруя не лопнет, и лошади не станут. Ямщик с купцами не церемонится, разговаривает с ними смело, без всяких словоерсов* и ваших благородий; и вообще держит себя прилично, как следует быть человеку. И купцы ямщиков не брезгают: если случится где выпить, сами выпьют и ему поднесут; а во время длинных переездов, в 35-40 верст, ямщик для купца лучший собеседник.

   - И хорошо, что не остались ночевать, - заговорил вдруг Кузьма Терентьич.

   - М-да, - промычал его сосед, по-видимому уже задремавший.

   - Да ты, брат, спишь?

   - А что ж мне делать? Известно, сплю.

   - Мне так вот не спится. Хошь бы колокольчик, все бы веселее. Ямщик! что ш ты, братец мой, колокольчика не подвязал?

   - Колокольчика, Кузьма Терентьич, нельзя. Я бы и рад, и самому бы складнее так-то, да никак невозможно; не велят.

   - Давно ли?

   - Да вот на той неделе дядя Матвей купцов из Володимиря вез, то есть они не то чтобы купцы - графа Шереметьева хрестьяне, только, значит, все одно что купцы, у каждого одного капиталу, может, тысяч пятьдесят есть, а все хрестьяне считаются. Вот дядя Матвей и везет их с торгов - на торгах были, - а они, эти самые купцы, признаться, еще в Володимире заложили, может, по штофу на брата, да в Петушках много ли, мало ли доправили, что не хватало; ну, одно слово, в аккурате едут, песни поют, да так-то поют, что и боже мой! а один так даже все с себя поскидал, только сапоги никак снять не может. Скачут что есть мочи, лошадей не жалеют, и с колокольчиком; мало одного, два привязали: один к дуге, другой к оглобле, а в третий сами звонят. Да и дядя Матвей тоже пьяный. И случись тот грех, только стали на мосточек въезжать, навстречу им исправник - стой! А уж они обезумели даже от этого от самого от вина. Кричат: пошел! Исправник это сейчас выскочил. "Кто такой! - спрашивает, - как вы можете с колокольчиком ездить? Нешто не знаете, строго запрещено, кто не на почтовых, чтобы колокольчика ниотнюдь не иметь? Это что еще за новости? Ямщик! ворочай назад! поезжай за мной в город! вот я вас!"

   - Ну что ж они? - спросил Кузьма Терентьич.

   - Известно, как ни пьяны, одначе повинились, благодарность поднесли - отпустил, а колокольчики велел отвязать, себе взял.

   На этот рассказ никто ничего не сказал, только Кузьма Терентьич заметил: "Вот что", - и поправил под собой подушку. Ямщик замолк. Прошло с полчаса, мы все едем и едем; я не сплю. Кузьма Терентьич тоже, только третий компанион наш храпит.

   - Ямщик! Далеко ли Ундол?.. - спрашиваю я.

   - Да порядочно-таки. Кузьма Терентьевич, вы спите?

   - Нет, а что?

   - Видали вы, как у нас тут весной паром по речке ходил?

   - Нет, не видал. Что ж он?

   - Вот так паром! Я даже с диву дался. Теперича едет этот самый паром в один конец - перевозчик его волочет...

   - Да.

   - А в другой конец, то есть обратно, сам едет.

   - Ну!

   - Сейчас издохнуть. Так сам домой и бежит. Вот диковина! Я смотрел, смотрел... Ах ты, в рот, мол, тебе пирога с кашей!.. Как сделано! Ну, уж чудесно! А перевозчик стоит, трубочку покуривает, смеется. Сам сделал.

   - Полно!..

   - Провалиться - не вру. Он такой на эти дела, бедовый.

   - Какой такой перевозчик?

   - Хресьянин. Мужик как есть, а не то чтобы мастер. На речке тут и живет. Речка Пекша прозывается - позадь осталась. Речка она пустая, под Юрьевом взялась да в Клязьму и пала; ну, а весной тоже люта бывает. Крупчатку еще ручную сделал, гречуху дома дерет. Этакая-то ручка приделана; все одно вот - будем говорить - кнут. Он за эту самую ручку возьмет и повертывает, все и повертывает; а там у него этакий жернов, как, надо быть, вал; вот он крупу-то и дерет.

   - Мм! и дерет?

   - И дерет. А паром-то как у него ходит, я это дело узнал уж после.

   - Как же он ходит?

   Кузьма Терентьич, по-видимому, вовсе не о том думал.

   - К парому у него доска такая прибита кривая. Вода в доску ударяет, паром-от и попёхивает полегонечку {Устройство этого парома, как я мог понять, основано на теории наклонной плоскости и действительно очень просто: паром движется на том же основании, как вертится Сегнерово колесо. (Прим. авт.).}.

   - Ишь ты!.. - заметил Кузьма Терентьич и замолчал, и ямщик замолчал. Моему соседу не спалось: он все вертелся и, заметив, что я тоже не сплю, спросил, не беспокоит ли он меня. Пошли, разумеется, обычные вопросы: далеко ли проезжаете? По какой надобности? и проч.

   - Что ж вы больше насчет этих песен патешествуете или чего другого?

   Я сказал, что больше насчет песен; купец сделал на это "мм!..", то есть не поверил, но не выразил сомнения.

   - Ну, как же теперь, позвольте спросить, эти песни? для чего, собственно, они требуются? - начал он выпытывать немного погодя.

   Этот вопрос немного меня затруднил: я было стал говорить о том, что в песнях выражаются нравы и характер народа или что-то в этом вкусе. Купец, как мне показалось, опять усумнился. В это время храпевший до сих пор товарищ Кузьмы Терентьича проснулся и, вслушавшись в разговор, вдруг хриплым, сонным голосом заговорил:

   - Ну, что пристал? нешто не видишь, статистику пишут.

   - Какая статистика? Ты слушай! Мы про песни... - отвечал Кузьма Терентьич.

   - А я про что же? И я все про песни же тебе толкую. Известно, статистика. А то на кой же бы их ляд и сбирать? Ты слышишь, нравы поверяют, ведомости такие есть. То насчет скота была статистика, а теперь насчет нраву, опять же все статистика.

   - Какая статистика?

   - А, черт беспонятный! Ну, теперь вот хоть бы ты водку пьешь...

   - Ну, полно, что ты зря-то болтаешь... - отчасти струсив, сказал Кузьма Терентьич.

   - Да ты слушай! Вот сейчас в статистику тебя и запишут, что, вот, мол, такой-то, третий гильдии купец Кузьма Терентьев сын Нефедов, водку пьет.

   Наш компанион начал уж острить. Кузьма Терентьич догадался и, выругав своего товарища, опять обратился ко мне с вопросом, а товарищ его завернулся в шубу исказал: "Ну вас к богу и с песнями совсем", - и улегся спать.

   - Ну-с, хорошо-с, - продолжал Кузьма Терентьич, - для какой же теперь надобности?.. то есть, собственно, для какого-нибудь присутственного места требуется это все знать или так, больше от скуки?

   - Больше от скуки.

   - Так-с.

   Он помолчал немного, по-видимому соображая что-то, и потом продолжал:

   - Я теперь так считаю, хучь бы эти песни, на мои глаза, они внимания никакого не стоят, потому, главная причина, кто их поет? Следственно, невежество, а хорошего мало.

   И, не дождавшись ответа, он продолжал:

   - А вот я вам скажу: был у нас в Покрове некто Тишка - стихотворец; вот так уж песни сочинял: можно чести приписать. Да он и сейчас этим занимается, только в городе не живет - по деревням шляется, спился совсем, по той причине больше все в кабаке.

   - Какие же он песни сочиняет?

   - Разные. То есть он не то чтобы песни, а так, вот дадут ему рюмку водки: Тишка, скажи стишок! Он и ну валять, да так-то складно. Вот вы теперь сказали что-нибудь, а он вам сейчас в ответ стишок.

   - Кто ж он такой, этот Тишка?

   - Здешний крестьянин. Дом свой имел, землю, да смотался совсем, работать не захотел. Его было понуждали сначала и так и сяк - нет; от рук отбился, блаженничать стал, совсем дураком сделался. Дурак да дурак, так и по сие время за дурака слывет. Ходит по деревням, где день, где ночь; чуть что, сейчас и почнет причитать. И чудак же только. Его и господа многие знают, потому - занятно. Вот однажды офицер один, проезжающий, позвал его, налил ему стакан вина. "Говори стихи!" - "Хорошо. А ты кто такой? - это Тишка спрашивает у офицера. - Что ты за человек?" - "Офицер", - говорит. "Это что на тебе надето?" - "Каска". - "Ладно. А на каске что?" - "Что? известно что - орел". - "Верно, говорит, а на орле-то что?" - "На орле корона". - "Так; это ты, говорит, все правильно сказал. Ну, только, говорит, ежели с тебя все это снять, то и будешь ты ощипанная ворона..." Уж что и смеху тут было: офицер так этим остался недоволен, ту ж минуту и уехал.

   - А вот он и Ундол! Эй ты! пишаход! вылезай! - закричал мне ямщик. - Ты ведь, никак до Ундола рядился?

   - До Ундола, брат, до Ундола, - говорил я, не без сожаления расставаясь с насиженным, нагретым местом в тарантасе, и, потягиваясь, начал лениво соображать, что теперь ночь, все спят, не достучишься; а если и достучишься, так, пожалуй, еще ночевать не пустят. Дворники на большой дороге не очень уважают пешеходов, особливо ночью, на том основании, что взять с него нечего: овса и сена не потребует, ужинать тоже вряд ли будет, а все хлопоты: вставай, отворяй ворота... опять ежели насчет того, чтобы стянуть, то пешеход на это первый человек, его на это только и взять; а где за ним усмотреть? Ни за что не усмотришь.

   Пока я соображал все это, тарантас уж уехал и оставил меня в недоумении на большой дороге, среди многолюдного села, принадлежавшего некогда графу Суворову-Рымникскому, князю Италийскому.

   Сидя в тарантасе, покрытый теплым войлоком, убаюканный разговором и гладкой дорогой, я старался не думать о предстоящей мне горькой участи при отыскивании ночлега; я и не заметил, как мы доехали до Ундола. Я успел уже облежаться настолько, что мысль о моей беспомощности пришла мне в голову не вдруг, а тогда только, когда тарантас далеко гремел по дороге и просить помощи у ямщика было уже поздно. Однако ночной морозный ветер стал пробирать, ноги скользят по обледеневшей земле; думать тут долго некогда. Луна ярко освещает улицу; избы двухэтажные, с лавочками и навесами для торговли лаптями и баранками, тишина изумительная: хоть зажги все село с четырех концов - никто не услышит. Большое село, должно быть, и мужики богатые. Ну-ка, попробую постучу наудачу, что-то будет?

   Подошел к одной избе и, по заведенному обычаю, постучал в косяк. "Эй! хозяин!" Нет ответа. Опять стучу: завозился кто-то в избе, засопел, закашлял, слышу, ругается спросонья:

   - Кто там еще? Ишь черти носят!

   Ну, думаю, плохо.

   - Пустите ночевать! - кричу я как можно громче и самоувереннее.

   - Что орешь? И без тебя тесно, - так же громко и самоуверенно отвечает борода, высунувшаяся из окна.

   - Я один, мне много места не нужно.

   - Нету, нету места; ступай!

   - Да куда ж я пойду ночью?

   - А мне что! На-ка что еще вздумал? А ты не ходи ночью, ходи днем. В шабры {Шабер - сосед; в шабры - к соседям. (Прим. авт.).} ступай, может и пустят, - говорит борода, сердито захлопывая окно.

   Делать нечего, пойду в шабры, еще попытаю счастия.

   Опять такое же окно, такой же косяк, опять кричу: "пустите ночевать" - и опять тот же ответ: "кто там?" В избе заплакал ребенок, слышно, что кто-то чешется и с сердцем ворчит:

   - Рожна бы тебе вострого! У, идол! Только было заснула.

   Ребенок кричит еще пуще, кто-то заохал и отворил окно.

   - Господи Иисусе Христе, сыне божий! Кто там?

   Старушечье лицо, повязанное белым платком, показалось в окне.

   - Бабушка, пусти ночевать, сделай милость!

   - Ты откуда, молодец? - спрашивает старуха.

   - Из Покрова.

   - Сам-от чей? Покровский, что ли?

   - Нет, я дальний. Пусти, пожалуйста.

   - Пустить-то нельзя: мужиков нет дома, мы, бабы, только одни. Нельзя, голубчик ты мой!

   - Так что ж, что нет дома? Пусти, пожалуйста! Я заплачу за ночлег.

   - Не пущай, матушка! Ну их совсем! Кто его знает? - слышен сердитый голос другой бабы.

   - Да я и то, девка, не пущаю, - говорит старуха. - Ступай, молодец, ступай с богом! У нас взять нечего.

   - Да куда ж я пойду? посуди ты сама, ночь, никто не пускает, что я буду делать?..

   - То-то, голубчик, ночь; кабы день - другое дело, а то сам видишь, дело ночное... кто тебя знает? не прогневайся!

   - Ради Христа, пусти! - умоляю я. - Ведь я замерзну на улице.

   - Да что с ним толковать. Мало ли их тут шляется... - опять раздался голос другой бабы, и окно захлопнулось.

   Тут только, убедившись собственным опытом, понял я, до какой степени беспомощен может быть человек среди людей и как легко замерзнуть, быть ограбленным или съеденным волками в двух шагах от жилья, среди огромного богатого села, на большой дороге. Я обошел таким образом весь порядок, дворов по крайней мере двадцать, и, несмотря на все просьбы и мольбы, никто меня не пустил. Наконец подхожу к последней, крайней избе и отчаянно стучу в окно. Если и здесь не пустят, думаю себе, пойду вон из села, дальше, по дороге; авось попадется добрый человек, подвезет куда-нибудь. В избе нет ответа. Я стучу изо всех сил... Вдруг раздается голос где-то далеко, должно быть с печи.

   - Эй! что стучишь? стену проломишь. Ишь наладил! кто там?

   - Пустите ночевать! - в двадцать первый раз повторяю я.

   - Так бы ты и говорил, а то на поди как ломит. На лошади, что ль?

   - Нет, пешком.

   - Куд