Успенский Глеб Иванович - Из деревенского дневника

nbsp; - А кто в Болтушкине писарем?

   - Аль разлакомился?.. Хе-е, брат!..

   - Хе-хе-хе... Ей-ей, переведусь в Болтушкино!..

   - Хе-хе-хе... Ишь ты кот сибирский какой!.. Поди переведись... Утрут тебе нос-то там... Хе-хе-хе... Я шукну одно слово, поглядим, ухватишь ли...

   - Отчего ж я-то не ухвачу? Ты хватал, а я нет?

   - Я другое дело... я знаю сноровку.

   - И я знаю.

   - Нет, не знаешь...

   - Ан вот знаю.

   - Ну хорошо. Отвечай, как надо поступать, чтобы всякую заинтересовать?

   - Деревенскую или благородную?..

   - Все одно, сплошь...

   Писарь молчит, взволнованный разрешением этой задачи.

   - И не знаешь... а я знаю!

   Помощник при этом садится.

   - Ну как же, чем?..

   - Чем!- так я тебе и сказал...

   - Нет, пожалуйста, скажи!..

   Писарь тоже вскакивает с лавки.

   - Вот дурака нашел! стану я секреты открывать...

   - И всех?..

   - Всех до единой... Хоть графиня, хоть что...

   Писарь бросается к помощнику и начинает его умолять.

   - Ну, голубчик, ну, Ваня... скажи... я тебе...

   - Нечего, нечего вас баловать!

   Писарь принимается тормошить помощника, и оба они начинают бороться посреди комнаты. Долго шуршат их босые ноги по деревянному, покрытому высушенной солнцем грязью полу; долго раздается то там, то сям грохот отскочившей лавки или стола, на которые налетают эти юные силачи. В борьбе они забыли разговор, растрепались, раскраснелись - любо смотреть на парней. Ломая друг друга то на одну, то на другую сторону, они только покряхтывают, не теряя веселого расположения духа. Ткнутый кулаком в брюхо, писарь отскакивает в сторону, потирая больное место, - и бой оканчивается.

   - Я, брат, - говорит помощник самоуверенно: - и не таких свертывал в комок...

   - Эка! в живот-то пхнул...

   - И ты пхай! Чего же? Ну-ко, пхни-ко меня... На! Отскочу я или нет?

   - Давай!

   - На.

   Помощник выпячивается вперед.

   - Ну пхай!

   Писарь действует ехидно, из-под низу, так что и помощник отлетает в сторону.

   - Нешто так можно, свинья ты этакая!

   - Я ненарошно...

   - Дубина этакая! - ненарошно...

   - Ну прости, пожалуйста... Нешто я...

   - Чорт этакой... Дай-ко я тебя так гвоздану, так ты у меня кубарем к чорту на рога улетишь... Ты пхай в живот - нешто так можно?.. Вот куда пхай!..

   - Ну давай...

   - Ну на!.. Да смотри, идол, башку сверну...

   На этот раз три удара кулаком, направленные без ехидства в указанное место, не производят на помощника никакого впечатления.

   - Ну бей, бей! - приговаривает он.

   - Да! - говорит писарь. - Вспучил живот-то!..

   - Вспучил! Ну-ка вспучь ты, погляжу я... Ну-ка, становись...

   - Ну дуй!

   Писарь раздувает живот елико возможно, но от одного удара в самом деле летит кубарем...

   - Вот те вспучил! - приговаривает помощник.

   - Свинья этакая... как хватил!..

   - А! свинья!

   - Чистая свинья!..

   - Нет, брат, тебе до меня далеко!..

   - Дубина!..

   - Вот те и дубина!

   - Нет, вот как! - оживленно заговорил писарь: - согласен так - давай?

   - Как?

   - А вот как... Я возьму палку...

   - А я тебя ею тресну по башке...

   Начинается хохот. В это время отворяется дверь, и показывается фигура учителя с удочкой.

   - Что вы тут гогочете, как жеребцы в конюшне?

   Писаря едва могут уняться.

   - Куда это вы, Митрофан Петрович?

   - Да вот хочу перед чаем немножечко посидеть. Авось к ужину ушицу наберу... Будет баловаться-то, бери у Петьки уду - пойдем...

   - Пойдем, пожалуй, попытаем, отчего же! - произносит лениво помощник, к которому относятся эти слова.

   - И я, - прибавляет писарь: - от нечего делать...

   Одевают сапоги, запасаются табаком, спичками и отправляются рыть червей. Спустя десять минут всех троих, окруженных ребятишками, помогающими надевать червей, можно видеть на берегу реки. Каждый из ловцов выбрал по тихому местечку в кустах и терпеливо следил за поплавком. Тихо в кустах, тиха вода, и чудно хорош и свеж воздух. Ни одной тревожной, беспокойной мысли нет ни в ком, кроме сладкой тревоги в ожидании минуты, когда рыба потянет крючок книзу.

   - И-ва-а-а-ныч!.. - откуда-то далеко, по верхам густого кустарника, доносятся звуки визгливого, очевидно женского голоса.

   - Эй!- кричит в кустах помощник: - Скворцов! слышишь, что ль?

   - Чего?

   - Как чего? Слышишь, зовут!..

   - Где зовут-то? Только было клевать начала...

   - Бу-у-ма-аага-а!

   - Бумага! слышишь, что ль... Пойдем!

   Помощник и писарь бросают удочки, так однакож, что поплавки остаются на воде, и уходят.

   - Скорей, - кричит им учитель. - Тут окунья - страсть!..

   - Сейчас!

   - Стадами ходит!..

   - Приде-ом!

   Но на этот раз им не пришлось скоро возвратиться назад: в правлении ожидал их нарочный из уездного города, привезший большой пакет с надписью "экстренно-важное". В пакете было распоряжение о немедленном призыве ополчения. (Записки относятся к лету 1877 года.)

   - Ого! - сказали писарь и помощник, прочитав содержащиеся в конверте бумаги.

   Приходилось немедленно садиться за работу.

  

  

   Уж не думает ли читатель, что я, вслед за изображением волостной идиллии, изображу теперь сцену, в которой баловники-писаря окажутся манкирующими своими обязанностями? Помня прошлые времена, читателю может представиться, что, несмотря на серьезность и важность полученной бумаги, писаря, увлекшиеся рыбной ловлей, спокойно положат ее под сукно, а сами отправятся опять на берег и, сказав себе насчет бумаги - "успеется", будут преспокойно продолжать свои невинные удовольствия. Нет, не приходится теперь говорить о сельских и волостных властях ничего подобного. Времена стали не те, и точность в исполнении своих писчебумажных обязанностей в настоящее время составляет самую видную черту деревенской жизни. Не расспрашивая и не задумываясь, "почему", "зачем", писаря часа два скрипели перьями по бумаге, адресуя к сельским старостам приказания явиться в волость таким-то и таким-то крестьянам, вынувшим рекрутские жребии в таком-то году. Не расспрашивая и не думая расспрашивать о причине спешной посылки за старшиной, рассыльный гнал свою лошадь в соседнюю деревню, где жил старшина. И старшина в свою очередь, услыхавши, что пришла бумага, немедленно оделся и прибыл в волость. Точно так же, "без всяких разговоров", два рассыльных поехали развозить по деревням, для передачи сельским старостам, написанные писарями предписания, а сельские старосты в тот же вечер объявили призываемым о том, чтобы завтра они шли в волость, о том, чтобы такие-то и такие-то мужики приготовили подводы. И все это буквально "без разговоров" о причине, без расспросов о том, куда и зачем погонят. Плачут, конечно, женщины, матери, невесты; сапожник Петр тоже жалеет, что приходится бросить мастерство и за что ни попало продать инструмент; но ни у кого ни на единую минуту не мелькнет вопрос: зачем и куда? - раз приказание пришло из волости. На все эти вопросы, зачем гонят и куда гонят, не ответит никто - ни сельский староста, нн волостной старшина, ни писарь. Да и никто из них не спросит, или, вернее, отвык спрашивать и разбирать то, что приходит сюда в деревню в виде приказывающей, но никогда ничего не объясняющей бумаги.

   Я три месяца жил в деревне, в то время как наши войска переходили Дунай, дрались, умирали, тонули, покоряли и покорялись. Три месяца вся читающая городская Россия уже жила тревожными интересами войны, и в течение таких-то трех месяцев я ни от кого, не исключая писарей, учителя, даже иерея, не слыхал здесь ни единого слова о том, что делается на белом свете. Газет никто никаких не получает, а в город или на станцию никто не ездил: огороды, косьба, словом - хозяйство. "Собрать рекрутов призыва такого-то года..." "Произвести приемку лошадей, выбранных тогда-то и тогда-то" - вот что доходит в деревню от самых крупных исторических событий, и, кроме этих официальных требований, вовсе ничего не говорящих о значении переживаемой минуты, - ничего, ровно ничего и никому неизвестно, и ровно ниоткуда не приходит в деревню ничего такого, что бы показало значение этого призыва или покупки казною лошади в общей картине совершающихся событий. Человек, который через неделю, через две будет защищать Шипку или Каре или освобождать Болгарию, уходя из села, по совести может жалеть только о том, что сапожные инструменты пришлось отдать за бесценок и что не скоро опять заведешь эти инструменты; но ни о Шипке, ни о Болгарии, ни о причине, требующей его на защиту кого-то,- ничего этого ему неизвестно, никто об этом ему не скажет ни единого слова, а главное - он сам отвык расспрашивать об этом и узнавать.

   Я бы сказал большую неправду, если бы стал утверждать, что в этом "нерассуждении" народа скрывается, положим в данном случае, охота идти в бой и детски-чистое желание постоять за правое дело. Нет этого ничего. Никто не знает - зачем, в чем дело, но всякий беспрекословно идет потому, что привык идти, когда ему скажут: "иди"; привык платить, когда скажут: "плати", и совершенно отвык от "разговоров" на тему - куда? зачем? и почему? так как идея большого или маленького явления, совершающегося в общей жизни государства, никогда не доходила до деревни. Сюда являются только какие-то дребезги, если можно так выразиться, этой идеи, не дающие о ней никакого понятия. Не только об общем ходе политической жизни, в данную минуту переживаемой всей страной, деревня не имеет никакого понятия - она никогда не знает даже о причинах, влияющих прямо на ее экономическое положение, на ее карман.

   Посмотрите, в самом деле, - много ли требует его собственного рассудка тот широкий круг общественной, государственной службы, которую несет крестьянин, и вы увидите, что в этом отношении он не может играть никакой роли. Он может распределить между своими односельцами цифру взимаемых с деревни денег, но самая цифра эта приходит уж готовая - "из города". Высчитано, что с Слепого-Литвина приходится получить 1082 руб. 3/4 коп., и Слепое-Литвино разбивает эту цифру на количество душ. И так во всем. А всего этого куда как много проходит ежедневно чрез деревню, без всякой возможности с какой-нибудь стороны найти кончик нитки, по которой можно бы было добраться до источника. Изволь тут развиваться, понимать и думать!

   Таких-то вот общественных обязанностей деревня имеет, правду говоря, бесчисленное множество. Их разнообразие и несвязность одного требования с другим хотя и отбили охоту у крестьян от общих взглядов и рассуждений, но занимают в крестьянском обиходе громадное и главное место. Каким-то тяжелым клубом свернулись все разнообразные отрасли общественной службы в сознании крестьянина, и, не распутывая этого клубка (так как распутать его почти невозможно), крестьянин определил его одним словом - "деньги". Вся куча повелительных наклонений низвергается в деревенскую глушь в виде простого требования денег и вообще каких-нибудь материальных расходов, но денег, денег - главным образом... Всякая, самая благороднейшая мысль, направленная на общую пользу, откуда бы она ни шла, дойдя до деревни, превращается в простое требование денег. Проекты "оздоровления", "образования", "поднятия народной нравственности", "оживления народа", словом - всякая благая мысль, как только начала приводиться в исполнение, непременно начинается в каком-нибудь Слепом-Литвине прямо со "взносов". В Петербурге, в губернском городе, в уездном - идут разговоры, проекты, доказательства, прения; слышны разные, бесспорно умные слова: "развитие", "улучшение", а в Слепом-Литвине, во имя этих прекрасных проектов и слов, происходит только раскладка. Из таких слов, как "образование", "развитие", "улучшение", в Слепом-Литвине, неведомо каким образом, образуются совершенно другие и всегда грустные слова: "по гривеннику", "по двугривенному", "по полтине". И все эти гривенники и полтинники вносятся "без всяких разговоров", а если и не вносятся в должном количестве, то все-таки каждый, старается заплатить, чувствуя, что за ним есть недоимка.

   Обведя вокруг Москвы круг радиусом верст в четыреста, мы получим местность, в которой положение крестьянина и направление его мысли в общих чертах определится стремлением "добыть денег", только добыть денег - больше ничего. К этому направлению крестьянской мысли начало присоединяться плохо определяемое, но тяжко чувствуемое крестьянином желание - уйти куда-нибудь, желание как-нибудь полегче добывать то, что теперь добывается с таким трудом. И это стремление уйти из сухих и жестких условий крестьянской среды объясняется все тою же необходимостью добывать все больше и больше денег. В самом деле, никогда крестьянину не приходилось так много платить наличными деньгами, как теперь. Платить хлебом, тальками, курами, поросятами, как он в старые годы платил помещику, который все это мог сбыть оптом в губернский город или в Москву, - теперь не приходится: ни кур, ни холста, ни муки не возьмет ни одно волостное правление; нужны чистые деньги, кредитные билеты, и вот этих-то чистых денег и неоткуда взять крестьянину, настоящему деревенскому мужику. Он чувствует, что платить ему "надо": об этом никаких разговоров и сомнений нет; но платить нечем. Вышло так, что в настоящую минуту нет крестьянского двора, по крайней мере в Слепом-Литвине, о котором главным образом и идет речь, который бы не платил за двух - никак не меньше - душ. Семь человек ратников, ушедших в ополчение, составляют вновь добавочный платеж за четырнадцать душ, раскладывающийся не более как на пятьдесят человек работников-мужчин. К покрову непременно необходимо представить эти деньги; нет сомнения, что недоимка будет громадная (на шестидесяти дворах Слепого-Литвина ее наросло уже 8000 руб.); но слепинские мужики, не зная, сколько придется выработать (тут тоже тьма кромешная), все-таки будут биться, стараться добыть деньги... Откуда и как же они их добудут?

   На этот вопрос всякий слепинский мужик может дать вам только такой ответ:

   - Откуда!.. Ведь господь милостив, батюшка... Человек всю жизнь бьется - все ничего, а вдруг "и из палки выстрелит"!

   То есть вдруг, неведомо откуда и как, налетит на человека полтинник, рубль - и спасет его от беды.

  

  

   Здесь кстати сказать о самой последней формации господского дома. Несмотря на то, что настоящий, колобродящий и капризничающий барин прошел, что прошел барин пожирающий и барин гуманничающий, {См. рассказ "Непорванные связи".} только теперь, когда в барском доме поселился просто немецкий кулак Клейн, барский дом стал заслуживать в глазах крестьянина внимание и даже уважение... Да! В доме живет просто кулак, а крестьянин начинает видеть в нем нечто высшее, так как здесь - единственное место в деревне, откуда можно хотя изредка, но все-таки получать чистые деньги... Отцом и благодетелем становится этот какой-то Адольф Иваныч, содержавший в Петербурге дом терпимости. Все знают это, но все-таки уважают Адольфа Иваныча, и уважают не только потому, что он дает хлеб, давая работу, а и потому, что он сумел выбиться, выйти в люди, в помещики, тогда как был такой же мужик, как и все. Это уж уважение интеллигентности, понятной крестьянину, поставленному в необходимость выше всего почитать рубль серебром. Что Адольф Иваныч этот нажил деньги нечистым путем - за то он сам и ответит пред богом: это его дело; а главное - умел нажить. О его высших качествах ума свидетельствует также и то, что он не капризничает без толку, не проедает добра, не колобродит с канавами и дренажами, а просто обирает, где только возможно, экономно и умно, запрягая этих же самых крестьян в труднейшие работы, которые стоили бы больших денег, если бы Адольф Иваныч не был умен и не сумел бы обыграть мужиков на водке, словно на картах. Решительно ни один крестьянин не может, то есть буквально не в состоянии не уважать этого Адольфа Иваныча как ум, как талант, так как у каждого крестьянина на плечах лежит та же самая тяжкая задача - "добыть денег", которую Адольф Иваныч так блистательно разрешил. Есть между слепинскими мужиками просто влюбленные в последовательность и неумолимую логику, с которою Адольф Иваныч преследует свои цели. Вот пример: у соседней помещицы стала пропадать мука из амбара. Она приказала караулить своему приказчику; приказчик укараулил какого-то мужика, царапнул eгo камнем и привел к барыне. Нужно прибавить, что приказчик - человек тоже "энергический" и тоже "последовательный".

   Пойманный мужик стал просить помилования, и барыня простила. Последовательный приказчик немедленно попросил расчета.

   Я видел его, когда, по получении расчета, он отправлялся к Адольфу Иванычу просить места. Рассказав историю с вором, он прибавил: "Что ж это такое? Нешто можно так поступать? Опосля этого они (то есть собственные же его односельцы) и всё будут таскать да в ногах валяться... Нет, у Адольф Иваныча этого нет: уж у него, брат, раз что сказано - свято! Сказал "бей!" - уж бей, постоит за тебя до последнего слова; хоть к мировому, хоть в сенат - уж не отступится от своего... А это что ж такое?.."

   Итак, не отступайся от "своего", гони "свою" линию до последнего предела, наживай где и как можно, ответ один - богу!.. Вот в каких формах начинают выясняться преимущества умного человека перед глупым.

   - Чистый дурак или чистая дура, - скажут вам о том или другом помещике или помещице. - Так надо сказать - балалайка бесструнная.

   - Отчего так?

   - Да как же, помилуйте! кабы ежели бы он (или она) свою пользу понимал, нешто бы он стал так-то?.. А то судите сами...

   И затем рассказывается история, из которой видно, что человек своей пользы не понимает.

   - И есть дурак! как же не дурак-то?

   Пожив в деревне и ознакомившись с неоспоримою важностью рубля серебром, начинаешь соглашаться с мнением относительно людей, не понимающих своей пользы.

  

  

   Возвращусь, однако, к разговору о средствах и путях, какими может быть добыта слепинским крестьянином кредитная бумажка. Словами "всю жизнь бьешься, а вдруг из палки выстрелит" опытный в этом деле крестьянин совершенно верно определяет полнейшую случайность в возможности приобретения рублей. И в самом деле, даже слепинским мужикам, деревня которых лежит на большой почтовой дороге и в десяти верстах от станции железной дороги, даже и таким, относительно сказать, благоприятно поставленным мужикам почти невозможно определить, откуда именно грянет выстрел рублем, из какой палки.

   В ряду таких случайных заработков слепинского мужика первое место все-таки занимает заработок, даваемый барином, на этот раз барином шальным на "новые деньги", деньги железнодорожные, случайные, пьяные. Отвоевав в Питере концессию, схватив куш и просто-напросто "объевшись" купленых столичных утех, яств и питей, такой новый случайный барин чувствует утробную жажду "воздуха", "снегу", "черного хлеба", вообще деревни; и вот уже несколько лет сряду, начиная с половины или с конца октября, в Слепое-Литвино стали наезжать эти "господа" на охоту.

   Каждый убитый такими охотниками заяц, по рассказам слепинских мужиков, обходится господам не менее как в двадцать рублей серебром - цифра баснословная, сумасшедшая, не имеющая сравнения с цифрами никаких заработков, требующих того же промежутка времени, что и приезд господ. Благодаря этим охотам в крестьянских домах Слепого-Литвина то и дело встречаешь пустые бутылки от шампанского, от рейнвейна и т. д. Такая черта господских наездов в деревню сулит еще множество посторонних заработков, влечет за собой другую серию услуг, также всегда щедро оплачиваемых. Явные и для всех видимые следы благосостояния в некоторых крестьянских семьях, начавшегося именно благодаря этим случайным господским наездам, заставляют всю деревню поголовно ждать этих наездов с нетерпением. Но вот беда: чтобы наезд этот был так же выгоден, как он оказался выгодным для "умелых", надо уметь приметить и поймать в массе наезжающих вместе с господами прихотей и капризов - такую прихоть, такой каприз, удовлетворяя который можно рассчитывать на верную выручку. В этом вся штука: узнать человека, распознать, на что он "ходит", "ловится", и потом уже "бить в эту точку". Тут, во время этих наездов, производится двойная охота: господа охотятся за зайцами, выслеживают волков и лисиц, а мужики охотятся за господами и выслеживают их капризы и прихоти. Трудна эта, надо сказать правду, ух как трудна эта охота крестьянина за барином! Выслеживает его вся деревня, от мала до велика; каждому нужно найти свой кончик нитки и крепко держаться за него, а между тем никому неизвестна вообще конструкция господских внутренностей; неизвестно, как, откуда и каким путем пойдет каприз, с которого боку схватиться. Все это темно, покрыто мраком неизвестности. Правда, в общих чертах крестьяне знают, что из барина выйдет, если он не настоящий охотник, что-нибудь веселое и капризное, необъяснимое; но кто именно из этой толпы настоящий охотник, кто только бахвал, бабник, любитель скоромных разговоров - это еще неизвестно. И вот тут-то и требуется страшная работа ума, к несчастию решительно не поддерживаемая более или менее обстоятельным знакомством с аппетитами, управляющими вообще господским образом жизни. И попрежнему приходится полагаться на случай, на выстрел из пня.

   - Вон Михайло Петров... Тот чем господам понравился? А попался ему, братец ты мой, купец с Калашниковой пристани... Ну только оченно этот купец был сурье-зен!.. Так сурьезен, что это даже ужасти! Думал, думал Михайло-то Петров, что тут с эстим сурьезным купцом делать... И так не выходит, и в эвту сторону тоже не берет... А богат купец-то, отойтить от него "так" - обидно! Ну, думает Михайла, что будет! - и больше ничего, что стал ему угождать... Ничего не просит, чтобы там на водочку или что, а так стал вроде как раб бессловесный... И вперед-то его в сугроб забежит, по шею провалится: "не ходите, говорит, ваше сиятельство, глыбоко тут, не в это место идете"... И ножки-то ему обчистит, веточку приподымет, то есть всеми способами... И ни-ни-ни насчет чтобы награды, ни боже мой! Расточил он вокруг купца - этого самого почтения и благолепия видимо-невидимо; услуживает ему, и благодарит, и напредки приглашает, и хвалит - расхваляет, а денег не просит... Что ж ты думаешь, пронял ведь!

   - Прронял?!

   - Пробрал, братец ты мой, в самый корень!.. И что ж ты думаешь? - И всего-то в сурьезном купце и было товару, что одна глупость... Почитай его да хвали - и все!.. И преспокойно совсем с лапочками возьмешь!.. Вот, поди ты, узнай их! А уж какой был сурьезный, боже мой! Мы думали уж, и подходу к нему нету, точно какой, например, столб деревянный; а он, братец ты мой, больше ничего что балобан: хвали его да угождай - и все!.. С тех пор Михайло-то и пошел в ход... И дом оправил, и лошадей тройка - все, слава богу, пошло. Теперича как сурьезный купец едет - уж Михайло без шапки бежит за тройкой верст пять... И купец-то, братец ты мой, никого, кроме Михайлы, не зовет... Уж наши пробовали было, да нет! - "Михайлу, говорит, давай!.." Поди ты вот...

   - Нет, братцы, как я однова влопался было с этими с господами! - начинает речь новое лицо из слепинских мужиков.

   Разговор происходил на бревне, где собрались в праздник посидеть слепинские обыватели. Бревно лежит близ реки, у моста; место здесь просторное, веселое, видно далеко.

   - Так было втесался, так это - ах!.. Попался мне тоже ха-ароший "теленок". Утрафил я ему тоже, вот как и Михайло, в почтение... Что угодишь, что похвалишь, глядь - гривенник да двугривенный. Вижу я такое удовольствие - попер в эвтот бок. "Уж барин, этаких господ, надо так сказать, и не было и не видано..." Расписываю его так-то, да и махони: "Какой, говорю, это барин? Не барин это, а бог!.."

   - Охо-хо!..- загоготали слушатели: - эк ты его как вздыбил... ха-ха-ха!..

   - Передал, брат! - заметил старый старик.

   - Ровно через крышу перебросил, - прибавил другой. - Ну что ж он-то?

   - Как, братцы мои, взбодрил я его эдаким-то манером - и что только сталось с барином, не ведаю! Покраснел весь, ровно рак, и уж принялся же он меня пушить, на чем только свет белый стоит! До того же все молчал, а тут как пошел, как пошел!.. "И холоп, и подлец, и пошел прочь!" и, боже только милостивый, чего-чего не наговорил... Вижу - шабаш! Просолил барина начисто!..

   - Просолил, это уж верно!

   - Стою, молчу, ничего не могу в толк взять, а вижу, братцы мои, - понял... "Тебе, такому-сякому, двугривеннички надобны?.. ты из-за гривенника собаку дохлую готов целовать и богу на нее молиться?.."

   - А-а-а... понял!

   - То-то - понял, братцы мои!.. Слушаю я так-то, вижу, плохо; а жаль барина-то... Думаю, каким теперича манером мне его оборотить?.. И что ж, ребята? Ведь оборотил!..

   - Ну? - единодушно возопило все облепленное народом бревно.

   - Перед истинным богом, оборотил!.. Перво-наперво дал я волю: звони, мол, во все!.. Что уж, вижу - ничего не поделаешь.

   - Уж тут что! Чего уж тут поделать!

   - Думаю, ребята: дуй, ваше благородие; может быть, господь нам и поспособствует...

   - Ха-ха-ха!..

   - Лупи, мол, не жалей кубышки... Распечатал он меня, надо сказать прямо, вполне. Места живого не оставил... Замолчал. "Пошел вон!" Я и ушел, а сам думаю: нет, шалишь! Ушел и он к Адольфу Иванычу в покои - обедать с прочими господами... Я остался у крыльца с лошадьми; думаю, уж как-нибудь надо выбираться из бучила... Думал, думал и надумал. Часа через два этак места - откушали, выходят... Выходит народу сразу человек десять... Перекинулся я тут на грубость. Подхожу к моему, говорю: "За что ты меня, барин, говорю, обидел - я к тебе всей душой..." - "Пошел прочь!" Договорить не дал. Я к господам; "Вот, говорю, господа, обидел меня ваш канпанион: всю дорогу я его одобрял, а он меня что ни на есть худыми словами обругал!.." Господа сейчас: "Что такое, что такое?!." Я рассказал, как было, да и говорю: "Ежели, говорю, их сиятельству не по нраву, что я, то есть, их ублаготворяю всячески, так не угодно ли, мол, пущай они мне положат хошь пять рублей серебром, и тогда, заместо того, я ихнее благородие обругаю... Ежели им это лучше по сердцу".

   Компания, заседающая на бревне, помирает со смеху.

   "Сколько, говорю, угодно, хошь два дня буду ругать их - у нас на это хватит..." Двинул я так-то - покатились со смеху мои господа. "А умеешь ругаться? хорошо умеешь?" - "Сколько вам угодно". Хохочут, помирают. Тут один из них выскочил - толстоморденький этакий, ба-альшой тоже мешок петербургский, генерал полный: "Валяй, говорит, меня, мерзавец этакий! Посмотрим, говорит, точно ли ты мастер!" - "Извольте, говорю, ваше сиятельство!" Сел в мой тарантас еще с одним, надо быть, генералом: "Делай!" говорит. Ну я и принялся!.. Так всю дорогу, братцы мои, до самой станции, уж как только я его ни поливал, то есть и так и этак... Все десять верст я его садил всячески; то есть уж хуже не надо, - грохочет!.. Зальется, зальется, а я-то ему: "ах ты, барабанная палка, ах ты..." Ну, то есть все горло у меня пересохло, осип, покуда до станции-то доехал. "Ловко, говорит, молодец!" Выкинул-таки, ребята, синюю бумагу... Право слово, выкинул. С тех пор, как чуть что: "Где Куприян?" Сейчас меня... С тех-то пор я маленько и того... Дай ему бог здоровья! Ха-ар-роший человек!

   - И кажинный раз - ругай?

   - Эко ты!.. Поди-ко, обругай его так-то!.. В каком духе человек. Иной раз он тебя и в волости выдерет за какое-нибудь слово... Так он тебе и дался ругать! Авось не дурак. Главная причина только, что с ругательств с этих я ему пондравился... вот в чем расчет.

   - Пондравиться-то хитро!.. А уж раз тебя барин признал, уж тут как не удержаться... Гляди только в оба - твое будет.

   "Пондравиться" приезжающим господам - первая забота слепинских мужиков.

   - И чем же, братцы мои, я ему пондравился? - удивляясь неисповедимым путям промысла, рассказывает один из слепинских счастливцев: - Больше ничего, что сказал правду!

   - Ну?

   - Перед богом!.. Повел их Адольф Иваныч по старому месту; то есть вчера - будем так говорить - по этим местам с своими приятелями Адольф-то Иваныч ходил, а нониче и господ по тем же местам повел. Думал, думал я: всем, мол, объявлю дело начисто. Думаю, жалковато мне Адольфа-то Иваныча конфузить, - а ну как да и выгорит на мое счастье от этих слов? Да с господом и грохнул: "Что ж вы это, говорю, Адольф Иваныч, по старым-то местам водите? Ведь, говорю, мы вчерашнего числа сами зверя здесь распугали; нешто, говорю, так можно с господами поступать?.." Тут он на меня, а господа за меня: "Правду ли ты говоришь?" - "Провалиться скрозь землю! вот извольте поглядеть, как в эфтом месте наломано, как тут натоптано". Поглядели: "так!" С тех пор без меня ни-ни. Даже и останавливаются У меня и ночуют: к Адольф Иванычу ни ногой. Нарочно посылают ко мне с известием: "едем, мол; станови охоту". С тех пор вот... А из-за чего? Только что вот правду сказал... Поди вот!..

   - А мне, ребятушки, попался сокол, так окромя этого самого ничего и знать не знаем.

   - Товару?

   - Тоись только одно и одно... Как приедет, уж это знай: целую ночь не спать. Под окнами стучим, выкликаем - соблаз! А добер!.. Ха-арроший человек. Дай бог ему здоровья. Что-то вот прошлую зиму не был, не будет ли нынешнюю... Я было ему хорошую штучку припас.

   - О?

   - Право слово.

   - А ведь грех это!

   - Братец ты мой! Мы и так, и без этого все во грехе. Опять же всякий богу даст ответ сам. Нешто я обманом или что?.. сама готова - видишь вот. Это, брат, дело тоже темное, кто больше ответит: она, а может, и барин.

   - А может, и ты!

   - Что ж поделаешь-то!.. Спросят - так и мы дадим ответ.

   Говорится это в буквальном смысле. Говорящий это так и понимает, что на том свете он объяснит богу все подробно, и тогда наверное окажется, что вины его нету. Надежда, что бог простит за все это, живет в мужике, поднимающемся из-за копейки на всякие "нелегкие". И надо полагать, что господь в самом деле простит слепинским мужикам их даже, повидимому, тяжкие грехи.

   Заработок, доставляемый господскими наездами, самый значительный по размерам денег, получаемых мужиками. Правда, заработок этот сопряжен с необыкновенными трудностями, требующими всей силы умственного напряжения со стороны охотящихся за господами мужиков, преисполнен невероятных, трудно постижимых и бесчисленных случайностей. Но зато тот, кому удалось овладеть полем битвы, может смело считаться счастливцем: в какую-нибудь неделю, в течение которой продолжается охота, умный, ловкий человек одними "наводками" сумеет нажить столько, сколько в обыкновенное время не только деревенский мужик, но и деревенский специалист - кузнец, портной, сапожник - не наживет, сидя над работой целые месяцы. Правда также, что такой заработок довольно-таки сквернит человека, и иной раз бывает положительно противно смотреть на иного счастливца и слушать его радостные рассказы о том, как и чем он "поправился"; но зато в результате всех этих гадостей являются деньги - а это главное.

   Все другие заработки, доступные слепинскому мужику, точно так же случайные, не так хитры, как заработок на господских капризах, но зато и не имеют тех благодетельных результатов. Разжиться, поправиться с них - нет почти никакой возможности, и иной раз, глядя на такой заработок, решительно не понимаешь, из-за чего бьется человек, если не принимать в расчет уверенности этого, повидимому, напрасно бьющегося человека, что иной раз и "из палки выстрелит".

  

  

   В Слепом-Литвине живет крестьянин Иван Афанасьев - живой образец мужика, поставленного в необходимость бросаться из стороны в сторону, чтобы где-нибудь и как-нибудь захватить в свои руки этот проклятый рубль серебром. Иван Афанасьев - редкий экземпляр "крестьянина" в полном смысле этого слова, то есть человека, который неразрывно связан с землею - и умом и сердцем. Земля, по его понятию, - истинная кормилица, источник радостей, горестей, счастия и несчастия, всех его молитв и благодарностей к богу... Земледельческий труд, земледельческие заботы и радости способны были бы наполнить собою весь внутренний мир Ивана Афанасьева, не давая возможности и подумать о том, чтобы можно было променять земледельческий труд на что-нибудь другое, на какой-нибудь другой, более выгодный труд. Иван Афанасьев - не влюблен в землю, как, может быть, покажется читателю из вышеприведенных слов моих об этом человеке; нет, он связан с ней, с землей, и со всем, что переживает она в течение года, связан, как муж с женой, даже теснее, потому что они, в самом деле, живут почти как одно целое. Вместе с тем Иван Афанасьев и "не прикован" к земле, нет: тем-то и дорог земледельческий труд, что отношения между человеком и этой землей, этим трудом - не насильственные, что связь рождается чистая, из чистого, ясно видимого добра, которое делает земля человеку, убежденному без всякого насильства в том, что за это даваемое землею добро надобно угодить и ей, надо похлопотать и за нее. На таких чистых, совестливых началах держится и весь обиход подлинной, неиспорченной крестьянской семьи, и она бы была истинно и беспримерно прекрасна, если бы могла развивать эти начала, то есть свободный, непринужденный союз, основанный на непоколебимом сознании, что добро добывается добром. Но, увы! несмотря на то, что Иван Афанасьев и его кормилица-земля исполняют свое дело совестливо до последней степени, пришли времена, которые как будто даже и внимания не желают обращать ни на труды Ивана Афанасьева, ни на его отношения к земле и вовсе не ценят ни чистоты этих отношений, ни того, что на этих отношениях держится все русское крестьянство, вся русская сила. "Денег подавай!" - вопиют эти времена и больше ничего знать не хотят. "Как же я брошу землю, помилуйте, сделайте милость? - возражает Иван Афанасьев: - ну пойду я на заработок; а как же земля-то останется? Ведь мы землей всю жизнь живем". Иван Афанасьев - такой истинный земледелец, истинный "крестьянин", что самый лучший заработок не в силах был бы заглушить в нем тоски по земле, по тому разнообразию явлений, которыми окружен труд земледельца, связывающий его душу и мысль и с небом, и с землею, и с солнцем красным, и с зорями ясными; с вьюгами, дождями, метелями, морозами, со всем созданием божьим, со всеми чудесами этого божьего создания...

   "Денег подавай!" - вопиют новые времена - и, что поделаешь, Иван Афанасьев начинает "биться" из-за денег...

   - Пошла одно время в наших местах, - рассказывает Иван Афанасьев: - пошла в ход тряпка. Стали наезжать покупщики; окромя как тряпку, ничего больше и не спрашивают. Надумал и я этим самым делом заняться. Лошадка у меня была хоть и плохонькая и тоща, а ноги таскала, сказать нельзя. Померекали об эфтом деле с женой, и та склоняется на тряпку, полагает так, что польза будет. Порешили мы занять деньги на начатие у жениного дяди; человек был он пожилой, от всех отделившись, один со старухой, и тоже этой тряпкой орудовал. Хорошо. Вот поехали мы к дяде - за двадцать за пять верст жил, - вымолили у него десять рублей, весной чтоб отдать. Накупил он мне на эти десять рублей ситцев, пряников, колечек, серег - свой сундучок дал и говорит: "Ну! теперь ступай с богом!" - "Дяденька, говорю, да как же я торговать-то буду. Что на что менять? Сколько за что давать?" - "Я этому, говорит, всю зиму учился, и ты учись. Слушайся, что бабы будут говорить, - они тебя научат скоро..." Нечего делать. Поехал я с товаром по деревням... Еду по деревням, кричу: "Трепья, трепья!.." Выбегают с трепьем бабы, обступили меня; пошла торговля... На платки, на ситец, на серьги. На деньги не торговал, ни копейки не было... Вот хорошо. Поторговал я так-то в одной деревне, в другой, в третьей; выезжаю из третьей-то - дай, думаю, сочтусь, сколько будет моих барышей, наторговал ли хошь с гривенник-то; а уж дело шло к вечеру, и пора домой было ехать. Стал я считать, вижу - плохо дело: товар мой я весь почесть растерял, роздал, а трепья у меня и наполовину против товару не потянет... Прямо сказать, в первый же день начисто я проторговался... Тут я и понял дядины слова, что, мол, бабы-то меня выучат... И уж точно - выучили, век не забуду. Еду я домой - ест меня тоска. Приехал - уж совсем темно стало, огни уж везде, а мне хоть бы и глаза не глядели ни на что: товар растерял, а ничего не привез. Остались у меня одни пряники. (И пряников тоже дядя купил - бабы, девки любят; только у меня что-то бабы пряников, не брали: надо быть, видели, что я с простиной торгую.) Остались только у меня эти самые пряники, да и те все в мешке переломались. Скучно мне, оченно неприятно было. Жена видит, что дело мое неладно, молчит. Сижу так-то, думаю, как мне с этим трепьем быть? Смотрю, идут парни с посиделок. "Мы, говорят, слышали от твоей бабы, что пряники, что ли-то, у тебя есть?" - "Есть", говорю. "Давай!" Отпустил. Узнали на деревне, что у меня пряники, повалил ко мне народ, и бабы, и парни, и девки: лавочки в ту пору у нас еще не было. Не больше как часа в полтора все мои пряники я и расторговал. Ничего что изломанные и все такое - только подавай... Все начисто до последней порошинки расторговал; стал считать - вижу: польза, и не маленькая!.. Вот, думаю, господь мне послал милость свою, хоть мало-мальски убытки мои покрою (теперича вся забота - хоть бы с долгами-то расплатиться, а уж куда торговать!..) Наутро, чем свет, только что белеть начало, погнал я свою кобылку на станцию - за пряниками. Вечером - опять торговля, и опять всё разобрали: польза идет хорошая. Наутро опять на станцию, опять вечером торгую. И так пошло дело чудесно, что ежели бы мне эдак-то проторговать недели с две - и долги бы заплатил, да и пользы бы имел по крайности рубля на три... Ну, только не вышло. Как проведали наши слепинские, что Иван, мол, Афанасьев на пряниках расторговываться стал, и повалили тоже на станцию закупать. Развелось у нас в ту пору пряников больше, чем хлеба или снегу на дворе... И с этих пор все мы остались в чистом убытке. Я-то по крайности хоть мало-мальски на отдачу сбил деньжонок, а другие-прочие так и остались с пряниками. С тех пор я уж торговлей не занимаюсь. Ни-ни, сохрани бог... Как отдал дяде заемные, так у меня словно гора с плеч свалилась: бог с ней и с торговлей, не наше это, крестьянское, дело!..

   Из таких эпизодов соткана вся жизнь Ивана Афанасьева в течение последних десяти лет. Не умея, как истинный крестьянин, ни хитрить, ни лукавить, ни обманывать (земледельческий труд ничему такому не учит), Иван Афанасьев прогорает на всех предприятиях, цель которых добыть деньги. Раз его заманила какая-то родственница, жившая в кормилицах в Петербурге, и сулила место дворника. Иван Афанасьев соблазнился, истратил все деньги, какие были, на машину и приехал в Петербург. Место ему, в самом деле, нашлось; но странное дело: больше, чем малого ребенка, его испугала эта бездонная пропасть "чужого" народа, которым кишит столица. Он испугался этой голой работы из-за денег; ему трудно было жить без "своих", трудно работать без их поддержки. В тот день, когда нужно было идти на место, Иван Афанасьев затосковал, как школьник, которому не хочется покинуть родительский дом. Кормилица-родственница, которая раздобыла ему место и у которой он останавливался в Петербурге, напрасно гнала его идти на место, напрасно торопила... Иван Афанасьев заскучал еще пуще от этих понуканий. Когда же, наконец, он очувствовался и пошел, то, придя на место, нашел, что оно занято другим. Триста верст Иван Афанасьев шел до деревни пешком, питаясь Христовым именем, и, наконец, кое-как доплелся до двора.

   - Тут-то я уж отдох!.. Думаю, бог с вами совсем, с местами... Я на одном хлебе просижу - по крайности дома!.. А что намучился, так это одному богу известно...

   После каждой из таких неудач и отлучек из дому Иван Афанасьев возвращался к родному гнезду всегда с необычайною детскою радостью, несмотря на то, что, возвращаясь, был еще бедней, чем тогда, когда уходил. Он рад корке хлеба, лишь бы она была своя, домашняя, лишь бы ему быть в понятной ему, знакомой, любимой среде...

   "Денег! денег!" - вопиет новейшее время, и не умеющий их доставать Иван Афанасьев вновь ловится на каком-нибудь денежном плане. Сманивают его на землекопную работу, рыть канал близ Ладожского озера, дают десять рублей вперед, обещают поить, кормить. Нечего делать, идет Иван Афанасьев и - глядишь - через полгода плетется домой без копейки, и без здоровья, и без одежи... Оказывается, что спать ему приходилось в снегу, что кормили его падалью, что обсчитывали без зазрения совести, что многое множество перемерло от болезней рабочего народа и зарыто кое-где... Насмотревшись и настрадавшись, Иван Афанасьев рад, что выручил паспорт, и ушел куда глаза глядят. И уж как рад дому-то, как рад своей соломенной крыше, печке, этому жидкому, кислому "своему" квасу!.. Как ни изнурят, ни измучают его, но свои места, а главное - возвращение "к крестьянству", то есть земледельческому труду, вновь восстановляет все его нравственные силы, уничтожает на его лице следы болезни, го