Слепцов Василий Алексеевич - Владимирка и Клязьма

от вас помирает; от дурного присмотра, от пищи, от воздуху да от вашего лечения. Я, говорит, буду просить, чтобы меня отставили, а когда меня спросят, я и скажу; все скажу, говорит. Мне бояться нечего". Так-то его отчесал, да все эдак-то складно, лекарь и в куст. Ну с тех пор, сказывают, получше стало. Так вот они какой народец! Мало того, что рабочих-то морят, да и тех-то норовят извести, кто им мало-мальски помехой может быть. И сколько тоже народу православного у нас от этих порядков погибло. Господи, твоя воля! - продолжал он, грустно покачивая головою, и стал говорить жалобным голосом:

   - Работает он, сердечный, верст за десять, за пятнадцать от кватеры, на этой, на чугунке, и солнцем-то его печет, и дождем-то его мочит, ни испить тебе, ни поесть путем; это захватит с собой хлебушка - только и есть. Опять же труды великие, - всего себя кладет он тут, не жалеет; попадется ему, к примеру, такой грунт, что хоть ты его зубами грызи; вот он и надсаживается над ним. А подрядчику и того тошнее, потому как взялся он рыть по обнаковенной цене, понадеямшись, что рабочий в день-ат кубик вынет легко, ан под верхним слоем скала обозначилась: больше одного круглого {Квадратный. (Прим. авт.).} аршина в день не вынешь, хоть ты лопни. Подрядчик-то волком и воет: думал он зашибить большие деньги, ан не пришлось,- что получше, полегче, к французу да сильным подрядчикам отошло, вот ему и хочется хоть на рабочих сорвать. Ходит да придирается. Ты работал, работал, да и устал, и моченьки тебе нет, и пойло тебя измучило, и потом ты весь исшел, обессилел, сел отдохнуть, а подрядчик тут и есть. "Что вы, говорит, такие-сякие! Нешто вас затем наймают, чтобы вы друг дружке сказки сказывали? Вычесть, говорит, с него штраф!" Что ты станешь делать! А коли не штраф, так норовит обмерить тебя, на то у него и сажень такая в три одну четверть аршина припасена.

   - Да неужели же так-таки никто и не жалуется?

   - Как, поди чай, не жаловаться - жаловались тоже, и сейчас без того не бывает.

   - Ну и что же?

   - Что? известно - ничего. Давно сказано: в суд не по деньги, в потраву не по хлеб. Ну, разумеется, рабочий человек против хозяина ничего говорить не может, потому хозяин всегда прав останется: он затем и приходил, чтобы себе быть виноватому. Вот с этого с самого и пьянство больше живет. Ну посуди ты сам! Как же ты теперь не станешь пить? Беспременно станешь! Видишь ты, что кровные-то твои труды, на которые ты всю силу свою положил - к кошке под хвост пошли. А из чего? так вот, здорово живешь! Ну и запьешь... и последнее-то свое, что у тебя есть, туда же снесешь. Уж это верно. Значит, в барыше все-таки кабак да подрядчик. - Сказал он это, наклоняясь к моему уху и трепля меня по плечу. - Так-то.

   - Так-то это так; а вот чего я не понимаю: как вы говорите, что подрядчик ошибся? Разве он не знает, какой грунт берет?

   - Бывает так, что и наобум берет, потому все-таки на барыши надеется. А ошибиться все не ошибется, хоша грунт и каменистый. Ему это ничего не значит. Вред только землекопам, а ему что? Камень попался али там плита, он ее продаст, те же денежки возьмет. А досадно ему потому только, что рабочий в день-то мало нароет. Вот что. Ошибиться где же? Это неумелые ошибаются, которые, значит, порядков-то настоящих не зпают, а тоже норовисты. Видит он, что другие наживаются, вот его тоже и начнет потягивать: сем-ка, возьму и я подряд. Ну и нарвется. Ему такую землю подсунут, что он век с ней не разделается. Тоже ведь и подряд этот вещь куда какая мудреная. А первое дело, рука нужна. Без руки нечего и браться.

   - То есть как рука?

   - Известно, силу должен запасти, знакомство. Почему теперь французу лафа и везде француз первый человек? по этому по самому, что рука есть. А главная вещь, не скупись; коли денег не пожалел, будь ты хошь татарин, на одну доску с французом можешь стать. Только ты не скупись, а уж там скупиться не станут. Умей только в руки взять, а уж подряд у тебя из рук не полезет. И запрету тебе никакого не будет, делай что хочешь. Из рабочего хоть веревки вей, хошь с кашей ты его ешь, никто тебе слова не скажет, и даже сам ты всякому можешь нос утереть, потому как ты сам на ту пору все одно что начальник. Ну, оно нашему брату мужику ведь и лестно: сам ты посуди! И только, значит, мне это самое в голову забрать нужно, а уж тут ты ко мне лучше и не подходи: лют я в те поры становлюсь, особливо до своего брата до мужика, живого съем, хоша бы для того только, чтобы то есть форд свой показать и лицом в грязь не ударить.

   Путешествие наше между тем подходило к концу: из-за рощи выглянула уже колокольня одной ковровской церкви, но скоро опять спряталась. Въехали мы в деревню с резными, новыми избами; некоторые в два этажа с так называемыми избушками позади (зимнее помещение); огромные злые собаки - признак домовитости и некоторого благосостояния - накинулись на нас с таким свирепым лаем, что мой собеседник все отмахивался кнутом, хотя, видимо, был погружен в размышления и, должно быть, еще не мог освободиться из-под влияния недавнего разговора.

   - Какая это деревня?

   - Деревня эта, сударь мой, Шашово прозывается, вон на столбе-то обозначено.

   - Да. Ну, а чем здесь больше промышляют?

   - Чем промышляют? - разная промышленность, вот известку роют, печки жгут.

   - Какие печки?

   - Из известки же.

   Заметно было, что он отвечает как-то неохотно.

   Уж я стал бояться, не взяло ли его раскаяние, что проболтался перед незнакомым человеком, а расспросить между тем очень хотелось об известковой промышленности. Как тут быть? Станешь очень приставать - пожалуй, еще хуже навлечешь подозрение, и тогда уж кончено - ничего не узнаешь. Проехав деревню, спустились мы с пригорка прямо в рощу. Попутчик мой все молчал, лежа на краю саней, и похлестывал по снегу кнутом, лошадь шла шагом.

   - Эки. порядки! эки порядки! - заговорил он вдруг сам про себя, как будто обдумывая что-то.

   Я притаился.

   - Ладно ли сидеть-то?

   - Ладно, ладно.

   - То-то. Нет, я вот все про это думаю.

   - Про что?

   - Да все про то же. Теперь... теперь, это, больные... Что это такое?! Захворает человек там на работе, верст за десять отсюда иной разнеможется: хошь бы холера, что ли. Так поверите ли - не допросится, чтобы в город-то отвезли. Так тут хоть и умирай на дороге. Когда еще положат на телегу да повезут; и тащат его по солнцу шажком; по кочкам-то всю душу из него вытрясут, пока довезут. И в ту пору никто об тебе думать не хочет, потому ты уж в работу не годен. Сколько их, бывало, привозили при последнем издыхании! Ну, конечно, народ, видемши все это, и потек и потек... Как повалил это народ, подрядчики видят - дело плохо, караул, кричат, - бунт! И ведь все-то они так: доедят эти подрядчики человека до костей - душу из него тянуть станут... ну, разумеется, человек себе не враг, - иной вступится за себя: что ж это, мол, такое? за что ж это так-то? "А! да он еще разговаривает! вяжи его! В острог! в Сибирь!.." - и пошло. А ведь все это, надо полагать, от трусости бывает. Видит, что ничего не сделаешь, ну, сейчас и того, и бунт. Народ, мол, бунтуется, повиновения начальству не оказывает. А исправник этого только и ждет, ты его кашей не корми... Вот он и город!

   И действительно, Ковров показался на горе. Роща стала редеть, влеве мелькнула Клязьма. Впереди нас тянулся обоз с огромными глыбами камня. По правую руку виднелся дымок. Чем ближе подъезжали мы к городу, дым становился гуще, наконец показалась огромная печь, сажен 5 вышиною, сложенная в горе. Я спросил попутчика, что это за печь?

   - А вот известку-то жгут. В Шашове, проезжали, эдак же. Эта известка, надо говорить, тоже дело мудреное.

   - А что?

   - Да так. Тоже тут было не без греха. Да и лесок-то, сердечный, плачет.

   - Отчего же?

   - Долго сказывать. Ужо, приедем, - расскажу.

   Из рощи выехали мы на поляну. Тут уже весь город с своими двумя церквами целиком стал на горе. Клязьма с начатым мостом и множеством разных построек огибала город. На берегу, по эту сторону, тянулись знакомые мне бараки, но несколько лучше тех, которые я видел прежде. Тут же, около самой реки, стояло несколько новых верстовых будок, валялись глыбы камня, рельсы, бочонки, рассыпанные по снегу винты и гайки.

   - Видите вы - вот этот домик? - спросил меня вдруг мой спутник, показывая на один из множества маленьких домиков, построенных на берегу.

   - Который?

   - Вот на краю-то стоит, у самого моста. Вон это - контора, а сюда поближе-то, - видите?

   - Вижу. Ну что же?

   - Как по-вашему, - что эдакий дворец может стоить?

   - Не знаю, право.

   - Можно ли этому поверить, чтобы такой чулан три тысячи стоил?

   - Как? - ассигнациями?

   - Эко вы захотели! Кто же нынче на ассигнации считает? Нет, серебром, серебром три тысячи за одни стены.

   Домик был совершенно в таком же роде, как те верстовые будки, о которых я говорил. Так, беседочка садовая. Даже и тесом не обшит.

   - А ведь вот француз за него три тысячи взял. Как вы думаете?

   - Да, не дешево.

   - Что за дорого? зато француз строил. Это тоже чего-нибудь да стоит. Брался русский - не дали. А француз план начертил, выкладки разные сделал, рабочих нанял. И долго что-то морил он их над этим чуланчиком, много тоже и лесу извел, ну и выстроил. А ведь вещь, по-моему, трехсот рублей не стоит. И чудак же народ эти французы: я их теперь только узнал. Чудней их то есть, кажется, и нету. И бог их знает, в чью это они голову бьют! Вот хоть бы эта история. Понадобились им по весне лодки для разъездов. Ну, сейчас это посылать - искать. Нашли у одного здешнего мещанина три челнока.

   "Что возьмешь за прокат?" - "Да купите, говорит, их совсем; я дешево возьму: всего по три целковых за челнок". - "Зачем нам покупать, - не нужно. Что возьмешь в день?" - "А в день, говорит, два рубля серебром за штуку, меньше не возьму". - "Давай сюда!" Взяли; проездили на них неделю, заплатили сорок два рубля, а челноки опять же ему отдали. В Боголюбове машинку выдумали сваи вбивать. Копром невыгодно, видишь ты, показалось: народу, слышь, много работает. И вздумали они выгоду соблюсти, чтобы у них шесть человек только работало. Поставили машинку, намотали канат, бабу привязали. А машинка-то эта - больше ничего, что ворот, которым вот камни подымают. Оно точно, что народу меньше, да зато и толку-то мало, потому время в пустяках проводят. Стоят рабочие, вертят за ручку - подымают бабу. Подымут, да и пустят. Баба ударится в сваю, - опять наматывай, подымай! Бьют, бьют это они, да как-нибудь невзначай баба качнется в сторону - ну и шабаш! сваю на сторону и своротит. И опять все дело хоть брось. Помаялись, помаялись - отстали. Это бы все ничего, только что смешно, а главная вещь - больно уж они прытки и денег не жалеют. Коли что понадобилось - подай! хошь впятеро возьми, а представь. Ей-богу! Он с тобой и разговаривать не будет, потому как он по-русски только три слова знает: рабатать, чичас да поскорей. А подрядчики теперь (русские подрядчики) эту слабость их прознали и то с ними делают, что смеху подобно.

   Вот хошь бы, к примеру, хлеб. Ну, известно, как это дело у людей бывает, где большая артель. Пошлют с осени еще, загодя, в степные губернии купить хлеба по дешевой цене; к рождеству, глядишь, привезут и ссыплют крепорцию на год. Покупают хлеб дешево потому, как в это самое время хлеб дорог не бывает. А французы теперь этих порядков и знать не хотят. Ты станешь ему говорить, как путному, что так, мол, у нас не делают, так он же тебя норовит обозвать. Не суйся, мол, ты, мужик, не в свое дело! Вот что. Теперь народу у них видимо-невидимо, надо бы дело вести хозяйственным манером; так нет. Где еще с осени, летошний год, брался один подрядчик поставить им хлеба и цену, правду надо говорить, запросил самую то есть христианскую: потому, говорит, я молодцов пошлю в степь, к зиме-то по первопутку хлеб и поспеет. Так нет, говорят, не нужно, куда нам его девать? у нас есть. Ну, хорошо. Подождал подрядчик сколько ни на есть и опять говорит: упустим, говорит, время, тогда поздно будет. Опять - не надо. Ну, не надо, так не надо. Зима стала - прошла, подрядчик молчит: ему какое дело! Пришел петров день, а у них хлеб-то и весь. Ах, ах, туда, сюда, - давай, говорят, хлеба! Подрядчик говорит: у меня хлеба нет. Где хочешь, говорят, возьми, цену бери, какую знаешь, - выручай! Пожалуй, говорит, поищу; только вот что, мусье, - как тепереча хлеб требуется вам вскорости, а пора стоит самая рабочая, то, выходит, хлеб будет много дороже супроть летошнего. Ничего, говорят, мы не постоим. Ну, ладно, говорит, поищу. А чего - поищу, - у него с осени хлеб припасен, в амбарах лежит. Ну, в ту пору около этого хлеба и погрел же он руки: впятеро платили французы. Так-то вот и с цементом - все то же. А уж как же они подрядчиков избаловали этим самым, - беда!

   - Да отчего же это они так деньгами сорят?

   - Что ж не сорить-то? благо дешево достаются.

   - Ведь это их же деньги?

   - Кабы ихние - не то бы и было; не стали бы они их зря кидать. А потому, - они знают, что сколько ни истрать - ему на это запрету не бывает и все с рук сходит, по тому по самому, что он француз и силу большую имеет, и никого этот француз не боится.

   Тут мы подъехали к гостинице, и я расстался с моим болтливым попутчиком.

   На другое утро я узнал, что старший инженер, г. Помье, по непредвиденным обстоятельствам остался во Владимире. Причина, по которой он не мог продолжать своего путешествия, говорят, была та, что будто бы вода в трубке, проведенной из тендера в локомотив, по какому-то непонятному случаю замерзла.

  

   1860-1861

  

  

   При жизни В. А. Слепцова сочинения его были изданы в 1866 г. - двумя небольшими томами; первый том составили девять рассказов и "Отрывок из дорожных заметок пешехода" (часть шестой главы "Владимирки и Клязьмы"); во второй вошла повесть "Трудное время". Через десять лет после смерти писателя, в 1888 г., вышел однотомник, ошибочно названный "Полным собранием сочинений В. А. Слепцова". В 1903 г. появился однотомник, изданный так же, как и предыдущие собрания сочинений Слепцова, в Петербурге и неверно представленный как "Полное собрание...". В критике к тому времени за Слепцовым утвердилось определение "забытый писатель".

   В советский период популяризации творческого наследия Слепцова много содействовали А. М. Горький и К. И. Чуковский. В 1932-1933 гг. издательство "Academia" выпустило двухтомник сочинений Слепцова под редакцией и со статьями и комментариями Чуковского. В 1957 г. это издание было повторено, с исправлениями и дополнениями.

   В 60-е годы большую работу по изучению творчества и биографии Слепцова проделала ленинградский литературовед М. Л. Семанова, по инициативе и при активнейшем участии которой был подготовлен и издан в 1963 г. 71 том "Литературного наследства": "Василий Слепцов. Неизвестные страницы", содержащий множество обнаруженных в архивах и ранее неизвестных материалов, позволяющих по-новому взглянуть на масштабы творчества и дарования Слепцова как писателя, общественного деятеля, человека.

   В настоящем издании тексты печатаются по упомянутому двухтомнику: Слепцов В. А. Сочинения в двух томах. М., ГИХЛ, 1957.

   В примечаниях использованы разыскания предшествующих комментаторов сочинений Слепцова и комментарии 71 тома "Литературного наследства".

  

  

   Впервые напечатано в 1861 г. в газетах "Московский вестник" и "Русская речь", вне хронологической последовательности. Часть четвертой главы была помещена в "Московском вестнике", No 2; седьмая и восьмая главы - в "Русской речи", No 27 и 28; первая - пятая опубликованы в объединенном издании этих газет, No 64-68, 82, 84, 87, 90, 94, 95. Часть главы шестой (под заголовком "Отрывок из дорожных заметок пешехода") напечатала газета "Северная пчела", 1862, No 163.

   Стр. 26. ...покуривая... мусатов... - то есть табак московской фабрики Мусатовых.

   Стр. 28. ...бердами... - Бердо - деталь ткацкого станка, гребень, с помощью которого происходит сплетение нитей.

   Стр. 39. ...французских мюлей... - Мюли (от англ. mule) - прядильные машины, изобретенные в Англии в XVIII в. Приводились в движение первоначально мулами - откуда и название.

   Шлихтовальни - цеха, в которых основа ткани пропитывается особым клейким раствором (шлихтуется).

   Бамброчницы (правильно банкаброшницы) - работающие на банкаброше, машине, разбивающей хлопковое волокно.

   Стр. 46. ...церковь, замечательную в архитектурном отношении... - Эта церковь в селе Пехра-Яковлевское (также - Леоново) была построена в 1779-1785 гг. в классическом стиле с элементами барокко князем Александром Михайловичем Голицыным. По своему общему замыслу, по прорисовке архитектурных деталей этот храм считается одним из лучших в Подмосковье. Сравнение с другими произведениями позволяет предполагать авторство замечательного русского архитектора В. И. Баженова (1737-1799).

   Вики Андреа (1818-1887) - итальянский художник и архитектор.

   Стелла - название группы французских художников XVII в. Торелли Стефано (1712-1784) - итальянский художник.

   Стр. 61. Княжеский стол - свадебный стол у молодого или отца невесты.

   Стр. 79. ...по мергелистому суглинку... - то есть содержащему мергель - осадочную горную породу, применяемую в производстве цемента и как строительный материал.

   Стр. 85. "Гирей сидел, потупя взор..." - из поэмы А. С. Пушкина "Бахчисарайский фонтан" (1821-1823).

   Стр. 86. "Я царь, я раб, я червь, я бог..." - из оды Г. Р. Державина "Бог" (1780-1784).

   Стр. 88. Ни наглости, ни шуточек à la Торцов... - Любим Торцов - персонаж пьесы А. Н. Островского "Бедность не порок" (1854).

   Стр. 102. Рассказ о Суворове. - А. В. Суворов приобрел деревню Ундол в 1776 г. и жил там в 1784-1785 гг. Граф Н. А. Зубов был женат на дочери Суворова.

   Стр. 103. ...без всяких словоерсов... - то есть не прибавляя к словам -с (например: "Извините-с").

   Стр. 116. ...кто устоит в неровном споре... - несколько неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Клеветникам России" (1831):

  

   Кто устоит в неравном споре:

   Кичливый лях иль верный росс?

  

   Стр. 117. Антрепренер (от франц. entrepreneur) - предприниматель.

   О местах, где побывал Слепцов, собирая материалы о работе фабрик и строительстве железной дороги, довольно подробные сведения собрал К. И. Чуковский (см. комментарии к двухтомнику 1957 г.), установив, в частности, любопытный факт: восхвалявшиеся в либеральной печати предприятия на самом деле были далеки от процветания. Так, фабрика действительного статского советника (!) Н. А. Волкова, устроенная в помещении бывшего дворца графа А. К. Разумовского (деталь, кстати сказать, многозначительная); не дала ее владельцу - как и последующим хозяевам, братьям Третьяковым - тех доходов, на которые рассчитывал Волков.

   В состоянии упадка находилась и фабрика М. С. Мазурина, который соперничал с Волковым и слыл умелым и предприимчивым хозяином.

   Таким образом, уже во "Владимирке и Клязьме" раскрывается тема следующего публицистического цикла - "Писем об Осташкове" - развенчание официальных восторгов по поводу мнимого процветания провинциального городка, изображение неприглядной действительности, в которой общественный застой маскируется внешне активной деятельностью городских властей.

   В четвертой главе Слепцов описывает строительство Московско-Нижегородской железной дороги, начатое весной 1858 г. под руководством французских инженеров. На Владимирско-Нижегородском участке подрядчиком Главного общества российских железных дорог являлась фирма Дерош и К°, осуществлявшая земляные работы.