Успенский Глеб Иванович - Из деревенского дневника

чтобы бражкой, а самым что ни на есть... да уж больно ты меня деньгами-то наказал...

   - Мало, мало, Капитон Васильич!

   - Да бббу-дет вам, христа ради! - умоляет первый из виноватых. - Пойдем чай-то пить, шут с ней и с банкой!

   - Нет, погоди... Вот он жалуется, что с него много взято.

   - Да пущай его жалуется! Перестанет...

   - Да я и не жалуюсь. Благодарим, мол, покорно... Оправили... Ну маленечко многовато бытто.

   - Нет, маловато, Капитон Васильич! Давай я тебе на счетах докажу.

   - Нешто мы что знаем? На счетах все можно...

   - Н-ну нет, брат! - сердясь уже, произносит Андрей Васильич.

   - То-то мы не понимаем эфтого. А представляется нашему уму глупому - бытто лишки. Да это что уж! Бог с ними, не про это!... А что благодарим - больше ничего.

   Андрей Васильич не может не волноваться. Капитон хоть и говорит свои речи улыбаясь, но, очевидно, имеет против него зуб, неудовольствие и будет питать его непрестанно, сколько ему ни разъясняй, ни растолковывай. Это один из упорных деревенских земцев, смиренный, подхалимоватый, но злопамятный человек. У Андрея Васильича, знающего все это и не раз выводимого из всякого терпения людьми этого сорта, закипает желание во что бы то ни стало убедить этого земца, сломить его упорное отстаивание явной неправды, про которую знает сам Капитон, да не хочет сознаться.

   - Нет, - говорит Андрей Васильич: - ты меня, Капитон Васильич, уж пожалуйста, не благодари, сделай милость. А вот что я тебе скажу. Я было собрался уезжать, думал, что дело это кончено; ну а теперь останусь... Давай опять всем миром проверять книги!

   - Что ты! Что ты! вот еще затеваешь! - вопиют оба оправленные в один голос. - Ну ее к богу!

   - Нет! - задетый за живое, говорит Андрей Васильич, - давай сызнова. Говори, на чем тебя обсчитали?

   - Да будет тебе! Брось ты его, лысого дурака!

   - Ну - в чем? - пристает Андрей Васильич.

   - Али захотел, чтоб хуже было? А как накатают на твою лысину еще с полсотни - лучше будет?

   - Да господи помилуй! Нешто я жалуюсь! - уж вполне виноватым тоном произносит Капитон. - Что вы это! Я только так, мол... Что вы нас, дураков, слушаете? Я нешто - что?.. Опять считать! Нет, уж увольте, и так она вон где, банка-то...

   - А надо бы тебя, Капитон Васильич, поприжать! Погоди! Ей-богу, я опять засяду. Я сорок рублей записал на жалованье письмоводителю, то есть будто бы себе, а ведь эти деньги прямо надо с тебя взять.

   - Помилуй, что ты! Господи боже мой! Чай, и этого будет! Еще сорок! Нет уж, сделай милость, ты это оставь...

   Капитон начинает уж умолять. Андрей Васильич доказывает ему, что он не будет вновь поднимать этого дела потому только, что ему надо ехать, а то бы следовало пробрать Капитона Васильича и не так... Дело кое-как улаживается. Андрей Васильич чувствует, что он делал дело правильно, как мог, никому не помирволил и что протест Капитона он, по совести, имеет право оставить без внимания, хотя знает, что Капитон, испуганный перспективою переучета, только притворился вполне удовлетворенным и что ушел он домой все-таки со злобой в сердце.

  

  

   Надо, надо ехать... На будущее же лето Андрей Васильич воротится сюда же, здесь много у него образовалось связей, знакомства: - куда ж ему возвращаться-то, как не сюда? И где он так много работал, где в нем так нуждались, как здесь?

   Он совсем собрался; только денег нехватает... Вопрос о деньгах только что было начал возникать в ряду его размышлений, как случилось новое, совершенно деревенское обыкновеннейшее обстоятельство, которое, однако, заставило сразу забыть и поездку и вопрос о деньгах и опять потянуло в глубь, в темь деревенской жизни.

   Явилась сплетня и неправда.

   - Скоро ль едешь-то? - спрашивают его дня через два после окончания банковских дел одни из мужиков-приятелей.

   - Да вот не знаю... Скоро, я думаю...

   - А там про тебя и невесть что болтают! - Мужик-приятель махает рукой...

   - Что такое?

   - Галдят не приведи бог что!

   - Что же именно галдят-то?

   - Сказывают так, бытто поделили вы с оправленными-то немалые барыши... Он бытто тебе денег отвалил... Был ты у него опосля банки?

   - Был.

   - Пил чай?

   - Пил.

   - А после на пчельник поехали?

   - Да, ездили на пчельник.

   - Давал он тебе там деньги?

   - Давал.

   - Ну вот!..

   Андрея Васильича сразу хватает за сердце после этого "ну вот!", сказанного его хорошим приятелем таким тоном, который давал этой фразе необычайно оскорбительный смысл: "ну, так, стало быть, недаром они галдят-то..." Вот какой смысл таился в этом кратком - "ну вот".

   - Да ведь это я с него восемь рублей за последний месяц получил.

   - Поди толкуй с ними!

   - Да ведь я нанимался к ним за восемь рублей! Ведь они же должны помнить это?

   - Да, так они и станут разбирать!.. Много они понимают... Им нешто что... Получал деньги - вот те и все... Нешто ты их урезонишь? Вон, еще говорят, на Миридоновой вичине Капитана обсчитали... Насчитали по тринадцати копеек, а она по одиннадцати с половиною. Свидетель показывает на тебя, как деньги-то брал... А два ли, три ли рубля Капитоновых не приписано, а он из своих проездил на извозчике в городу... значит, по банкским делам... А с того, что вы поделились-то вместе, не взял лишков-то, потому заодно... Ты брал у него лошадь?

   - Когда?

   - А онамедни, месяца с четыре назад?

   - Это за фельдшерицей-то ездили?

   - Да уж зачем там ни ездили... Брал? - говорю.

   - Брал.

   - Ну вот!..

   И опять это "ну вот!" бьет прямо в сердце. На этот раз в нем слышится нечто другое: "Вот ведь все так выходит!.." - как будто бы начиная подозревать, думает мужик-приятель, говоря свое "ну вот"...

   - Ну вот, - продолжает он: - они и болтают, бытто у вас с ним давным-давно шуры-муры!.. Да про бабу про эту...

   - Про какую бабу?

   - Ну вот, что больна-то была... Еще лечил-то, а опосля того имущество ейное выхлопатывал... И про бабу тоже болтают, что, мол, отец ее тоже в банке, а с него нету начету... Да мало ли там! - закончил приятель свою беседу, вновь махая рукой. - Их, чертей, нешто переслушаешь! У них - поди-ко!

   Андрей Васильич очень хорошо уже знал, что обнаружить свое негодование - значит усилить даже в приятеле-мужике всевозможные подозрения; знал он также, что разъяснять дело тихим манером - тоже вещь бесполезная, ибо ровно ничего и никому не разъяснишь, да и никто не нуждается в разъяснении, так как галдение это имеет совершенно определенную цель, именно: мироеды и коштаны желают сорвать с одного из "оправленных" по банковому делу магарычи (по-степному "давасы"), и тем более надеются их сорвать, чем срамота, пущенная про него, будет больше по размерам, чем больше будет осрамлено людей, которые за свой срам, благодаря все тому же одному лицу, конечно навалятся на это лицо с гневом, бранью, так что, в конце концов, как ни крепись, а опозориваемый и ругаемый человек должен-таки будет согласиться на такую питейную жертву, размер которой пожелают господа посрамители.

   Все это Андрей Васильич знал; знал он, что его срамят, так сказать, по пути, чтобы, осрамленный, он сам сорвал зло на виновнике всей путаницы; знал, что и бабу приплетают сюда и позорят ее - все для того же, чтобы отец бабы, вступившись и за свою и за дочерину обиду, также бы не обошел без ненависти все того же единственного виновника. Знал Андрей Васильич, что все это дело, несмотря ни на что, непременно должно кончиться магарычами, так как виновника, окружа со всех сторон, "припрут" всевозможными способами и т. д., и вместе с тем он также знал, что всю эту историю можно прекратить мгновенно - стоит только дать свои восемь рублей виновнику (который будет упираться до тех пор, пока хватит сил), и пусть он удовлетворит господ мироедов... Но справедливо ли это? Честно ли? И кроме того, разве это не явное подтверждение всех сплетен?

   "Нет, - подумал Андрей Васильич: - так оставить этого нельзя". Он знал, что нет никакой возможности ни разъяснить, ни опровергнуть распускаемых сплетен; поэтому, говоря себе: "нельзя", он имел в виду не разрушение этих сплетен и не опровержение их, а ненависть, уже успевшую в нем воспитаться, ко владычеству мироедов и кулаков, к выработанным ими приемам, помощью которых они гнетут и обирают мир. Им, то есть главным действующим лицам этой механики, нужно только сорвать с человека водку - ничего больше. Сколько они пускали и пускают в ход для этого всякой гадости, клеветы, лжи и обмана! Сколько напускают они в сознание народа всякого тумана, к каким подлым взглядам приучают его! Все это сразу охватило Андрея Васильича, и он решился обнаружить, вывести на свежую воду если не все - на это нехватит сил, - то хоть что-нибудь из этих проделок, показать добродушным мирянам, в чем сила этих деревенских умников и авторитетов, осрамить их так, чтобы самому малому ребенку стала ясна их гнусная суть.

   Какая же тут поездка?.. Нет! тут есть над чем поработать!

   Андрея Васильича "взяло за живое". Предстоявшая работа ничем не напоминала той, которая занимала его до сих пор; это - не утомительное банковое подсчитывание, не бесстрастное расспрашивание о разных разностях, касавшихся банка, не лечение наконец. Нет: в предстоявшем деле следовало быть мудрым, яко змий, и кротким, как голубь. Это было дело высшей политики. Необходим был тончайший расчет, чтобы не обнаружить плана, чтобы напасть врасплох, необходимы были факты и люди, готовые своим словом поддержать их на миру. Предстояла настоящая парламентская борьба. Говорим это совершенно серьезно, так как парламентские приемы, подвохи, подходы отлично разработаны деревней; разработаны особенно потому, что в большинстве случаев результат их - выпивка.

  

  

   Здесь кстати сказать два слова о каштанах и мироедах, властвующих над современной деревней. Коштан - человек, который живет на мирской "кошт": мир его "коштует", кормит... Между мироедом и коштаном существует значительная разница. Мироед ест мир тем, что норовит его нравственно напугать, придавить. Ему мало, чтобы на него работали за долг, мало запутать человека из-за нужды и нажиться его трудами: он еще желает держать в руках совесть деревенского человека. На сходках он норовит осрамить провинившегося человека так, чтобы тот не знал, куда деться, и потом, за вино конечно, помилует, но так помилует, что помилованный будет "чувствовать" свою зависимость от помиловавшего. Мироед - это самозванный судья, грозный отец деревни (такова его цель), беспощадный каратель всякого дурного поступка... От него, от его слова зависит, чтобы человека навек осрамили, например выпоров его на сходке. Мироед - мастер стыдить, усовещивать, обличать; он постоянно стоит горой за мир, за мирской интерес, за божескую правду и этим приемом затыкает миру рот. Всякий, на кого обрушился его гнев, нарушил именно мирской интерес и божескую правду; он не церемонится в выражениях - ругательски ругает виновного; он так возмущен его поступком, что не приберет ему наказания. "Драть тебя мало, такой-сякой, ррразоритель, вор ты бессовестный!" И, помиловав его, он опять ругается: "Вот только срамить тебя не хочется, мошенника, ради твоего сиротства, каналья этакая, безумная... А т-то бы тебя, шельму этакую..." и т. д. Помилование последовало вследствие обещания вина. Как это делается - читатель увидит ниже. На такого человека работают даром, без всякого долга, потому строг и зол, как чорт; мироеда ненавидят все; но все боятся как огня, потому что это такой человек, который не побоится и не задумается погубить ближнего - только попробуй ему поперечить. Он силен, необыкновенно силен тем, что подрывает у человека, попавшегося ему в лапы, веру в самого себя, ослабляет его духовную деятельность, потому что осуждает его во имя высочайшей справедливости (он знать не хочет никаких смягчающих обстоятельств), а оправдывает также во имя беспредельного милосердия. Человек уходит, чувствуя себя подавленным нравственно, несмотря на оправдание.

   Нет никакого сомнения, что больше всего от этого грома небесного терпит простой, простодушный человек, не знающий, по неопытности, всех парламентских махинаций во имя "срыва" и кабака. Таких людей в деревне много, громадное большинство. Подавленный своим домашним хозяйством, своей домашней работой, такой человек не входит во все подробности парламентских затей: он знает, что там есть старики, которые решают дела. Вино мирское он ходит пить - это правда, потому вино вещь хорошая, а во всех прочих делах слушает стариков: "пускай они решают их как знают, - у меня и своего дела не переделаешь". Вот таких-то простаков, составляющих в деревне почти всю рабочую силу (они на своих плечах выносят желающих отдохнуть под старость родителей, стариков и старух, выносят почти все платежи), таких не знающих порядка работников мир и учит в лице мироедов.

   Вот украл такой простак мирского лесу, и украл он также по наивности и даже из явной жалости к мирскому добру.

   - Я бы попросил у мира, - говорит такой вор, - да ведь вместе со мной двадцать человек, кому и не нужно, выпросят...

   Как-то невольно верится этому объяснению. Но если бы даже он украл и потому, что не надеялся на мирское разрешение, а нужда была ему крайняя, то все-таки такой простак никоим образом не мог ожидать того сраму, той всеобщей жажды (возбуждаемой мироедом) осрамить его, стереть с лица земли, какая обрушивается на его голову.

   "Поймали, поймали!" - вопиет вся деревня и с позором тащит "вора" на сход.

   Здесь мироеды делают свое дело. Страшно смотреть на бедного простака, в буквальном смысле "потрясаемого" необычайно выработанным ораторским искусством иного мироеда. Разбитый вдребезги во имя высочайшей справедливости, опозоренный перед всем обществом, устыженный этою высшею справедливостью в самой глубине своей совести, он в буквальном смысле не знает - что ему делать... Вот-вот его начнут сечь. Розги лежат на печке в сборной избе.

   В эту ужасную минуту его вызывают зачем-то в сени.

   - Да заткни ты ему, громителю-мироеду, глотку-то! Залей ему, подлецу! - советует здесь в сенях какой-то добрый человек шопотом.

   - Отец родной! всё возьмите, только освободите! Ведь драть хотят! Я и не знаю, как быть-то... Отец родной, выручи, помоги! - все отдам до нитки...

   - Ну ведерку поставь да наливочки штофа два...

   - Хоть три ведра бери... Пятерых овец отдам - всё возьмите, только отпустите...

   - Почем овцы-то?

   - Да хоть по рублю давай - отдам с радостью.

   - Ну по рублю-то я возьму, иди, молчи... Я уж как-никак расстараюсь. Жаль мне тебя стало - вот в чем! Истинно жаль. Глядел, глядел я, думаю: господи, да ведь и на мне, чай, крест-то есть! Что ж это такое? Ведь надо пособить парню-то... Ну как-нибудь...

   - Дай тебе владыко небесный...

   Этот благодетель и есть коштан.

   Коштан - другой тип из числа людей, держащих в своих руках судьбы современной деревни, далеко не идет в сравнение с мироедом: у того задача громадная - перепугать ближнего нравственно, забрать его в руки голой рукой. У коштана - цель мелкая, практическая: поживиться, нажить рублишко, на даровщину выпить и в то же время оставить о себе впечатление человека, заботящегося о твоей пользе. Коштан находится в союзе с мироедом, но исполняет черную работу; мироед никогда не скажет виновному: "ну мирись, что ль, на ведре!" Это - дело коштана. Дело коштана также придумать предлог, который бы дал возможность накинуться мироедам на какого-нибудь простофилю. Со временем коштан также будет мироедом; но покуда ему надо разжиться, и вот он набивает карман понемногу "не плечами, а речами"...

   Вот пример коштановой работы:

   У мира снимают в аренду небольшой участок земли или луга, положим, за сто рублей. На сходке является коштан и начинает хлопотать, чтобы мир не отдавал чужому, а отдал бы своему, хоть свой и дает девяносто.

   - Что мы будем давать чужим наживаться? Пущай же, господь с ним, лучше наш, свой владеет, все нашему миру правильный человек будет и авось поблагодарит... Вот ведь рано ли, поздно ли, а придется нового сборщика или сотского выбирать, ан мир-то тогда уж и волен сказать ему: "мы, друг любезный, тебе сделали уступку - теперь ты нам послужи..." Миру нужны люди благодарные... Вот я что говорю... А десять целковых - велик ли это миру убыток? Да и барыш-то велик ли будет? А как своему отдадим, хоть и дешевле - всегда барыш: благодарный человек отслужит всем на пользу.

   Кажется, все верно и справедливо до последнего слова. И точно: мир решает отдать землю дешевле тому из своих односельчан, которого рекомендует коштан. Этого человека, большею частью бедного, кроткого, коштан рекомендует миру тоже с самой хорошей стороны.

   - Уж работяга... уж сами, чай, видите... Семья большая... сын в солдатах, и старость идет.. Нет, миряне, надо человеку дать поправиться!

   Хорошо, отлично, убедительно говорит коштан. И мир все решает по его слову. Но прошла неделя, и что же оказывается? Оказывается, что мужик, которого мир пожалел, совсем не пожалел мира: взял да отдал участок тому же самому мещанину, который снимал его сначала, да отдал не за сто, а за сто двадцать пять рублей.

   - Ты что ж это, бесстыдная твоя душа?.. - нападает мир на изменника.

   - Простите, православные! Нужда!

   Говорит это изменник самым искренним образом - и больше ничего не говорит.

   А мог бы сказать многое; нужда загнала его в лапы к коштану, коштан подбил его снять участок, расписал ему все выгоды, обещая помочь "все для твоей же пользы" - и даже денег дал на срок. Мужик согласился; а как только земля досталась по цене низшей, и досталась человеку, находящемуся в руках у коштана, - последний тотчас же затеял переговоры с мещанином, обделал дело за сто двадцать пять рублей, тотчас потребовал с мужика, который ему "подвержен", свой долг (деньги, данные на уплату миру за аренду участка), и когда мужик, разумеется, оказался несостоятельным, то коштан и предложил ему перепродать.

   - Пять целковых еще лишку дает мещанин-то, да и меня развяжешь!..

   Что тут делать? Теперь представьте себе, каким человеком является коштан перед миром? Кто хлопотал о своем мирском человеке? - он. Кто давал свои собственные деньги этому человеку, чтобы он поправился? - он же. Кроме того, он давал без процентов, так - от сердца...

   - Что ж поделает", братцы! вижу, пропадают мои денежки, да и миру-то не все отданы! Ну, думаю, как и мирские-то пропадут? Не такой человек! Иной бы с этакой подмогой как взялся-то! Ну а этот, нечего греха таить, не обоюден! Куда не развязен... Н-ну, думаю, грех-грех, а и мои денежки - кровные, да и мирским, боже сохрани, пропадать нельзя - как-никак, а воротить надо... Ему же пять рублей лишков дал: - на, возьми мое! Бог с тобой... Да и миру винца уже поставлю за свою за провинность - вот два рублика!.. Главная причина, Митрофан меня сконфузил! Неповоротлив, неукладист, ленив... А ежели бы на другого...

   Пять рублей зажимают рот Митрофану. Водка зажмет рот миру. Коштан сделал "оборот" - и все видят, что хоть и плутовато, но умно. Все обделано на законной почве мирского интереса.

   - Насилу, насилу свои-то выручил! - долго твердит он впоследствии, когда речь касается этого дела. - Своих пять целковых, как одну копейку, посадил, да шут с ними! Пуще всего - перед миром не сфальшивить! Не будь меня - вовеки бы Митрофанка не справился отдать. Так бы и пропали мирские денежки!

   Коштан наживается, выручая то мир, то мирянина. Он все делает "для твоей же пользы", "главная причина", чтобы была миру польза. Это плутоватый адвокат гамбеттовой породы, набивающий свой карман. Коштаны выходят в мироеды - это бывает часто; но большей частью их участь - выходить в мещанство, в подрядчики, в торговцы, словом - в люди ловкой, скорой и плутовской наживы чужими руками. Мироед настоящий, коренной - непременно оратор с несомненным литературным дарованием, психолог... Коштаны - делаются, мироеды - родятся.

   В том случае, о котором я рассказал, коштан, успевши уж купить пятерых овец за полцены, поступает таким образом: приказав обвиняемому опять идти в сборную избу, он, спустя немного времени, и сам является туда. Мироед-громовержец отлично знает, что такое происходило в сенях, но он не подает ни малейшим образом вида, что ему что-нибудь известно, и продолжает громить. Коштан обходится с своим носом посредством пальцев.

   "Согласился!" - решает про себя мироед, так как в противном случае коштан сделал бы что-нибудь другое - кашлянул, или плюнул бы, или вздохнул, или подергал бороду... Относительно этих знаков мироед и коштан уславливаются заранее.

   Благодаря этим уловкам, которых мир не знает, оратор-мироед всегда остается логически правым, так как переход от гнева к милости умеет сделать незаметным и обставить тоже вескими доводами.

   - Подумай, безумная твоя голова, у кого это ты воровал? Ведь ты воровал у мира! Шельма ты этакая! Твоим щенкам холодно в избе, так ты у целого мира вздумал отнимать? А другим нешто не холодно? А сиротам бездомным не холодно? (Коштан обходится посредством пальцев и, потолкавшись, уходит.) Есть ли в тебе совесть-то, в бесстыднике? Бога-то ты помнишь ли?.. Ведь за этакое дело не розгами, а прутьями железными надо драть! Да мало! мало этого!.. (Со страшным негодованием): Прощенья проси, бесстыжие твои глаза! Кланяйся... в ноги миру, чтобы простил тебя! Ниже! ниже кланяйся... Проси, чтоб, ради глупости твоей, простил тебя, дурака. Ну, миряне (усталым голосом): господь наш царь небесный велел прощать. И разбойника простили. Простите его, дурака!.. Пусть помнит вашу доброту. Жаль только, а то бы надо выпороть! Кланяйся старикам в ноги, проси... столб бесчувственный!..

   И в этом деле коштан хотя и оборудовал попользоваться на чужой счет, нажил рублей пять, а все-таки выручил: - что бы без него стал делать обвиняемый? Как бы он справился? Плут, плут - это верно, а выручил - это тоже верно. Мироед же, приняв угощение, ничуть не поколебал этим своего авторитета грозного судии. Оправленный чувствует, что он мог его сокрушить и может сокрушить во всякое время, несмотря на угощение.

  

  

   Возвратимся, однако, к истории Андрея Васильича. Вот именно всю фальшь и ложь вышеописанной махинации и нужно было разоблачить сразу, внезапно, так, чтобы своекорыстное фарисейство мирских воротил было выведено наружу и наказано примерно. С напряженным вниманием и крайнею осторожностью собирал он факты, изучал действующих лиц и был поглощен этой работой два или три осенние месяца. Наконец и факты и люди, сочувствующие делу, были подобраны. Оставалось найти предлог, из-за которого можно было бы начать дело. Нашелся и предлог. Весною крестьяне делали миром загородь от господской усадьбы; загородь надо было сделать потому, что крестьянский скот забредал в господский сад и за это брали штрафы. Скрепя сердце, вся деревня принялась за работу, и загородь была готова в один день; начали они работу утром и кончили вечером. Захотелось выпить. Послали депутата в господскую контору просить выпивки: "мы вам загородь сделали". В конторе отказали. Мирского вина не было; необходимо было во что бы то ни стало отыскать предлог. Коштаны отыскали: при весеннем переделе полей к одному из крестьян отошел, кроме надела, клинушек, вдавшийся в чужую землю не более как в три квадратные сажени. Коштаны заприметили это с весны, но держали при себе до случая. Клинушка этого нельзя было никоим образом разделить: он должен был оставаться никому не принадлежащим; но никто не сомневался, что мужик, которому клинушек достанется, запашет его. Так и вышло. В упомянутый вечер коштаны обратили на эту несправедливость внимание общества. Общество было радо открытию, как манне небесной. Несколько молодцов было отряжено на двор к мужику, с тем чтобы, не говоря ни слова, захватить у него на дворе хомуты и передки телег и все это доставить к кабаку. Как и водится, хозяин хомутов и передков тотчас же явился на судбище. Ему объявили, что за запашку лишков с него следует получить в пользу мира штраф. Свидетели, люди, особенно жаждавшие выпивки, показали, что клинушек они вымеривали сами, и что в нем оказалось шесть с лишком сажен, и что мир мирится на трёх ведрах. Такую громадную цену заломили потому, что мужик был из порядочных. Несмотря на всевозможные сопротивления со стороны обвиняемого, вино было поставлено и выпито, и клинушек таким манером обошелся мирянину рублей не менее двенадцати.

   Вот за это-то дело и взялся Андрей Васильич. Он вымерил с людьми, которые сочувствовали ему, этот злосчастный клин, и оказалось в нем не шесть, а две с половиной сажени. Мужик был рад дать острастку мироедам и опивалам и, поддерживаемый Андреем Васильичем, порешил еще десять рублей пропоить на судей, лишь бы только вывести дело на свежую воду. Подана была жалоба - над которой Андрей Васильич сидел не одни сутки - в волостной суд. Судьи были угощены, словом - поставлены в невозможность вилять, в виду участия постороннего человека, который, по всему видно, спуску не даст.

   Это собрание волостного суда, неожиданно потребовавшего на судилище всех ораторов и благодетелей деревни, всех стариков, было торжеством для всякого простого, работящего человека, натерпевшегося на своем веку от этих фарисеев и лицемеров. Вот этим-то случаем и воспользовался Андрей Васильич для того, чтобы, придравшись к нему, показать крещеному миру, в какой безобразной нравственной кабале держат его мироеды и как вообще обирают и наживаются на его счет, действуя как будто только во имя мирских интересов. С громадными усилиями дело это было доведено до волостного суда и, благодаря стараниям Андрея Васильича и его единомышленников, поддержавших его на суде в качестве свидетелей, дело было решено справедливо: коштаны и мироеды поплатились хорошим штрафом в пользу мирских сумм, да и все их соучастники, подручные их, также поплатились, хоть и поменьше.

   Справедливостью решения дело было обязано главным образом неожиданной настойчивости, с которою оно было начато, и явной подготовке его, которой судьи, большею частью те же коштаны и мироеды, не могли не видеть в подборе свидетелей. Они обвинили виновных, потому что сразу не могли разобрать, в чем тут штука... Но чью-то руку подозревали: знали, что дело подстроено.

   Андрей Васильич также знал, что успех этого дела прямо обязывает его готовиться на тонкий, систематический отпор. И вот, вместо того чтобы пожинать победные лавры, чтобы похвалить себя за то, что "добился своего", необходимо было вновь напрячь все внимание, сосредоточить всю энергию на том, чтобы не дать обойти себя, не дать начатому делу исчезнуть без следа.

   Пусть читатель, если может, представит себе ту бездну мелочей, мельчайших деревенских слухов, сплетен, которыми приходилось в это время интересоваться Андрею Васильичу, на которых надо было исключительно сосредоточивать свое внимание, - и он поймет, что в жизни Андрея Васильича могли и должны были быть минуты глубокого отчаяния, томительной тоски.

   - Куда уж теперь тебе ехать? - говорили ему мужики-приятели после суда. - Теперь уж надо остаться. Нельзя бросить зря...

   "Да, уж теперь надо погодить!" - раздумывал Андрей Васильич.

   - Живи в банке-то... чего? мы тебе десятку положим... живи пока что...

   И стал Андрей Васильич жить "пока что", чувствуя по временам, что какая-то сила тянет его как будто ко дну, теряя связь с "тем миром", куда он все старался уехать, где легче, лучше, светлей, умней, и все-таки не имел возможности исполнить этого; не имел возможности "бросить" "их", оставить на произвол судьбы... Иногда он чувствовал даже, что погибнет здесь, пропадет, но не мог: это было бессовестно.

   Так он жил "пока что" и таял... Деревня, нужды которой опутали его ум и сердце, прямо сказать, съедала его. И, вероятно, в конце концов съест, съест без остатка и, пожалуй, даже "не попомнит". Ведь никто не поминает добром тот кусок мяса, который съеден вчера и который дает возможность быть живым сегодня. Такова участь и Андрея Васильича, и он знает это; но знает он также, что если, после того как он будет съеден без остатка деревней, она и "не попомнит" его, даже забудет совершенно, он - съеденный - будет жить в ее крови, дело его будет, незаметно для беспамятных деревенских жителей, светить им же, как и забытый съеденный кусок - незаметно для человека - живет в нем и помогает ему жить.

   Да, мучительна участь таких людей, как Андрей Васильич! Но то, что они делают, до такой степени важно и нужно для народа, что пора, пора, бесконечно давно пора оградить такую деятельность от малейших посягательств на то, чтобы превратить ее в мученичество. Ей надо давать полный ход, всякую поддержку, защиту, а не венчать терновым венцом.

  

  

   А покуда деятельность Андрей Васильевичей не только не признана вполне законной, вполне необходимой, не только не поддержана, а напротив - даже и в деревне, известной частью деревенского населения, считается вредною, так как мешает свободному проявлению звериных наклонностей, - до тех пор народ наш должен обходиться "своими средствами", облегчать затруднения жизни собственными силами, своею выдумкой, пользуясь тем материалом, который под руками, тут рядом, "округ дому". Плох и мал этот материал, а забот, печалей, затруднений - выше головы!..

   Позволим себе познакомить читателя с одним, чисто народным литературным произведением, которое, как нам кажется, лучше всяких сочувственных народу монологов даст нам возможность видеть как ту необъятную массу неудовлетворенных, гнетущих народную жизнь печалей и забот, так и те ничтожные "средствия", с помощью которых он должен от этих нужд обороняться.

   В наших руках находится большой рукописный "Лечебник", содержащий в себе описание восьмидесяти двух трав, с указанием болезней, в которых они употребляются, способа приготовления и употребления. Книга эта есть, несомненно, произведение народного ума, ибо ученые доктора явились в народной среде весьма недавно, и народ должен был сам лечить себя, сам создавать свою медицину. Нет ни малейшего сомнения в том, что и теперь, сию минуту, такого рода рукописные лечебники пользуются большим значением и в немалом кругу народной массы, так как и до сих пор еще в очень многих местностях слова: "доктор" и в особенности "лазарет" пользуются не весьма большими симпатиями народа.

   Про "лазаретные" порядки, например, в народе рассказывается даже сию минуту множество легенд самого нерасполагающего свойства. То будто бы отпилят ногу не тому, кому следует, то будто бы живых хоронят. Рассказ о покойнике, очнувшемся в гробу, после того как из лазарета перенесли его в церковь, почти повсеместен. Громадная масса народа и до сих пор лечится собственными средствами. Но, кроме предрассудков к докторам, результата старых порядков, когда и с больницей-то приходилось знакомиться чуть ли только не в остроге, - предрассудков, правда немедленно же рассеивающихся при мало-мальски добросовестном и внимательном отношении врача к больному, - народные лекарства и народные средства продолжают пользоваться в народе авторитетом еще и потому, что особенные условия жизни народа и главным образом земледельческого труда вырабатывают недуги, иной раз гораздо лучше излечиваемые местными средствами, чем средствами, указываемыми медицинской наукой. Укажем хоть на весьма распространенную в земледельческих массах болезнь глаз. Трепание льна, засоряющего поминутно глаза работникам, или жнитво, когда тонкие усы колоса очень часто попадают в глаз, - все это гораздо лучше вылечивается в деревне, чем в лазарете. Поди в лазарет, доктор начнет "пущать капли", а деревенская баба-знахарка возьмет толстую иглу, завернет на нее веку глаза и языком снимет соринку. Словом, при земледельческом труде есть такого рода недуги, которые понятны врачу только тогда, когда он хорошо знаком с этим трудом и знает сопровождающие его случайности. В видах всего этого такая книга, как народный лечебник, не может не иметь значения для всех интересующихся народом, потому что это - коллективное создание народного ума, многие годы работавшего самостоятельно над известной областью знания.

   А что лечебник, находящийся в наших руках, именно такое народное произведение - это доказывает, положим, хоть следующее чисто национальное средствие. Под No 44 значится описание растения под названием "петров крест", причем оказывается, что травой этой "хорошо" присыпать "сечоное место", причем "это место" боли никакой не будет чувствовать, "и еще того лучше", если иметь эту траву при себе (должно думать, во время экзекуций), то, по буквальному выражению лечебника, "как хочешь секи по этому месту, то ничего не будет"! Этого, кажется, весьма достаточно, чтобы не иметь ни малейшего сомнения в чисто народном и национальном происхождении лечебника, ибо, сколько мне кажется, ни один из знаменитейших современных светил науки не в состоянии указать какого-либо средства против "секи, как хочешь!" именно потому, что уже ни у кого в свете, кроме русского человека, не может быть такой странной болезни, как "сечоное место". Положим, что размеры этой недавней эпидемии в настоящее время значительно сократились; но практика волостных судов все-таки поддерживает ее в таких размерах, которые не позволяют считать вышеописанного "средствия" анахронизмом. Напротив, всякому крещеному человеку недурно про всяк час запастись чудодейственной травой. Это обстоятельство, между прочим, доказывает, что лечебник не утратил значения и в настоящие дни; кроме того, то же самое подтверждает и то, что некоторые из лекарств, поименованных в лечебнике, даются в кофее, что уже прямо указывает на то, что к содействию его прибегают люди наисовременнейшие. Итак, книга, про которую мы говорим, есть чисто народное произведение, и притом такое, которое имеет значение в народе в самое последнее время.

  

  

   Книга эта, состоящая более чем из двухсот страниц, переписана самым тщательным писарским почерком и разделена на две части. Первая часть начинается таким предисловием: "Благослови, матушка сырая земля, меня, раба божия, своего плода уродиться и прокормиться, трав употребить, корения укопать, к чему которая трава угодна, на то употребить". И затем следует описание восьмидесяти двух трав и цветов. Во второй части помещены "приговоры", с которыми следует употреблять травы, чтобы они действовали, и указаны способы приготовления.

   На первый взгляд как описания трав, так и приговоры к ним ничего, кроме глубочайшей скуки, не представляют. Вот, например, трава муравей: "растет в дятловине; сама мала; едва может мудрый человек найти. Листочки на ней четыре, крестиком; посреди листочков - что иголочка красновата". Или вот трава матица: "растет на раменских (высоких) местах; ростом мала; листочки кругленькие, что капуста, с одной стороны гладка, с другой - мохната" и т. д. Мы давали этот лечебник в аптеку, и там в течение месяца по этим описаниям могли разыскать латинские названия только пяти средств, да и то не по описаниям лечебника, а по тем болезням, от которых средство дается. Точно так же и приговоры: решительно неизвестно, почему при употреблении одной травы читается "Отче наш", а при употреблении другой - псалом 102, Символ веры или молитва богородице; почему в одном случае молитвы читаются по разу, а в других по три и, наконец, по двенадцати. Все это прописано без всяких объяснений и в общей сложности производит глубочайшую зевоту с двух-трех описаний.

   Но, преодолев неинтересность этого чтения и дочитав книгу до конца, вы будете неожиданно глубочайшим образом заинтересованы. Исчезают из вашей памяти описания трав, приговоры, молитвы, а вместо этого пред вами неожиданно возникает полнейшая до мельчайших подробностей картина беспомощности, в которой живет простой русский человек. Вместо непонятно описанных трав и молитв перед вами раскрывается весь обиход жизни темного человека, с такою массою нужд буквально на каждом шагу, нужд, требующих именно самого широкого знания, заменяемого теперь корнями, приговорами, травами...

   Собственно физических болезней в лечебнике поименовано весьма мало. Корень, ядро физических недугов, сосредоточивается главным образом в "порче", и этот необъяснимый и непонятный недуг встречается под множеством также непонятных наименований: "порчи смертной", "смертной скорби", "черной порчи", "злой смертной порчи", "нечистой порчи", "черной немочи". Очевидно, что под этими непонятными определениями должна заключаться целая масса недугов, которые крестьянским умом не определены в точности и которым поэтому помогают почти все травы. Затем болезни, более или менее известные и в медицине под тем же названием, как и в народном лечебнике, весьма немногочисленны; например: грыжа, сумасшествие (ум рушится), пьянство, глисты, удушье, болезнь глаз ("прель глазам") - вот почти все, и количество лекарств против этих весьма распространенных болезней крайне незначительно - по одному, много по два средства указано в лечебнике. Многочисленные болезни детей также почти не подразделены; там, где дело касается детей, лечебник, не обозначая определенного недуга, просто говорит - что именно "хорошо" давать детям, когда плачут, "жалуются". Впрочем, к числу детских болезней отнесен "бред по ночам", который лечится теми же средствами, что и сумасшествие у взрослых, и отмечен какой-то странный детский недуг - "бессонница от страха". Вот в общих чертах физические страдания, излечиваемые по указанию лечебника. {Кстати сказать, лекарства принимаются не на тощий желудок, а на тощее сердце, и болезнь не "проходит" от лекарства, а лекарство "выгоняет ее вон".} За исключением лихорадки, которая имеет три подразделения и наименования, все обуревающие народ физические недуги, во-первых, весьма немногочисленны, а во-вторых, крайне поверхностно определены.

   Совсем не то с другого рода недугами, теми недугами, которыми страдает не больной, а здоровый простой человек. Можете себе представить, что эти же самые восемьдесят две травы, излечивающие все поименованные недуги физические, что они же помогают простому человеку решительно на всех путях его жизни, при всевозможных житейских затруднениях, во всевозможных жизненных столкновениях, словом - во всех отношениях человеческих, семейных, общественных; облегчают ему бесчисленные затруднения - и это всё те же самые восемьдесят две травы!

   Есть травы, положительно обремененные всевозможными народными нуждами, которым они должны удовлетворять, бедами, в которых должны помогать. Вот, например, трава царевы очи (растет на болотинах, ростом с иглу, собою красненька, цветок имеет наверху, тоненькая и маленькая). Эта трава помогает, во-первых - в доме чтобы все было благополучно; во-вторых - скотина не хворает, ежели держать ее в хлеву в сухой чистой тряпке; в-третьих - хороша, когда идешь на суд, "то все будет хорошо", и начальники будут добры; в-четвертых - от этой травы, если ее держать на пчельнике в чистой тряпке, водятся пчелы; в-пятых - хороша тому человеку, который верхом ездит; в-шестых - отправляясь в путь-дорогу, эту траву хорошо иметь при себе: никто не ограбит, не убьет; в-седьмых - отличное средство эта же трава и при женитьбе: "возьми эту траву, когда пойдешь в церковь под венец, и держи ее, когда будут венчать, а после этого держи близко около себя - тогда будешь жить с женою хорошо, и она будет тебя слушаться, во всем уважать и бояться"; в-восьмых - эта же трава "пользует", ежели хочешь быть "славен пред вельможами".

   Или еще лучше: трава адамова голова (растет кустиками при болотах и раменских местах, цвет рудожелт, кувшинцами, а листов на ней девять, или двенадцать, или девятнадцать, а принимать ее через серебро и золото, {Через серебро и золото - значит, что на руках должны быть золотые или серебряные кольца.} на Аграфену купальницу); эта трава, во-первых, помогает против "порчи смертныя"; во-вторых, хороша для бездетных: если ее пить, как указано, то будут дети, сначала мальчик, потом девочка, а больше двух не будет; в-третьих, пользует перед начальниками.

   Точно так же удивительно во многих случаях помогает трава синь. Она лечит от "болезни черныя" и "смертныя болезни". Иметь ее при себе - вода не принимает, не утонешь. Мельникам хорошо ее иметь, когда устраивают плотины, - не прорывает; хорошо ее иметь человеку, которому надо высоко подниматься (каменщики, штукатуры): "не страшно, оказывает тогда, как на земле, и страха никакого нет". От сумасшествия, от искалечения ног, от злой смерти и при постройке дома помогает одна и та же трава - плакун; она же хороша и для скота, когда он заболевает известною болезнью - "головокружением" (скот вертится).

   Таким образом, оказывается, что, рассматривая этот лечебник, как собрание народных сведений о медицине, мы ничего не найдем в нем, кроме скуки. Любой современный фельдшер превосходит в этом отношении народную мудрость неизмеримо. Очевидно, что народное выражение "либо пахать, либо книги писать" - оказывается как нельзя более справедливым, и книги хорошие пишутся не теми, кто всю жизнь бьется в поте лица из-за куска хлеба; но, с другой стороны, этот же лечебник достоин величайшего внимания, как собрание великого множества таких затруднений, страхов, мук и желаний, которые могут быть рассеяны или удовлетворены только самыми многосторонними знаниями. При настоящих же условиях, как видим, народ справляется с помощью восьмидесяти двух трав.

   А знать он хочет ужасно много, даже более: он желает знать решительно все. Свидетельствует об этом тот же лечебник и немедленно предлагает средство. Средство это, конечно, - трава, и называется она бесовец. "Трава эта растет в воде, а корень ее - в земле. Сама противу воды стоит; перо - что сабля, корень внутри пустой и цвет у корня желт". "Траву эту, - сказано в лечебнике,- доставать умеючи, с приговором; если знаешь приговор - тогда доста