Успенский Глеб Иванович - Из деревенского дневника

ря, негодования, - и вновь это лицо глядит спокойно, благородно и приветливо...

   Но деревенские дела идут таким путем, что Ивану Афанасьеву никоим образом не придется остаться дома. Он уж и теперь поговаривает:

   - Ежели бы хоть на пять рублей в месяц, то есть верных, какое местечко было, - кажется, сейчас бы пошел. Право слово!

   Это-то именно и грустно.

   Хуже всего в этой случайности заработков то, что они разрушают общность деревенских интересов, деревенский "мир". Такие заработки никоим образом не могут считаться мирскими; каждый, кому удалось ухватить, ухватил сам, своим умом и для себя, и невольно тянет в свою сторону. При таком ходе дел та правдивость имущественных отношений, которою держится мир благодаря земледельческому труду, нарушается неравенством то там, то сям прибавляющихся и вполне чуждых земле средств. Там, где заработок мало-мальски хорош, там, где он дает больше денег, пропадает даже и охота жить земледельческим трудом, тянуть эту крестьянскую лямку, не дающую ни единой копейки денег, которые именно и нужны. Является прямое желание уйти и от мира, и от деревни, и от земли, отплачиваясь от всего этого деньгами.

  

  

   Кстати два слова об одном "бабьем заработке". С некоторого времени слепинские крестьянки получили возможность брать питомцев воспитательного дома на вскормление, так как районы, в которые отдавались дети воспитательными домами, постоянно увеличивались: теперь район петербургский уж сошелся границею с московским. Через каждые четыре месяца каждая кормилица получает десять рублей, или, всего-навсего, в год тридцать рублей. Но хотя этот заработок и определен, он лучше всего доказывает, до какой степени крестьянину нужны деньги: за эти тридцать рублей, за три красненькие бумажки, большею частью прямо поступающие в волостное правление, крестьянское семейство платит своими трудами и хлопотами и тратою времени не менее как в пять раз более того, что получает. Напрасно полагают, что из смертности детей деревенские люди делают доходную статью; ничего этого нет: дети мрут, правда, как мухи, особливо летом, но не от дурного ухода, не от худого умысла, а от незнания, от небрежности врачей или от бедности самих крестьян. Если бы не эти несчастные три бумажки красных, поверьте, мало бы нашлось охотников переносить муку ухода за "казенным" ребенком, ухода, обставленного бесчисленным множеством формальностей, которыми знающие их люди очень легко могут пользоваться в ущерб этим десяти рублям.

   По Николаевской железной дороге едет старуха-баба и держит на коленях мешок. Дело происходит в третьем классе, летом 1877 года, в жгучий июльский день.

   - Далеко ли, бабушка? - спрашивает ее мещанин-сосед.

   - Да вот (она назвала станцию)... лекарь там наш живет...

   - Какой такой ваш лекарь?

   - А наш, питомницкий...

   - Что ж, ты захворала, что ли, али так?

   - Нету, миленький, не захворала... Я бы легче помереть, не то что хворать согласна была, ничем...

   Старуха заплакала и шопотом произнесла:

   - Погляди-кось, что везу-то...

   Осматриваясь с осторожностью по сторонам, она открыла мешок, и мещанин, к неописанному ужасу своему, нашел в нем три детские трупа, завернутые в тряпки.

   - Господи помилуй! Что ж это такое?..

   - То-то, горюшко-то!.. Не хоронят, вишь, без записки от доктора, а доктор-то от нас - эво где... С гробом идти - кондуктор не пустит, нанимай особый вагон: вот и таскаю в мешке...

   - Ах-ах-ах!.. Крещеные?

   - Как же, соколик, крещеные... все крещеные... Помирают, друг ты мой, один за одним!.. А все от молока. Киснет молоко-то: что будешь делать, кабы у нас погреба были, ледники - ну так! А то киснет - да и шабаш! а они с кислого-то и мрут... И денег-то не дадут, и свои-то на разъезды изведешь; а что мученья на душу примешь - и язык не поворачивается сказать. Что я намучилась-то с эстими с мертвенькими-то!..

   - Что ж так, ты-то одна орудуешь?

   - Да больно, друг ты мой, накладно каждой кормитке самой ехать... Я еду, один билет плачу; вот они мне и складывают на билет-то... Кабы не старость моя горькая да не сиротство...

   - А потом назад от доктора-то?

   - Вестимо, назад.

   Старуха плакала, а мещанин качал головой.

   Вот какие сценки случаются среди скромного и трудного заработка крестьянки не больше как в тридцать рублей в год. Уж, стало быть, крестьянскому дому деньги нужны "дозарезу".

  

  

   Вот уже четвертые сутки, как я не получаю с почтовой станции ни книг, ни газет, ни журналов! Столичному жителю, столичному читателю никогда не понять, что за жестокое мучение должен в подобных случаях испытывать такой же самый столичный житель, сидящий почему-нибудь в деревне, в русской деревенской глуши! Отвыкнув от понимания сущности и форм деревенской жизни, далекий, благодаря этим формам, даже от мысли находить между деревней и столицей какую-нибудь связь, такой человек (живет ли он на даче или только что благоприобрел тихий деревенский уголок в потомственное владение) не может обойтись без газет. Они необходимы ему, как необходимы пузыри для человека, боящегося плавать по глубокой и широкой реке. Что делать, если эти пузыри лопнут? Если два-три-четыре дня нет известий ни с театра войны, ни из сфер правительственных, словом - нет ничего, чем столичный житель привык интересоваться ежедневно, - в обоих случаях гибель неминучая! По обоим берегам реки, среди которой он гибнет, видны толпы народа; но никто не поможет ему. Одни работают, не видят его гибели, не слышат его воплей. Другие и видят и слышат, но ничего сделать не могут: ни лодок нет, ни пловцов. Погибай среди бела дня, во цвете лет, на глазах толпы людей! Та же самая история происходит и в случаях, когда по каким-нибудь, всегда неведомым причинам из рук ваших исчезает газетный лист... "Что в Плевне? Что в Карее? Что в Александринке?" - взывает погибающий - и ниоткуда нет ответа! Ни лавочник, ни батюшка, ни волостной старшина, ни тем паче обыватель деревни, крестьянин, никто не ответит ни на один вопрос... Все они "рады бы радостью" помочь вам, но не могут, потому что у них свои дела, свои заботы...

   - Были вы на станции, Иван Иваныч? - вопиете вы к лавочнику.

   - Только сейчас вернулся...

   - И не стыдно вам не зайти на почту, не взять газет?..

   - Из ума вон!.. Совсем из ума вон!.. Да всё с этими раками...

   - Какими раками?

   - Да раков отправляли в Питер, пять тысяч, так целый божий день бился как собака... Подите-ко, отведайте, каково с нашими с первоначальниками-то дорожными!.. Тут не до газет!..

   Отвечая на ваши расспросы, лавочник норовит уйти к амбару и нетерпеливо вертит в руках ключ: ему нужно там что-то гораздо более важное, чем то, о чем вы его расспрашиваете. Очень хорошо вы видите нетерпение, с которым он отвечает на ваши расспросы; но утопающий хватается за соломинку, и вам нет никакой возможности отпустить его на волю...

   - Не слыхали ли по крайней мере чего-нибудь?..

   - Нет... что-то бытто не слышно. Расшибли, говорят!..

   - Кого? Где расшибли?

   - Да болтали там, на станции, наши бытто расшибли... что-то... Муки, говорят, сблаговестили у турок оченно довольно...

   - Да где? Кого кто расшиб-то?..

   - А уж не могу вам в точности... слышно, что сорок бытто тысяч... Не то муки, не то в плен... али как... Уж точно не могу вам... Я сейчас! - вдруг вырываясь из неловкого положения, в которое вы поставили его своими расспросами, и проворно убегая в сторону, уж издали кричит вам лавочник. - Я сию минутую, только что вот насчет солонины... как бы не попортилась... дух дала... с-сию минутую!

   Но, уж будьте уверены, вам не дождаться его возвращения; у него там в погребе всепоглощающий интерес: солонина дала дух, а ведь ее посолено пятнадцать пудов! Продать ее или повременить, не выменять ли на жеребенка у Тарасова или двинуть в казармы? - обо всем этом надо подумать, и подумать много... Какие тут газеты!..

   У лавочника - солонина, у батюшки - хлопоты с уборкой, благо удались хорошие дни, хлопоты с розыском рабочих... Словом, у всякого деревенского жителя есть нечто более важное, более спешное, чем все эти турки, Плевны, газеты. Беспомощность вашего положения именно тем и ужасна, что вы не можете не понимать, как в самом деле важна эта солонина одному, уборка другому, и, стало быть, погибая, не имеете права негодовать на то, что вас не спасли. Рассыльный, который, получая от волостного правления три рубля в месяц на своих харчах, должен ежедневно ходить на почтовую станцию, оставил вас на четыре дня (а может оставить и на четыре недели) без газет, то есть без дыхания и воздуха, оставил потому, что ему навернулась работа: сосед-дьякон перевозит избу и платит деньгами по полтора рубля в день. Зная хоть чуть-чуть цену деньгам, ни у кого, даже у волостного начальства, не подымется рука на этого старика, не исполняющего своих обязанностей. Осенью, которая уж почти на дворе, ему надо платить подати, нужны деньги, а газеты - "успеется"!

   И вот вы идете ко дну. С гладкой поверхности политических, литературных, правительственных, русских и иностранных и всяких иных известий вы, лишенные газетных пузырей, идете ко дну неподкрашенной, ненапечатанной русской действительности. Бесцветные, но крепкие и цепкие водоросли, покрывающие это дно в изобилии, начинают опутывать вас со всех сторон, не дают двинуть ни рукой, ни ногой... "Солонина дала дух", "продешевил с овсом", "испортил шкуру", "передал три копейки", "легче помереть, чем на сорок на пять копеек соглашусь" - все эти подлинные и насущнейшие интересы самого дна русской жизни опутывают, душат непривычного столичного жителя.

   В первые дни моего пребывания в деревне такие минуты, когда неаккуратность рассыльного или какая-нибудь иная случайность не давала мне возможности своевременно иметь газету, журнал, - такие минуты были минутами истинного мучения. Доходило дело до того, что я, как манне небесной, рад был всякому печатному лоскуту, садился к стене и с удовольствием перечитывал газеты, которыми были оклеены стены обитаемого мною дома... Так велика была моя разорванность с интересами деревни, так грубо относился я к ежедневным заботам и нуждам окружающей меня среды, руководствуясь в этой грубости только тем, что эти интересы и ежедневные заботы являются перед моими глазами не в тех формах, к каким я привык и в каких желал бы их видеть. Время и довольно настойчивая неаккуратность рассыльного, по мере разгара деревенских работ все чаще и продолжительнее оставлявшего меня без пузырей, понемногу и, как мне кажется, довольно основательно исцелили меня от этой нетерпимости сначала к непривлекательной сухой форме деревенского быта, а потом и к не менее непривычной для меня самой сущности этой неприбранной, не разложенной по газетным рубрикам жизни. Перечитав все обклеенные газетами стены и пережив мучительные минуты, когда уж ровно нечего было читать, когда нигде не находилось ни одного печатного клочка, я невольно стал задумываться над тем в высшей степени неловким положением, которое я всякий раз испытывал, покончив с газетным листом и выйдя на деревенскую улицу.

  

  

   Обыкновенно, очутившись после газетного листа на деревенской улице, некоторое время ровно ничего не понимаешь. В газете - отчет о рефератах по народному образованию, о поощрении торговли и промышленности, довольно ловко уясненные вопросы о том, чем нам быть, что мы будем и куда идем. И вот, начитавшись всего этого, то есть всевозможных взглядов, мнений и мероприятий, касающихся русского народа, обсудив их, согласившись с одним, не согласившись с другим, составив свои собственные теории и взгляды, так несомненно касающиеся всего русского, я неожиданно теряюсь, даже забываю все мои и чужие взгляды и теории, как только вхожу в самую средину этого народа... Что за тайна? Для какого же народа все это печатается и пишется и о каком таком народе размышляю я сам, если этот народ своими солонинами, шкурами и прочими непостижимыми для меня интересами выбивает из моей головы и заботы о лучшей системе народного обучения и твердую уверенность в нашей исторической миссии среди славянства, словом - все, что я, живя в деревне, должен искусственно поддерживать в себе газетой?

   Размышляя на эту тему, я очень скоро убедился, что вся беда разъясняется самым простым манером, и именно тем, что люди высшего развития и общества, органами которых служат газеты, делающие все, без сомнения, для народа, не дают себе труда обратиться именно к мнению того, о ком идет речь и о ком идут все эти хлопоты. Реферат о народном образовании прочитывается в ученом обществе, принимается, одобряется - и делу конец. Как осуществится предлагаемая желающим народного блага референтом мера в среде самого народа - никто не спрашивает об этом. Столица, а стало быть, и столичная газета не принимает во внимание того самого народного материала, над которым они производят свои опыты улучшений, усовершенствований и вообще всяких благодеяний. Ни в одной газете нет обстоятельного, хотя бы раз в год появляющегося "деревенского обозрения", которое обращало бы внимание на участь, постигшую то или другое дарованное столицею народу благодеяние, и показало бы, в каком виде благодеяние это добралось до деревни. Ничего подобного мне не случалось нигде видеть или читать: деревня просто благодетельствуется так-таки "без всяких разговоров"; и вот почему деревенская действительность ставит в такое неловкое положение всех, самым специальным и тщательным образом разрешивших у себя дома, хотя бы и в самом благороднейшем смысле, всевозможные касающиеся народа вопросы: чем ему быть, что ему надо, какая у него задача и т. д.

   Мало-помалу мысль о правах деревни в решении вопросов, касающихся ее собственных нужд и забот, стала вытеснять из моего газетного сознания решения этих деревенских народных вопросов, придуманные не деревней. Почему - стало приходить мне в голову - в газетных решениях вопросов народной жизни не играет никакой роли ни эта солонина, из-за которой человек забывает войну и Болгарию; ни эти раки, ни вообще все интересы, задачи, заботы, которыми живет и которыми держится на свете деревня? Почему она безропотно должна принимать всевозможные решения относительно того, чем ей быть? Почему она сама не имеет права сказать - что ей нужно? И долго ли, наконец, она не будет знать, что такое задумывают для нее чужие люди, хотя и люди высшего развития?..

   Да, решил я под влиянием этих мыслей: - необходим настоящий мужицкий орган, орган деревенской жизни, без иностранных известий, без театральных и литературных фельетонов, орган не курьезов и смехоты, а настоящего положения деревенского кармана, деревенского ума, сердца, желаний, нужд, надежд. Такой орган осветил бы тьму кромешную русской жизни, внес бы свет в темную комнату, где приходится ходить ощупью, путаться, теряться, спотыкаться, словом - не знать, где что и кто?..

   В первый же раз как рассыльный оставил меня без газет на целую неделю, я, чтобы убить время, принялся за составление программы и первого нумера ежедневного периодического издания, посвященного деревне и мужику. Я ни на минуту не сомневался, что дело это легкое, стоит только приняться за работу поприлежнее. Но, увы, опыт разубедил меня в этой легкости. Дело оказалось необыкновенно трудным, главным образом потому, что я за образец взял себе программу обыкновенных столичных газет, и тут мне пришлось убедиться, что ни один из отделов столичной газеты не пригоден для газеты мужицкой. Чтобы достойно подражать органам высшего развития и высшего общества, я должен был просто лгать всякий вздор, сочиняя передовые статьи, в других же отделах должен был отсекать от того и другого факта особенные, только деревне свойственные привески, чтобы факт этот влез в ту или другую рубрику. Наконец некоторые факты решительно не влезали в тот отдел, к которому они подходили по внешнему виду. Столичные газеты, не претендующие на то, что их забывают тотчас по прочтении и ни в каком случае не будут помнить на следующее утро, могут позволить себе крошить русскую и иностранную жизнь как им угодно: столичная публика все потребит. А с деревенской делать этого не приходится: мужицкий орган - насущное и настоящее дело; в противном случае зачем и затевать затею.

   Чтобы слова мои о трудности задачи не были бездоказательными, приведу пример: состоялось распоряжение о возвращении призванных ратников-одиночек. Куда я должен девать это известие? В столичных газетах оно занимает две строчки в отделе правительственных известий и четыре в хронике, где сказано о единодушном восторге: так в столичной газете. В мужицкой - должно быть совсем иначе; и как ни странно для столичного читателя, а это известие я должен поместить в отделе "недоимок", потому что:

   - Здравствуй, Петр! Воротили тебя?

   - Как же-с!

   - Что же, рад ты? Рады твои?

   - Чему радоваться-то?

   - Как чему? Пошел бы, убили бы...

   - А тут-то что?

   - Как? а тут ты дома...

   - Дома-то дома, да что я делать-то буду?.. Думали, совсем угонят, заложились совсем, сорок целковых стали проводы. А теперь и денег нет, да лишний рот... да в долгу все... Теперь подати... Чем отдашь-то?- денег-то ведь нет!

   Или в каком из соответствующих столичным газетам отделов должен напечатать я следующее:

   "Сельскому старосте Петру Михайлову. - Приказываю я тебе собрать с мужиков - которые положены за порубку с семи душ - по шести с четвертаком, то чтобы непременно к богоотцы Акимыанны ты собрал, чтобы Аким Ивановичу непременному был представлен взыск в день ангела. Поручаю тебе с большим старанием предписываю я чтоб собрать в течение того времени. Волостной старшина Полуптичкин".

   Что это такое? Внутреннее ли просто известие, правительственное ли распоряжение, или это годится в отдел хроники, как прибавление к известию об именинах Аким Иваныча? Но, кроме этого голого известия о собрании штрафа и о том, что старшина хочет сделать подарок в день ангела потерпевшему "непременному", - кроме этого, я не знаю, как мне помирить с этим радушием старшины его полное к этому Акиму Иванычу презрение. Этот же старшина - поговорите с ним об Аким Иваныче - скажет вам, что человек этот кулак и проныра, что при наделе он обманул крестьян, что крестьянский дрянной надел записал по первому разряду, а свои отличные земли - по третьему и налог платит по третьему. На какие такие рубрики могу я разбить этот факт, взятый во всей совокупности? Чтобы не запутывать читателя, я прямо удивлю его, сказав, что записка старшины должна быть, вместе с упомянутым выше деревенским привеском (о том, что Аким Иваныч - кулак), помещена в отделе "народного просвещения" и даже, как это ни покажется странным, под особым названием: "Следы системы классического образования в деревне".

   В видах образования культурных людей вводится классическая система образования. Предполагаются культурные столпы, расставленные в разных весях земли русской и влияющие благотворным образом на массу, влияющие своей внутренней, нравственной высотой, заставляющие чувствовать массу внутреннее превосходство такого человека и таким образом облагораживаться. Раз система признана достойной - ограничиваться школой, медленным приготовлением новых людей, невозможно. Предписания о необходимости уважения ко всякому благородству, наверное, следуют из столиц в губернские города, из губернских - в уездные, оттуда - в волости, в сельские общества. И вот через исправников, архиереев, губернаторов, благочинных идея о необходимости в среде народа внутренно отличных от массы существ, упрощаясь в слоге и изложении, доходит до деревни, - и вот "приказываю я тебе" почтить Аким Иваныча как культурного человека, хотя он и кулак по нашему деревенскому, некультурному мнению.

   Этих двух примеров, я полагаю, достаточно для того, чтобы понять всю важность и всю трудность затеянного было мною дела. Один уже пример Петра, возвращенного в лоно родительского дома и недовольного этим, говорит о том, что не худо бы прежде, чем благодетельствовать, спросить у деревни: точно ли нужно брать этих Петров? Но этот пример, как и последующий, главным образом доказывает только трудность разработки формы мужицкого органа. Вот почему, оставив мысль о мужицком органе, я решился представить просто мой дневник, занося явления деревенской жизни в том виде и в том порядке, в каком они следуют день за днем. Привожу отрывок из этого дневника, касающийся первых дней осени.

  

  

   Существеннейший признак осени - такой же грустный и унылый, как желтые листья леса, как грозные тоны, начинающие слышаться в порывах ветра, - есть, несомненно, появление в волостном правлении предписания уездного исправника о скорейшем взимании податей. - Странное дело! Несмотря на то, что все волостные правления только и живут изо дня в день, из года в год такими предписаниями уездного исправника, весть о том, что "пришла бумага насчет податей", производит на обитателей нашей деревеньки впечатление почти неожиданности и по тягости, по унылости едва ли не превосходит впечатления и осеннего воя ветра, и голых деревьев, и мокрых желтых листьев.

   Дело в том, что в течение всей рабочей поры, начиная с апреля, мая и вплоть до уборки полей, то есть до первых дней осени, предусмотрительные руководители наши ни единым словом не тревожат крестьянина. - Ни становой, ни исправник, ни старшина, ни староста - никто решительно из имеющих власть не пикнет, не заикнется ни о каких деньгах, - вдруг, точно по мановению волшебного жезла, замирают грозные крики: "давай", "давай!" Всякое начальство притаивается, словно исчезает с лица земли, и обыкновенный (не "порядочный") мужик, для которого понуканье, дерганье и всякое тормошенье составляют, вследствие долгой привычки, главнейшее и существеннейшее содержание жизни человеческой вообше, не видя этого дерганья и понуканья, начинает понемногу забывать о нем и незаметно отдается земледельческому труду. Надо удивляться, с какой детской наивностью предается он забвению ожидающей его катастрофы. - Точно забитый и замученный педагогами школьник, он, оставшись один, без наказаний и понуканий, во мгновение ока забывает все, что выдолбил, и все, что перенес от педагогов, забывает все это под впечатлением нескольких мгновений покоя. Нельзя не сознаться, что мера эта благодетельна; она поощряет рвение крестьянина к труду, который не мог бы быть столь успешным, если бы происходил под беспрерывным давлением одного и того же "давай!" Работа его идет втрое, вдесятеро лучше. Его поддерживают всевозможные планы, всевозможные фантазии, которые лезут в это время в его забычивую голову: вот он продаст хлеб, купит лошадь, телушка за лето отходится как нельзя лучше - тоже деньги; вот уж он покрыл и поправил сарай, сшил себе и мальчишке новые сапоги - и так до бесконечности. Под влиянием этих планов и фантазий он бьется пять месяцев как рыба об лед, вытягиваясь вместе с своей лошаденкой из последних сил; и к концу лета, когда поля покрыты волнующимися пышными хлебами, он до того уже осваивается с своими несбыточными планами, что начинает думать о праздниках, предстоящих в августе и в сентябре, и совершенно не подозревает, что он уже в блокаде...

   Едва он свез с поля и смолол первый сноп нового хлеба, как бомбардирование открывается внезапно со всех пунктов и с непомерной настойчивостью. И в самом деле: необходимо сразу выбить всевозможные фантазии, необходимо с корнем вон, как гнилой зуб, вырвать эти грезы о телушке, чтобы облегчить нелегкий переход от розовых планов к горькой и пасмурной действительности. И, надо отдать справедливость осаждающим, энергия их выше всякой похвалы. Положительно можно сказать, что не успел слепинский мужик довезти первого мешка нового хлеба с мельницы домой, как в ту же самую минуту разнеслась по деревне весть о "бумаге насчет податей". Оказалось, что еще вчера, в одиннадцать часов вечера, старшина посылал за старостой и объявил ему о строжайшем предписании. И мгновенно по всей округе, точно холодный и упорный осенний ветер, поднимающий холодную пыль и уныло завывающий в печных трубах, загудела по деревням унылая весть о податях - о страховых, о земских, о поземельных... Летние фантазии разрушались в самое надлежащее время, именно когда еще почти весь хлеб, хоть и сжатый, стоял в поле, а яровое наполовину и не было даже убрано. Предписания одно за другим, точно шрапнели, не давая опомниться, громили округу без умолку, настигали слепинского мужика на всех путях. Пошел он в кабак - хвать, у самого носа разрывается граната, являясь в виде сельского старосты:

   - Будет деньги-то в кабак таскать! Подати несите... бумага вон!

   - И всего-то гривенник несу... два стаканчика...

   - Всё давайте, что есть!

   - Мы с нашим полным удовольствием, да какие это деньги - гривенник!..

   - Все меньше будет! Знаю я ваше прекрасное удовольствие... зачну вот продавать...

   - Храни бог!.. авось...

   Мужик идет в кабак, и колом влезают ему в горло оба стаканчика.

   - Эй-эй! - кричит, между прочим, староста, настигая другого случайно встретившегося слепинца: - подати несите! Скажи своим, чтобы беспременно... бумага - боже мой!

   - Ладно!

   - Чего ладно! Сейчас давай, сколько есть!

   - Да нетути сейчас-то.

   - Когда ж будут? - все нетути да нетути. Когда ж будут-то?

   - Авось...

   - Авось! А мне за вас в темной сидеть?.. Чтоб беспременно несли - вот что!

   - Принесем....

   - Да, беспременно несите! Много вам прощали - ноне "поступать" станут.

   Слово "поступать", очевидно, очень значительно и для старосты и для мужика.

   - Что ты! - говорит он испуганно: - господь с тобой, авось поплатимся...

   - Ну то-то! Помнить это надо!

   Говоря такие страшные слова и суля такие угрозы, сельский староста, как мужик доподлинно знающий невозможность в данную минуту напирать на крестьян "всурьез", потому что из этого ничего не выйдет, кипятится и свирепствует без всякого серьезу, просто исполняя предписание. Ввиду такой внутренней непрочности идеи о необходимости взносов, непрочности, живущей даже в самом сельском начальстве, главнейшем добывателе наших сотен миллионов, необходимо вести осаду с непоколебимою настойчивостью; необходимо день и ночь долбить циркулярами и телеграммами исправников; необходимо тормошить становых, необходимо не давать опомниться ни старшинам, ни старостам, чтобы все это полчище финансистов постоянно стояло на ногах и чтобы оно, внутренно сознающее непреоборимую трудность предстоящей финансовой операции, выкинуло бы, под влиянием бомбардировки, всякие мысли об этой трудности и сосредоточилось бы только на требовании. И вот почему, едва смолот первый сноп, - крик "подати! подати!" начинает гудеть над деревней неумолкаемо.

   - Подати несите! Несите подати! - как-то угрожающе (хотя и кротко) советует старшина, появляясь на деревенской улице, появляясь как бы случайно, по пути в лавку, но в сущности именно только за тем, чтобы укрепить в населении главную идею времени. Все мимоедущие и мимоидущие власти, которые в течение лета куда-то запропастились, а если и показывались на деревенских аванпостах, то с совершенно мирными намерениями, как, например, с вопросами о том, что "много ли, мол, нынче ягод? много ли будет осенью свадеб?" и "не скучно ли, мол, тебе, Авдотья, одной, без мужа-то?" - все это кроткое, любезное и милое сословие явилось теперь в совершенно ином виде. Никто из них не пройдет, не проедет, чтобы не остановиться или не остановить своих лошадей перед первым встречным мужиком и не сказать ему торопливо и решительно:

   - Скажи старосте, чтобы непременно подати... Слышишь?

   - Слушаю-с!

   - Непременно! Слышишь ли? Неп-ре-мен-но!..

   - Слушаю-с!

   - То-то слушаю-с! Непре-ммменно!

   Или:

   - Ты староста?

   - Я-с!

   - Как подати?

   - Помаленечку идут...

   - Как помаленечку?.. Что такое "помаленечку"?

   - Мы с нашим с полным... кабы ежели бы...

   - Что такое - "кабы ежели"? Какие такие "ежели"? Никаких "ежели" тут нет и быть не может. Слышишь?

   - Слушаю-с!

   Благодаря такой тактике недели через две-три непрерывной осады слепинские мужики окончательно забывают всевозможные летние фантазии и перестают понимать в себе и вне себя что-либо другое, кроме необходимости платить подати.

   Вот "Общее обозрение" существеннейших признаков первых осенних дней в деревне.

  

  

   Осаждающие, как я уж упомянул, несмотря на точность, аккуратность и немедленность исполнения предписаний, не только "серьезно" не питают лично к осажденным враждебных чувств, но, напротив, если дело дойдет до разговора о предстоящей кампании, не замедлят высказать вам прежде всего о неуспешности предпринятой ими осады, даже почти о полной ее бесполезности. Всякий палит исправно, настойчиво, неумолимо, но знает, что толку будет мало и что "ежели бы не семейство" или что-нибудь в этом роде, что заставляет человека палить из-за молочишка, так бы отряс прах от ног и ушел бы куда-нибудь к другому, более мирному делу.

   - Да неужели вы полагаете, что на мне нет креста? - восклицает где-нибудь в интимном кругу и в минуту откровенности кто-нибудь из числа лиц, ежедневно рассылающих по всем концам уезда "строжайшие предписания" о взыскании "без послабления и снисхождения". - Неужели вы полагаете, что у меня вместо головы ведерная бутыль или кирпич? Вот не угодно ли, прошу вас покорно, прежде чем осуждать...

   И вслед за тем из бокового кармана военного сюртука торопливо вытаскивается целая кипа бумаг.

   - Вот-с! Сделайте одолжение.

   Длинная бумага есть объяснительная записка в ответ на строжайший выговор, полученный уездным понукателем от понукателей губернских. В записке говорится, что если не собрано за первую треть 16 744 руб. с копейками, то это происходило не от личной бездеятельности понукателя или нерадения, а от других причин, которые он и считает долгом изложить перед начальством, дабы оказаться чистым со стороны подозрений в нерадении. В доказательство своего рвения он приводит примеры необыкновенных, поистине героических подвигов: он переплывал на утлой ладье реки, бывшие еще в полном разливе, застревал в зажорах, сажал в темную сельских старост и т. д. Но при всей своей неустрашимости, при всей своей готовности не мог ничего сделать с непреоборимыми фактами действительности: с бесхлебьем людей, бескормицею скотов, "из которых, например, овцы совершенно облезли, а коровы до того отощали, что на бывшей ярмарке он собственными глазами видел таких, которые не могли стоять на задних ногах, а сидели, словно зайцы, на собственном своем хвосте". И не случайность какую-либо, вроде неурожая, или падежа скота, или эпидемии, винит он в существовании этих неодолимых для успешности взимания обстоятельств, хотя и эти случайности без внимания не оставляет, но видит "причину в корне, а именно"... Далее, конечно, идет то, что известно всем и каждому: разделы, баловство, пьянство. Дойдя до этих слов, вы готовы возвратить рукопись автору; но автор останавливает вас, говоря:

   - Читайте, читайте дальше!.. Там есть, есть настоящее!.. Это ведь только для отводу... Там дальше я ввернул втихомолку... Не беспокойтесь, будьте покойны, извольте читать!

   И действительно, в пышном букете тщательно собранных народных пороков замечается тщательно спрятанный репейник: идет речь о наделе, о доходности его и о соразмерности...

   - Всё знаем-с! Уж говорено! Писано-переписано... И что ж за все это? - кроме выговоров да распеканий ничего не видишь и не слышишь... В нынешнем году я получил уж пять выговоров простых да с полдюжины строжайших: - так тут перестанешь рассуждать... Нет, батюшка, кабы не семейство...

   И такие речи слышатся по всей длинной лестнице понукателей, от высших до низших. Везде понимание и гуманизм, всегда, впрочем, довольно счастливо завершающийся на деле непреклонностью. Низший понукатель деревни, сельский староста, так тот даже разъясняет вам самые мельчайшие причины неуспеха осады. Не дальше как сегодня, то есть в тот самый день, когда мне пришло в голову завести дневник, я зазвал к себе с улицы нашего сельского понукателя и, коснувшись в разговоре вопроса дня, слышал от него самые рациональные и обстоятельные суждения.

   - Много ли набрали, Михайл Петрович? - спросил я его.

   Михайл Петрович засмеялся и махнул рукой.

   - И не поминайте!.. За два-то дня - четыре с чем-то рубля со всех семидесяти домов... Один только мужик дал рубль, и то спасибо, что я его настиг на мосту - с работы шел: плотник он, с расчетом, - а то всё гривенник, двугривенный, полтинник... Вот тут вам и собирай! Покуда выберешь с них двадцать-то пять рублей...

   - Что ж вы будете делать?

   - Да что с ними делать-то? Что-нибудь-то принеси, сделай милость, и то спасибо. Да откуда ему взять, сами вы посудите? Доходу у него всего-навсего пятьдесят рублей, это уж если весь урожай продать, а взносу - двадцать пять; да ведь надо сапоги, свечку иной раз, соль, да мало ли что - все из этого.

   Деревенский понукатель развивает картину крестьянских нужд в мельчайших подробностях и заканчивает ее вопросом:

   - Ну что ж, помилуйте, с них взять? Откуда он возьмет, когда у него ничего нет?

   И, повергнув вас в грустное раздумье, тоже довольно грустным тоном прибавляет:

   - Ничего не поделаешь! До покрова как уж нибудь, хоть по гривенникам, буду принимать, ну а уж с покрова, видно, посурьезней придется.

   - То есть как посурьезней?

   - Да что же мне-то делать? Придется так, что возьму шестерых понятых да пойду по деревне с одного конца до другого с описанием... У нас на это есть инструкция, сказано - не дожидаться ни станового, ни что... Что делать? и рад бы - придется!

   И поверьте, что пойдет, опишет и предоставит. Кроме земли, у крестьянина есть лишняя овца, лишняя телушка... Вот они-то и ответят. И ведь все понимают дело отлично, верно - и все-таки продолжают поступать без всякого "послабления".

   Глядишь-глядишь на все это, и так-то тяжко становится на душе...

  

  

   Нет никакого сомнения в том, что жизнь, под беспрерывным долговременным влиянием теории "гуманной беспощадности", не прошла бесследно для обывателей деревни. Есть у нас умышленные "упорщики", неплательщики, не покоряющиеся требованиям осаждающих, не желающие остаться довольными решением волостного суда о наказании двадцатью ударами за неплатеж податей - участь большинства отхожей молодежи, но в общем такие люди значат мало и деморализующего впечатления не производят. У нас, в Слепом-Литвине, можно указать только на двух такого рода упорщиков.

   Один из них - старый старик, остаток старого крепостного права, человек, ропщущий на новые порядки, на то, что волю дали, дали волю всем: мужикам судить своего брата, молодым ребятам курить табак и т. д. Но ожесточение этого человека очень легко объясняется тем обстоятельством, что он стар, ветх, что никаким образом по закону его невозможно высечь... Все его ожесточение выражается только в том, что он кобенится платить деньги до последней возможности. "Погодишь!" - говорит он старосте, и староста годит, потому что знает стариковский нрав и потому что нет в деревне человека, который бы не приходился старику родней. Кроме того, семья старика - самая большая в деревне и самая состоятельная; старик и права-то уж не имел бы распоряжаться делами этой семьи, но уступить этого права он не хочет, отбирает от детей деньги и держит их в повиновении капиталом, которым по смерти облагодетельствует всю семью. Уважение к этому капиталу сильно и во властях предержащих (я говорю о сельских): и вот почему старик может кобениться и оттягивать деньги до последней возможности. "Попробуй-ко, коснись!.." - ставит он на вид всем и каждому, подразумевая под словом "коснись" - розги. В конце концов он все-таки, с ругательствами "подавись" и проч., платит деньги и уничтожает таким образом всякий смысл своего упорства. Другой упорщик, - также человек, не производящий на слепинцев никакого вредного впечатления, - синильщик Петр. Это человек озлобленный и для слепинцев несимпатичный. За подделку пятака серебром он высидел шесть лет в остроге, и общество, вновь принявши его, смотрит на него с некоторою боязнью: человеку такому ничего не стоит, думает оно, поджечь деревню, разорить всех дотла; слава богу, сидел в остроге - не велика беда и еще посидеть. Общество не позволяет ему даже выстроить избу, а постановило, что если он хочет жить в Слепом-Литвине и заниматься красильным мастерством, то обязан жить на квартире, то есть находиться постоянно под наблюдением постороннего глаза. Негодуя от всей души на свое положение, Петр старается пользоваться им, поддерживая грубостью со всеми убеждение в своей жестокости. С этим человеком разговоры о податях обыкновенно ни к каким существенным результатам не приводят.

   - Ты что ж денег-то не несешь! - мимоходом адресуется к Петру староста.

   - Каких денег? - ощетинившись и сверкнув глазами, не говорит, а рычит Петр. Он стоит на крыльце с каким-то синим ведром и при словах: "каких денег?" делает этим ведром такой жест, что староста отступает несколько шагов назад.

   - Каких тебе денег? - повторяет Петр, относя руку с ведром назад и двинувшись вперед на один большой шаг.

   - Казенных денег! - тоже орет, отступая однако, староста.

   - Чево-о?

   - Денег! вот чего! Слышишь, ай нет?

   - Ты чего горло-то дерешь?

   - Ты деньги-то неси, вот что!

   - Горло-то ты чего, говорю, дерешь?

   - Я говорю - деньги подавай!

   - Как-кие?

   - Такие!

   - Какие деньги?

   - Тьфу ты, острожная твоя душа! - произносит староста и торопливо идет прочь.

   Петр некоторое время молча смотрит ему вслед, сверкая глазами, затем с озлоблением выплескивает из ведра синие помои и победителем уходит в свою хибару.

   Такого рода неплательщики никоим образом не могут поколебать в обыкновенном слепинском обывателе, обыкновенном сером мужике, полнейшую, безграничнейшую уверенность в том, что нести деньги "надо". Иван Афанасьев, с которым читатель знаком по предшествовавшему отрывку, - образец такой упорной веры в "надо". Наслушавшись речей старосты, познакомившись, благодаря ему, с настоящим положением слепинских платежных сил, я завел с ним речь по этому предмету при первом же свидании...

   - Ну, как подати, Иван Афанасьич?

   - Надоть!

   Иван Афанасьич вздохнул.

   - Чем же вы отдадите?

   - Как-нибудь, по силе возможности!

   И, помолчав, прибавил:

   - Надоть!..

  

  

   Не знаю, в какой отдел моего мужицкого обозрения девать маленький деревенский эпизод, которым ознаменовались первые осенние дни в Слепом-Литвине, или, вернее, первый куль нового хлеба.

   Была темная, дождливая осенняя ночь; неумолчно и обильно лил дождь, при порывах ветра начинавший "сечь" в окна и шаркать по крыше... Вся деревня давным-давно спала мертвым сном; был уж второй час ночи, пора самая глухая, непробудная: ни одного живого человека не встретишь на ста верстах кругом. В такую-то пору сидел я за книгой. Какой-то стон и оханье под окном остановили меня. "О-о-о-о!..", "О-о-о-о!.." - слышалось мне, когда я прислонился к стеклу окна...

   - Мих-хайла-а! - изо всей мочи, напрягая последние истомленные силы, прокричал стонущий человек и опять устало заохал.

   - Кто тут? - приотворив окно, спросил я.

   - Ох, родимый, мальчишку ищу... с отцом поехал - ни отца, ни мальчишки... И что сталось!.. о-ох-ох-ох!

   Это была женщина.

   - Куда ездил-то он?

   - На мельницу, родной, - молол.

   - Ты была на мельнице-то?

   - Была, была... нетути, уехали, да вишь... до дожжа... Хожу, ищу с коих пор... Видно, что недоброе случилось.

   - Теперь ничего не найдешь, темно!

   - О-ох, не найду!..

   Этот разговор разбудил моих сожителей, которые кое-как уговорили женщину переночевать в кухне или погодить до свету. Измученная, она было согласилась, вошла в кухню, присела, охая и стеная, но не осталась, несмотря ни на что... "Не дома ли? - твердила. - Может, и дома... Куда им деться? Некуда... Нет, недоброе... Ох, худое, худое..." И наконец-т