Терещенко Александр Власьевич - Быт русского народа

   Число учащихся в 1833 г. составляло прибыль около 32 000, но это количество принадлежит одному ведомству мин. народн. просв., не включая огромного числа учащихся в военных, духовных и других училищах. Должно присоединить еще Варшав. учеб. окр., в коем в 1839 г. было учащихся 64 350; в 1840 г. 62 080; 1841 г. 80 865, а 1842 г. 66 708 - всего же учащихся к 1843 г. 169 951. - Таким образом, развивавшееся народное просвещение в течение десяти лет представляет следующее:

  

   вновь учрежд. учеб. завед 784

   число учащихся увеличилось 32 000

   - учащих около 2 000

   напечатано русских книг 7 000 000 т.

   вывезено иностранн. кн. до 4 500 000

  

   Совершено 40 ученых экспедиций от мин. народи, проев. См. "Взгляд на сравнит, статист, мин. нар. проев, в течение последнего десятилетия", напеч. в "Моск. вед.", 1843 г., No 58.

   ** Правда, у нас не заставляют учиться, не обязывают семейства отдавать детей в училища, как, например, в Саксонии, Баварии, Вюртемберге, Швеции, Голландии, Североамериканских штатах, где законом постановлено взыскивать с самих родителей за небрежение; правда, народное образование разлито в других государствах в большей степени, как, например, во Франции считается 1 ученик на 17 обывателей, в Англии и Австрии 1 на 15, в Североамериканских штатах 1 на 11, в Голландии 1 на 9, в Пруссии 1 на 7. - Нельзя умолчать, что у нас из 63'/2 мил. народонаселения учащихся 169 951. - Это выходит, что из 480 учится только 1. - По давно ли мы стали учиться? И кто учится у нас, и как учатся? Дети бедных дворян. Бедные изучают полезные знания и составляют потом украшение отечества, а богатые обращают одно внимание на легкое образование: на языки, музыку, пение и танцы. Первые своими дарованиями и трудолюбием открывают себе путь ко всем почестям; а вторые, поддерживаемые могущественной силою связей и состояния, добиваются одних почестей. Изучение языков сделалось у нас первостепенным, а науки второстепенным предметом. Явилась многосторонность познаний и смесь понятий об истинном значении наук. Легкое и поверхностное образование, пристрастие к чужеземному и тщеславие в знании иностранных языков невольно припоминает нам простодушное истолкование происхождения россов - от расселения нашего племени по всей Европе. Несправедливо было, если бы мы и не видели уклонения образования собственно русского. Нам надобно изучать свое собственное, свою Россию - наше сердце и счастие наше.

  

   Создание русской словесности в прямом смысле принадлежит Ломоносову. Творец языка и слога, он первый начал писать чисто и правильно. В торжественных одах Ломоносова, Сумарокова, Кострова и Петрова слог возвысился. Тогда возникла у нас лирическая, эпическая, драматическая и дидактическая поэзия. Здесь прославились Богданович, Хемницер, Фонвизин, Державин, Дмитриев, Княжнин, Капнист, Нелединский-Мелецкий, Бобров, Измайлов, кн. Шаховской, Карамзин, преобразователь языка и знаток изящного слога; Муравьев (Мих. Ник.), Озеров, Шишков, Крылов, народный баснописец; Жуковский, Батюшков, Козлов, Пушкин неподражаемый, Гнедич, Грибоедов, Востоков, Воейков, Веневитинов, Давыдов, бар. Дельвиг, девица Кульман, граф. Ростопчина, кн. Баратынский и др. Греч, Булгарин и Сеньковский дали новое направление языку, очистив его от многих застарелых грамматических форм; Кукольник, Загоскин, Гоголь, Кольцов, Даль, прославившийся народными сказками - все они представили образцы сочинений в народном духе и жизни русской. Но гораздо сильнее и умилительнее излилось чистое русское слово и чувство в сочинении Цыганова. - Его народные песни - трогательные и поучительные, увлекательные и восхитительные *. - По части истории много сделал хорошего и полезного, кроме бессмертного Карамзина, Полевой; как исследователи ее особенно замечательны Каченовский, Арцыбашев, Калайдович, Пав. Строев, П. Г. Бутков и Д. И. Языков; но история никогда не забудет великодушных пособий государственного канцлера гр. Н. П. Румянцева, сына Задунайского. Нынешние разыскания Археографической комиссии в пользу отечественной истории бесспорно принадлежат министру народного просвещения графу С. С. Уварову.

  

   * Цыганов был актер московской труппы, умер в Москве во время холеры на 35 г. от рождения. Песни его напечатаны в Москве 1834 г. под названием "Русские песни". Цыганов не искал ни славы, ни покровительства литературных партий, он жил тихо в своем кругу и пел как соловей, потому что ему хотелось петь; но он пел по внутреннему влечению к своему русскому, потому в его песнях развито народное чувство. Кто не знает его песни "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан". - Зато многие, я думаю, не знают многих других прекрасных его песен. - Выпишем некоторые из них, напр. песнь X:

  

   Не туманами, не мглой

   Солнышко затмилось,

   Ах! не тучей громовой

   Ясное закрылось:

   Потушился свет очей -

   Раннею могилой!

   Мне не видеть красных дней,

   Не видать уж милой!

   Мне ее не разбудить

   Нежными речами.

   Ах! ее не воскресить

   Горькими слезами!

   Оседлаю ж я коня.

   Сгину в ратном поле.

   И родной мой край меня

   Не увидит боле!

   И стрелою он летит

   В поле, в грозну сечу;

   И быстрей стрелы летит

   Смерть ему навстречу!

  

  

   Лежит в поле дороженька,

   Пролегает.

   И ельничком, березничком

   Зарастает.

   Не змейкою - кустарничком

   Она вьется;

   Не реченькой - желтым песочком

   Она льется.

   Не торною, не гладкою,

   Не убитой:

   Лежит тропой заброшенной,

   Позабытой. -

   В конце пути-дороженьки

   Горюч камень;

   На камешке сердечушко,

   В сердце пламень!

   По всем углам у камешка

   Растут ели;

   По всем углам на елочках

   Пташки сели.

   И жалобно пернаточки

   Распевают:

   "Вот так-то спят в сырой земле,

   Почивают -

   Безродные, бездольные

   На чужбине -

   Никто по них не плачется

   Не в кручине!

   Ни мать, ни отец над камешком

   Не рыдают.

   Ни друга здесь, ни брата здесь

   Не видают!

   Лишь раз сюда красавица

   Приходила,

   Здесь ельничку, березничку

   Насадила.

   Поплакала над камешком,

   Порыдала.

   Нам жалобно петь день и ночь

   Приказала.

   А кто она? где делася? -

   Не сказала!"

  

  

   Каркнул ворон на березе,

   Свистнул воин на коне, -

   Погибать тебе, красотке,

   В чужедальней стороне!

   Ах, зачем, за кем бежала

   Ты за тридевять полей? -

   Для чего не размышляла

   Ты об участи своей?

   Все покинула, забыла

   Прах отца, старушку мать, -

   И решалася отчизну

   На чужбину променять!

   То ли счастье, чтобы очи

   Милым сердцу веселить, -

   После ими ж дни и ночи

   Безотрадно слезы лить?

   Неужели ты не слыхала

   Об измене? - "Никогда!"

   Неужели ты полагала

   В сердце верность? - "Навсегда!"

   "Было некому бедняжку

   Поучить меня уму, -

   И голодной - вольной пташкой

   Я попалась в сеть к нему.

   Никого я не спросилась,

   Кроме сердца своего, -

   Увидала - полюбила, -

   И умру любя его!"

   Каркнул ворон на березе,

   Свистнул воин на коне -

   И красотка погибает

   В чужедальней стороне.

  

   Из очерка о распространении просвещения мы видим сильное рвение русских к наукам. Правда, науки у нас еще не заняли должного места; легкие сочинения и поэзия господствуют пред нами, но так начинал свою умственную жизнь каждый юный народ, который прежде любит вымыслы, потом гоняется за отборными выражениями и набором слов, не установив еще языка; и наконец переходит к положительному труду, требующему зрелого ума и терпения в науках. Народ с крепкою силой, пламенною наклонностью к любознательности, удобно все перенимающий и усваивающий, чего не обещает в будущем? Народ наш еще не возмужал; пылкий и стремительный ко всему полезному, он достигнет со временем возможной степени просвещения. И кто знает будущее?

  

  

   Весьма жаль, что многие из наших с большими способностями литераторов уклонялись от своей народности; заменяли русские выражения иностранными и подражали слепо чужеземному. Старинные народные и нынешние песни убеждают нас, что можно писать без слепого подражания к другим народам. Какая сила и простота чувствований сохранились во многих наших песнях! Какой в них стройный звук и какая невыразимая приятность в оборотах и мыслях! Потому что все излито из сердца, без вымысла, натяжки и раболепной переимчивости. В них все трогает нас, потому что оно близко к нашим мыслям; потому что все это наше, русское, неподдельное; все проникнуто любовью к родине, отечеству. Народные песни суть драгоценный памятник самобытной поэзии нашей. Это наша слава, без подражания иноземной. - Конечно, песни наши не везде стройные, но полные страстей: печаль льется рекою томительных страданий; разочарованная горькая безнадежность омывает слезами грудь, иссушивает сердце, и оно умирает без утешения; любовь или тонет в море сладостных упоений, или погибает без участия к ней. Отвага, молодечество, радость, веселие и забавы воспеваются без хитрых затей, складываются в простоте лепета и высказываются по вдохновению собственного сердца.

   Вот для образца несколько песен древнейших из XVI в.

   Описание умирающего витязя подле огня в дикой степи.

  

   Ах! Как далече, далече в чистом поле,

   Раскладен там был огонечек малешенек;

   Подле огничка разослан шелковый ковер,

   На ковричке лежит добрый молодец,

   Припекает свои раны кровавые!

   В головах стоит животворящий крест,

   По праву руку лежит сабля острая,

   По леву руку его крепкий лук,

   А в ногах стоит его добрый конь. -

   Добрый молодец уже кончается,

   При смерти добрый молодец сокрушается,

   И сам добру коню наказывает:

   "Ах ты, конь мой, конь, лошадь добрая!

   Ты видишь, что я с белым светом разлучаюся

   И с тобой одним прощаюся:

   Как умру я, мой добрый конь,

   Ты зарой мое тело белое

   Среди поля, среди чистого, -

   Среди раздольица, среди широкого.

   Побеги потом во святую Русь,

   Поклонись моему отцу и матери,

   Благословенье свези малым детушкам;

   Да скажи моей молодой вдове,

   Что женился я на другой жене:

   Во приданое взял я поле чистое;

   Свахою была калена стрела,

   А спать положила пуля мушкетная.

   Тяжки мне рапы палашовые,

   Тяжче мне раны свинцовые!

   Все друзья, братья меня оставили,

   Все товарищи разъехались:

   Лишь один ты, мой добрый конь,

   Ты служишь мне верно до смерти

   И ты видишь, мой добрый конь,

   Что удалой добрый молодец кончается".

  

   Убитый воин, коему постелею служит камыш, изголовьем ракитовый куст, а тело его орошается слезами матери, сестры и молодой жены:

  

   Ах ты, поле мое, поле чистое,

   Ты, раздолье мое широкое!

   Ах ты всем, поле, изукрашено,

   И ты травушкой и муравушкой,

   Ты цветочками василечками;

   Ты одним, поле, обесчещено:

   Посреди тебя, поля чистого,

   Вырастал туг част ракитов куст,

   Что на кусточке, на ракитовом,

   Как сидит тут млад сизый орел,

   В когтях держит черна ворона,

   Он точит кровь на сыру землю.

   Как под кустиком, под ракитовым,

   Что лежит убит добрый молодец,

   Избит, изранен и исколон весь.

   Что не ласточки, не касаточки,

   Круг тепла гнезда увиваются, -

   Увивается тут родная матушка:

   Она плачет, как река льется,

   А родна сестра плачет, как ручей течет;

   Молода жена плачет, что роса падет:

   Красно солнышко взойдет, росу высушит.

  

   О другом воине, коему постелею служит то же самое, что первому, но одеялом темная, осенняя и холодная ночь:

  

   Как доселева у нас, братцы! через темный лес

   Не пропархивал тут, братцы! млад бел кречет,

   Не пролетывал, братцы! ни сизый орел.

   А как нынече у нас, братцы, через темный лес

   Пролегла, лежит, широкая дороженька.

   Что по той ли по широкой по дороженьке

   Проезжал туда удалой добрый молодец.

   На заре то было, братцы! да на утренней,

   На восходе было красного солнышка,

   На закате было светлого месяца.

   Как убит лежит, удалой добрый молодец.

   Что головушка у молодца испроломана,

   Ретиво сердце у молодца испрострелено.

   Что постелюшка под молодцом камыш трава,

   Изголовьице под добрым част ракитов куст,

   Одеяличко на молодце темная ночь,

   Что темная ночь, холодная, осенняя.

   Прилетали к доброму молодцу три ласточки,

   Из них первая садилась на буйной его голове,

   А другая-то садилась на белой его груди,

   Ах! как третья садилась на скорых его ногах.

   Ах, как первая-то пташка, родная матушка;

   А другая-то пташка, то мила сестра;

   Ах, как третья-то пташка, молода жена.

   Они взяли мертво тело за белы руки,

   Понесли они то тело во высокий терем.

   Его матушка плачет, что река льется,

   А родная сестра плачет, как ручьи текут,

   Молода жена плачет, как роса падет.

   Как солнышко взойдет, росу высушит,

   Как замуж она пойдет, то забудет его.

  

   О преступнике, освобожденном из темницы полюбовницею его:

  

   Ты воспой, воспой, млад жавороночек,

   Сидючи весной на проталинке!

   Добрый молодец сидит в темнице,

   Пишет грамотку к отцу, к матери.

   Он просит того жавороночка:

   Отнеси ты, млад жавороночек,

   На мою ли, ах! дальну сторонку

   Ты сие письмо к отцу, к матери.

   Во письме пишет добрый молодец:

   Государь ты мой, родной батюшка,

   Государыня моя, родна матушка,

   Выкупайте вы добра молодца,

   Добра молодца, своего сына,

   Своего сына, вам родимого.

   Как отец и мать отказалися,

   И весь род, племя отрекалися:

   Как у нас в роду воров не было,

   Воров не было и разбойников.

   Ты воспой, воспой, млад жавороночек,

   Сидючи весной на прогалинке.

   Добрый молодец сидит в темнице,

   Пишет грамотку к красной девице.

   В другой раз просит жавороночка,

   Чтоб отнес письмо к красной девице.

   Во письме пишет добрый молодец:

   Ты душа ль моя, красна девица,

   Моя прежняя полюбовница.

   Выкупай, выручай добра молодца,

   Свово прежнего полюбовника.

   Как возговорит красна девица:

   Ах вы, нянюшки, мои мамушки,

   Мои сенные верные девушки!

   Вы берите мои золоты ключи,

   Отмыкайте скорей кованы ларцы,

   Вы берите казны сколько надобно;

   Выкупайте скорей добра молодца,

   Мово прежнего полюбовника!

  

   Взятие Казани.

  

   Вы, молоды робята! послушайте,

   Что мы, стары старики, будем сказывати,

   Про грозного царя Ивана, про Васильевича,

   Как он, наш государь царь, под Казань город ходил;

   Под Казанку под реку подкопы подводил,

   За Сулой за реку бочки с порохом катал,

   А пушки, а снаряды в чистом поле расставлял.

   Ой татары по городу похаживают

   И всяко грубиянство оказывают,

   Они грозному царю насмехаются:

   Ай, не быть нашей Казани за белым за царем!

   Ах как тут наш государь разгневался,

   Что подрыв так долго медлится.

   Приказал он за то пушкарей казнить,

   Подкопщиков и зажигальщиков.

   Как все тут пушкари призадумалися,

   А один пушкарь поотважился:

   Прикажи, государь царь, слово выговорить!

   Не успел пушкарь слово вымолвить -

   Тогда лишь догорели зажигательные свечи,

   И вдруг разрывало бочки с порохом.

   Как стены бросать стало за Сулой за реку,

   Все татары тут, братцы, устрашилися,

   Они белому царю покорилися.

  

   Опричник Малюта Скуратов клевещет Иоанну IV на старшего сына его царевича Иоанна, будто бы он водится с изменниками царя, вооружается с ними противу него, а между тем пьет и ест с одного блюда, носит с ним одно царское платье. Разгневанный государь велит своим опричникам немедленно предать его смерти; но спасителем невинного царевича явился боярин Никита Романович Романов. - Послушаем, как говорит старина:

  

   Когда зачиналася каменна Москва,

   Тогда зачинался и грозный царь Иван, сударь, Васильевич.

   Как ходил он под Казань город,

   Под Казань город и под Астрахань.

   Он Казань город мимоходом взял,

   Полонил царя и с царицею,

   Выводил измену изо Пскова,

   Изо Пскова и из Новгорода.

   Ах как бы вывесть измену из каменной Москвы!

   Что возговорит Малюта злодей Скуратович:

   Ах ты, гой еси, царь Иван Васильевич!

   Не вывесть тебе изменушки до веку:

   Сидит супротивник супротив тебя,

   Он пьет и ест с одного блюда,

   Цветное платье носит с одного плеча.

   И тут царь догадается,

   На царевича злобно осержается.

   Что возговорит грозный царь Иван Васильевич:

   Ах вы, гой еси, князья и бояре!

   Вы берите царевича под белы руки,

   Поведите во палату особую;

   Вы снимайте с него платье цветное,

   Надевайте на него платье черное.

   Поведите его на болото жидкое,

   На тое ли лужу поганую,

   Вы предайте его скорой смерти.

   Все бояре испугалися,

   Из палаты вон разбежалися;

   Большой за меньшего хоронятся.

   Один остался Малюта злодей,

   Он брал царевича за белы руки,

   Повел во палату особливую,

   Снимал с него платье цветное,

   Надевал на него платье черное;

   Повел на болото жидкое,

   Что на ту ли лужупоганую.

   Проведал слуга Никиты Романыча,

   Садился на лошадь водовозную,

   Скоро скакал к Никите Романычу,

   Как кричал он громким голосом:

   Гой еси, батюшка, Никита Романович!

   Ты пьешь и ешь, прохлаждаешься,

   Над собой кручинушки не ведаешь:

   Упадает звезда поднебесная,

   Угасает свеча воску ярого,

   Не становится у нас млада царевича. -

   Никита Романович испугается,

   Садится на лошадь водовозную,

   Скоро скачет на болото жидкое,

   Что на ту ли лужу поганую:

   Ударил он Малюту по щеке.

   Ты, Малюта, Малюта Скуратович!

   Не за свой ты кус принимаешься,

   Ты этим кусом подавишься.

   Он брал царевича за белы руки

   И повел его куда надобно.

   Что возговорит грозный царь:

   Ах вы, гой еси, князья мои и бояре!

   Надевайте на себя платье черное,

   Собирайтеся ко заутренней

   Слушать по царевичу панихиду. -

   Я вас, бояре, всех в котле сварю!

   Все бояре испугалися,

   Надевали они платье черное,

   Собиралися ко заутренней,

   Слушать по царевичу панихиду.

   Приехал Никита Романович,

   Нарядился во платье цветное,

   Привел с собою млада царевича

   И поставил за дверьми северны. -

   Что возговорит грозный царь:

   Ах ты, гой еси, Никита Романович!

   Что в глаза ли ты мне насмехаешься?

   Как упала звезда поднебесная,

   Что угасла свеча воску ярого,

   Не стало у меня млада царевича.

   Что возговорит Никита Романович:

   Ах ты, гой еси, надёжа православный царь!

   Мы не станем петь по царевичу панихиду,

   А станем петь молебен заздравный мы.

   Он брал царевича за белу руку,

   Выводил из-за северных дверей.

   Что возговорит грозный царь:

   Ты Никита, Никита Романович!

   Еще чем мне тебя пожаловать?

   Или тебе полцарства дать,

   Или тебе златой казны сколько надобно?

   Ах ты, гой еси, царь Иван Васильевич!

   Не надо мне полцарства, ни золотой казны,

   Только дай ты мне злодея Скуратова.

   Я сведу на то болото жидкое,

   Что на ту ли лужу поганую.

   Что возговорит царь Иван Васильевич:

   Еще вот тебе Малюта злодей,

   И делай с ним, что хочешь ты.

  

   Об убиенном царевиче Димитрии. - Наши летописи говорят, что царевич пал от рук злодеев, подосланных Борисом Годуновым; народная песнь, современная этому происшествию, подтверждает вполне несчастное событие.

  

   Не вихрь крутит по долинушке,

   Не седой ковыль к земле клонится;

   То орел летит по поднебесью,

   Зорко смотрит он на Москву реку,

   На палатушки белокаменны,

   На сады ее зеленые,

   На златой дворец стольна города *.

   Не лютая змея возвывалася,

   Возвывался собака булатный нож,

   Упал он ни на воду, ни на землю;

   Упал он царевичу на белу грудь,

   Да тому ли царевичу Димитрию, -

   Убили же царевича Димитрия!

   Убили его на Углищи,

   На Углищи, на игрищи.

   Уж как в том дворце черной ноченькой

   Коршун свил гнездо с коршунятами;

   Уж как тот орел, Дмитрий царевич;

   Что и коршун тот, Годунов Борис.

   Убивши царевича, сам на царство сел;

   Царил же он, злодей, ровно семь годов.

   Не вихрь крутит по долинушке,

   Не седой ковыль к земле клонится;

   То идет грозой Божий гнев

   За православную Русь!

   И погиб коршун на гнезде своем:

   Его пух прошел по поднебесью,

   Проточилась кровь по Москве реке.

  

   * По вступлению уже видно, что эта песнь искажена; но, мне сколько известно, она нигде не напечатана в этом роде.

  

   Некоторые песни начала XVII в. и половины того же века не менее запечатлены выразительностью чувств и сердца, как, наприм., смерть кн. Михаила Скопина, который на пиру отравлен княг. Екатер. Шуйской, женой кн. Дм. Шуйского, брата царя Шуйского. - Она была дочь Малюты Скуратова.

  

   У князя было, у Владимира,

   Было пированье почетное.

   Ой, крестили дитя княженецкое!

   Ах! кто кум-то был? кто кума была?

   Ай, кум-то был князь Михаила Скопин,

   Князь Михаила Скопин, сын Васильевич.

   А кума-то была дочь Скуратова.

   Они пили, ели, прохлажалися,

   Пивши, евши, похвалялися,

   Выходили на крылечко на красное.

   Уж как учали похвалу чинить князья, бояре.

   Один скажет: у меня больше красна золота.

   Ах, что взговорит князь Михаила Скопин,

   Михаила Скопин, сын Васильевич:

   Еще что вы, братцы, выхваляетесь,

   Я скажу вам не в похвалу себе:

   Я очистил царство московское,

   Я вывел веру поганскую,

   Я стал за веру христианскую.

   То слово куме не показалося,

   То крестовой не понравилось.

   Наливала она чару водки крепкой,

   Подносила куму крестовому.

   Сам же он не пил, а ее почтил.

   Ему мнилось, она выпила;

   А она в рукав вылила, -

   Наливала еще куму крестовому.

   Как выпил князь Михаила Скопин:

   Трезвы ноги подломилися,

   Белы руки опустилися.

   Уж как брали его слуги верные.

   Подхватили его под белы руки,

   Повезли его домой к себе.

   Как встречала его матушка:

   Дитя мое, чадо милое!

   Сколько ты по пирам не езжал,

   А таков еще пьян не бывал! -

   Свела меня кума крестовая,

   Дочь Малюты Скуратова.

  

   Отсечение головы Стеньке Разину.

  

   На заре то было, братцы, на утренней,

   На восходе красного солнышка,

   На закате светлого месяца.

   Не сокол летал по поднебесью,

   Есаул гулял по насаднику.

   Он гулял, гулял, погуливал;

   Добрых молодцев побуживал:

   Вы вставайте, добры молодцы!

   Пробужайтесь, казаки донски!

   Не здорово на Дону у нас,

   Помутился славный тихий Дон:

   Со вершины до черна моря,

   Да черна моря Азовского:

   Помешался весь казачий круг,

   Атамана больше нет у нас!

   Нет Степана Тимофеевича,

   По прозванию Стеньки Разина.

   Поймали добра молодца,

   Завязали руки белые,

   Повезли во каменну Москву.

   И на славной Красной площади

   Отрубили буйну голову!

  

   Наказание виселицей пойманному разбойнику.

  

   Не шуми, мати, зеленая дубровушка!

   Не мешай мне, доброму молодцу, думу думать.

   Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти,

   Перед грозного судью, самого царя.

   Еще станет государь царь меня спрашивати:

   Ты скажи, скажи, детинушка, крестьянский сын!

   Уж как с кем ты воровал? с кем разбой держал?

   Еще много ли с тобой было товарищей?

   Я скажу тебе, надёжа, православный царь!

   Всю правду скажу тебе, всю истину,

   Что товарищей у меня было четверо:

   Еще первый мой товарищ, темная ночь;

   А второй мой товарищ, булатный нож;

   А как третий-то товарищ, то тугой лук;

   Что рассыльщики мои-то калены стрелы.

   Что возговорит надежа, православный царь:

   Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын!

   Что умел ты воровать, умел ответ держать.

   Я за то тебя, детинушка, пожалую

   Среди поля