Короленко Владимир Галактионович - История моего современника

bsp;    По моей усиленной просьбе он рассказал мне следующую историю: дело было в прошлом году под рождество. Под вечер начиналась метель, дальше да больше: "окна, что есть, все заметало снегом". Надумал Митриенок кабак закрывать,- некому больше быть. Закрыл кабак, лег и стал засыпать. Только слышит: подъехали какие-то на санях, стучат в дверь, а вставать лень... Помешкал малое время... стучат опять, да, слышь, так стучат,- дверь хотят развалить. Да тут же метель как взвоет тебе, да как закрутит, то и гляди крышу сорвет. Догадался тут Митриенок, кто это с метелью ходит. Делать нечего: зуб на зуб не попадает, а дверь все же открыл. Вошли шесть мужиков. Бороды большие, снегом запорошило... Отряхнулись.

   - Наливай, говорят, по стакану... Потом по другому.

   - Почему же ты думаешь, что это были лешаки?

   - Кому больше быть-то... Вошли, на икону не крестились. Бороды, сказываю тебе,- большу-ущие. Вот ты - бородатый человек, сразу видно - не здешний. А у тех бороды куда твоей больше... Что тут и баять: мне ли не знать здешнего народу...

   - Ну и что же?

   - Ничего... Дурна не сделали. Выпили, заплатили честь-честью,- уехали. А тут и метель стала стихать. За собой увели...

   Митриенок рассказывал это просто, как вещь очевидную. Впоследствии были известия, что в тех местах, на границе Глазовского и Чердынского уездов при переписи было открыто целое неведомое начальству поселение. Это оказались старообрядцы, какого-то из непримиримых толков, скрывшиеся в леса от грешного мира. В мое время рассказывали, что откуда-то из-за Камы наезжают порой неизвестные люди: никто не знает, откуда выходят и куда скрываются. Но Митриенково объяснение было гораздо проще. Разве здесь не видят постоянно лешаков, ходящих снежными столбами над лесною чернью... Кругом стоят леса, которые кричат на разные голоса в непогоду, мрачная река роет новые русла, и всякая лесная нежить живет в трущобах. С духовенством починовцы имеют очень мало сношений и, кажется, к богу обращаются только в необходимых случаях, как свадьбы, крестины, похороны. Но с колдунами приходится то и дело советоваться по поводу многих случаев: тут леший ворует рыбу, тут человек заболел от "насыла по ветру". Летом над заводями русалки расчесывают косы, таинственная "лихоманка" ходит по свету, огненный змий летает по ночам в избы к мужикам и бабам...

   Я искренно и от души смеялся над этими рассказами, а починовцы так же весело смеялись над моим незнанием очевидных вещей... Скоро, однако, наступило время, когда мне пришлось вступить в прямую борьбу с этой лесной "нежитью", и лесная нежить меня победила на глазах у всего починковского мира... Но об этом дальше.

   От Поплавского в Бисерове я узнал, что в починках есть уже один политический. Это был фабричный рабочий Лазарев, сосланный за забастовку. Вскоре он явился ко мне, и мы познакомились. Родом он был - "Калужеской губернии такач",- как говорил он своим местным говором. Это был хороший малый, знакомый уже с политическим движением, и мы сразу сошлись. Он успел уже несколько обжиться, так как привезли его сюда еще летом. Мне рассказывали местные жители, что когда он приехал сюда в своих сапогах бураками, в поддевке тонкого сукна со сборами и в узорной косоворотке, то местные бабы на покосе накинулись на него, повалили на сено и... произвели насильственное освидетельствование с целью убедиться, что он такой же человек, как ихние мужики. Когда я спросил его об этом, он застенчиво и стыдливо подтвердил рассказ: он был рослый мужчина, косая сажень в плечах, и большой щеголь.

   Жил он в семье Микешки, верстах в пяти от нас, и учил его маленького сынишку грамоте по-церковному: "аз-буки".

   Кроме Федота, тут были еще несколько ссыльных уголовных. Однажды Федот предупредил меня, что ко мне собирается один из таких ссыльных, Карл Несецкий, и что этот визит будет мне не очень приятен: Несецкий приедет с безносым Трошкой, тоже большим скандалистом, привезет водку и рассчитывает на ответное угощение. В то время я относился строго к своему личному поведению и к своим отношениям к людям и решил сразу, что водкой никого угощать не стану.

   В светлый зимний день к починку подъехали розвальни, в которых сидели два человека. Когда они вошли в избу, я сразу узнал по описанию Несецкого и безносого Трошку. Несецкий был человек среднего роста, худощавый, с какой-то особенной горькой складкой в лице. Тропка успел как-то побывать на одном из вятских заводов, вывез оттуда большую развязность, гармонику и дурную болезнь. Оба были уже выпивши и, ввалившись в избу, поздоровались с хозяевами и сели, развалившись, за стол, поставив перед собой бутылку водки. Я работал у окна над сапогами и не поднялся навстречу гостям, предоставив им угощать Гаврю, у которого загорелись глаза.

   Это их, очевидно, оскорбило. Они делали вид, что приехали к Гавре, но, сидя за столом и наливая рюмки, то и дело стали кидать камни в мой огород. Есть, дескать, люди, которые задирают нос выше лесу, и что на таких людей у них найдутся свои средства. Я все молчал. Очевидно, оскорбленные до последней степени, они поднялись из-за стола и стали прощаться с хозяевами. Я чувствовал, что наживаю себе врагов, а между тем в лице Несецкого замечал что-то располагающее и жалкое. Они уже собирались выходить, когда я встал со своей седухи, сложил фартук и встал против Несецкого. По внезапному побуждению я положил ему руки на плечи и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

   - Послушайте, Несецкий... Я плохой собутыльник: и сам не пью, и других не угощаю. С пьяными разговаривать не люблю и не умею. Но если вы захотите когда-нибудь придти ко мне без водки, трезвый, потолковать и попить чаю, то я буду рад вас принять, как и других товарищей ссыльных.

   Что-то дрогнуло в бледном лице Несецкого. Он потупился, подумал и сказал глухо:

   - Простите меня... Живешь тут в лесу вот с этаким зверьем (он бесцеремонно указал на совсем рассолодевшего Трошку),- и сам завоешь волком. Прощайте.

   На пороге он остановился и сказал, полуобернувшись:

   - Завтра приду... Не прогоните?

   - Буду рад. Приходите. Я получил из Глазова газеты.

   На следующий день Несецкий пришел пешком и без Трошки. О вчерашнем у нас не было и речи. Вечером я зажег свечу и читал газеты. Несецкий слушал внимательно, а наутро ушел на гумно работать с семьей Гаври. С этих пор мы виделись часто, и посещения Несецкого всякий раз доставляли мне истинное удовольствие. Однажды ночью, когда на полатях и с печи несся храп, он рассказал мне своим тихим глуховатым голосом, заложив руки за голову, следующую историю своей ссылки в Березовские Починки.

   Он был поляк, служил в солдатах и судился за какое-то военное преступление. Приговорен к лишению воинского звания и ссылке в места не столь отдаленные. Сначала его поселили на Омутницком или Залазнинском заводе. Тут он начал устраиваться, даже женился. У него родилась дочь. И он, и жена души не чаяли в новорожденном ребенке. Но вот однажды из уездного города приходит приказ: прислать в полицейское правление Несецкого с семейством. Стояли большие морозы, и Несецкий отказался ехать за неимением достаточно теплой одежды. Исправник был самодур, человек крутой, и отказ какого-то ссыльного исполнить его предписание привел его в сильный гнев. Становой получил категорическое распоряжение. Несецкого с женой и ребенком усадили в сани и повезли в город. Когда десятский привез их к полицейскому управлению, то оказалось, что полуокоченевшая жена держала на руках мертвого ребенка.

   - Не знаю,- рассказывал мне Несецкий в темной избе своим печально-надтреснутым голосом,- что тут со мной сделалось. Вошел в полицию и - прямо в присутствие. Исправник был тут. Вытянулся я перед ним во фрунт и докладываю громко: "Куда, говорю, прикажете, ваше высокоблагородие, мерзлую говядину свалить?" - Что такое, что такое?..- спрашивает исправник. Сразу я его озадачил. "Извольте, говорю, выйти посмотреть"... Сам не пошел, послал какого-то писца. Тот возвращается и говорит тихо: так и так,- полузамерзшая женщина и мертвый ребенок. Исправник растерялся.- Ты бы его, говорит, куда-нибудь... в снежок, что ли, закопал...- Тут в меня и вступило. "А-а, говорю, крещеного младенца в снежок! Слушайте, говорю, все!.. Будьте свидетели... Я сейчас архиерею донесу, как начальство приказывает крещеных младенцев в снежок зарывать"... И тут же сделал большой скандал в присутствии перед зерцалом.

   Дело вышло громкое, затушить его было трудно. Исправника не любили, и свидетели показали правду. Вмешался архиерей. Исправник потерял место. Когда прибыл его заместитель, оба они вызвали Несецкого. Старый говорит новому: "Вот этот человек сделал несчастным меня и мое семейство. Через него я лишился места". А новый отвечает: "Ничего, мы ему самому найдем теплое местечко".

   - Подлецы вы оба,- говорю,- А мое семейство где!..- И опять сделал скандал перед зерцалом_; С этих пор, поверите, жизнь мне стала в копейку. Я никого не боюсь, ничего не стыжусь, а меня люди стали бояться. Вы вот первый меня, спасибо вам, не побоялись,- по-человечески заговорили.

   До сих пор воспоминание об этом человеке сохранилось у меня, как одно из трогательнейших и лучших воспоминаний молодости, когда и сам я был много лучше.

  

   В ясный морозный день перед рождеством я застал у себя, вернувшись от Лазарева, только что привезенного нового ссыльного. Звали его Федором Богданом. Его только что привезли из Глазова, и он еще как-то растерянно оглядывался. Поселили его по соседству, верстах в полутора. Ко мне он пришел вместе с десятским для разрешения спора: Богдана схватили на родине, не дав ему собраться, и увезли в чем он был. Теперь в бумаге, при которой он был прислан, требовали, чтобы по доставке на место у него отобрали казенные вещи для возвращения в тюремный замок. Это была явная несообразность, но десятский боялся бумаги.

   К счастью, на это нашлось средство. У меня тоже была бумага и перо, и я пустил их в дело: написал "отзыв" от имени ссыльного Федора Богдана, в котором изобразил, что так как Богдана выслали летом, в чем он был, а теперь стоят лютые морозы, то он не имеет возможности исполнить требование администрации. Десятский смотрел с благоговением на это мое бумажное колдовство и, получив бумагу, спрятал ее за пазуху и уехал удовлетворенный: бумага была против бумаги. А Богдан остался.

   Это был пожилой крестьянин в украинской свитке и бараньей шапке. Он усердно кланялся мне, осыпая меня благодарностями и называя добрым паном. Я объяснил ему, что я такой же ссыльный, как и он, но Богдан качал головой и говорил, что он знает людей и хорошо видит, что "я ж таки ему не ровня". Этого тона он потом держался со мной все время, упорно называя меня паном.

   Родом он был из Киевской губернии, Радомысльского уезда, из большого села, название которого я забыл. Попал он сюда после того, как ухитрился подать прошение крестьян в собственные руки Александра II.

   Через некоторое время среди других таких же крестьян-ходоков, поселенных частью в наших починках, частью в других местах Бисеровской волости, распространилось известие о том, что в починки прислали мужика, который видел царя и подал ему прошение. Вследствие этого к нам стали являться другие ходоки для разговоров и расспросов Богдана. Кроме Федота Лазарева и Несецкого, живо интересовавшихся его рассказами, тут были еще два брата Санниковы, уроженцы той же Вятской губернии, только более южного Орловского уезда, и Кузьмин, - помнится, Рязанской или Орловской губернии. Санниковы были хорошие плотники и взяли подряд на постройку часовни в селе Афанасьевском. Теперь они нарочно пришли оттуда. И вот в избе Гаври, тесно набитой этими заинтересованными слушателями, Федор Богдан рассказал свою историю. Это было в праздник, и вся семья Гаври тоже свесилась головами с полатей...

   Вот этот рассказ.

   В Радомысльском уезде, Киевской губернии, крестьяне, кажется пяти обществ, вели давнюю тяжбу с помещиком Стецким. Дело было запутанное. Богдан был прекрасный рассказчик, и некоторые эпизоды в его рассказе выходили необыкновенно картинно и ярко. Но, как это обыкновенно бывает в таких случаях, юридическая сущность тяжбы исчезала. С одной стороны, взгляды крестьян, основывающихся на стародавних преданиях стариков, с другой - формальная казуистика помещичьих адвокатов и точные статьи закона. Отсутствие нужных документов, пропущенные сроки для обжалования - этого достаточно, чтобы формальный закон бесповоротно стал на сторону помещика. А крестьяне не хотят знать таких формальностей и апеллируют к высшей правде, которую видят в царе. Впрочем, как будет видно дальше, на этот раз и формальное право не так уж бесповоротно было против крестьян.

   Как бы то ни было, крестьяне пяти обществ Радомысльского уезда решили, что им необходимо послать ловких людей в столицу. Для этого выбрали неграмотного Федора Богдана и в помощь ему двух грамотеев. Очевидно, главное лицо, на которое рассчитывали крестьяне, был именно Федор Богдан. И он блестяще оправдал ожидания земляков.

   Приехали ходоки в Петербург и остановились у знакомого человека: дочь местного священника была замужем за купцом, торговавшим в Гостином дворе. По письму тестя, последний радушно принял крестьянских уполномоченных и указал им сведущего "письменного" человека. Тот по записке, взятой ими с места, составил несколько прошений, которые они и рассовали в несколько инстанций: в сенат, в министерство юстиции, в земельный комитет, председателем которого был великий князь Константин Николаевич. Ни царя, ни Константина Николаевича в Петербурге они не застали и сочли, что, подав просьбы всюду, куда было возможно, они исполнили свое дело. Так по крайней мере думали грамотные товарищи...

   Проходили месяцы, а результатов не было. Тогда люди стали на Богдана и его товарищей смотреть косо. Стали толковать, что они только понапрасну извели много громадских денег, "бог зна на що".

   Богдан не мог перенести этих людских покоров и решил ехать вторично в столицу. На этот раз он поехал один, так как он уже знал столичные порядки. Дорогой он узнал, что царь как раз в это время приехал в Москву. Он тоже отправился в Москву, нашел там человека, который на основании материалов с места состряпал прошение и научил, как его подать.

   - Завтра, говорит, будет смотр на Ходынском поле. Дорога туда через Трухмальные ворота. Стань ты неподалеку от этих ворот и держи ухо востро. Полиция зорко смотрит, чтобы кто не прорвался на дорогу. Ну, тут уж как тебе бог даст. Успеешь на дорогу выскочить и стать на колени - твое счастье.

   На следующий день вышел Богдан за Триумфальные ворота. Народу - видимо-невидимо. Но пришел он рано и успел стать в первых рядах. Стоит, прошение у него за пазухой. И вот вдалеке послышались крики "ура!.." Все ближе и ближе...

   Трудно описать то захватывающее внимание, с каким другие ссыльные ходоки слушали этот рассказ. Когда Богдан дошел до этого момента,- помню,- в избе Гаври воцарилась такая тишина, что можно было слышать шуршание тараканов по закоптелым стенам. Это было как раз то, о чем мечтали все крестьяне: мужик стоял в ожидании проезда царя, источника всякого права и всякой правды. Что будет?.. Даже невозмутимые починовцы затаили дыхание.

   Богдан продолжал:

   - Выехал царь из Трухмальных ворот,- дорога перед ним расчищена. Все видно... И тут уже спрашивать нечего. "Мала дытына" и та узнала бы, который царь: едет один впереди, двое за ним сзади на пол-лошади. А уже за теми остальная свита. Все генералы в звездах. Кругом аж блестит. Вот как стали приближаться к тому месту, где стоял Богдан,- тот перекрестился под свиткой, растолкал солдат и полицейских и внезапно, как заяц, кинулся наперерез, на дорогу. Полицейские побежали было за ним, да куда тут,- не догнали. Упал посредине дороги на колени, прошение над головой держит. А сердце в груди так и стучит... "як подстрелена пташка"... Что будет?..

   - Ну-у! - вырвалось у одного из Санниковых торопливое восклицание...

   Подъехал царь к тому месту, чуть-чуть своротил коня и объехал Богдана, что-то сказав адъютанту. И вся свита, как река на ледорезе, разделилась на две струи. Едут генералы, на Богдана смотрят с любопытством, а он стоит на коленях. Только царский адъютант повернул коня, подъехал к Богдану, когда свита проехала, наклонился с коня и взял из его рук прошение. Богдан придержал немного бумагу и говорит адъютанту: "Ваше высокое превосходительство. Будьте милостивы: не поверят наши люди, что я подал царю прошение. Нельзя ли мне дать квиточек (расписку)?" Адъютант выдернул из рук конверт и говорит:

   - С ума ты сошел, мужик... Не знаешь разве, кому ты подал прошение... какой тебе квиток?.. Убирайся поскорее домой, а то плохо будет.

   Повернул коня и поехал за царем. А к Богдану кинулась полиция.

   - Не дай бог, что тут подеялось. Полицейские "як тыгры"... Подхватили двое под руки, сзади кто-то в шею толкает, а те его до земли не допускают, несут... Какой-то полицейский офицер, низенький да толстый, так тот спереди на него наскакивает, "в очи сыкает, як жаба". Сам аж плачет: сукин сын хохол, весь парад испортил. Когда вынесли его с шоссейной дороги в поле, поставили на ноги, низенький к морде кинулся, да другой, высокий, его остановил, стал спрашивать: какой человек, откуда, по какому делу. Записал все и говорит: "Ну, поезжай теперь прямо домой. Сегодня в таком-то часу идет смоленский поезд. С ним и поезжай, да смотри, чтобы и духу твоего тут не пахло. Счастлив твой бог, что дешево отделался"... И отпустили.

   Пришел Богдан на постоялый двор и думает: хоть я и подал прошение царю, но квитка у меня опять нет... Опять "неймут менi люде виры". Подумал, подумал и вместо смоленского вокзала направился на николаевский, а на следующее утро был в Петербурге, чтобы опять подать в земельный комитет, а если удастся, то и самому великому князю. Может, дадут и квиток... В Петербурге опять остановился у попова зятя. Стал спрашивать: великого князя нет. Пошел к его дворцу. Там нашелся добрый человек, который сказал, что великого князя действительно нет, но ждут скоро. А как приедет, то непременно будет в земельном комитете. Вот дня через два хозяин прочитал в газетах: приехал. Богдан опять заготовил прошение и пошел в земельный комитет в здание "мырвитажа" (Эрмитаж). На лестнице остановил его швейцар и спрашивает: "Что тебе, мужик, нужно?" - Так и так, говорю, нужно мне в земельный комитет.- "Ступай на самый верх", А другой тут и говорит: "Смотри, он в царские покои затешется..."

   - Да я ж,- спасибо, ваше благородие, понимаю: на самый верх...- А самого "аж кортыть", как бы на царские покои посмотреть. Не дошел доверху, гляжу: дверь черной кожей покрыта и медными цвяшками (гвоздиками) утыкана. Перекрестился я, открыл тихонько. Гляжу: за тою дверью другая, до половины стеклянная. И видно одну комнату, а за ней другую. И в другой комнате каких-то два "члена" (Богдан часто употреблял это почтительное слово). Один сидит в качалке. Другой ходит по комнате взад и вперед. Ну, думаю, что будет. Не расстреляют же меня. Выждал, как тот пойдет от двери в другую сторону, тихонько открыл, вошел и стал около стенки у порога. Пошел тот назад, обернулся, увидел меня и говорит:

   - Ба! Тут мужик стоит.- Повернулся и тот, что сидел, посмотрел и поманил меня пальцем.- Что тебе, любезный, надо?.. В комитет? Так это выше, на самый верх.

   - Выбачайте, говорю, я темный человек. Не знал.- "Ну, ничего, ничего, ступай. Покажите ему". Тот вывел на лестницу, показал наверх. Я рад,- думаю: вот царские покои посмотрел и ничего мне не сделали. Только жаль, поговорил мало. Пришел в комитет, стал спрашивать, куда подать просьбу, а тут как раз забегали: великий князь приехал. Пошел через комнаты мимо меня. Я бух на колени. Великий князь остановился и говорит ласково: "Что тебе, голубок, надо?" - С прошением от нашей громады по земельному делу.- "Давай сюда". Подал я прошение, а сам все на коленях стою. "Что же тебе еще?" - Ваше императорское высочество,- отвечаю.- Я уже подал одно прошение в комитет. Да неймут наши люде виры... Будьте милостивы, квиточек мне.- Чиновники так на меня смотрят, видно съесть хотят. А князь засмеялся, оторвал кусок бумаги и тут же на столе написал: "такого-то числа прошение от Федора Богдана принял". И подписал: Константин. Сам я неграмотный, да после люди читали.

   Вышел я из комитета радый, будто меня на небо взяли. Теперь уже мне люди поверят, как увидят квиток от самого великого князя. Положил его за пазуху, иду домой. Пришел домой, гляжу: а у моего хозяина сидит какой-то барин. Увидел меня и спрашивает: "Это он самый?" - "Он самый",- отвечает хозяин. Тот и говорит: "Здравствуй, землячок".- Здравствуйте и вы,- говорю.- Разве вы тоже с нашей стороны? - "А как же, говорит, прямо оттуда и приехал, да еще письмо тебе привез. Пойдешь со мной, так я тебе и отдам".- Вот спасибо,- говорю. Отозвал я хозяина на сторону и говорю ему: - Дайте сколько-нибудь из моих грошей. Надо земляка угостить.- Дал тот денег, пошли мы. Хозяин жил, может знаете, на Садовой улице. Вывел он меня на Невский проспект, по которому в царский дворец надо идти. Улица большая... В каком же, думаю, постоялом дворе он тут остановился? Спрашиваю, а он не отвечает, только говорит: пойдем, узнаешь. Дошли до Морской, гляжу, заворачивает мой земляк. А на Морской канцелярия градоначальника. Я уже знал. Тут я себе думаю: "Пришло на тебя, Хведоре, лихо". Стал задерживаться да оглядываться. Как тут навстречу идет городовой. Тот ему мигнул. Городовой повернулся и пошел за нами. Тут уже я совсем догадался, а делать нечего: иду. Бумага, что дал великий князь, так у меня за пазухой и горит: думаю,- отнимут, и опять я без квитка останусь. Дошли до ворот. Стоит пожарный в медной шапке. Мой земляк свернул в ворота и меня пальцем манит: иди, голубок, иди. А тут сзади и городовой в спину поштурхивает.

   В канцелярии чиновники встретили Богдана смехом: "Что, говорят, привел-таки. Это он самый?" Потом ввели в комнату, где сидели два генерала: один градоначальник Трепов, другой, надо думать, его помощник Козлов. Повернулись ко мне. "Ты Хведор Богдан?" - Я Хведор Богдан. - "Пишет ваш губернатор, чтобы прислать тебя на родину, щоб ты тут с прошениями не рывся. Успел подать прошение?" - Успел,- говорю.- "А куда?" - Куда было надо, говорю, туда и подал. Министру юстиции, в земельный комитет...- "А еще куда?" - Подал и великому князю Константину Николаевичу в собственные руки...- Трепов аж повернулся. "Врешь,- говорит.- Когда же ты мог подать?" - Сегодня и подал.- Тот не верит, а помощник тихо говорит ему: "Верно, сегодня великий князь был в комитете"... У Трепова аж усы торчком встали. "Вот, каже, сукин сын хохол"... А я думаю себе: сказать или не сказать про царя? Ну, что будет.- Еще, говорю, самому царю подал.- Трепов повернулся на стуле. "Врешь,- говорит,- царя и в Петербурге нет".- Я, говорю, подал в Москве такого-то числа на Ходынском поле у Трухмальных ворот.- Помощник говорит опять: "Верно. Такого-то числа был смотр". И стал тихо говорить Трепову: "Видите, он уже всюду подал. Уедет теперь сам". А Трепов рассердился и отвечает: "Что тут рассуждать! Пишет губернатор, чтобы выслать, так надо выслать". И Федора Богдана выслали по этапу на родину, "чтоб он в столице с прошениями не рылся".

   Богдан рассказывал все это по-украински, но, как человек, уже побывавший в России, он отлично применялся к слушателям, и все его понимали. Слова начальствующих лиц он передавал почти чисто по-русски, подражая даже интонации. Я с интересом следил за выражением мужицких лиц при этом почти волшебном рассказе о том, как простой неграмотный мужик до царя дошел. Когда он рассказал об окончании его хлопот кутузкой и этапом, один из Санниковых хлопнул себя по колену и с досадой крякнул.

   - Постой,- остановил его старший брат.- Не все ведь еще.

   - Чего же тебе еще? Чай, сам видишь! - возразил тот.

   - Да ведь прошение-то подано?

   - Ну, подано.

   - В собственные руки?..

   - Верно... Послухаем, что дальше-то.

   Рассказ, действительно, не был кончен, но и конец был не радостен. Прислали Богдана на родину по этапу вместе с ворами и разбойниками. Но прошения все-таки были поданы. Показал Богдан громадянам квиток великого князя. Громадяне оценили его услугу, и стал он у них первым человеком. Через некоторое время приехал в их местность какой-то "член" с поручением разобрать дело и склонить стороны к миру. Так по крайней мере понимали его миссию крестьяне. Приехал он и созывает громадян в волость. Сошлись мужики. Член и объявил, что часть спорной земли должна отойти к крестьянам, часть останется за помещиком. И это уже был большой успех, но громадяне, видя, что прошения, поданные Богданом в собственные руки, начинают действовать, зашумели, надеясь, что теперь и вся земля может отойти к ним. Чиновник и говорит: "Нельзя мне говорить зараз со всеми вами. Выберите кого-нибудь одного". Громадяне стали кричать: "Пусть говорит Хведор Богдан". Богдан вышел к чиновнику и говорит:

   - Когда уж царь прислал вас с такою милостью, то доложите государю-императору: общество просит, чтобы царь отдал нам всю землю...

   Чиновник посмотрел на Богдана и говорит:

   - А не жирно ли это будет? Сможете ли вы платить за всю эту землю?..

   - Почему же,- ответил Богдан.- Если сможет платить помещик, то заплотим и мы. Он царю человек чужой. Сегодня он тут, а завтра уедет себе за границу,- ищи его. А мы - люди царские. Никуда не уйдем. Всей громаде можно лучше поверить, чем одному человеку.

   Люди услышали это и зашумели: "Правда, правда. Хорошо говорит Хведор". Чиновник осердился.

   - Так ты вот как рассуждаешь. Откуда такой умный сыскался? Да ты не тот ли Богдан, что тебя по этапу из Петербурга прислали? Так я с тобой и разговаривать не хочу... Давайте мне другого. Выведите его вон!

   - Незачем меня выводить. Я и сам уйду.

   Богдан вышел, а за ним пошли и все. "Когда не хотите говорить с нашим выборным, то и мы уйдем". Сборню - как вымело. Остался только чиновник, да староста и сотские...

   По-видимому, это было на руку сторонникам помещика: дело было представлено, как бунт, а Богдан выставлен опасным агитатором. И стали с этих пор за Богданом приглядывать. Жил он в небольшом приселке около большого села. Видно, что полиция за ним присматривает, а взять боятся: пять обществ не шутка, а Богдана добром не выдадут. Потом как будто и следить перестали.

   Только раз случилась в селе богатая свадьба. Из приселка все ушли смотреть на "веселье", и домашние Богдана тоже ушли. Вдруг подкатывает к его хате земская тройка, а в ней - становой и полицейские. Вошли в избу и говорят: "Собирайся, Богдан, поедем". Богдан не идет, те стали брать силой, Богдан отбивается. И взяли бы непременно, да как раз в это время мимо приселка из церкви ехала свадьба, и некоторые из поезжан видят: в пустой улице у хаты Богдана стоит тройка и около нее полицейские. И опять подозрительные громадяне усомнились: "Эге-ге. Это ж, видно, наш Богдан уже с полицией снюхался. Продал громадянское дело". И завернули две-три повозки в улицу, к Богдановой хате. Видят: волокет полиция Богдана, а тот не дается. Рубаху на нем порвали. "Так вот оно что! Ну, поезжайте себе, откуда приехали". Посадили станового в повозку, нахлестали лошадей,- "поезжай, покуда цел". После этого люди стали зорко присматривать за Богдановой хатой, чтоб его как-нибудь не выкрали. Даже караулы выставляли. А после и опять все затихло. Так затихло, что громадяне подумали: может, отступились...

   Подошла в Радомысле ярмарка, и задумал Федор сходить на ярмарку. Думает себе: на ярмарке же многолюдство, тут его взять не осмелятся. Да на свою беду пошел в такое время, когда весь народ уже провалил. На дороге пусто, народу совсем мало. И вдруг видит Богдан: скачет тройка. Нагоняет его становой и два стражника. "Стой! Тебя нам и надо. Садись, а то плохо будет". Подхватили и повезли в город. Лошади летят, как птицы. "Пожалели бы коней,- говорит Богдан, - долго ли загнать!" А пристав усмехнулся и говорит: "Знаю, что тебе нужно: чтоб ваши люди меня остановили да в шею наклали. Пошел!.." И летят дальше... За повозкой аж пыль столбом. Люди сторонятся. Увидят, что Богдан сидит между полицейскими, ударят об полы руками, а догнать уже не могут. Привезли стороной к тюрьме да тотчас же отправили дальше в Киев - так, в чем был, когда собрался на ярмарку... А из Киева скоро погнали с этапа на этап, пока пригнали вот сюда...

   - Так-то,- закончил Богдан печально.- И пошел я по тюрьмам да по этапам... Пока сидел дома, то думал, что и весь порядочный народ дома, а в тюрьмах только воры и розбишаки. А как самого стали гонять ив тюрьмы в тюрьму, то показалось мне, что и весь самый лучший народ по тюрьмам сидит...

   Административный порядок действовал уже вовсю. И в киевской и в других тюрьмах Богдану пришлось видеть административно высылаемых без суда и следствия... Были тут и студенты, и курсистки, были земские гласные, был даже один председатель земской управы... И все эти люди, как и сам Богдан, не совершили никакого преступления в обычном смысле. Тогда еще террористические покушения были редкими явлениями. Эти люди виновны только в том, что хотят лучших порядков. Теперь Богдан попал на край земли. И тут опять видит людей крестьянского мира, повинных в том, что верили в царя.

   Некоторое время в избе стояло подавленное молчание. Первый нарушил его, к моему удивлению, мой хозяин Гавря. Он слез с полатей, прошел через избу, стал против меня и сказал своим нервным отчетливым голосом:

   - А неладно, слышь, и царь-те делает...

   Это был, очевидно, вывод стороннего наблюдателя...

   Трудно описать впечатление рассказа на ходоков. Братья Санниковы были высланы сюда из Орловского уезда Вятской губернии, как люди, смутившие крестьянский мир по поводу тяжбы с лесным ведомством. Их история носила, по их рассказам, совершенно фантастический характер. Их давнюю коренную землю под лесом захватил в свою пользу "министр Финлянцев". Насколько я мог понять, это было в то время, когда удельные леса причислялись к министерству финансов. В лесах, которые крестьяне считали своими, поставили межевые знаки с буквами "М. Ф." ("Министерство Финансов"). Мужики истолковали это в том смысле, что это какой-то министр Финлянцев позарился на их леса и,- своя рука владыка,- захватил их в свою личную пользу. Мужики не соглашались поступиться своим добром, шумели, сопротивлялись. Их усмиряли. Потом,- сила солому ломит,- мир весь смирился. "Не дали рук" только два брата Санниковы. Их и выслали сюда, в эту глушь, вдаль от семейных. Оба они были уже старики с белыми бородами. Оба были многосемейные, и жизнь в ссылке отзывалась на них очень горько. Но они были уверены, что торжество злодея Финлянцева не может быть полным, пока они, два брата Санниковы, не смирятся и "не дадут рук". А они решили не смиряться: лучше умереть за мир в неволе. И они сознательно несли на своих старых плечах тяготу своего мира.

   Орловец Кузьмин оставил позади себя какую-то историю в том же роде. Это был нестарый человек, с лицом, сильно изъеденным оспой, и с странной козлиной бородкой. Лицо его напоминало немного "Анчутку беспятого" (нечто вроде русского Мефистофеля), на нем вечно бродила хитрая улыбка, и он был глубоко уверен, что их дело не может не выгореть. Они послали ловких людей, которые теперь бродят вокруг царского дворца, высматривая только случай, чтобы подать просьбу в собственные руки... А для верности, чтоб этих людей не "изымали" и не выслали по этапу, они поехали в столицу с фальшивыми паспортами... Эту историю он, с хитрой улыбкой, рассказывал мне ранее. И вот теперь Богдан рассказывает, с какими хитростями и с какими усилиями он, наконец, дошел до царя и отдал ему в собственные руки - "крестьянскую правду"... И вот результаты.

   Теперь, когда я вспоминаю этот день, закопченную избу Гаври Бисерова в дальних починках, группу ходоков, слушающих рассказ Богдана, и непроизвольную сентенцию Гаври, осудившего далекого царя,- мне кажется, точно я присутствовал в тот день при незаметном просачивании струйки того наводнения, которое в наши дни унесло трон Романовых. В те годы ходоки тучами летели в Петербург. Это было целое бытовое явление. Они шли к царю, освободившему народ, с надеждой, что он на их стороне, что он стоит за их правду. А от министерств и от сената они получают лишь формальные ответы: недостает документа, пропущен срок обжалования, статьи такие-то и такие-то, им чуждые и непонятные. Конечно, часто представления этого крестьянского мира были совершенно фантастичны, и самому широкому государственному строю порой приходилось бы вступать с ними в столкновения. "Народной правде", вынесенной из глубины прошлых веков, возникшей и сложившейся при других условиях, противостоял весь уклад современной жизни, основанной на началах римского права. Это была, конечно, трагедия, но разрешить ее можно было только пристальным вниманием к глубоким народным запросам, широким просвещением и законностью.

   Народ шел к фантастическому царю, измечтанному им образу... А в распоряжении самодержавия оказался самый легкий и неголоволомный ответ: на все крестьянские дела распространено применение административного порядка. Глубокое разногласие между народными взглядами и формальным правом отдано в руки исправников и жандармов. Цари сами разрушали романтическую легенду самодержавия, созданную вековой работой народного воображения.

   Это, конечно, мне видно с такой ясностью теперь... Но и тогда я уже задумывался над этим явлением и начинал сознавать его трагическую сущность.

  

  

   Не помню, было ли это в первый день рождества или в крещение: Богдан пришел ко мне заплаканный. По лицу старого украинца слезы текли, как горох. Он поздравил меня с праздником и сел, понурясь, на лавку. Я понимал его настроение: в праздник он должен был особенно живо чувствовать чужбину. Я сказал несколько слов в утешение.

   Оказалось, что причина его огорчения не одна. Его хозяева, как и мои, работали в праздник, и Богдан был сильно озабочен вопросом,- простит ли его бог, что его старые очи на склоне дней видели "такое". И он стал горько жаловаться: что же это за сторона: и люди не люди, и даже малые дети его глубоко возмущали. Мать поставила на печку дежу с тестом. Не заметила, что тесто поднялось и побежало через край.

   - Так что же вы думаете... Дети стали хватать сырое тесто руками и пихать в рот... Мать прикрикнула на них и одного ударила ложкой... Так он повернулся и говорит: а того-то не хочешь?.. Такое малое, от земли еще не отросло...

   Он с ужасом повторил циничную фразу, сказанную сыном матери, и по лицу его опять покатились слезы. Видно, уже бог проклял его, что послал в такую сторону, где дети так отвечают родителям, а сами родители работают в такие праздники.

   - Вот послушайте меня, "старого чоловiка",- говорил он с глубокой уверенностью, поворачиваясь к семейным Гаври.- Попробуйте нарочно - смелите на мельнице зерно в благовещение. После надрежьте на дереве кору и посыпьте немного этой мукой. Чтоб мне не увидать родную сторону, чтоб тут у вас закрылись мои старые очи, коли то дерево не усохнет...

   Он сказал это с необыкновенным одушевлением и прибавил:

   - А вы ж такой хлеб в утробу принимаете.

   Я постарался успокоить его, как мог, но еще много раз он приходил ко мне до глубины души огорченный, рассказывая о случаях нового нечестья. Ему приходило в голову, что, быть может, это его несчастная судьба занесла в такую семью, а в других этого нет. К несчастью, он ошибался: семья, где его поселили, была не лучше и не хуже прочих. Он вздыхал и порой плакал. Потом пришел ко мне с просьбой, чтобы я написал ему прошение, что не он мутил односельчан, а делал это такой-то. Он назвал какого-то писарчука и очень огорчался, что я отказываюсь писать донос хотя бы на врага всего общества. "Видно, уже мне помирать в этом лесу и лежать в грешной земле..." Он отлично помнил все праздники и никогда не сбивался. Когда приходили Санниковы, он пускался с ними в благочестивые беседы, и они плакали вместе.

   Санниковы были тоже люди благочестивые. Я сказал, что они взялись строить в Афанасьевском часовню, а пока прислуживали в церкви за богослужением и читали апостола. На постройку смотрели, как на дело благочестивое: церковь строить не так просто, как избу или даже хоромы. В своем месте у них есть приятель иконописец. Тот без молитвы краски не разведет, кисти в краску не обмакнет,- угодный человек. Понимает, что икона иконе рознь...

   И Санников, пытливо вглядываясь в мое лицо, рассказал мне следующую историю, доказывающую, какие ныне опасные времена и как легко по нынешним временам незнающему человеку погубить душу. Везли раз через их село чудотворную икону владычицы... Не простая икона: с земли греческой. Возили ее какие-то люди, тоже не наши: монашки с лица черномазые и волосом черные. Глаза, как угли, и владычица на иконе на ихнюю же стать,- тоже темноликая. Приехали в село, стали люди молебны заказывать. Санников тоже вздумал помолебствовать, да еще хотел и общество склонить. Так как у них тяжба, то надо бы помолиться владычице об умягчении судейских сердец. Да пошел он к приятелю иконописцу. Так и так,- не помолебствовать ли обществом? Тот его даже за руку схватил.- Что ты, что ты,- говорит,- не моги и думать! Случилось, говорит, мне быть в таком-то селе, так люди сказывали: была и у них эта икона. Более недели стояла. Деньги загребали лопатой. А как закончили да собрались уезжать из села,- закутили, дым коромыслом. Пьянство, блуд... Стали считаться. Возчик деньги требует, а монашка пьяная и говорит: какие же тебе деньги, когда ты со мной блуд имел... Вот какая это икона! Теперь, говорит, времена пришли антихристовы. Стал он свои иконы пускать для соблазну. Не знает человек,- помолебствует, а иной только на нее перекрестится, а уж он, антихрист-то, его и записал к себе.

   - Конечно, мы люди темные, долго ли душу погубить!..- говорил Санников с скорбным выражением лица, пытливо вглядываясь в меня.- Может поэтому иные люди и не крестятся на иконы... Сказывают, слышь, и синодские теперь бывают со всячинкой. Всюду он свои сети запускает...

   Рассказ Санникова заставил меня задуматься. Конечно, и тут было много суеверия, но уже один этот взгляд Санникова, полный пытливости и тоски, каким он смотрел на меня во время рассказа, указывал ясно на душевное страдание, связанное для него с отвлеченными вопросами. Тут вопросы религии уже связывались с вопросами общей мирской неправды, и это до известной степени делало мне его настроение родственным и понятным. И я задумался. Это был уже не Гаврин разговор о "богах". Как мне, в свою очередь, сделать понятным то, что происходит в моей душе? Как указать этим людям, что вопросы высшей правды живы и у нас, только живут они в непонятной для них форме? Где же найти общий язык, простой и понятный для выражения общей правды,- без лицемерия, без лжи, без "прикидывания"?.. И впоследствии много раз передо мной вставал этот вопрос, и каждый раз мне вспоминались простодушные голубые глаза седого старика, уставившиеся в меня с мучительно пытливым выражением...

  

  

   Как-то вечером, на святках, семья Гаври уезжала бражничать к богатому починовцу Дураненку. Это был тот самый хозяин, который в день моего приезда на сходе у старосты говорил о необходимости "уважить" Фрола-Лавра новой крышей. Его слушали почтительно, и его мнение приняли. Это был, пожалуй, самый зажиточный человек в Починках.

   Вернулись мои хозяева от Дураненков поздно и рассказали мне новость: "К Дураненку привезли девку", тоже ссыльную. Они ее видели, и она им сказала, что она "по одному делу со мной".

   Я плохо спал эту ночь от нетерпения. "По одному делу со мной"... Может быть, это одна из сестер Ивановских?.. Наутро, однако, когда проспавшиеся хозяева рассказали подробности,- я убедился, что мое предположение неверно: девушка была светлая блондинка, с кругло остриженными волосами, "как у парня". По одному делу со мной... Я понял, что этим она хотела сказать, что она тоже политическая. По описанию - это была совсем молоденькая девушка. Как она должна чувствовать себя в этой глуши?

   На следующее утро к Гавре зачем-то приехал молодой парень - сын Дураненка. Он дополнил рассказы моих хозяев: "девку привез сам урядник и поселил у них, сказав, что на то есть приказ самого исправника: поселить в лучшей избе, то есть у Дураненка".

   - Ну,- сказал я парню,- поклонись вашей новой жилице и скажи, что завтра я приду к ней.

   Парень замахал руками.- И-и ни-ни. Не моги приходить! Урядник приказал, чтобы ссыльных, особенно тебя, не подпускать на сто сажен к нашему починку. "Коли что, говорит,- из оружья стреляйте".

   Это было серьезно. Глупый урядник, может быть, по приказу неумного станового или исправника, вводил совершенно новый мотив в нашу ссыльную жизнь. Раз уже мне прислали для подписи обязательство "не выходить за черту селения". Я ответил в шутливом тоне, что так как я живу не в селении, то и обязательства не выходить за черту его дать не могу. Теперь это была попытка прикрепить нас, как к тюрьме, к пределам данного починка. Бог знает, к чему могла бы повести эта попытка, если бы я ей подчинился. Поэтому я вспыхнул и сказал парню:

   - Ну, когда так, то скажи отцу: завтра я приду к нему в гости не один. Позову еще Несецкого, Лизункова и других ссыльных. Пусть принимает гостей.

   Лизунков был тоже уголовный ссыльный, человек загадочный и странный: огромного роста, заросший бородой до самых бровей, с длинными волосами, которые он распускал по плечам и напускал сверху на лоб. Прошлое его не было никому известно: говорили, что заросль на лбу и на щеках скрывает клеймо _К_А_Т, которое когда-то палач ставил каленым железом приговоренным на каторгу. В его отрывочных рассказах порой проскальзывали сведения о дальней Сибири. Он знал, как называется китайская водка ("дюже крепкая: выпьешь с наперсток,- с ног валит"), и рассказывал, что китайскую лодочку можно унести подмышкой... В бога он не верил и, к удивлению починовцев, любил порой кощунствовать, ругая и бога, и богородицу, и Николу-чудотворца самыми неприличными словами. Говорил он медленно, глухим голосом, и глаза его при этом глядели тяжело и тускло. Мне казалось, впрочем, что эта устрашающая наружность и манеры были для этого человека только оружием в жизненной борьбе, особенно в Починках, а в сущности душа у него была не злая... Я раза два принимал его у себя, угощая чаем, и в его глазах читал благодарность и даже преданность. Я был уверен, что он по первому слову пойдет со мной к Дураненку.

   Семья Гаври при моем заявлении смотрела на меня с удивлением и даже некоторым страхом. До сих пор они считали меня "смирным", а теперь я грожу привести с собой к Дураненку ораву ссыльных. Но мне не оставалось ничего другого: я был в лесу, среди лесных нравов, и если я позволю уряднику поставить меня в зависимость от его самодурных приказов, то трудно сказать, до чего это могло дойти. Кроме того, в моем воображении стояла эта бедная девушка. Она, конечно, ждет моего посещения среди этих лесных людей. И я не приду?..

   - Ну, так вот, парень! Так и скажи отцу,- повторил я твердо. Парень, видимо, испугался. Он уехал с озабоченным видом, а часа через три явился сам Дураненок. Я, правду сказать, на это и рассчитывал, вспоминая свою первую встречу с бисеровцами. Я был почти уверен, что Дураненок уступит. Несецкого, Лизункова и других ссыльных я хранил как последнее средство.

   Войдя и покрестившись на иконы, Дураненок, плотный, хорошо, даже щегольски по-местному одетый солидный мужик, поздоровался со мной за руку и сказал:

   - Тут, слышь, Володимер, мой паренек тебе нахлопал зрятины... Коли придешь к ссыльной нашей, мы тебе будем рады... Как не пустить хорошего человека... Наш вотин (я говорил, что урядник был родом вотяк) сам, видно, ничё не понимат в делах-те.

   - Ну, вот этак-то лучше, - сказал я. - Урядник ваш действительно глуп и наскажет вам нивесть чего.

   - А ты, Володимер, бабе моей чи