Северцов Николай Алексеевич - Месяц плена у коканцов

ь ее на Бир-Казани, двадцатью верстами восточнее Ак-Мечети, или форта Перовский. Я отвечал, что сыр-дарьинское начальство никакой границы назначить не может, потому что это у нас может один царь, а не подданный; что поэтому, как русский подданный, я и сам не могу предлагать другому подданному же русского царя, т. е., начальнику сыр-дарьинской линии, назначать границы царства по желанию коканцев; что я их пленник и жизнь моя в их власти, но писать подобные вещи отказываюсь.

   - Так хоть на Джулеке границу назначить.

   - Никакой; я уже сказал - назначать границы может только русский царь, а его подданные тут и вмешиваться не могут.

   Потом датка пожелал возвращения в коканские пределы перекочевавших к нам киргизов; но я и об этом отказался писать, говоря, что эти киргизы сделались такими же подданными русского царя, как я сам, как все сыр-дарьинское начальство, которое не имеет права отнимать у своего царя подданных, и писать об этом бесполезно.

   - Так хоть бы обязались не принимать вновь перекочевывающих.

   - Не могут, отвечал я; только царь имеет право отказать желающим поступить в его подданство, да и если кто просит русской защиты, так не в русских обычаях ему отказывать.

   Тогда датка, через Абселяма, поручил мне написать хоть то, что он, желая мира, предлагает нашему пограничному начальству прекратить всякие набеги из Кокана, и иметь присмотр, чтобы они не возобновлялись, с тем, чтобы и русское начальство обязалось с своей стороны к тому же самому, так чтобы неприязненные действия заменились мирными, торговыми сношениями. Не без досады спросил он меня, имеет ли русское пограничное начальство право хоть об этом договор заключить, а я - его предложить от имени его, датки?

   Я отвечал, что готов об этом писать, и, на счет этого пункта, надеюсь на удовлетворительный ответ, так как начальство сыр-дарьиское имеет полное право удерживать своих киргизов от набегов, также как и датка, и само предпочитает мирные сношения с соседом взаимному обмену враждебных действий.

   Тогда мне было вторично подтверждено написать и о своем освобождении при заключении мира; я взял перо и бумагу, перо камышовое, и тут же написал и прочел вслух, а Абселям перевел. О границах и возвращении перекочевавших я не писал и о переговорах относительно этого не упоминал; написавши, я с Абселямом ушел в свой домик.

   В тот же вечер мне Абселям сказал, что получил разрешение датки переселить меня к себе в цитадель, так как осада города обременяет его службой, и ему иначе почти некогда меня лечить. Но я чувствовал усталость от визита к датке и остался, а перешел уже рано на следующее утро. В новом доме, такой же общекоканской постройке как и мое прежнее помещение, только с мебелью, т. е., с немногими сундуками, мне был предоставлен выбор комнаты, всего было две, и я, для свежего воздуха, не поместился ни в одной из них, а в сенях, у сеновала, где мне и устроили постель.

   В тот же день, 14-го, ко мне пришли два киргиза: один Аркабай, коканский, оставшийся верным правительству, потому что был на службе и свободен от податей; другой пленный, из под форта Перовский, Курак-Бий, который впрочем жил в своей кибитке и мог отлучаться, но оставляя в залог жену и детей (он в Кокане женился). Оба посылались, как мнe сказали, в Ак-Мечеть к генералу Данзасу, для переговоров (поход его под Джулек от меня скрыли) и пришли взять от меня охранный лист, т. е., удостоверение, что они парламентеры, а не шпионы; я им это написал.

   Тут, в виду близкого и почти верного освобождения, пошли сравнительно радостные дни моего плена; я хотел скорее выздороветь, чтобы ехать домой; только ноги все еще отказывались, и я не мог ехать верхом.

   Впрочем, Абселям меня успокаивал, говоря, что в Туркестане есть русская телега, которую мне дадут, если я ко времени освобождения не смогу ехать верхом. Между тем заживление ран шло с каждым днем успешнее, точно усилившаяся опять привязанность к жизни подкрепляла организм. Впрочем мне Абселям предписал и достал тоже крепительного: коканского вина, т. е., виноградной водки в роде коньяку, только прозрачной и бесцветной, как чистейшая вода. Ее делал жид в Туркестане в малом количестве; отпускал в немецких кувшинах, в которых минеральные воды вывозятся, с сохранившимися еще приклеенными печатными билетиками: не знаю как попала эта посуда из Германии в Туркестан. Это лекарство я употреблял весьма мало, и сильно разбавлял водой; гораздо больше принимал его мой медик.

   Он большую часть дня проводил на разных караулах, по случаю осады, там и спал, а домой заходил только утром и вечером, и тогда оставался более со мной. Тут мы беседовали; он мне рассказывал про Кокан, про коканское житье-бытье, которое весьма не одобрял. Русским языком он владел уже хуже татарского, и сильно обкоканился, но как-то по своему, по-русски. Он был из сибирских казаков, и захвачен в плен Кенисарой, который уступил его коканскому хану ¹⁸. Этот хан искал и всеми неправдами добывал (тому лет двадцать пять) русских военных, беглых и пленных, для обучения своего войска; но Абселям (его русское имя я забыл) долго, года четыре, отказывался от мусульманства и коканской службы и оставался пленником, под страхом смерти, к которому наконец от невыполнения угроз привык. Он все надеялся бежать из плена, пока смерть не явилась уже не поверхностной угрозой, а делом близким, по милости женщины, т.е., коканской девушки, утешавшей пленника. Человек он был молодой, тогда с небольшим двадцати лет, а утешительница мягкого сердца, - так что, он вдруг попал под суд как неверный обольститель правоверной девушки. Тут уже казнь была неминуема, и притом кол; вместо неопределенной угрозы являлся судебный приговор и его быстрое восточное исполнение. От смерти он мог спастись, женясь на обольщенной; но за неверного ее не выдавали, а присудили, казнивши его, и ее утопить.

   И сделался Абселям правоверным мусульманином, женился на обольщенной, вступил в коканское войско, и дослужился до чина юзбаши. Со временем, и от привычки, его вынужденное обращение сделалось искренним; я уже привел его аргумент относительно татарских святых.

   Особенно он чтил туркестанского местного святого, Азрет -Султана; он крестился, когда божился; а об пророке мало думал и чарочку любил. Но чудеса Азрет-Султана, чудотворное построение большой туркестанской мечети, он рассказывал с благоговением и с полным убеждением. Вот эта коканская легенда.

   Давно уже, когда еще киргизов тут не было, правил Туркестаном Азрет-Султан, человек святой и праведный, и затеял он построить мечеть большую, чтобы там со всем войском жить и время проводить в молитве. Благословил Господь такое благочестивое предприятие и оказал Азрет-Султану чудесную помощь. Узнал тот, что мечеть должна строиться из особого, цареградского камня; и явился у него верблюд, который сорок раз в день бегал подземным ходом в Цареград и носил оттуда камни: а строили мечеть ангелы. Там и поселился Азрет-Султан с своим праведным войском, проводя время в молитве: там он и похоронен, и до сих пор на его могиле творятся чудотворные исцеления, и приходят к ней поклонники изо всего Кокана и окрестных земель.

   Вероятно легенда была и длинее, и Царяграда коканцы пожалуй не знают, или иначе зовут; но так уже мне Абселям рассказывал. Мечеть была не далеко от его дома, и я ее ежедневно видел; она построена из бледного жженого кирпича и тесаного известняка. Она квадратная, вышиной на глазомер сажень в тридцать или и больше; с каждой стороны четыре пилястра поддерживают три стрельчатых, но не высоких арки под крышей; кругом два карниза, один идет от капителей пилястров, другой под крышей, под арками окна. Купол один, большой, в треть ширины здания; свод его снаружи луковичный, не очень высокий; кругом купола ряд пилястров; карнизы, купол, стены покрыты узорами из разноцветных изразцов по кирпичу. Новых подобных построек нет, и Абселям мне сказывал, что и в Кокане, и в Ташкенте, новые строения все глиняные и не лучше туркестанских; а такого памятника, как мечеть Азрет-Султана он во всем ханстве не видал.

   Оттого вероятно и легенда об ее чудотворной постройке.

   На карнизах мечети меня удивили гнездящиеся белые аисты, которые не встречаются ни в киргизской степи, ни в Poccиии, восточнее полтавской губернии; но в Бухаре есть. Еще там я заметил стрижей, которых тоже нет в наших степных укреплениях; и в Туркестане аисты и стрижи водятся на одной большой мечети Азрет-Султана.

   Чтил его Абселям, но коканцев не любил и называл все еще по-казацки, псами некрещеными, басурманами, нехристью поганой; по его понятиям и мусульманину следовало быть крещеным, чтобы быть правоверным. Как же не русский человек? тем более русский. что с этими наивными понятиями он соединял препорядочный практический смысл и догадливость и был себе на уме. Желал он и вернуться в Россию, на родину, и расспрашивал он меня, не будут ли его судить как изменника, примут ли. Я отвечал, что вероятно примут, что он не беглец, а пленный, и в коканскую службу вступил по неволе, для избежания кола; что впрочем справлюсь, и в случае благоприятного ответа, так как нельзя его передать с теми коканцами, которые меня отвезут домой, так пришлю красный шелковый платок его меньшой дочери; и впоследствии прислал этот платок.

   Только, прибавлял я, русское начальство потребует отречения от мусульманства - на это он соглашался, только не без запинки; совестно было отступиться от татарских святых и Азрет-Султана; но что значат татарские святые против удовольствия проститься с постылым Коканом и вернуться на родину.

   И тут я благодарил Бога, что не поддался страху, и теперь предстоит мне освобождение, а не жизнь в постылом Кокане, который мне, при большем образовании, должен был опротиветь хуже чем Абселяму, если жить в нем без ученой цели.

   А его удерживали в ханстве дети, которых он очень любил, особенно меньшую дочь, лет четырех; та была действительно премилый ребенок. Эти дети были не от той жены, на которой он женился для избежания кола; та оставалась в городе Кокане, а в Туркестане, переселившись туда, он женился на другой, на киргизке. Впрочем он был готов обеих бросить, и в России хоть с третьей обвенчаться, если бы мог вывезти детей; но всякий раз как он отлучался из Туркестана, и мог бы бежать, семейство его сполна должно было оставаться заложниками: почему он и упускал случаи бегства.

   Это был все плен, да и военная служба трудная; кроме артиллерии, всеми городскими караулами должен был заведовать Абселям, да еще и командировки, под час не безопасные, например за податьми с киргизов, ему же поручались, как надежному и расторопному человеку, а коканские офицеры барствовали или брали командировки выгодные, например, тот же сбор податей, только из мирных безоружных аулов; бойкие горцы поручались Абселяму, да и рекогносцировки в смутное время; так перед осадой он ездил собирать сведения о восстании и вернулся ограбленный. И всегда был у него товарищ, коканский офицер, для присмотра за ним; так и на батарее Маниаз, который ему предоставлял труд, а себе почет и прибыль; было за что невзлюбить коканцев. Только туркестанскому датке Абселям был предан; датка видел от него пользу и ценил ее, хотя платил более вниманием нежели чем-нибудь существенным; природные коканские офицеры более имели от разных поборов, а Абселям был беден, и сундуки с пожитками невелики: разве скрывал свое имение, чтобы не нажить неприятностей - да и то навряд; лошадьми, седлами, оружием любил щеголять, как вообще коканцы, только эту роскошь и знающие.

   Спрашивал я его, не дано ли обо мне знать коканскому хану, чего я опасался, как препятствия к моему освобождению; я не знал тогда, что сообщение обо мне сведений из Яны-Кургана в форт Перовский было немедленно, в день моего приезда, рассказано датке и думал, что Дащан это скрыл, - но Абселям меня успокоил. Станет Мурза-Ниас, говорил он, рассказывать этому дураку такие вещи, чтобы после с русскими и не разделаться; нет, он слишком умен, умнее его коканца и нет, да и просто умных людей, кроме него, нет в Кокане: всё сволочь.

   - Хорошо же ты Абселям хана честишь.

   - Да что его, его никто и в грош не ставит; хоть и глупы коканцы, и те поняли, что за дрянь их хан.

   - Так как же он цел?

   - Да бекам и даткам вольготно, делают при нем что хотят, что хотят и хану из податей вносят, а то себе берут, а нужно, так друг другу ханом грозят. Вот и наш Мурза-Ниас с тем в Туркестан и поехал, чтобы не зависеть от ташкентского, как прежде было; тот зубы хоть точит, да наш его с ханом вдвоем столкнет, что вот теперь ташкентский киргизов взбунтовал, а управиться не умеет. А будь у нашего такие силы как в Ташкенте - не был бы Туркестан в осаде.

   - А в Кокане у хана войска много?

   - Да сколько дадут соседних городов беки, войско их и знает, а хан ни в какое дело не входит. Да тем он и держится, что беки перессорилась, друг другу верху дать не хотят, так и берегут такого болвана. Вот нашего датку солдаты в Кокане знают и любят, он ими прежде командовал, при хане служил. Да и хан, хоть дурак, а Мурзу-Ниаса все-таки ценит и почитает, что другого такого во всем Кокане не сыщешь. Так вот, ташкентскому и несдобровать, напрасно на нашего злится, сам попадется.

   - А что хан, смирный он хоть человек, безобидный?

   - И-и презлой. Хоть и глуп, и ленив, а просто зверь, как есть бешеная собака. Хорошо что руки коротки, а то и велит кого убить, да сам забудет, так человк и жив останется. Молодой еще человек, а памяти уж нет, с распутства больше одурел, только ему и дела.

   Описавши так нецеремонно нынешнего Худояр-Хана коканского, Абселям, помнится, принял за своего пациента лекарство, т. е., добрый глоток коканского коньяку. Я вспомнил, что читал когда-то о завоевании Кокана бухарцами, бывшем тому лет пятнадцать, и спросил Абселяма об этом происшествии, которое уже случилось при нем.

   Он отвечал, что тогдашний хан коканский был убит на войне, что бухарцы заняли Кокан; помнится, что о Ташкенте речи не было. Только держались они, говорил Абселям, не долго; и мы же русские, состоявшие с коканской службе, устроили восстание, чтобы их прогнать. Нас бухарцы теснили, могли и выдать как беглецов; бежать под шумок в Poccию мы не решались, боясь суда и наказания, а тут кстати пришлось, что и бывшее коканское войско, распущенное и замененное бухарцами, было притеснено и недовольно, да и жителей бухарцы обирали......

   Мы первые поднялись ¹⁹, а там и все; бухарцы что живы тут остались, были прогнаны, тут мы и согрешили, устроили выбор нынешнего хана, киргиз он был ²⁰, еще малолетний, белой кости (потомок Чингис-Хана); стал править за него дядя, хороший человек; да на беков не угодил, и вот как потеряла коканцы Ак-Мечеть, так и прогнали правителя, и пошла теперешняя неурядица....

   Поздно было; Абселям ушел опять на караул; да и вряд ли был этот разговор так непрерывно об одном предмете. Это образчик того, какие сведения от не получал я о Кокане; передано тут только то, что я отчетливо и верно помню, и сохранен склад абселямовой речи, но забыл я его особенные, полутатарские слова и обороты. Обыкновенно все наши беседы и мои расспросы о Кокане не держались каждый раз одного предмета, а что к слову придется; и начатое объяснение прерывалось тем, что Абселяму пора идти.

   А мои вопросы были не об одной современной истории Кокана; были и географические, и даже зоологические, на счет зверей, которых я считал ему известными. К моему прискорбно, Абселям не знал восточную, горную область Кокана, а только западную часть хребта Кара-Тау и равнины, от Яны-Кургана до города Кокана. По его словам это больше травяная степь, как виденная и уже описанная мной до Туркестана; рощи только по Дарье, все та же колючка, джида, туранга; кроме того насаженные деревья в садах, тутовые, персики, урюк (абрикосы), виноград; только к Ташкенту, а особенно на том берегу Дарьи, к Ходженту и Кокану, более оседлого населения, более обработанной земли, полей и садов, чем между Туркестаном и Яны-Курганом; на север от Кара-Тау он хорошо знал Сузак, у подошвы гор; оттуда ездил раз и в Аулье-Та, но ездил низкой степью, вдоль реки Чу, и давно, так что местность у Аулье-Та помнил смутно и не мог сказать мне ничего определительного.

   Вспомнил я, что Гумбольдт в Central Asien называет Сузак "обильным тиграми", и спросил, много ли там камышей; Абселям отвчал, что камышей нет и что тигры там живут в саксаульнике, которого пропасть. А самый Сузак небольшая коканская крепость, как Яны-Курган, у северной подошвы Кара-Тау, от Туркестана прямо на север. На Кара-Тау, между Сузаком и Туркестаном, много леса, все высокорослый можжевельник, кара-агачь, но только на северном склоне Кара-Тау; на южном, к Туркестану, лесу нет, кроме немногих ущелий; и в горных лесах есть тигры. Кара-Тау, на глазомер, от Туркестана верстах в пятнадцати или двадцати; между 15 и 20 мая я почти ежедневно видел в горах дождь через открытую дверь своих сеней; в Туркестане большей частью светило солнце и всего раза два были дожди. Эти дожди всегда шли по полудни, между вторым и четвертым часами (по солнцу); и хотя у города уже недостаточны для поддержания растительности летом, однако помогают орошению из речки, которое здесь требует менее воды, чем в лишенных почти дождя окрестностях форта Перовский, Хивы и Бухары. В горных долинах, например, близ Сузака, где, как уже сказано дожди чаще, есть и теперь небольшие пашни, не нуждающиеся в орошении, которое впрочем, у самой подошвы гор, весьма легко в случае засухи, из горных речек. Оттого равнины у самого подножия хребтов - лучшие, плодороднейшие части Кокана, где их впрочем довольно.

   На юг от Туркестана, по Абселяму всего в четырнадцати верстах, но кажется что дальше, по всем известным маршрутам, течет Сыр-Дарья, широкая и глубокая с разливами; но камыша у реки не много, более низкорослого леса: колючка, тальник, джида, туранга - и опять тигры, которых впрочем во всем ханстве довольно.

   О больших городах ханства, Кокане и Ташкенте, сведения, сообщенные мне Абселямом, не отличались большой подробностью; он уже давно там не был, лет двенадцать.

   Ташкент тогда был, по его словам, огромный город, в сорок тысяч домов, что сравнительно с другими, уже известными показаниями, кажется большим преувеличением. Пространства он занимал верст пятнадцать, в своем наибольшем протяжении, и, по словам Абселяма, вдвое больше и торговее Кокана, где однако жителей тысяч до ста, и население гуще, хотя и не так многочисленно, но теснее живет. Дома такие же как в Туркестане, глиняные, самые первобытные, и в Ташкенте и в Кокане, и вообще, говорил Абселям, все что я видел в Туркестане, можно применить и к Кокану и к Ташкенту, только что эти города больше, и такого памятника, как мечеть Азрет-Султана, в них нет и посмотреть не на что. Дворец хана в Кокане - множество одноэтажных домов и двориков, все глиняное, такой же постройки, как жилище туркестанского датки, не роскошнее, а больше, и занимает столько же места, как туркестанская цитадель.

   На обратном пути из Туркестана я расспрашивал о тех же городах природного ташкентца, Гапара, в Яны-Кургане. Он не определял пространства и населения, но говорил, что Ташкент просторно построен, есть в нем много садов и даже поля (как в Хиве, по Базинеру); что домиков в Ташкенте много, все большие, и значительная часть их пусты и разваливаются; постоянного населения немного разве больше, чем в Туркестане ²¹; гораздо больше приезжих по торговым делам, и, если много пустых домов, за то нет пустых лавок; а лавок немногим меньше чем домов, и больше таких, которые нанимаются на время купцами из приезжих караванов, сменяющими друг друга ²². Около Ташкента много кочевок, а около Кокана более садов и полей, принадлежащих преимущественно жителям города, который много меньше Ташкента торгует, а более жители занимаются земледелием , садоводством, разводят хлопчатую бумагу, шелковицу, марену - тоже, что в Бухаре, но не столько для торговли, а более ограничиваясь собственным потреблением и обменом на скот коканским же кочевникам. В этом последнем для Кокана служат отчасти посредниками ташкентские купцы; но из слов Гапара уже видно, что собственно ташкентское купечество незначительно, а Ташкент более перепутье для иноземных караванов; особенно бухарцы, не смотря на свои частые неприятности с Коканом, ввозят туда произведения свои, русские, афганские, английские (получаемые через Кабул, Герат и Мешед), а вывозят коканские и китайские, (получаемые из Кашгара через Уш, Маргилян и Кокан), отчасти в Бухару, а от части в русские владения. При проходе через коканское ханство, бухарские караваны безопаснее, нежели когда идут близь коканской границы, где их коканцы не редко грабят.

   Таким образом главные торговцы в Ташкенте кашгарскиe и бухарские; особенно последние, а там уж и туземные; но мелочной, оседлой торговлею занимаются, по крайней мере в Туркестане, более коканские сарты, к которым впрочем может присоединиться, поселясь в ханстве, всякий мусульманский купец; при том сарты одно племя, и в Бyxapе и в Кокане. В Туркестане и Ташкенте есть и некоторые наши, казанские татары, и немногие евреи. Временным, караванным купцам тоже не запрещается продавать в розницу.

   Статистических цифр я не мог добыть; в Кокане об них не имеют понятия. А торговые пути легче узнать в Троицке чем в Туркестане или Яны-Кургане.

   Между тем осада города шла своим чередом, как будто бы и не было рассказанного выше договора датки с блокирующими город киргизами о мире и снятии осады.

   Киргизы мешали выходившим коканским партиям добывать траву для лошадей, но до рукопашного боя не доходило; коканцы стреляли, скупясь впрочем на порох, и отступали; киргизы преследовали, но не шибко, боясь городских пушек, и при возвращении коканцев в город слышался пушечный выстрел из ворот, или даже два, довольно невинных: коканские пушки далеко не бьют. Выдержавши благополучно пальбу, киргизы, пока заряжались пушки, что не скоро, кидались к воротам, в надежде ворваться в город, прежде чем их запрут, - но ворота всегда запирались во время, под носом штурмующих, которым разбить их было не чем.

   Впрочем, такие безвредные вылазки гарнизона ободряли осаждающих дешевыми победами.

   Разрешение осаждающим ходить в город на базар, данное при заключении договора, пока не отменялось; пытались киргизские толпы и таким образом ворваться, - но безуспешно; перед ними запирались ворота, их встречали пушками. Стража у ворот была многочисленна и исправна; впускались киргизы только малыми партиями или одинокие, со скотом, - те были необходимы для продовольствия города, который уже терпел недостаток.

   Так продолжалось с неделю после нарушенного киргизами договора о снятии осады; датке такое положение было крепко не по сердцу, но он скрывал свою досаду и продолжал оборону чисто пассивную, обдумывая и приготовляя решительный, верный удар неприятелю - и только следил, как неприятель ободрялся, на чем и был основан его расчет.

   Подождавши неделю, как уже сказано, датка велел захватывать приходящих на базар киргизов; это делалось два утра сряду, но на второе утро разумеется пришли очень немногие, не успевшие узнать что вчерашние не возвращались из города: а что были такие, объясняется тем, что то та, то другая часть осаждавших откочевывала в ближайшие к городу степи и опять возвращалась; иначе не могли держаться под городом несколько тысяч киргизов.

   На другой день после этого приказа, мая 18-го по полудни, я услышал гораздо сильнейшую обычной пальбу; выстрлов до десяти, с малыми промежутками, из пушек. Потом стихло; с полчаса молчание - еще выстрелы и это были последние, которые я слышал в Туркестане.

   К абеслямовой жене пришли две знакомые ей женщины, обрадованные; из их очень живого разговора я успел понять что осада снята, киргизы разбиты. К захождению солнца пришел и Абселям, и рассказал как было это дело, которое он отчасти и решил, сам наводя свои пушки.

   С полудня датка стал привлекать киргизов к одним из городских ворот. Там была собрана большая часть гарнизона, и беспрестанно выезжали отряды в поле, но от боя уклонялись. Киргизы столпились тут, почти все бывшие под Туркестаном; когда их набралось достаточно, и они стали разъезжать перед городом - коканцы сделали вылазку, но, не выдержавши рукопашного боя, обратили тыл. Киргизы, ободренные этим, озлобленные захватом своих товарищей, преследовали - но ускакавшие коканцы в порядке выстроились у стены, и открыли пушки, поставленные в воротах, когда их преследователи были уже почти у стены. В упор стреляли картечью, шагах в сорока; каждый выстрел губительно врезывался в толпу; киргизы отхлынут, опять набегут - опять отражены картечью, и после нескольких натисков, они с десятого помнится выстрела решительно обратили тыл; но в их лагере собиралось подкрепление нападавшим, и когда коканцы кинулись их преследовать и рассеяли, то были вскоре встречены свежими неприятелями.

   Опять тоже отступление коканцев; опять натиски киргизов, опять картечь в упор, опять бегство киргизов, преследование коканцами; опять киргизы попробовали собраться, отразить коканцев, - но второй коканский отряд, тайком высланный из других ворот, уже разорял их лагерь; киргизы пришли в смятение, распространился панический страх, оба коканские отряда рубя их с плеча, едва встречая сопротивление, пробились в толпе, соединились, опять рассеялись между киргизами (коканцев было один на двадцать) и разбили, разогнали оторопевших неприятелей. Много было захвачено скота; осаждавшие город покинули свои кибитки и разбежались. Все были конные, и урон их был не очень велик, человек сто, или меньше даже, чуть ли не пятьдесят, не считая легко раненных ²³, которые ускакали, а в рукопашном бою больше и было легко раненых сабельными ударами, или пиками.

   Осада Туркестана была снята, и мне мелькнула мысль, что победоносный датка может нарушить слово и удержать меня в плену; но скоро сообразил я, что датка знает киргизов, знает и то, лучше меня, что осада снята, потому что удалось напугать неприятелей, а киргизский страх непродолжителен и восстание еще везде торжествует, так что опасность для города далеко не миновалась, и нельзя ему смотреть легко на угрожающее вмешательство русских в таких обстоятельствах. Конечно, Ак-Мечеть раз отбила русских, а на следующий год была взята не без труда , потому что коканцы храбро и упорно защищают крепости, но Ак-Мечеть крепость была новая, устроенная для обороны артиллерией, а в Туркестане укрепления старинные, и можно было стрелять только из открытых ворот плохими пушками, - а если их подбить и ворота разбить ядрами из орудий лучшего достоинства, так Туркестан взят. Это все датка действительно расчел, почему, вероятно, и победа над киргизами не изменила его решения освободить меня для удобнейшего примирения с русскими.

   Я впрочем не знал тогда, что генерал Донзас уже пошел на Джулек; это от меня скрывали. Я полагал, что он пойдет, если коканцы станут затягивать дело о мире или перемирии и уклоняться от удовлетворения за свои набеги. Поэтому я и ожидал освобождения недели через две или около трех, считая от 13-го мая; а около 25-го ждал возвращения посланных для переговоров с русским начальством.

   Зато и удивился я, и обрадовался, когда они явились ко мне уже на следующий день после отбитого штурма, 19-го, с киргизом переводчиком из форта Перовский, и объявили мне, что я свободен, и что время моего отъезда из Туркестана зависит от меня! Высланный ко мне переводчик Балыкбай при мне и остался; высланы были мне и деньги, но не выкуп, а всего золотых шесть, да и того было много. Освобождение мое было безусловно.

   Балыкбай объяснил мне их ранний приезд тем, что посланные даткой Аркабай и Курак генерала Данзаса застали у Джулека, где он хотел дождаться моего возвращения. В переговоры он не вступал, а требовал, чтобы коканцы доказали искренность своего миролюбия моим немедленным освобождением; на что туркестанский датка согласился. После я узнал, что моя записка о мирных условиях послана не была; датка сам написал другую, о том, чего я писать не хотел: о границах, о выдаче перекочевавших киргизов, и желал, чтобы об этих предметах начальство сыр-дарьинской линии передало бы настоящее положение дел на высочайшее рассмотрение, а до заключения прочного договора между государем и коканским ханом назначило бы временную границу на Бир-Казани, и тоже временно, впредь до узнания высочайшей воли, обязалось бы объявлять перекочевавшими в русские пределы киргизам, что их без особого разрешения государя принимать нельзя; как видно, датка из моих ответов заимствовал дипломатическую форму, в которой излагал свои мирные предложения. На основании тоже переговоров со мной, он поручил Аркабаю торговаться на счет этих условий, уступать постепенно, как сам со мной уступал, и уполномочил его согласиться на простое обоюдное прекращение неприязненных действий, с устранением прочих условий; но как уже сказано, Аркабаю не пришлось на этот раз показать свои дипломатические способности. Когда он приехал в наш лагерь, то генерал Данзас только спросил: приехал ли я с ними, и узнавши что нет, не принял никого из посланных. Г. Осмоловский их принял, и взял письмо датки; но отказался его при них читать, и не распечатал, а только напомнил, что он писал в Туркестан о моем безусловном, немедленном освобождении и что до исполнения этого требования нет переговора ни о чем, а меня добудут и в Туркестане, и освободят; почему генерал их и не принял, а он принял только для того, чтобы это объявить; Аркабай нашелся и придумал, что я освобожден еще до их отъезда, и приехал бы с ними, если бы не помешала болезнь, следствие ран; за тем стал просить хоть несколько уважить искреннее миролюбивое расположение датки, и до возвращения его, Аркабая, со мной, не идти далее к Туркестану, говоря, что если он даже такого короткого перемирия не выхлопочет, так его голова при возвращении домой не безопасна; а меня обязывался немедленно привести. Тогда с ним отправили некоторых почетных русских киргизов, для конвоя мне, и генерал Данзас, которому г. Осмоловский все это сообщил, согласился не идти пока далее, и согласился тем более, что поход до Туркестана и осада города были бы с его стороны превышением власти, и все его движение было простой демонстрацией, только верно рассчитанной на успех. Затем он и держался "внушительно" с коканскими посланными, чтобы было ему возможно скорее вернуться: вода в Дарьи быстро прибывала и при промедлении затруднила бы ему возвращение в форт Перовский, куда ему еще нужно было вернуться по делам, не терпящим отлагательства. Но коканские посланные тем меньше могли это узнать, что никто в лагере того не знал (кроме может быть, г. Осмоловского) до приказа идти назад; за то, когда вернулся Аркабай, так коканцам приближение русского отряда казалось еще грознее прежнего, и страх, наведенный на Аркабая, подействовал и на датку.

   За то испугался же опять Аркабай, и поспешил меня испугом, когда Абселям объявил ему, что мне по болезни все еще ехать нельзя, и я живой не доеду, если выеду раньше, нежели еще через неделю! Приставал же он ко мне, а Балыкбай переводил, чтобы я скорее ехал, обещая с клятвами меня покойно довезти. Я отвечал, что подумаю, соображусь с своим здоровьем, и лишнего времени в Туркестане не останусь - лицо Аркабая вытянулось, ему уже виделся штурм Туркестана русскими.

   А между тем я решил ехать на следующий день; хоть в тот же вечер, если удастся. О способе езды, так как я еще не мог держаться на лошади, у нас уже давно была речь с Абселямом, и я знал, что в Туркестане есть давно оставленная русским приказчиком телега и что мне ее дадут. Я поручил Абселяму ее справить, да поскорее; он мне стал представлять мою болезнь, слабость; говорил, что я все равно свободен, что время терпит, что могу Туркестан осмотреть (это мне было разрешено и прежде, во уважение боли в ногах и неспособности ходить и следовательно пользоваться разрешением), - Аркабай ему, да и мне, не сообщил того, почему ему нужен мой поспешный отъезд; но я слышать ничего не хотел; я чувствовал себя здоровым и крепким, переставши быть пленником. Тогда Абселям pешился ехать со мной до Яны-Кургана, чтобы не быть мне без лечения, если болезнь остановит дорогой.

   Впрочем уже давно мое здоровье поправлялось, особенно со времени переселения к Абселяму, это мне сказывал обычный барометр здоровья, охота курить, и курил я кальян, только без воды и с коротким чубуком. Кстати о курении. Аркабай привез мне от Дащана подарок: похищенные у меня трубку и табашницу, а Балыкбай папирос от Г. Осмоловского.

   Этот день я блаженствовал так, что даже Туркестан мне нравился, я уже не ожидал свободы, а получил ее, и не много помню на своем веку таких отрадных впечатлений.

   На следующий день ко мнe пришел незнакомый старик, маленький и невзрачный. Это был отец изранившего меня коканца; он меня поздравлял с освобождением и сказал, что он своего сына, так меня изувечившего, и за сына не признает; что я его встречу в Яны-Кургане, и могу хоть убить, в отмщение за свои раны ²⁴. Я отвечал, что благодарю за участие, на сына он пусть не сердится, как и я не сержусь, что тот изранил меня в бою - мы дрались, я сам в него стрелял, да ружье разорвало, так он остался жив, и рубил меня за выстрел - тут преступленья нет, а дело военное. На том старик и ушел, видимо обрадованный и успокоенный, что я на его сына жаловаться не буду; выслушавши мой ответ, он молча подал мне руку и приложил ее к сердцу.

   За ним явился Аркабай и подарил мне четыре куска шелковой материи, узкой, и куски небольшие, рублей на пятнадцать по туркестанской цене; я его отдарил за то в форте Перовский. А потом пришлось идти к датке и по дороге, я, поддерживаемый Абселямом и еще коканцем, ибо иначе ходить не мог от разболевшихся ран на ногах, зашел на один открытый двор посмотреть маленького журавля. Это был Grus virgo, водящийся в Крыму, но не в киргизской степи, кроме верховьев Иргиза.

   Прием датки вертелся на подаренных почетных халатах, которые составлял коканский знак отличия. Прежде, как уже сказано, получил такой халат Дащан, за то, что захватил меня, теперь Абселям, за то, что лечил меня. Получил и я, просто на память, а Абселям впоследствии мне сказал, что в знак уважения, за то, что не хотел принять мусульманства, и этим достиг до освобождения из плена, лишивши коканцев всякого другого ответа на требования г. Осмоловского и генерала Данзаса.

   Халаты эти, когда мы вошли, датка имел оба на себе, оба новые, а третий под ними свой; не смотря на жар, все на легкой вате, все полушелковые, мой светло-бирюзовый, с красным узором chin'e, абселямов красный с черными полосками, и мой надет сверху всех. Все это была условлено коканским этикетом, даже цвета. Дащан тоже получил красный - почему и упоминается. Наградивши нас халатами, датка поручил мне письмо на имя генерала Катенина, которое я после передал; оно при деле о моей экспедиции, и содержало один комплименты, а генерала Данзаса и Осмоловского просил заверить в его миролюбивом расположении и желании жить с русскими, как прилично добрым соседям - чем аудиенция кончилась.

   Но по полудни была и другая, и чуть ли не на этой, а не на предыдущей, мне было дано письмо к генералу Катенину. Было и угощение шербетом, т. е., просто сахарной водой, которая в Кокане составляет весьма изысканное угощение, так, как сахар редок и дорог. Кроме того я слышал много любезностей, что по мне, например, датка научился любить и уважать русских, которых прежде считал просто врагами Кокана, хоть и храбрыми; просьбу быть в переписке с туркестанским другом; приглашение посетить Туркестан не пленником, а просто путешественником. Я благодарил, но верил плохо; все это явно говорилось, чтобы и я помог Аркабаю (который ехал со мной) отклонить от Туркестана русскую грозу.

   Вернувшись от этого второго визита, я вскоре увидал - и сердце забилось от радости - телегу, на которой мне предстояло ехать из коканского ханства. Абселям имел разрешение ехать со мной до Яны-Кургана, мы проворно снарядились в путь; в телеге была устроена мне постель. Упряжь была в роде русской, какую можно встретить и в Финляндии: дуга кой-как согнутый сук, хомуты из свернутой кошмы, прочее веревочное, отчасти из ремней, на живую нитку; запряжена пара, и верховой вел коренную за повод, потом взял и пристяжную, чего в Финляндии уже нет.

   На первый раз мы только выехали из Туркестана, и остановились ночевать у подгородного аула, из успевших уже явиться по снятии осады; на следующий день, 21-го числа, выехали, отдохнули у развалин крепости Ак-Тюбе, у речки, переехали до того еще две речки, и отправились ночевать к Саурану, у большого кладбища. Там была тоже речка, многие аулы и орошаемые из речки пашни, - речка текла в широкой плоской долине. Остальные были затруднительны для переезда в телеге - не по глубине, едва по ступицу, но по крутизне берегов у оврагов, в которых текли. Не раз ломался деревянный шкворень, но были запасные палки. Дорога была впрочем колесная, но запущена со времени взятия русскими Ак-Мечети; местность - такая же травяная степь, как описанная выше, по пути из Яны-Кургана, только травы разнообразнее, кустистее - и реже; всего больше бобовых растений. Корм для лошадей по этой дороге вообще хуже, чем на упомянутой ближней к Кара-Тау, кроме луговин у Саурана. 22-го мы отдыхали у Сыр-Дарьи, и к ночлегу приехали в Яны-Курган; дорогою встретили бродящих киргизов, из осаждавших Туркестан, но встречи обошлись мирно; они нас сами избегали, и рады были, что мы их, опросивши, отпускали. Не смотря на этот упадок духа, они потом опять осаждали Туркестан, и опять были прогнаны подкреплением из Ташкента, которого бек был между тем сменен.

   Из Яны-Кургана нам выехал на встречу Дащан с братом, провожавшим меня в Туркестан; Дащан между тем успел, возвращаясь из Туркестана, попасться в плен восставшим киргизам, и вскоре убежать, хоть его держали и связанным, - а убежал по своему обычаю на лучшей лошади, какую только приметил у захвативших его. Своего лихого бегуна, на котором взявши меня в плен, выезжал в Яны-Курган, он в Туркестан не брал, почему и попался, но без иных последствий, кроме выгодного для него обмена лошадей.

   С ним ехал еще толстый, красный киргиз в полосатом шелковом халате, с выдровой опушкой, которая на Дарье большая роскошь. Его Балыкбай мне представил, что это наш батырь, Шодырь.

   Этот Шодырь был действительно батырь, но другого свойства чем Дащан, хотя то-же типический киргиз. Он был похож на черноморова брата в Русслане и Людмиле, Пушкина, мужчина ражий, еще сильнее Дащана, который и сам подковы разгибал, толст и прост, но смел соразмерно своей силе, которою очень гордился. За то и надут был и говорил не иначе как хриплым спесивым басом, в роде индюка, распускающего хвост, на которого еще был похож и дородством и красным лицом. Голова всегда закинута назад, курносый нос угрожает небу, монгольское скуластое лицо налито кровью, брови грозно насуплены, редкие усы и борода щетинятся - знай наших. Дащан любил более казаться ловким, развязным щеголем - мучительная забота о поддержании геройского вида выражалась во всей осанке, во всяком слове и движении Шодыря - чтобы не даром им гордились акмечетские киргизы, в том числе и Балыкбай. Словом, Дащан был батырь изворотливый, а Шодырь батырь представительный - и эта представительность выражалась и в богатырском его аппетите, на которой не без гордости, как на родное чудо, указывали его земляки - Шодырь мог съесть в один присест какой угодно бараний курдюк, т. е., за двадцать фунтов сала!

   Этот аппетит богатырский и указал сперва, что его назначение, специальность, быть батырем (что однако оправдалось храбростью в набегах и барантах с коканцами) и давал ему средство держаться батырем и в мирное время, не превращаясь в джигита, т. е., киргизского дэнди, как Дащан. За то и зависти между ними не было; как познакомились (когда Шодырь был послан за мной с Балыкбаем), так и сдружились; Шодырь простодушно, как честный, справедливый воин, восхищался молодечеством Дащана, и для него остался ждать меня в Яны-Kypгане, а в Туркестан не поехал. Знать он не хотел, так как баранты тогда не было, что Дащан грабитель и лиходей его акмечетских земляков - в мирное время он в нем видел только удальца, товарища себе в поддержании славы древних батырей, хоть и в ином роде, следовательно друга: так у Гомера троянец Главк подружился с Диомидом.

   С другой стороны Аркабай, тоже киргиз, обкоканившийся и сверх того обративший свое удальство на дипломатическое поприще (чего образчик вскоре увидим; и он был не из робких) называл мне Дащана не героем, не батырем, а презрительно - вором. Аркабай уже не признавал самовольных набегов, хотя тот же разбой считал законной войной, если он делается по приказанию или хоть с разрешения бека; например пощипать караван. Впрочем, это все-таки уже ближе к европейским понятиям.

   В Яны-Кургане была дневка, делали железный шкворень к телеге; мне отвели квартиру в домике у крепостных ворот, и я принимал некоторых гостей; тут я расспрашивал Гапара о Ташкенте. Делал я визит яны-курганскому коменданту Джабедо-Б³ю; опять почетный прием, комплименты - и халат; Балыкбай мне сказал, что проток Бир-Казань, через который нам надо было проезжать между Джулеком и Фортом Перовским, разлился, и брод ненадежеи; я послал письмо к коменданту Форта Перовский, прося выслать мне шлюпку за Бир-Казань; послал одного из высланных ко мне русских киргизов. Генерала Данзаса все считали стоящим y Джулека, хотя, как сказано вышс, он тогда уже возвратился. Абселяй тут должен был возвратиться и с ним еще туркестанский коканец; вместо их Джабек-Бий назначил состоять при мне двух яны-курганских киргизов.

   Аула под крепостью, как в мой нервый проезд, уже не было; окрестные киргизы бунтовали, a немногие верные Кокану заперлись в крепости.

   На следующий день, 24-го мая, мы однако поехали, и верст через семнадцать остановились y озера, где узнали, что возставших киргизов до 1,000 (по слухам) не пропускают дальше. Аркабай засуетился, послал нарочпаго в Яны-Курган, потом и меня туда воротил, когда пришло приглашение тамошнего коменданта вернуться и из Яны-Кургана опять ехать левым, безопасным берегом Дарьи; a на всякий случай, чтобы проводить меня, был выслан на встречу Дащан с пятюдесятью человеками. За мою безопасность безпокоились, боясь генерала Данзаса. Аркабай поехал к неприятелю, не без риска, попытать свою дипломатиическую способность; я с Балыкбаем назад, но отъехавши самую малость, я решил вернуться и ехать дальше правым берегом, не боясь инсургентов. Возставшие против Кокана должны были щадить русских, заискивать их, особенно после данзасова похода и особенно при усиленной перекочевке коканских киргизов в русские владения. Я мог добиться свободного прохода скорее, нежели Аркабай.

   Я застал его с старшиной из восставших, с которым немедленно завел речь сам, представляя, что я русский, в их дела с Коканом не замешан, но что им опасно заводить неприятности хоть с моимя коканскими провожатыми, которые едут возвратить русскаго илешшка, и потому неприкосновенны: обида им - обида русским, a враждуя уже с Коканом да заведя вражду еще с русскими, они будут между двух огней и погибнут. Старшина уже соглашался - как пришло известие, что скопище разбито Дащаном, который, вместо того, чтобы прикрывать, как ему было приказано, мое возвращение в Яны-Курган, напал на инсургентов, не считая их, разсеял, с пятидесятью человеками против пятисот (а тысячи вероятно преувеличены) и послал мне сказать, что дорога свободна и я могу ехать дальше.

   Мой старшина смутился и посмотрел на меня укоризненно. Я поручил его Аркабаю, и поручился, от имени страшнаго кокаищам Данзаса, что прекращение ими неприязненных действий будет принято как результат мирных его переговоров с Аркабаем, a не дащановой победы и что ограблены они не будут; a в случае дальнейших неудовольствий будут приняты в русских владениях; этот старшина, сказал мне Балык-бай, давно расположен к русским. Старшина с Аркабасы поехал в Яны-Курган, и им действительно был возвращен отбитый Дащаном скот, кроме неболыпой взятки яныкурганским начальством, в том числе и Дащану, и угощения посланных с Дащаном солдат; никого из возставших было и не задержали, и все спокойно остались на своих кочевьях. Но потом эти киргизы сочли за лучшее откочевать в русские пределы; a во время моего проезда, яныкурганский комендант сам боялся инсургентов, и рад был хоть на время устранить осаду своей крепости, которую боялся навлечь высокомерием с побежденными.

   После этого эпизода, мы ехали всю ночь до Охчу; там догнал нас Аркабай, вернувшись с переговоров в Яны-Кургане. Я сильно устал, и в Охчу (где могилы такие же, как y бывшего Отрара, описанные выше), со мной сделался обморок и кровь потекла из ран; мы продневали. Балык-бай просил тамошнего отшельника за меня молиться, конец обморока приписал его святой молитве, и одарил его: дал и я халат свой туркестанский, только не подаренный на прощальной аудиенции, а прежний, в уплату за угощение всей нашей партии. Этот отшельник был бедный киргиз, живший приношениями проезжих, и за пустынножительство при святых могилах принялся от бедности. Как отрешенный от миpa сего, он принимал одинаково и коканцев, набегающих в русские пределы, и русских киргизов, набегающих в Кокан.

   Проведя из за этого обморока весь день 25-го в Охчу, мы 26-го поехали дальше, ночевали у Кумсуата, и еще до зари продолжали путь; на русской границе, близ Охчу, нас встретили бесчисленные слепни и комары, которых я не встречал в коканском ханстве даже в болотах близ Яны-Кургана; не знаю отчего это разли