Ровинский Павел Аполлонович - Белград

на шнурке золотая пластинка, ромбовидная, с изображением какого-нибудь святого и называется тёшайлия (что значит, не знаю). Остальной костюм составляет юбка, потом корсет, иногда атласный и шитый серебром или золотом; из-под него виднеется кисейная рубашка и на шее носится платок, который на груди перекрещивается так, что формы резко обозначаются; вместе с тем, на шее различные ожерелья, часто тоже из монет; сверх всего короткая до пояса кофточка (шкуртелька) с широкими рукавами из атласа или бархата, опушенная дорогим мехом и иногда тоже расшита золотым или серебряным шнурком. Сверх всего теплый костюм, род кафтанчика, ниже колен (антерия). Все это, правда, дорого, но носится долго. Многие румянятся и белятся, что сильно портит лицо и особенно зубы, которые постоянно у них болят и чернеют. Волосы красят хиной так, что у всех почти они имеют рыжеватый оттенок. Красят волосы и детям девочкам, и тем их страшно мучат. Я долго был в недоумении, откуда в одной улице все почти дети рыженькие, тогда как взрослых рыжих почти нет; оказалось, что все это крашеные.

   Сербская женщина все еще живет под деспотией мужчины, но в Белграде она значительно эмансипировалась, и разнузданная жизнь мужа не обходится ему даром: жена может развестись. По этому поводу митрополит белградский имеет множество дел, причем в Белграде и вообще в городах часто требуют развода жены, а в селах - мужья. Поводом служит большею частью супружеская неверность, а истинные причины конечно коренятся глубже, в ненормальных отношениях супругов и в способе женитьбы, не зная почти друг друга.

   Действительно, женитьба здесь совершается даже между образованными людьми очень странно. Мужчина совершенно не знает девушку, кроме того, что видел ее в лицо несколько раз и она ему понравилась лицом; он даже не разговаривал с нею ни разу, а только расспросил людей, справился о приданом и делает предложение. Обручившись, он бывает уже каждый день; но после обрученья разойтись неловко. Впрочем, отказ может быть только со стороны мужчины, а со стороны девушки никогда: у нее единственная цель выйти поскорее замуж, об ее женихе говорят хорошо, другого мужчины она не знает, следовательно выбора с ее стороны никакого быть не может. Немудрено, что женившись потом каются. Девушки обыкновенно не заперты, но видеть девушку довольно трудно, а поговорить с ней и вовсе нет случая. Если вы пришли в дом в гости, она подает вам сладкое, ракию и кофе: подаст и станет перед вами немного поодаль, опустивши глаза в землю, и ждет только, чтоб исполнить троекратный обряд угощения, затем скроется в другую комнату: она выходит всегда точно на показ. Молодые люди обоих полов не только не оставляются ни на минуту наедине, но девушка ни на шаг не смеет отойти от матери, отца или какой-нибудь близкой пожилой родственницы. При недостатке общественных собраний и увеселений - сербская девушка действительно растет как затворница. Ее не пускают даже в церковь. На вопрос мой одной молодой женщине, почему это так, она мне ответила: "что делать девушке в церкви? она не станет молиться, а будет только на молодых мужчин смотреть". А замужняя? - спросил я. "3амужняя не станет смотреть на чужих, потому что имеет своего".

   Опыт показывает, что часто бывает совершенно не так; но этот принцип вкоренен глубоко, и девушка растет так, что не видит ни солнца, ни месяца "нити знаде на чем жито расте", по выражению народной песни.

   Мужчины впрочем, даже получившие заграничное образование (кроме воспитывавшихся в России), не чувствуют ни малейшей потребности в женском обществе, взгляд их на женщину слишком материальный и односторонний, и покуда не изменятся их понятия, не изменится и положение женщины; от полузатворничества ей будет постоянно только два исхода: быть работницей в тесных границах своего собственного дома или, подобно мужчинам, отдаваться самой разнузданной жизни.

   В Белграде много красивых женщин, в особенности девушек. Вот вам тип: правильный профиль, тонкие все черты лица, большие глаза черные или темно-голубые, спокойно глядящие через бархатные ресницы из-под тонких смежных черных бровей; лицо белое, как мрамор, и редко увидите на нем игру румянца; как мрамор, оно холодно и неподвижно. Когда молодая женщина, сидя дома, окутает голову легким платком так, что он прикрывает и часть подбородка, она напоминает те классические головки в таких же покрывалах, с которых у нас в школах учатся рисовать. Вечно потупленный взгляд и какая-то неподвижность в лице молодой сербской женщины, как будто скрывают тайну ее мыслей и желаний, и отнимают у него жизнь и выражение. Вся она тонкая и стройная, но грудь впалая, в движении неловкость и вялость. Такая красота проходит очень рано: вскоре после замужества такая женщина теряет всю свежесть лица и прибегает к вспомогательным средствам. Многие из них в молодых годах умирают чахоткой; поэтому у сербов очень много людей, которые женятся два и три раза, а между духовенством в Белграде из 12 лиц четверо вдовцов, людей еще молодых. Не следствие ли это ненормальной, слишком замкнутой жизни? Им вероятно обязано целое поколение сербов стройных, с хорошо развитыми, крепкими мышцами, но с слабою грудью и так же, как их матери, часто умирающих от чахотки. Есть впрочем и другой тип женщин, более крепких, кряжистых, которые в годах становятся довольно широкими, но все-таки не столь дебелыми, как некоторые наши женщины, живущие в изобилии и довольстве. Толстых и жирных людей, как у нас, в Сербии вовсе нет.

   Вот вам сжатая характеристика различных элементов, из которых состоит белградское общество. Мы коснулись несколько и их образа жизни и обыденных привычек; сделаем теперь легкий очерк изменений этой жизни по временам года или по различным его разделениям церковным уставом и гражданским обычаем, по праздникам и годовщинам.

   Я приехал в великий пост, который здесь однако не отличается от обыкновенного времени ни особенным протяжным звоном в церквах, ни прекращением увеселений (первый год не было этих увеселений совершенно по другим причинам, а на второй год продолжался весь пост театр), и пища в большей части гостиниц, да и в частных домах продолжалась скоромная. Каждый день можно было видеть, как почтенный сербский гражданин, надев на палец лопатку барашка, то шел с базара домой, чтоб дать жене пораньше приготовить к обеду его любимое печене; иные для разнообразия постятся только в середу и пятницу. Первый народный праздник, который мне привелось видеть в Белграде, был - цветы (так называют здесь вербное воскресенье). Праздник этот тем особенно важен для сербов, что на него совершилось второе восстание для освобождения от турок, под предводительством Милоша Обреновича (в 1815 г.), и от него ведет свое возрождение княжество Сербия. Наконец, за вечернею было освящение вербы; но при этом присутствуют почти одни дети. Получив по вербочке в соборной церкви из рук митрополита, дети двинулись через весь город по Абаджийской улице к церкви Вознесения, оттуда поднялись на Теразии и пошли назад. Впереди несли свечи, рипиды и другие какие-то церковные принадлежности, за ними шли певчие в особенных костюмах, а остальное все с вербочками, и все одни дети до нескольких сот; все это идет и поет со всем усердием, а у многих в руках колокольчики, которыми они то и дело позванивают. Воротившись в собор, все оставили там свои вербочки до заутрени. На другой день праздник был на весь город: все лавки и гостиницы заперты, везде вывешены трехцветные флаги, все консульства также распустили огромные флаги на высочайших шестах, а в чаршии узенькие улицы до того были увешаны ими, что приходилось идти почти под ними. До обедни все войско, регулярное и народное, собралось перед конаком на улице, князь вышел на крыльцо в своем дворе и войско перед ним дефилировало. Затем все отправились в церковь. Вечером была иллюминация, состоявшая в том, что в каждом доме на окнах выставлены были свечи, а в одном месте на теразиях на столбе в железном сосуде горела смола и, кипя, огненным потоком лилась через края. Это зрелище в особенности привлекало публику. Около 8 часов из крепости вышел военный оркестр и играл все время, направляясь к княжескому конаку. Впереди шла толпа ребятишек под предводительством жандарма, и то и дело кричала "ура!". Перед конаком музыка играла до 9 часов, а мальчишки три раза прокричали "ура" и потом все разошлись. В то самое время несколько музыкантов из граждан ходили по всему городу, играя страшную разладицу, и тем забавляли публику, которая важно прогуливалась. Публика, надо заметить, никогда не принимает участия в этих криках "ура" и в других выражениях подобного восторга; она считает это ниже своего достоинства и предоставляет такие демонстрации детям, что последние очень усердно выполняют, как гражданскую обязанность. Один простой мальчишка ходил отдельно по всему городу и громким речитативом пел все одну песню, как кажется, свою импровизацию.

   Пришла наконец страстная неделя. Я все не замечал поста, потому что меня в гостинице продолжали кормить скоромным. Однажды утром я схожу вниз в кофейню, чтоб получить свой белый кофе, сажусь на обычное место и в приятном ожидании читаю газету. Но кельнер решительно обо мне не заботится; а между тем сам преспокойно наслаждается у шкапчика, пропуская рюмочку лютой ракии. Я решился напомнить о себе. "Э! так господин ждет белого кофе?" - спросил он, как бы удивленный. "Нынче великая пятница, нынче белого кофе нельзя получить; а если хотите черного?" - Ну, хоть черного. - "Это можно". Подавши мне черный кофе, сам снова приложился к шкапчику; видимо повеселев, он подошел ко мне и, утирая губы, начал поучительно говорить, какой страшный грех не почитать великую пятницу. "3автра суббота - ну, тогда можно опять", - заключил он свое поучение. Это был истинный славянин и вполне был бы добрым русским.

   С четверга страстной недели до вечера субботы непрерывный базар, но уж продается не фасоль, лук, чеснок и коренья, а целая батальджамийская площадь покрылась гурточками овец и ягнят: другой живности, птиц и свиней, на этом базаре вовсе нет; птицы на обыкновенных базарах, а свиньи больше осенью. Вы всюду встречаете такую сцену: взваливши целую овцу на плечи и, держа ее за ноги, свесивши наперед, тащит ее простой серб за своим покупателем горожанином или сам хозяин несет ягненка; кругом слышится блеянье ягнят и овец, разговор покупателей с продавцами, которые впрочем держатся важно: одни выбирают пожирнее, другие норовят продать подороже.

   Пасха в праздновании не представляет ничего особенного: крашеные яйца есть, но недостает нашего христосованья. На пасхальной же неделе случился и Юрьев день (23 апр.), играющий важную роль в жизни сербов. Юрьевым и Дмитровым днями определяются сроки наймов: кухарок, горничных, кучеров и других рабочих людей; сроки найма квартир; с Юрьева дня начинается настоящая весна, лес оденется листьями, земля покроется травой; с этого дня, там, где есть общее стадо, все сгоняют коз и овец, доят их в один раз всякий своих, а потом уже в продолжение года доят, не разбирая, кто чьих, а соображаясь только с припадающим ему количеством. "Юрьев данак - гайдуцкий состанак (сбор)", гласит сербская поговорка: в этот день каждый гайдук приходил к условленному дереву, делал засечку и после по этим засечкам всякий соображал, сколько их осталось в живых, сколько убыло и сколько прибыло, и насколько, следовательно, можно развернуть свою юнацкую деятельность. Много разных обрядов и поверий соединено с этим днем. Между прочим, добрый скотовод раньше этого дня не заколет ни одного ягненка; первый заколотый ягненок посвящается Юрьеву дню. Причина тому естественная, потому что ягнята до этого времени малы и не успевают еще напастись; но для прочности к этому присоединяется нечто вроде завета, соединенного с религиозным преданием. Народная религия и народная поэзия так тесно связаны между собою, в такой степени влияют одна на другую, что решительно невозможно полное понимание одной без другой. В этом отношении, в белградской народной библиотеке и в библиотеке "Ученого общества" есть несколько рукописей, интересных для изучения этого взаимодействия литературы, связанной с христианской религиею, и народной поэзии, живущей в устах народа и в его преданьях, ведущих свое начало от язычества. В одной рукописи, между прочим, среди других весьма любопытных статей (там же сказание о "Стефаниде и Ихнилате" - известный животный эпос), есть, "слово и чюдо великомученика Георгия, когда оживи животная Теописту", из которого видно, откуда в народе вошло верование в Георгия, как патрона скотоводства. Вот этот рассказ вкратце.

   Некто Теопист потерял волов, и перебрав напрасно сначала всех святых, призвал наконец Георгия, обещая для него зарезать вола, и тотчас нашел. Жене стало жаль вола, и она зарезала только курицу. Георгий три раза являлся во сне Теописту все грозней и грозней, и наконец довел его до того, что он порезал всех волов и позвал гостей. Явился и Георгий, и под страхом смерти запретил гостям ломать и перегрызать кости. Когда угощение кончилось, то по слову Георгия съеденные животные встали и пошли, и с тех пор у Теописта стала всякая скотина непомерно умножаться. Тон и манера рассказа вполне народные, так что не знаешь, сложилось ли устное предание под влиянием книжного, или наоборот.

   У сербов и вообще у югославян Бог и святые являются необыкновенно грозными и веру своих адептов подвергают страшным искушениям. То требуется живую мать от живого ребенка замуровать в стену; то сам Саваоф, путешествуя по свету для испытания веры своих людей, является к одному бедному человеку и заставляет его испечь собственного ребенка.

   Тот Юрьев день, который я провел в Белграде, был довольно холоден и ненастен, и потому собрание народа было малое, была музыка, было и коло, но видеть было нечего. Зато через день Марков день был вполне удачен.

   Этот день не имеет у сербов никакого особенного значения, но в Белграде на него слава в палилулской церкви, на кладбище, и потому собирается народу множество и довольно из отдаленных мест. Пропущу религиозную церемонию, которая в городе не имеет той интересной обстановки, какою она отличается в селах, и перейду к тому, что делается после нее и после обеда.

   Праздник этот происходит на обширной площади между баталь-джамией и кладбищем. На ней выставлено несколько лавок или палаток, загороженных из жердей, обставленных досками; они сверху покрыты свежими ветками с листьями; а иные и кругом обставлены такими же ветками вместо досок. В них продается вино и ракия, пряники, конфеты, жареное мясо, плоды, простые детские игрушки, кроме того разнощики продают шербеты различных цветов от ярко-зеленого до ярко-красного, тут же один разносит бозу - белый кисловатый напиток из проса в роде браги. Как ни велика площадь, но она полна народу. Женские костюмы самые разнообразные. Главное разнообразие в головном уборе. У замужних женщин белградского окружья на головах нечто вроде тарелок, поставленных ребром кверху на манер кокошника, которые сверху покрываются платком красным или желтым, с концами, пущенными назад; у других шапка вроде кивера, суживающаяся кверху и также покрытая платком; наконец, у иных подобная шапка довольно высокая и вся унизанная бусами, монетами, блестками, украшениями из фольги и др.: это молодица, и носит она такую шапку год, имея право все это время не работать наряду с другими. У девушек голова не покрыта, на левой стороне довольно низко пробор, волосы заплетены в одну косу, зачесаны на правую сторону, где и положены чупом на виске, и в них непременно цветы естественные или искусственные. Остальной костюм составляют - юбка шерстяная с продольными полосами ярких цветов, корсет и белая рубашка; на шее и на груди монисты и монеты. У некоторых девушек волосы пущены по спине, разделенные на мелкие пасмы, и на конце связаны лентами. Других сельских костюмов не касаюсь, потому что на мужчинах на всех такой, как мы описали на рабаджии, а описание всех женских костюмов заняло бы много места. Но следует упомянуть главные части мужского костюма горожан. Во-первых, фес ярко-красный или чаще малиновый с черною и редко с синею шелковою кистью; гуня, из синего сукна, обшита шерстяным шнурком и выложена по краям узорами. Под этим род жилета - елек - запахивающийся довольно далеко, расшитый серебряным шнурком, со множеством пуговок металлических и с петельками из серебряного же шнурка; поясом служит широкая шаль, большею частью белая с темными небольшими цветами; штаны особенной формы: начиная от пояса необыкновенно широкие, со множеством крупных складок, идущие до колен и сзади мотаются, как короткая юбка; у колена стягиваются и вся голень обтянута тозлуком, который вдоль голени застегивают крючками; книзу над штиблетами делают шире и нога становится точно у мохноногого голубя; но за то стройность ноги от колена до стопы выказывается вполне, ноги вообще у сербов небольшие и обувью они любят щеголять.

   Все это прогуливается, беседует, но яствию и питию предается весьма мало. Главное дело - коло. В нескольких местах вы слышите однообразный звук сербской свиралы (простая деревянная дудка) и вокруг играющего кругом скачет коло. Остановимся перед одним из них. Вперед выступает гайдаш: в полинялом фесе, с таким же полинялым морщинистым лицом, с светло-голубыми безжизненными глазами, белобрысый; в кафтане белого сукна немного ниже колен, по швам отороченном чем-то черным; на ногах нечто вроде онуч и башмаки. Не знаю, это серб или болгарин из Македонии. У него инструмент гайда, по которому и он сам называется гайдаш: это сшитый из бараньей кожи пузырь, в который вставлены три дудки - одна, через которую он надувает его; другая, очень длинная, перекидывается через плечо и издает все время один ревущий звук; третья в самом низу с ладами, которые он и перебирает пальцами; пузырь он держит под мышкой, слегка прижимает, что и заставляет дудку издавать звуки.

   Едва гайдаш начал наигрывать, как несколько парней - три или четыре - схватили друг друга за пояса и стали перед ним скакать, топчась на одном месте и выделывая ногами какое-то па. К ним живо пристают парни и девки, горожане и поселяне, прицепляясь друг другу за пояса: один конец, находящийся на краю коловодья, идет вперед в правую сторону, окружая музыканта, а к другому постоянно пристают новые лица, и таким образом составляется круг человек во сто. Движение этого кола совершается с некоторой важностью: мужчины с гордой осанкой, а женщины потупив глаза в землю, пресерьезно выделывают ногами па, припрыгнут на одном месте и двинутся вперед, потом опять будто остановятся и даже будто несколько подадутся назад, и снова в несколько прыжков двинутся вперед. Таким прерывисто-поступательным движением коло завивается в несколько рядов, движения постоянно делаются живее, лица у всех одушевляются; мужчины начинают делать скачки все крупней и крупней, по временам вскрикивают, девушки подымают свои скромные взгляды и не смотрят больше на свои некрасивые ноги, обутые в опанки, точно в лапти; при всяком сильном, порывистом движении вперед кисти на фесах горожан откидываются в одну сторону, раздается звонкий топот ног, обутых в штиблеты, и крепкое шлепанье ног в опанках; косы девушек, распущенные сзади, треплются, их головные и шейные уборы мерно звякают. Наконец коловодье заворачивает назад и идет в противоположную сторону, так как левый конец все еще продолжает идти по первому направлению: здесь коло сплетается в два ряда так, что одни идут вперед, другие назад спинами друг к другу, смотря друг на друга через плечо, и одни с другими почти касаются лицами. Это продолжается покуда весь круг не развернется. Музыкант также не относится к этому пассивно: его игра становится громче, такт становится живее, в его ноте слышится больше страсти; под конец, надув сколько возможно больше свой пузырь, он, закрыв глаза, откидывает голову назад, действует только руками, перебирая пальцами лады дудки и локтем слегка надавливая пузырь; одна нога выступила вперед, мерно бьет такт, и как будто по его волшебному движению целый круг быстро носится перед ним, высоко подпрыгивая кверху: от него веет ветер, из-под него взбивается пыль, и слышится только звяканье, топот и страстное вскрикивание парней, сильно опьяневших в этой дико-упоительной пляске. Снять эту живую, полную страсти и сильных движений картину почти нет возможности.

   Коло бывает нескольких родов и называется различно: мачванка, паратинка, влашка и др. Разнятся они тактом; самая живая - мачванка, которая похожа на наш трепак. Становясь в коло, берутся или за пояса, или за руки, или кладут друг другу руки на плечи, как бы обнявшись. В ягодинском окружьи и других окружьях юго-восточной Сербии оно называется оро (т.е. хоро, но серб X никогда не выговаривает); это уже приближается к болгарскому. Говорили мне, что есть у них также нечто вроде нашего хоровода, в котором совершается некоторое лицедейство, но я этого не видал.

   Вообще коло у сербов существует очень давно. В "Архиве" Кукулевича есть снимки с рисунков на могильных камнях в Боснии. Там между прочим на двух камнях изображены люди, взявшиеся за руки и по-видимому пляшущие. На одном мужчины и женщины разделены на две партии, а на другом все вместе и притом так, что каждый мужчина держит за руку женщину. Взглянувши на эти плохие рисунки, нельзя не удивляться тому, как верно схвачена манера в держании рук, в положении корпуса и ног, точно таком, какое теперь принимается при пляске кола. Резавший эти фигуры был плохой художник, но видно, что коло ему было слишком хорошо знакомо, и что он не раз водил его сам. Камни эти во всяком случае положены до прихода турок и по всей вероятности во время господства в Боснии ереси богумильской, на что указывает отсутствие на них христианских атрибутов; следовательно, они могут относиться к XII или к XIII столетиям.

   Коло это не простая пляска, а скорее военная игра: то двигаясь порывисто вперед, то приостанавливаясь и как будто подаваясь назад, оно выражает как бы движение войска в бою и как будто с боя берет пространство впереди. У сербского историка и последнего сербского воеводы Юрия Бранковича, умершего в конце XVII ст. в австрийской тюрьме, сохранилось описание кола XV ст., которое игралось на месте побоища после одной победы сербов над турками. Вот это описание, помещенное в "Истории слав. народов", Раича: "Так как, столь славно была одержана победа (1480 г. в Трансильвании, под предводительством сербского вождя Павла-Князя и трансильванского Батори) и турки были прогнаны, то Павел-Князь с равным ему сановником и другом своим, воеводою Батори и со всеми полками, веселяся, положили ужинать между мертвыми телами. И поставивши трапезу, сели они на мертвых телах есть и веселиться, а потом, вставши, начали играть воинственное хоро, припевая различные юнацкие песни. И Павел-Князь, понудив себя в скакательное игранье, середи того круга схватил зубами мертвую неприятельскую телесину (труп) и долго скакал с нею, держа ее зубами. Действием этим он всех смотрящих привел в великое удивление и убедил всех в своей геркулесовской силе".

   Перед сумерками понемногу стали все расходиться. По теразиям, под густым навесом каштанов, важно прогуливались белградские граждане под руку с своими почтенными супругами, иные с целыми семействами, и направлялись уже по домам. Я с одним приятелем повернул на дартюл. Пройдя глухие улицы пустырей, мы вступили на дартюлскую чаршию, где жизнь еще кипела: туда и сюда сновали цыгане и разные довольно отрепанные люди; перед кофейнями, за рядом высоких олеандров, сидели гости, попивая кофе, вино, пиво, закусывая овечьим сыром с молодым чесноком; выпили и мы по чашке турецкого кофе, и пошли дальше. Свернув в сторону, чтоб подняться в главный город, мы увидели на площадке перед закоптелой избушкой, прилепившейся к какому-то разрушенному палаццо, цыганское коло. Двое цыганят играли на скрипках, а вокруг них плясало десятка полтора тоже цыганят. Потом явилась цыганка лет 14, вся в белом, подпоясанная красною лентою, двумя концами спускающеюся почти до земли; густые черные волосы природными локонами раскинулись по плечам; черты лица довольно красивы, только смуглость еще резче выступала при белом костюме; она тоже вступила в детское коло. За нею является старый цыган в сербском костюме, только в высоких сапогах и в шляпе, из-под которой выбиваются его почти совсем седые кудри, и также пускается в коло. Удивительная смесь возрастов! В этом коле нет той важности и стройности, как в сербском; здесь каждый пляшет почти сам по себе, выделывает самые удивительные пассажи ногами и всем телом. Музыканты играют попеременно, но пляшущие не знают устали. Цыганка вся отдалась движенью; цыган сильно топает и гикает, ему вторит пронзительным визгом весь хор цыганят. И длится эта пляска добрых полчаса. Есть что-то чарующее в этом необузданно-диком движении вечно веселых и беззаботных скитальцев света.

   Полная луна, плавно поднимаясь над горизонтом, незаметно плыла по темно-синему небу; а неподалеку на бугорке, лежа на спине и заложивши руки под голову, покоился безучастный зритель этой сцены, тоже цыган. Он, кажется, не видел пляски, не слышал ни музыки, ни диких криков, в каком-то неподвижном созерцании смотрел он в глубокий свод неба, на плывущий месяц и сверкающие звезды, и, видимо, по-своему наслаждался, предавшись полнейшему бездействию.

   В городе движение уже унялось и все затихало; проходя мимо нас, колбасник в последний раз почти под нос нам крикнул пронзительным голосом: "Ээ! вррруть... ссице са ррреном (горячие колбасицы с хреном!)" Пора и нам по домам.

   Но ведь еще рано, нет 9-ти часов; а деваться некуда, как идти на квартиру, потому что посещать знакомых в это время нельзя: они, если не спят, то собираются спать. Прихожу домой. Ключ, как оставлен был мною в дверном замке, чтоб убрали мою комнату, так и торчит, а комната все так и не убрана, хотя в то время в моей гостинице было три каких-то штумадли. Целый почти дом пуст; по крайней мере, не слышится присутствие человека. По коридору впрочем еще шлепает в избитых сапогах, как тряпка по полу, мой хаускнехт, напевая какую-то песню, в. которой слышатся тоска и голод, и всякая нужда, потому что он не получает ни жалованья, ни пищи и существует одними бакшишами (на водку), а вот уже целый месяц, как гостей почти я один. Скрылся и он куда-то. Бьет 9 часов, сначала в крепости, потом на соборной колокольне, или где-то, должно быть в великой школе. На крепости заиграла труба. Слушая этот звук целый год, я не мог привыкнуть к нему, чтоб не замечать его и не чувствовать какого-то особенного впечатления. Слышно, что трубач трубит, ходя по стене взад и вперед. Он начинает не очень громко и довольно протяжно, делая повышения и ударения на предпоследней ноте и тихо оттягивая последнюю, и будто тихо вызывает кого-то; но, не слыша отзыва, он трубит громче, как-то нетерпеливо, торопливо, сильно ударяет на первом высоком звуке, а потом разом его опускает и заканчивает опять тихо. Едва замолчала труба, в воздухе еще носится последний звук и кажется, будто вы слышите, как трубач нетерпеливо ходит туда и сюда, как вдруг, словно ринувшись на кого-то, посыплется бесконечная ровная дробь барабана; потом она будто смешается, и бьет барабан отрывисто, неровно, как-то сердито на различные манеры и в различные такты, затем снова зальет дробью, и льются эти дробные звуки долго, и разом оборвутся. (Так хорошо барабанят еще только в России; в Австрии так не умеют).

   Тишина настает окончательная. Слышно только, как по коридору тихо ходит легкий ветер: то потрясет растворенным окном, то где-то скрыпнет дверью; да из крепости доносится наводящий тоску однообразный и целую ночь неумолкающий звук какой-то ночной птицы, которую сербы прозвали тюк по издаваемому ею унылому звуку "тюу!".

   Да, с 9-ти часов здесь все уже по домам и собираются спать, а в 10 наверное все спят, вкусно поужинавши и, выпивши положенную порцию вина или пива. Так было, по крайней мере, первые два месяца (март и апрель 1868 г.), проведенные мною в Белграде. В следующем году стало несколько живее, потому что открылся театр, и легче стал политический гнет; но все-таки и теперь жизнь в Белграде недостаточно жива и слишком рано обитатели предаются сну, проводя целые дни в каком-то обрядном официальном существовании.

   За несколько месяцев до топчидерской катастрофы чувствовалось в обществе какое-то ненормальное состояние. Общественных увеселений нет, а если и устраиваются, то не удаются; даже но домам и семействам не собираются, все будто боятся друг друга; в кофейнях молчаливое чтение газет, питье и еда, и никаких разговоров; полное недоверие друг к другу (это взаимное недоверие не совсем прошло в Белграде и до сих пор, вошло как будто в плоть и кровь). Часто слышался ропот на министров и на князя; говорилось, что из внутренности Сербии являлись к князю люди и лично ему заявляли недовольство народа; говорили о каких-то письмах князю, министру внутренних дел и митрополиту; носился слух о существовании какого-то заговора; по ночам иногда ходили конные патрули, необычные в обыкновенное время, значит и полиция что-то заметила. Были различные предсказания и предупреждения в иностранных газетах. Министры продолжали действовать, игнорируя общественное мнение, которое ясно высказывалось тем, что оппозиционный журнал "Сербия" с каждым днем приобретал все больше подписчиков, а полуофициальный орган министра внутренних дел "Видовдан" с каждым днем терял их, что однако не мешало ему, лая на луну, успокаивать своего хозяина и уверять, что все обстоит благополучно.

   В Белграде правительство собрало эмигрантов из разных турецких провинций, сербов и болгар, размещало их по разным своим полкам, а из болгар сформировало отдельную роту и поэтому сносилось с болгарским комитетом; оставалось в интимных отношениях к России и в тоже время заключался тайный договор с мадьярами; г. Блазнавац отправлялся для каких-то совещаний с австрийским генералом Габленцом, объезжавшим в то время австрийскую Военную границу; г. Ристич маневрировал в Париже и при других западных дворах. Князь со своими министрами вел высокую политику, производя в своих дипломатических сношениях величайшую путаницу и стараясь всех обмануть, всем обещая и всех уверяя в своей дружбе. Сербскому правительству удалось совершить два довольно важные акта: через своего агента обманом убедить хорватов пойти на сделку с мадьярами, и возбудить ненависть в болгарах тем, что их постоянно обманывали и обман этот обнаружился, и что девятерым болгарским волонтерам предварительно отсыпали по 25 ударов палками.

   Князь не показывался нигде в обществе. Два литературно-музыкальные вечера "певческого общества" не удостоились посещения ни его, ни его министров; на вечер, данный чехами, он обещал быть, его ждали до последней минуты, он велел только дать знать ему, когда все соберутся, и не был, вследствие какой-то сплетни, а сплетен в то время была тьма, потому что ими занималось и само правительство. Почти каждый день князь отправлялся в общество своей двоюродной сестры Анны Константинович, и ее прекрасной дочери Катарины, в Топчидере, но и здесь они тоже не оставались там, где были все, а удалялись в глухие места кошутника (загороженный лес, где содержатся дикие козы, по-сербски - кошуты).

   Все отношения были самые натянутые; во внутренних делах гнет и несправедливость; в политике ложь и путаница; в обществе много шпионов; провинциальные начальники то же, что паши в Турции; жандармы и пандуры, набранные из разных стран, заменили янычар.

   Не того я ожидал от Сербии, не то я думал найти в Белграде, и в первых же числах мая предпринял экскурсию во внутренность.

   В конце мая я прошел уже почти половину Сербии, и готовился перейти на другую ее половину через Мораву, как пришло известие об убиении князя. Тогда было не до путешествия, и я поспешил вернуться в Белград.

   Не доезжая немного до Белграда, я встретил телегу, набитую пассажирами, и между ними нашелся один мой знакомый. Он вышел ко мне из повозки: на фесе креп, на руке также, держит в руках какую-то восковую свечу, тоже всю обвитую черными лентами; мне показалось, точно весь он залит чернилами. Не здороваясь, он показывал мне свечу, с которой присутствовал при погребении князя, и бессмысленно лепетал: "Вот... дождались... нет нашего отца! мы теперь пропали!..", и начал хныкать передо мной. Другие тупо смотрели на эту сцену и сами старались настроиться печально; а я припоминал себе, что этот самый человек за несколько дней перед тем бранил и князя и все его правительство.

   Это была прелюдия того, что я должен был найти в Белграде.

   Я воротился в Белград 5-го июня, когда князя уже схоронили, главные преступники были схвачены и продолжались аресты их соучастников. В наружности Белграда произошла большая перемена: все дома были решительно укрыты черными флагами, на ином доме было их несколько и такие большие, что от крыши спускались до земли; весь город стал точно какой-то закопченный. Но еще более резкая метаморфоза произошла с людьми: иных совершенно нельзя было узнать; таким образом, эта катастрофа показала мне людей в настоящем их виде.

   Ничтожество в эту минуту ударилось в ханжество, подлость пустилась в доносы, тупость и варварство требовали пыток и казней; но к чести граждан Белграда должно сказать, что в общем итоге они держались с достоинством, была сдержанны и умеренны, как в выражении сожаления к князю, так и в обвинениях. Большинство, как это оказалось потом на скупштине, винило во всем полицию и требовало реформ. Были люди, которые когда-то либеральничали, а тут на них напал такой страх, что они спешили куда-нибудь уехать. Напротив, я знаю одного человека, который больной, осужденный докторами на смерть, в день катастрофы был уже в Земуне, чтоб отправиться за границу; когда это случилось, и брошена была клевета на всю оппозиционную партию, в которой он был не последним звеном, он остался, чтоб разделить долю своей партии. Убогие журналы вместе с толпой не находились ничего больше сказать, как предаваться плачу на все возможные вариации. Благо, что скоро провозглашен был Милан князем, по крайней мере явилась новая тема: поздравления молодого князя в стихах и прозе, и прославление его будущих подвигов. В это время "Сербия", редактора которой таскали уже для допросов в крепость, не предаваясь праздным ламентациям, смело говорила, что не плакать время, а подумать о своем положении, что Сербия находится в состоянии переворота и ей предстоит великая задача внутреннего переустройства и поддержания своего положения во внешней политике. Нашлись люди, которые ухватились было за это, как за доказательство причастности редактора к делу; но опять-таки общественное мнение было серьезнее мнения этих "кукавиц", как их называют сербы, и всякий честный человек в то время от души сказал ему "спасибо и слава!"

   Я не стану говорить о самой катастрофе и ее ближайших следствиях, потому что об ней так недавно и так подробно печаталось во всех газетах; скажу только, что с этого момента собственно начинается политическая жизнь сербского общества. Несмотря на весь террор в первое время, политические убеждения даже тогда высказывались смелее, нежели то было прежде: явилась борьба партий, выступили наружу их различные оттенки; много было и страху, нельзя было ручаться, что по какому-нибудь показанию, добытому палками и другими подобными способами, не потянут и вас туда же в крепость, но все-таки было какое-то движение, была жизнь между страхом и надеждой, а не прозябание, подобно растению, когда в нем весь жизненный процесс скован зимнею стужей.

   По цели и объему статьи мы не можем останавливаться на политике, потому что это само по себе составило бы отдельную тему; но сделаем несколько замечаний о политических деятелях.

   Политические деятели в Сербии разделяются на чиновников и журналистов, которые усвоили себе название интеллигенции в отличие от другого фактора в политической жизни - скупштины, которая должна бы служить представителем целого народа и всех слоев его общества, но в сущности есть не что иное, как представитель исключительно необразованной массы, горожан и поселян; из образованных классов сюда могут попасть только священники, но к сожалению и большинство священства по развитию должно поставить в один разряд с массою. Следовательно скупштина, главный фактор политической жизни, вследствие неразвитости ее активной деятельности, инициативы ни в чем иметь не может, и бывает пассивным орудием в руках правительства или какого-нибудь демагога? Но с 1858 года в продолжение последних 10-ти лет Сербия настолько перевоспиталась, что появление какого-нибудь демагога вроде Вуича невозможно. Сербия с того времени слишком централизована. До 1858 года внутри Сербии постоянно происходили движения независимые от Белграда; теперь без Белграда оно немыслимо нигде. Это показала прошлогодняя катастрофа. Внутри Сербии никто не знал, да и не хотел знать Милана, и когда Блазнавац произвольно провозгласил его с помощью войска, т.е. главным образом с помощью жандармов, собранных, как у нас говорится, "из-под борка, из-под сосенки", - внутри Сербии против этого было не удовольствие: явно говорилось, что это что-то не так, что до скупштины никто не смеет назначать князя и т. п.; но всякий почти серб теперь солдат, с первого же момента все были поставлены под ружье, а как скоро человека поставили во фронт он перестает быть человеком и делается слепым орудием дисциплины, следовательно свободное, независимое движение невозможно. Я уверен, что народному войску Сербии никогда не приведется освобождать своих братьев из-под турецкого ига, для чего оно будто бы назначено, но оно служит и уже успело значительно услужить той самой цели, для: которой Сербия опутана целою сетью полицейских чиновников с их помощниками-пандурами и кметами (сельские старшины и городские головы), т.е. централизации. Эта система, над которой особенно много работала целая история Франции и которая Наполеоном доведена до совершенства, усвоена всеми деспотическими правительствами Европы, и в Сербии имела самого преданного адепта в лице князя, а главным творцом ее был Гарашанин; министр внутренних при Михаиле, Никола Христич был только верным ее последователем и исполнителем.

   Итак, главный фактор парализован невежеством и централизацией; остается интеллигенция, между которою чиновники не могут быть деятелями, потому что в скупштину они не допускаются, а чиновник в канцелярии тоже, что солдат во фронте. Итак, остается только посредственный способ действия, т.е. действие на общественное мнение посредством журналистики, в которой участвует вся интеллигенция. Следовательно, говоря о политических деятелях, мы должны ограничиться одними журналистами.

   К сожалению, несмотря на то, что у сербов есть значительное количество журналов с общественно-политическим характером, централизация видна и в них. Две газеты чисто правительственные: "Сербские Новины" (официальная), и "Единство" (полуофициальная, получающая от правительства субсидию); одна, "Видовдан", постоянно заявляет, что ее принцип служить правительству; другая, "Световит", собственно политического характера не имеет, но в своей тенденции ставит на первом плане услуги правительству, и потому ее страницы всегда открыты для статей Бана, бессменного слуги постоянно меняющихся правительств. Следовательно, все эти четыре органа не представляют никакого общественного мнения, никакого политического принципа, так как принцип служения лицу, династии или клике не заключает в себе ничего политического. Остается поэтому одна "Сербия", как орган по крайней мере одной партии и именно партии либеральной, о которой единственно и можно говорить, как о политическом деятеле.

   Во время самого тяжелого гнета при князе Михаиле (Сербы из ханжества и пиетета к покойному князю вместо имени кн. Михаила постоянно употребляют имя Н. Христича, когда говорят о тои системе, которая собственно и была радикальною причиною катастрофы и осуждена всем народом и новым правительством. У сербов этот пиетет поставлен каждому в обязанность: цель этого как можно возвысить династию Обреновичей, и тем втоптать в грязь Карагеоргиевичей. Мы, не имея никаких обязанностей по отношению к той или другой династии, обозначаем тот тяжелый период именем Михаила, так как он был главою, а все другие были только его орудия.), в особенности направленного против либеральной партии, люди, принадлежавшие к ней, держались 10 лет с твердостью и мужеством, какие можно найти только у людей крепких убеждений других просвещенных наций: многие подвергались изгнанию из отечества, другие терпели тюремное заключение, ссылку во внутренность, лишение гражданских прав и устранение от всякой общественной деятельности; с одинаковым мужеством они держались и во время террора после 29-го мая 1868 года. Можно было сказать, что это люди идеи, крепких убеждений и железного характера. Но настало другое время, гнет снят, повеяло как будто бы свободой, в правительстве говорится о либеральных принципах, как единственных, могущих осчастливить Сербию и избавить ее на будущее время от переворотов; либеральные люди с правителями в самых интимных отношениях, некоторые из них получили важные государственные посты, один даже получил портфель двух министерств; другие министры, кроме одного, все с более или менее либеральным направлением. Одним словом, либеральная партия и правительство, явно называемое всеми либеральным, слились воедино. В это время и "Видов дан", кричавший прежде постоянно, что сербский народ не зрел для свободных учреждений, стал проповедовать, что сербский народ способен к тому больше, чем всякий другой. Но конечно тот был бы крайне глуп, кто поверил бы в такую неестественную и быструю метаморфозу. Либералы в этом отношении, изобличая неискренность "Видовдана", не замечали той дисгармонии, которая была очевидно в их союзе с новым правительством. Источник этого заблуждения двойной: с одной стороны неясное понимание, а с другой, как будто, желание отдохнуть и нежелание продолжать оппозицию, которая уже начинала сильно утомлять их. Впрочем, последнее эгоистическое побуждение было причиною второстепенною, а главною причиною остается то их заблуждение, будто возможно моментальное изменение убеждений, и неопределенность их собственных принципов, так что, собственно говоря, между либералами и консерваторами коренной разницы в политических принципах не существует. В Сербии всякий демократ и либерал; но для ясного понимания этих принципов и проведения их в жизни необходима известная доля просвещения, которою всякий, конечно, не обладает. Проводя параллель между консерватором и либералом в Сербии, перебирая по одиночке людей того и другого направления, мы не найдем между ними большой разницы, если не сказать почти никакой. В либералах найдем только больше стремления мотивировать свою деятельность чистым принципом: но стремление к цели не есть еще постигнутая цель. На либералах наглядно видны следствия ложных оснований, положенных в их образование. Слишком материально понимаемый реализм и узко понимаемая практичность и здесь, как в науке, сбивают серба с истинного пути. Во всем у них компромисс, вечная сделка ума с капризной волей, реальной истины с ее практическим ограничением, и бродят они без этой истины, как в темном подземелье без света, и не находят выхода из своего тесного лабиринта. Смешно и жаль было смотреть на этих людей, когда они, служа подножием хитрому эгоисту, с детской наивностью говорили: "Мы - правительство". Теперь и им стало ясно их положение; но что они бедные выстрадали! Правительство третировало их как своих рабов, которые не смеют поднять головы, консерваторы с полным правом упрекали их в холопстве, а со стороны либеральной молодежи, которая единственная была за них, дожили до скандала. Имевши в провинции прежде доброе имя людей честных и служащих народу и идее, они в последнее время потеряли там уважение и всякое значение.

   Я несколько долго остановился на том политическом процессе, который совершился в последнее время в сербском обществе потому только, что и в этом высказываются основные черты сербского характера. Серб отважен и не боится насилия: силой и страхом из него ничего не сделаешь. Но вы можете всего достигнуть, действуя на его самолюбие, что очень легко, потому что он крайне самодоволен и легко поддается самообольщению. Он любит, по сербскому выражению "уживати", т.е. наслаждаться жизнью, и это его главная цель; он боится умереть, не вкусивши этой сладости, и потому, перенесши очень много, терпя и страдая, он вдруг останавливается, схватывает то, что ему дают, и сорвав эту, иногда весьма ничтожную ставку, забастует. Он упрям и, сделавши ошибку, понимая ее сам, не сознается перед людьми и будет действовать вопреки своему убеждению, чтоб не выдать себя; сознаться в своей ошибке по указанию другого, он еще меньше способен, вследствие крайнего самолюбия. Не имея достаточного просвещения, но, сделавши некоторый успех настолько, что это заметно и постороннему, сербы преувеличивают свои успехи и приписывают их каким-то особенным способностям, которыми обладает их народ. Этому помогают отчасти и отзывы путешественников, между которыми иные лгут из политических видов, а иногда просто из материального расчета, так как эта ложь иногда награждается деньгами, - а другие вследствие того, что не в состоянии войти в жизнь народа и судят об нем по одной выставке, которая подготовляется часто правительством. Вследствие этого самодовольства, является самонадеянность, парализующая их энергию и деятельность: они мало трудятся, не заботятся об основательности, не любят ни во что углубляться, любят схватывать вершки и тотчас с ними на показ. Действуя на эти слабые стороны сербского народа и оставляя его в иллюзиях, не затрагивая только национального чувства, им можно владеть как угодно.

   Произнося такой строгий приговор, можно сказать, не щадя ни мало ни национального чувства сербов, ни самолюбия отдельных личностей, из числа которых он заденет весьма многих, отрешившись вполне от своих личных симпатий по отношению ко многим, я надеюсь тем оказать мое уважение к сербскому народу больше, чем снисходительно-сантиментальными похвалами тому, чего я не одобрил бы и у себя дома. Мерка, по которой я оцениваю сербский народ, служит та самая, которую я применяю к России и ко всякому другому народу, а не составляю особенной, принимая в соображение различные обстоятельства; время, средства, посторонние влияния и т. п., с чем я соображаюсь только тогда, когда касаюсь исторического процесса, который произвел то или другое явление, и к этому я прибегаю нередко, чтобы связать следствия с их причинами. Надеюсь, что сербский народ нисколько не унизит то, что он во многом окажется стоящим гораздо ниже других. Правда, от Сербии, существующей политически всего полстолетия, я требую в некоторых случаях тех самых успехов, каких другие государства достигли в продолжение двух-трех столетий, следовательно как бы упускаю из виду одного весьма важного фактора во всем - время. В этом отношении Сербия, как и всякое, в новое время возникающее государство, имеет ту выгоду, что многое, до чего другие доходили долгим путем поисков и борьбы, она находит уже готовым: ей не нужно отыскивать, а только суметь применить к своим потребностям; время ей нужно только для укоренения того или другого учреждения, той или другой принадлежности современной жизни; потом, она имеет выгоду выбора: ее молодежь воспитывается в различных университетах Европы. И еще одно важное преимущество Сербии пред другими государствами: она не связана преданиями, в ней нет многого, от чего другие рады бы отказаться, если б это не навязала им история и не связала со всею народною жизнью так, что трудно затронуть одно, не коснувшись целого организма. Так, напр., резкое разделение на сословия, которое