Чаадаев Петр Яковлевич - Письма разных лиц к Чаадаеву

с Чаадаевым свидетельствует описание внешности последнего в этих "Воспоминаниях": "Он был небольшого роста, худой и довольно болезненного вида. Его наружность располагала к нему людей добротою, выражавшеюся в его глазах, необыкновенною изящностью его манер и симпатичным голосом; в его наружности было что-то среднее между элегантным католическим монсиньором и философом французского типа" (С. 14).

  

  

   Я получил, милостивый государь, ваше письмо от 15/26 января. Оно почему-то очень задержалось; я, по крайней мере, отвечаю гораздо скорее. Прежде всего заметьте, что комментарии к двум статьям в журнале "Semeur" написал в действительности не я, а г-н Люттерот. То, что вы в них нашли, выражает мнения (а равным образом и предрассудки) протестантской школы пресвитериан, или, скорее, независимой школы, но на в малейшей степени не отражает мою собственную точку зрения. Я совсем не знаком с необходимыми деталями современной организации и деятельности русской Церкви, но зато я могу оценить ее дух, и никогда не упускал случая, чтобы исправить у окружающих меня людей неразумные предположения на сей предмет. Если какая-нибудь предвзятость в моих суждениях о России и снижает их ценность, то объяснить ее можно только моей постоянной симпатией к ней. Впрочем, было бы удивительно, если бы на Западе хорошо знали истинный характер - исторический и социальный - славянской нации и русской Церкви. Об этих великих явлениях нам неоткуда узнать, кроме как из клеветнических романов, большая часть которых основана на рассказах и свидетельствах ваших же соотечественников. Современная школа, наряду со своими сильными преувеличениями, вызванными, как обычно, реакцией, оказывает услугу Европе, привлекая ее внимание, вызывая у нее интерес к одному из самых больших регионов этой выдающейся части света. Но показывая Россию Европе, не следует прятать Европу от России. Безусловно, ваше прошлое величественно; в нем были славные дни, в нем были поколения мучеников, в нем были эпохи упорной борьбы. Да, вы сохранили восточную форму религии Христа. Да, кровавой и израненной стеной вы заслонили Европу от потока, который до тех пор периодически устремлялся на нее из Азии. Да, вы восстановили и окончательно утвердили превосходство европейского начала над началом азиатским. В эпоху бесконечных политических и духовных осложнений вы сохранили простые начала и плодотворные идеи в их величественной простоте. Но несправедливо было бы отвергать всякую симпатию, всякую общность чувств и интересов с Западом. Это означало бы продолжение тех недобрых дел, которые ваши враги затеяли против вас. Отсюда же - недооценка вашего подлинного прошлого, неправильное представление о будущем, предначертанном вам свыше. Мир - это книга, написанная Богом. Каждый народ должен вписать в нее свою страницу, прочесть же он должен всю книгу. Чувство собственной исключительности, отгороженности от всего мира было бы для России таким же страшным испытанием, таким же Unheilschwanger {Чреватое бедствиями, роковое событие (нем.).}, каким в свое время были Орда, Литва, Швеция, - три суровых бедствия, которые вы пережили и отразили. Это чувство заключило бы вас в заколдованный круг, внутри которого вы вскоре погибли бы. Возвращаясь к истокам ваших учреждений, ваши ученые, которые у вас одновременно и поэты, должны стремиться сохранить правильное направление. Ваше подлинное прошлое в высшей степени национально - это, без сомнения, так; и именно оно привело вас к чистой христианской вере, к простым, ясным и здоровым учреждениям. Когда Кирилл и Мефодий приобщили ваш народ к Божественным истинам, апостольская традиция существовала еще в первозданной чистоте; великая христианская семья народов уже но была едина, но не была еще и разъединена; мир шествовал между уничтоженным Арием и еще не родившимся Фотием. Император Анастасий издал эдикт, который современная Европа считает началом новой священной эры, - эдикт, объявивший вольноотпущенниками всех рабов Восточной Римской империи и объясняющий эту меру духом христианства и интересами человечества. Наконец, ваш народ узнал торговлю, приобщился к земледелию, почитал военное искусство и осуждал рабство. Узы искренней симпатии связывали собственников земли с теми, кто ее обрабатывал: отношения между господином и слугой, клиентом и патроном были патриархальными; а Запад в это время развивался, преодолевая более тяжкие преграды; у славян же фундамент общественного устройства больше подходил для строительства здания христианства.

   Но началась эра великих политических революций, и в числе народов, которых они затопили, которым они на более или менее длительный срок навязали свой гнет, оказались и славяне, пропитавшиеся чуждыми, и в общем, дурными началами; слепо отступая к своему прошлому, мы рискуем возродить именно эти начала. Так, в характере Великого {В оригинале: "Veliki Kniaz".} Ивана IV Васильевича, наследного главы нации, - не находите ли вы в нем какие-то черты Византийского кесаря, развращенного наследника македонской династии? Или черты хана Золотой орды, верховную власть которого и, к сожалению, такие же жестокие методы управления, перенял покоритель Казани? И множество других подобных сравнений. Поверьте, мы устремляемся вперед, а не возвращаемся назад!

   Прошлое было лишь приготовлением: великим и внушающим почтение во многих отношениях; мрачным и мучительным - во многих других, приготовлением к великому воздействию Провидения на род человеческий. Adveniat regnum tuum! {Да приидет Царствие Твое (лат.) - Мат. 6, 10.} Идя праведными путями, мы мимоходом открываем все то великое и доброе, что достойно жить и в настоящем. В мире существует только одна Истина, но эта Истина многолика; одна Справедливость, но разные способы ее практического осуществления; одна Цель, но к ней ведут различные пути. Не будем судить и ниспровергать; будем народом разума и любви. Ненависть, отрицание, насилие не присущи славянам ни в мысли, ни в действии; а слабое развитие интеллекта у славян есть все же меньшее зло, чем негибкая организация готических народов, чем одностороннее, хотя и блестящее мышление народов, ведущих свое происхождение от пеласгов. Славянский дух - по-существу дух всепроникающий. Это - дерево, готовое к любым прививкам, способное увеличивать свое естественное плодородие. В Европе всегда была и будет лишь одна цивилизация. Она подобна божественной страннице: кто способен обеспечить ей особый климат, исключительный язык? Греция была первой страной, оказавшей ей гостеприимство, и греки утверждали, что Боги спустили ее с небес для того, чтобы она пришла к ним. Из Греции цивилизация перешла в Италию, которая, в свою очередь, раскрыла ей двери на запад; позднее она поднялась на север, и оттуда с каждым днем своего путешествия снова приближается к своей колыбели. Ни один народ не может назвать ее своей исключительной собственностью, ни один народ не может отвергнуть ее как совершенно ему чуждую. Она вдохновляла Владимира и Карла Великого, и точно так же - Кесаря Анастасия, как и норвежского Олафа или Этьена Венгерского.

   Петр Великий неверно понял дух своей нации, когда пожелал надеть западное платье на эту, по сути, космополитическую и одинаково принадлежащую всем народам, цивилизацию. Но Петр, этот суровый наставник смышленого ребенка, открыл своему ученику его высокое предназначение, исполнить которое можно было лишь стремительно двигаясь на запад. Вам не следует отвергать преимуществ, которые принесло вам это движение; огромная цена, которую вам пришлось за него заплатить, отныне оправдана. Соблюдайте только те обязательства, которые теперь накладывает на вас это движение. Вы знавали тяжелые времена и не сгибались под жестоким игом; так пусть же теперь зависящим от вас народам ваша власть покажется легкой!

   Стоя лицом к лицу с Западом, оставьте ваши взаимные упреки и ненависть к нему, "Venti contrari alla vita serena" {Бури не совместимы с безмятежной жизнью (лат.).}, и заслужите право называться великой державой, оставаясь разумными и милосердными. Дружески обменивайтесь с нами идеями, - теми идеями, которые выросли и утвердились на основе ваших первоначальных основных институтов, которые преодолели шаткие основы Запада, озабоченного междуусобной борьбой. Ищите согласия с нами в разумной симпатии к нам. Будьте европейцами, оставаясь русскими! - Ничего нет более европейского, чем дух славян; ничего нет более европеизированного, чем дух христианства! Видите, каковы чаяния человека, не принадлежащего к вашей стране, но испытывающего к ней самый живой и глубокий интерес. Хотел бы иметь право добавить: и самый прозорливый.

   Передайте привет г-ну Хомякову {В оригинале по-русски.}. Мы давно не имеем известий об Александре Николаевиче Р. {Раевский - пометка С. Д. Полторацкого на полях рукописи.} и боимся, что он все еще болен; передайте ему от нас нежный привет и дружески попеняйте ему за то, что он так надолго оставил нас в неведении насчет того, как поживает он сам и Сашок¹. Горячий привет Павлову {В оригинале по-русски.}, Васильчикову {В оригинале по-русски.}, Фоме Яковлевичу {В оригинале по-русски.} ², князю Петру Д. Моя жена все еще под впечатлением ваших любезных и сердечных слов, она просит вам передать самые искренние и дружеские пожелания. Вы можете найти в BibliothХque Unverselle de GenХve мои статьи о поэзии Гебеля, о Карисбруке, об истории Мексики Прескотта и о стихах графа Платена: последняя заметка была написана на Дмитровке³. Если будет случай, скажите почтенному митрополиту, что в двух статьях Semeur a мне принадлежат лишь выражения уважения к духу и деятельности русской Церкви. Источник и окраска всего остального вам хорошо известны. Примите уверение в моей искренней преданности вам и в чувстве живого удовольствия, которое я испытываю, вспоминая время, проведенное в вашем обществе.

  

   Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 60, лл. 11-16 об.; там же, ф. 233, к. 52, ед. хр. 17, лл. 10-14 хранится писарская копня письма, имеющая надпись рукой С. Д. Полторацкого: "Копия с оригинала сделана в Москве в субботу 11/23 марта 1850 г. Возвращен Чаадаеву в понедельник 13/25 марта 1850". В пер. В. П. Тарасова письмо (без последнего абзаца) было опубликовано в журнале "Литературная учеба". 1988. No 2. С. 97-99. Написано в ответ на письмо Чаадаева от 15 января 1845 г. (см. No 123, коммент. и примеч. к нему).

  

   ¹ Дочь А. Н. Раевского.

   ² Эванс.

   ³ Т. е. в 1844 г., когда супруги Сиркур были в Москве.

  

   Париж, 5 февраля 1846 Милостивый государь, печальная весть о смерти нашего друга Тургенева побудила меня написать несколько строк, которые осмеливаюсь адресовать вам. Для публикации я выбрал журнал Христианин, единственный, который ценил здесь Тургенев, и который согласился предоставить мне полную свободу для панегирика этому прекрасному человеку, хотя он и чужд нам всеми своими пристрастиями ¹. Граф Александр Толстой перевел этот отрывок на русский язык с намерением предложить его редакции "Москвитянина" {В оригинале по-русски.}. Я просил графиню де Гиш, которая очень любила Тургенева, взять на себя немецкий перевод, который согласилась опубликовать "Всеобщая Аугсбургская газета". Я испытываю какое-то горестное, необычайно глубокое удовлетворение, отдавая должное прекрасному человеку, который несмотря на все свои недостатки, сохранил пылкую душу и веру. Наше время и страна, в которой я живу, редко даруют товарища, достойного такого сожаления. В Париже особенно число людей, с коими я могу еще общаться, уменьшается настолько быстро, что я уже вижу тот недалекий момент, когда останусь в полном одиночестве. Половинчатый империализм (imperializm batard) овладел у нас умами, ибо я не могу употребить здесь слово "сознание". Мне доводилось видеть нацию, раздираемую противоположными, зачастую безрассудными страстями, но чтобы так быстро деградировали мысли и так стремительно опошлялись чувства, - такого я еще никогда не видывал. О felix Carthago, probrohis altier, Italiae acris {Когда слабеет Карфаген, крепнет Италия (лат.).}. По мере того как слабеем мы, крепнет Англия. Но роптать нечего. По замыслу Провидения вполне достаточно, чтобы солнце сияло над одной частью света, и чтобы прогресс осуществлялся хотя бы в одном направлении. Окончательным результатом господства во Франции интересов демократии явилась потеря всего ее благородства. Те дворяне, что еще остались у нас, отреклись от духа своего сословия и отличаются от победившего класса разве что несколько заносчивыми манерами, которые не придают им ни популярности, ни благородства. Пусть наш пример послужит тем нациям, которые еще имеют крепкую аристократию, и которые в состоянии сделать так, чтобы она, это орудие всякого сколько-нибудь длительного благородства мыслей и действий, приносила пользу, стоя у власти.

   Я давно уже ничего не знаю о духовной жизни Москвы. Я испытываю неподдельный интерес к ее усилиям и буду благодарен, получив любое известие о ее делах, о ее замыслах, - как осуществленных, так и тех, которые, по всей вероятности, будут осуществлены. Будьте добры передать мое почтение г-же Свербеевой, а также мое искреннее расположение нашему общему другу полковнику Раевскому. Не дайте меня забыть и Павловым,

   Остаюсь с искренней и постоянной привязанностью

   ваш покорный слуга

  

   Здоровье моей жены немного улучшилось; она просит передать вам теплый привет.

  

   Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 60, лл. 7-9; там же, ф. 233, к. 52, ед. хр. 17, лл. 16-17 имеется писарская копия этого письма, изготовленная для С. Д. Полторацкого. Большая выдержка из письма в пер. Б. Н. Тарасова была опубликована в журнале "Литературная учеба". 1988. No 2. с. 99 (с неправильной датой: 1845).

   Чаадаев ответил письмом от 26 апреля 1846 (см. No 132 и примеч. к нему).

  

   ¹ Слова "хотя он и чужд нам всеми своими пристрастиями" относятся, конечно, не к А. И. Тургеневу, а к журналу "Христианин"; в переводе сохранена двусмысленность оригинала.

  

  

   Я очень рад, что вам лучше, и надеюсь на хорошую погоду, что она вас совершенно поправит ¹, ибо имею твердое намерение с вами долго и долго вести дружеские споры, которые нисколько не мешают еще более дружескому согласию. Отсылаю вам перевод ², в котором, впрочем, я ошибок не нахожу, и очень буду благодарен, если оставите продолжение, разумеется не для проверки, совершенно ненужной, а для чтения.

   Что касается до моего дьякона³, то его поверенный говорил мне вчера: Protestantism is absolutely to an end {Протестантизм приближается к абсолютному концу (англ.).}. Это мне было очень приятно слышать: очевидно, движение религиозное в Англии, несмотря на свои странные формы, имеет ясное сознание современной эпохи. Какая страшная реакция против XVIII-ro века!

   Жены моей дома нет, и поэтому я беру на себя благодарить вас за ваш любезный поклон. До свидания; не знаю, когда именно, но твердо верю, что на нынешнем свете: в нем еще так много любопытного, что не для чего с ним расставаться. Ваш А. Хомяков.

  

   Хомяков А. С. ПСС. М., 1900. Т. 8. Приложения, с. 47.

  

   ¹ О состоянии здоровья Чаадаева летом 1846 г. см. примеч. 5 к No 140.

   ² Имеется в виду перевод статьи А. С. Хомякова "Мнения иностранцев о России", выполненный Чаадаевым (см. примеч. к No 133).

   ³ Имеется в виду английский богослов, дьякон англиканской церкви Пальмер, с которым А. С. Хомяков состоял в переписке.

  

  

   Мне невозможно было, дорогой г. Чаадаев, несмотря на все мое желание, зайти еще раз проститься с вами в день моего отъезда. Я оставил вас страдающим и озабоченным, и хотя далеко не разделяю ваших опасений ¹, я вынес весьма тягостное впечатление. Для того, чтобы разрушить его, я и умоляю вас написать мне несколько строк. Я знаю, что подобного рода вопросы, обращенные к больному, не всегда уместны; поэтому я позволил себе действовать таким образом лишь в силу того качества доброго малого, которое вы признали за мною, и искреннейшей моей дружбы к вам, в которой вы не можете сомневаться. Слова, сказанные мне вами при нашем последнем свиданьи о том мнении, которое вы имеете обо мне, доставили мне величайшую радость. Я всегда и превыше всего домогался таких слов и мне весьма редко доводилось их выслушивать. Ручаюсь вам, что не забуду их. Итак, если моя просьба пришлась некстати, считайте, словно ее не было²; душевно желаю, чтобы случилось обратное и вместе с тем прошу вас принять выражение искреннейшего уважения и привязанности преданного вам

  

   5 декабря 1846

   Рига

  

   СП II. С. 315. Написано в ответ на письмо Чаадаева от 15 ноября 1846 г. (No 135).

  

   ¹ См. примеч. 5 к No 140.

   ² Чаадаев ответил Ю. Ф. Самарину в начале 1847 г. Письмо это (не публикуемое в настоящем издании) хранится в ИРЛИ, ф. 250, оп. 1, ед. хр. 320. В нем, в частности, содержится интересное замечание Чаадаева о Н. В. Гоголе: "Великий писатель, будучи выражением своего времени, всегда его немножко опережает..." (цит. по: Кошелев В. А. Эстетические и литературные воззрения русских славянофилов (1840-1850-е годы). Л., 1984. С. 142; ошибочно указан ф. 25).

  

  

   Не стану оправдываться перед вами, любезнейший Петр Яковлевич, хотя имею много дельных и законных оправданий в свою пользу. Лучше прибегну просто к вашему великодушию со смирением и доверчивостью. Прошу одного: не приписывать долгого молчания моего невниманию или непризнательности за обязательную вашу обо мне память. Еще одно объяснение. Арфиста вашего я не видал и не слыхал о нем ¹, а Кавелина не мог определить к себе по причинам, которые изложил я в письма к брату его. Написать о нем князю Щербатову я охотно готов, но ожидаю, чтобы мне положительно сказали: чего просить, то есть, какого места? Очень желал бы я приехать к вам и погостить у вас, посмотреть на умственное движение ваше, послушать ваших споров: здесь всего этого нет. Но зато у вас недостаток в практической жизни. Вы очень умны в Москве, но у вас мало наличных и ходячих мыслей в обращении. Вы капиталисты, по ваши миллионы все в кредитных бумагах на дальние сроки и в акциях, которых выручка отложена на неопределенное время, так что на свои нужды и на насущные нужды ближних нет у вас карманных денег. А у иного в Москве все богатство в древних медалях. Для охотников и знатоков они имеют большую и неизменную цену, но подите с ними на рынок - вы не купите на них и осьмушки хлеба, а еще того смотри, что схватит вас полиция, как делателей фальшивой монеты. Здесь крайность другая. Все разменено на мелочь, и каждый гривенник должен тотчас окупиться. У нас возбудила общее внимание книга Гоголя ². То-то у вас будут толки о ней. Она очень замечательна по новому направлению, которое принято умом его. Замечательна и особенно хороша она и потому, что он ею разрывает с своим прошедшим, а еще более с прошедшим и ответственностью, которую наложили на него и неловкие подражатели, и безусловные поклонники. Мне очень хочется написать о ней. Но не знаю, удастся ли. Со вступления моего в новую должность, мои дни совершенно обезглавлены, то есть, без утра, которое мне не принадлежит. К тому же лень, какое-то охлаждение к умственной производительности, недостаток сочувствия и соревнования в окружающем меня мпре, все это склоняет меня к бездействию. Со смертью Пушкина, с отсутствием Жуковского мои литературные отношения почти совершенно пресечены. С одним Тютчевым есть еще кое-что общее, но пример его вовсе не возбудительный. Он еще более моего пребывает в бездействии и любуется, и красуется в своей пассивной и отрицательной силе. Кстати, о нем скажу вам, что он ждет вашего портрета. Надеюсь, что и меня не забудете. Знаю, что вы часто видитесь с Е. И. Орловою. Напомните ей об нас и о нашей к ней сердечной привязанности. Повторяя вам мои извинения и умоляя вас не считать меня неблагодарным, заключаю письмо мое уверением в моей старой и неизменной преданности, которой верьте на письме и без письма. Вяземский.

  

   СН. СПб., 1897. Кн. 1. С. 208-209. Написано в ответ на письмо Чаадаева от 26 апреля 1846 г. (No 131).

  

   ¹ См. примеч. 1 к No 131.

   ² Имеется в виду книга "Выбранные места из переписки с Друзьями". СПб., 1847.

  

  

   Наконец-то, дорогой Петр Яковлевич, в моих руках прекрасный подарок, любезно вручаемый мне вашей дружбой. Я был польщен и тронут более, чем могу то выразить. В самом деле, я мог ждать только скромной литографии, судите же, с каким признательным удивлением я получил от вас прекрасный портрет ¹, столь удовлетворяющий всем желаниям и обращенный... столь обязательно именно ко мне... Говоря по-здешнему, я уподобился человеку, ожидавшему простого Станислава и вдруг увидевшему себя украшенным Анной на шее с бриллиантами... Еще раз примите выражения моей сердечнейшей благодарности. Портрет очень хорош, очень похож, и притом это сходство такого рода, что делает великую честь уму художника. Это поразительное сходство навело меня на мысль, что есть такие типы людей, которые словно медали среди человечества: настолько они кажутся делом рук и вдохновения Великого Художника и настолько отличаются от обычных образцов ходячей монеты...

   Ваш портрет, любезнейший друг мой Петр Яковлевич, вполне удовлетворил бы всем моим желаниям, если бы вдобавок мог сообщить мне сведения, которые я желал бы иметь о вас, - о теперешнем состоянии вашего здоровья и вообще обо всем, что имеет отношение к вашему телесному и духовному существу. Почему бы вам в один из свободных часов не прийти к нему на помощь и не дать мне возможность узнать о вас все, что скрыто от меня его вынужденным безмолвием... несмотря на все его сходство?

   Последние известия о вас, если не ошибаюсь, были нам доставлены Поповым² при его возвращении в Москву и оказались не так удовлетворительны, как я бы того желал, по крайней мере в отношении вашего здоровья... Не решитесь ли предпринять наступающим летом что-нибудь более существенное, нежели все, что делали до сих пор в этом направлении? Почему, например, серьезно не подумаете вы о том, чтобы с возвращением хорошей погоды испробовать немецкие воды, если только хорошая погода в этом году намерена возвратиться к нам?.. Я убежден, что при вашем состоянии здоровья путешествие, то есть просто перемена места и настроения, было бы добрым началом поправки и, может быть, само по себе послужило бы уже исцелением. Подумайте об этом, любезный Петр Яковлевич, и сделайте мужественное усилие во имя лучшего из благ - здоровья...

   Теперь, сказавши все существенное, я охотно поболтал бы с вами вволю о литературных и других наших занятиях прошедшей зимы, каковы "Переписка" Гоголя³, ваш огромный "Московский сборник"⁴ и т. п., но увы! трудно беседовать на расстоянии шестисот верст, и что бы там ни говорили, а письменная беседа утомляет почти так же, как партия в шахматы по переписке... К тому же у меня есть надежда, что так или иначе мы свидимся в продолжение этого лета; вот почему прошу вас смотреть на это письмо более как на свидетельство о получении сделанного вами прекрасного подарка, чем как на выражение, хотя бы и не полное, дружественных чувств и неизменной любви преданного вам

  

   Тютчев Ф. И. Сочинения. М., 1980. Т. 2. С. 92-94. Чаадаев ответил письмом от 10 мая 1847 г. (No 140).

  

   ¹ См. примеч. 3 к No 142; местонахождение портрета в настоящее время неизвестно.

   ² См. примеч. 5 к No 140.

   ³ См. примеч. 2 к No LI.

   ⁴ Имеется в виду "Московский литературный и ученый сборник на 1846 год", изданный славянофилами.

  

   Благодарю вас, почтеннейший Петр Яковлевич, за ваше внимание к моему беглому замечанию. Я теперь перечитал письмо ваше не однажды. Вот фраза, которая вчера остановила и меня и Погодина: [что наше прошедшее не настолько лишено мысли, как это утверждают, и что наша история по праву займет свое место в общей истории цивилизованных народов] ¹. Мне хотелось бы, чтобы русский казался даже и не подозревающим той мысли в иностранце, что будто наше прошедшее не имеет в себе мысли. Мне показалось это, во-первых, почти лишним, потому что иностранцы, мало занимающиеся нашей историей, едва ли делают нам подобный упрек, во-вторых, это было бы не вполне справедливо: во все свои эпохи наша история представляет какую-либо одну мысль, на которую нанизываются все происшествия, и именно ту, которая в эту эпоху нужнее. Вот эти мысли: сперва родового единства, потом освобождения, потом целости государства, потом силы политической; и эта мысль, составляющая непрерывную нить в нашей истории, есть одна и та же, заключающаяся в слове: Россия, потому уже, что она для нее одной, для ее только истории прилична, а не для всякого другого государства. Были эпохи, в которые во многих государствах Европы господствовала одна общая мысль: это оттого только, что б те эпохи их интерес был общий, их история имела сходство; но не наоборот! - Таковы были, например, крестовые походы. Я думаю, что не они начались от мысли, а напротив, при первом воззвании, если мысль об них пробежала как электрическая искра, то потому, что пришлась кстати; а пришлась она вовремя потому, что народам худо было дома и что все нудило к переменам. - Наша история шла путем особым; и потому в ней мысль своя, но единая и целая. Даже и теперь, когда мы, стоя близко к происшествиям и ко всему, что творится на святой Руси, видим только части и не можем обнять целого. Мы не можем, однако, отрицать, чтобы во всем этом не было мысли, истекающей прямо из истории. Даже вчерашний разговор наш и те мысли, которые мы обнаруживали с такою скромностию, они не наши: они лежат в теперешней нашей истории, из которой непременно их выведет будущий историк, указав на факты.

   Теперь два слова о другой части вашей фразы: [что наша история по праву займет свое место в общей истории цивилизованных народов]. Мне хотелось бы, чтобы русский представлялся стоящим твердою ногою между просвещенными народами; чтобы он показывал им, что стоит между ними на своем месте, чтобы он не добивался этого, как особой чести, чтобы он казался, наконец, и неподозревающим того, чтобы иностранцы могли оспаривать это место и у него и у его истории: этого требует и народное достоинство и справедливость.

   Вот мои мысли, почтеннейший Петр Яковлевич! Я могу ошибаться, как и другой, но я думаю, что прекрасное письмо ваше не потеряло бы ничего, если бы вы несколько изменили это место. Извините мою откровенность; вы сами желали ее, и она порука за то уважение, с которым всегда буду искренне вам преданным.

  

   P. S. По желанию вашему я посылаю письмо ваше к Погодину: он находит, что России рекомендоваться должно смелее.

   Мне жаль расстаться с другим письмом вашим; но повинуюсь, и посылаю. Не можете ли сделать одолжение возвратить его через почту хотя <бы> во вторник. Мне очень хочется еще раз с вами увидеться, но боюсь, что не успею. - Понедельник весь будет у меня занят, во вторник надобно уложиться, а там и ехать. А ехать в такую сторону, где нет тех вопросов, где непонятны те бескорыстные интересы, которые здесь нас занимают, и где уже не с кем иметь такой переписки, которая теперь у меня с вами ².

  

   Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 10.32, ед. хр. 15, лл. 1-2. Чаадаев ответил М. А. Дмитриеву письмом от 29 октября 1850 г. (No 173).

  

   ¹ Некоторые предположения об источнике этой цитаты, принадлежащей Чаадаеву, см. в примеч. 9 к No 133.

   ² М. А. Дмитриев уехал в Симбирск.

  

  

   "Москвитянин" возобновляется, и смеет ласкать себя надеждою, что вы не лишите его своего участия. Вчера не успел я передать вам убедительную просьбу - приготовить для украшения первой книги ваши воспоминания о Пушкине. Также не позволите ли вы включить ваше имя в число сотрудников при объявлении?

   Примите уверение в моем совершенном почтении Преданный

  

   22 октября.

  

   СП. I. С. 413.

   Дата письма определяется временем возобновления журнала "Москвитянин": осень 1847 г. Чаадаев ответил письмом No 141.

  

  

   Усерднейше благодарю вас за ваше благосклонное согласие. Мне очень жаль только, что я получил его после напечатанного объявления: я украсил бы это объявление вашими словами: "умеренность, терпимость, любовь ко всему доброму, умному, хорошему, в каком бы цвете оно ни явилось", - вот правила, коими будет руководствоваться Москвитянин. Исключительным впрочем он, а редактор его еще более, никогда быть не желал, и допускал к себе мнения даже противные. В следующем году я постараюсь изложить свое мнение яснее, и ваше письмо, дельное и вместе изящное, послужит мне сильным подкреплением.

   Касательно Воспомин. о Пушкине ¹ я попросил бы вас <положиться на?> мою цензурную опытность, а писать, как скажет вам ваше чувство и память. После я подам вам совет, если будет то угодно, что и как изменить должно. Впрочем, уверен заранее, что изменений существенных никаких не понадобится.

   Примите уверение в моем совершенном уважении.

  

   3 ноября.

  

   СП I. С. 414. Написано в ответ на письмо Чаадаева No 141.

  

   ¹ См. примеч. 2 к No 141 и No LIV.

  

  

   В один и тот же день я вручил, буквально через несколько часов одно за другим, два ваших письма ¹ кому следует, так что моя миссия была прервана еще до того, как могли быть приняты во внимание предварительные действия. Стало быть, и концы в воду, как в палате депутатов, с той лишь разницей, что наша тайна выходит поглубже, поскольку кроме А. К.² и моей персоны никто о ней не знает.

   Прошло совсем немного времени, как я получил с малой почтой письмо, которое поначалу приятно меня удивило. На конверте я узнал ваш почерк и естественно было подумать, что вы пожаловали в Петербург. Заблуждение мое длилось недолго. Распечатав письмо, я увидел, что оно написано в Москве и еще прежде, чем письмо от 10 августа. Вы рекомендуете мне одного французского офицера, старого вояку, служившего у египетского паши. Я со дня на день ждал объяснения этой загадки, но отправитель вашего письма по сей день так и не появился, и я ничего о нем не слыхал. А пока, за неимением вашего экс-египтянина, траур по которому я так покорно соблюдаю, пришлите же, наконец, мне то самое ваше письмо, которое написано по поводу Гоголя³. Я сгораю от любопытства и очень интересуюсь его содержанием, и ни в коем случае не хочу, чтобы оно прошло незамеченным. Я очень советую вам написать Гоголю. Что бы вы ему ни сказали, ваше мнение о его последнем сочинении будет крайне ценно в его глазах, я в этом глубоко убежден. Ваш портрет был вручен Сергею Полторацкому в момент его отъезда в Париж. Он обещался сделать литографию, о чем вам и собирался написать. Он, должно быть, переписывается с Булгаковым. К нему и пишите, если захотите узнать, как обстоят дела.

   Я в восторге от того, что имею случай напомнить вам о себе и писать к вам. Не сердитесь, что я делаю это редко. Нам здесь приходится столько писать, что от одного вида чернильницы у нас начинается морская болезнь. К тому же, я часто болею, одним только гриппом переболел три или четыре раза с начала зимы. Прошу вас, передайте княгине Натали Шаховской, что я сделал все что мог для ее протеже, которому было обещано место в Киеве. Засвидетельствуйте ей мое почтение, так же как и г-же Свербеевой.

   Примите, прошу вас, уверение в моей глубоко преданной дружбе. Вяземский.

  

   В переводе на рус. яз. публикуется впервые; французский текст письма опубликован в СН. СПб., 1897. Кн. 1. С. 210-211.

  

   ¹ См. примеч. 1 к No 149.

   ² Лицо неустановленное.

   ³ П. А. Вяземский имеет в виду адресованное ему письмо Чаадаева о Гоголе (см. No 139 и примеч. 11 к нему).

  

   Посреди бурь и смут, потрясших Лютецию ¹, не забыл я, любезный друг Петр Яковлевич, обещанную литографию. Если заботливость моя неудачна, то не вини в том мое усердие. Еще в январе барыни мои поручили литографию такому художнику, который выполнил ее неудовлетворительно. Я обратился к другому и посылаю тебе его образчик на одной тонкой китайской бумаге. Я доволен исполнением; не знаю, удовлетворит ли тебя. 200 экземпляров пошлю морем; а подлинный портрет сохранно привезу с собою. Повторяю сожаление мое, что подлинник не съездил сам со мною. Не мало бы он набрался впечатлений и ощущений. Жаль, что ты не можешь сказать со мною: quaelque ipse miserrima vidi, et quorum pars magna non fui {"Видел воочию я, но участником не был" (лат.) - перефразированный стих из "Энеиды" Вергилия (II, 5-6).} - Тут набралось впечатлений на остальную жизнь.

   Моих всех проводил я отсюда 11/23 апреля до Монтаржи, в соседстве которого мы ночевали двое суток у Мандилини, а 26/14 апреля они отправились через Дижон, к М-11е Генриетте в Вильнев, где теперь пребывают.

   Сегодня вечером утекаю и я из Лютеции, в Аахен, где ждут меня мои фабриканты, с одной стороны, - и воды, с другой, для укрощения моего геморроя. - Порадуй меня строчкою, - и отдай моей конторе для пересылки ко мне. Сиркуры, на самой заре новой Республики, улетели в Берлин ², и мы здесь много потеряли отрады и удовольствия отсутствием этих добрых, услужливых, гостеприимных людей! - Да не у вас ли они теперь в Москве? - Трудно попадать в Собрание ³; надо томиться a la quena {В очереди, в хвосте.}, а зной палящий, нестерпимый. Однако я попал туда в день открытия, 4 мая, и высидел там 9 часов сряду, с 9 утра до 6 вечера!

   Ты, верно, бываешь у Раевского; поклонись ему от меня много-много. Помню с благодарностью радушный его прием в последнее мое пребывание в Москве; скажи Сашок, что я ее целую. [Наилучшие пожелания от меня г-же Миевр (M-me Mievre) и г-ну Эвансу. Мои дамы выполнили почти все поручения г-на Эванса, исключая лишь то немногое, чего не смогли разыскать]. - Обнимаю тебя искренно. Полторацкий.

  

   Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед, хр. 46.

  

   ¹ Лютеция - старинное название Парижа; под "бурями и смутами" С. Д. Полторацкий подразумевает февральскую революцию 1848 г. во Франции.

   ² См. примеч. 12 к No 150.

   ³ Имеется в виду Учредительное собрание, открытие заседании которого состоялось 4 мая 1848 г.

  

   Без малого два месяца живем мы в деревне, не переезжая за черту границы Клинского уезда, и хоть не скучно проводим время в семейном кругу, а все-таки соскучился я по Вас, хотелось бы взглянуть, что делается в Москве, - да как-то жутко в нынешнюю пору покидать дом и домашних. Дайте весточку, что делаете Вы и что делается у Вас: кого Бог помиловал, а кто попался под косу? Судя по слухам, Господь сохранил всех общих знакомых наших, кроме Акинфьева и Антонского; но и те, кажется, не имеют права жаловаться на эпидемию, хоть последний и умер холерой. Федор Владимирович после прошлогодней болезни каким-то чудом дотянул до нынешнего лета, а Антон Антонович пожил столько, что дай Бог и всякому, Царство им Небесное! - Чтоб вызвать Вас на письмо, хочу возбудить в Вас чувство христианского мздовоздаяния - это со временем постараюсь заставить Вас: заплатить добром за зло: надоем Вам письмом моим так, что Вы, может быть, захотите потешить меня ответом. Поберегу, однако ж, Вас, не стану говорить о том, что яровые у нас хорошие, что рожь, оставшаяся от пированья прошлогодних червей, - чудо! Не стану говорить, почему и как это. Погода у нас такая же, как и в Москве, но Вы, может быть, не знаете, что июньский мороз в одно утро обжог яблони и вишни, которые накануне покрылись было цветом, как снеговым покровом. Я расскажу Вам про холеру в нашем краю, но не пугайтесь, я буду говорить только про нравственное влияние болезни. Слухи из Москвы, доходя до нас, растут как старинные богатыри русские: не по годам, а по часам; не по верстам, а по вершкам - как тесто на опаре киснет, и являясь к нам такими страшными, что волосы становятся дыбом. Православные начали робеть. Об отраве в деревнях толков не было, а смотрели на болезнь как на гнев Божий. При первом известии о появлении больных в окрестностях подняли мы Святые Иконы и, отслужив молебен на дворе с коленопреклонением и водосвятием, обошли всю усадьбу, и с тех пор почти каждодневно раздается, по нескольку раз в день, радостный перезвон на сельской колокольне нашей: то проводы, то встречи образами! - Не осталось ни одной деревни, куда не было бы хода, где не служили бы молебна. Во многих селениях, по особенному усердию, сносились Святыни из трех церквей. Право сердце радуется! Петровский пост кончился, а причастникам нет конца - все говеют, и старые и малые. Слава Богу - и Господь минует нас. 10 июня был первый больной в нашей деревне - больной настоящей холерой - <2 сл. нрзбр.>, а потом <1 сл. нрзбр.> спасли его. Всего было у нас 13 больных и из них умер полуторагодовый ребенок и крестьянин, по какому-то странному соображению скрывавший болезнь целую неделю! "Головой-то был он здоров", говорят домашние, "так думал, что не для чего и сказывать!" - Где иностранцам понять русского мужика, когда и мы плохо знаем его. Расскажу Вам случай, который поставил было меня в неприятный тупик. Эпидемия подвигается, отцы и матери, у которых дети в учении в Москве, берут свидетельства из конторы на возвращение их хотя бы на лето, словно туча двигается и раздаются громовые раскаты слухов, как я говорил Вам. В одно утро узнаю я, что там, где явился первый больной, в помощь опахали деревню] Как это?! - запрягли семь простоволосых девок, в белых рубахах, в соху и помолившись перед иконами!! - обошли околицу бороздой! - Что за странная смесь набожности и идолослужения! Я задумал - больно было мне это - поговорить со старостой и с мужиками, и убедился, что тут вовсе нет и тени язычества. Пришел кто-то из Москвы и сказывал, что "очень помогает опахать деревню", что под Москвой в одном селении сделали это, так холера-то подошла к борозде, да всю ночь провела, приговаривая: "Ох, опоздала, отцы родные, опоздала!" - Что же это такое? а вот что: тут замечательны два обстоятельства: 1) что народ наш, мало развитый духовно, любит все облекать в осязаемый образ - только в этом виде дело доступно ему, понятно; на такого врага и телесная сила годится, а он ставит ее высоко! у него и лихоманка или кумаха, как зовут у нас лихорадку, является в образе женщины, и чума была баба, теперь и холера ходит в белом платье; с нею ладить ему сручнее "и крестом и пестом", а 2) что русские крестьяне смотрят на опахивание, на окрестывание, на оплевывание и на многое другое, которое Бог знает почему и не с большим основанием, называется нами "симпатическим средством", как на врачебство. Да почему же магнетизм, электричество, химия действительнее водицы с уголью? где же искать им и где найдется у них объяснение на это? И то, и другое помогает, - вот и все! Они и не подозревают, что опахивание на девках есть грех исторический. Суеверия тут нет, как в принимании лекарства нет суеверия.

   Русский человек набожен и нравственен - я готов утверждать это перед целым светом! Что толкуют умники, будто этого быть не может, потому только, что народ наш не изучает религию. Да с которых пор необходимо для спасения души к Вере, Любви и Надежде придать еще знание истории? Учите крестьян грамоте по букварю - это осмыслит их набожность, но у них и без того веры так много, что нам, слушавшим Богословие, и не понять. Любят они просто, а Надеждой живут, и надеждой настоящей, не основанной на [теории вероятностей]. Пожалуйте-ка, господа, список добродетелей и пороков христианских, да сделаемте вместе перекличку; послушаемте, откуда, кто откликнулся. - Возьмем на выдержку: смирение. Где же его более, как не в крестьянах наших? Покорность судьбе. Стоит только посмотреть, как безропотно переносит русский человек всякое горе, всякую потерю, всякий недуг, как спокойно умирает, как больной и старик говорит о смерти: "Пора на покой" - и только. Человеколюбие, помощь ближнему. Да он и не считает ни за что пустить не только к себе в избу, но поделиться всем с первым пришлецом. Правда, иногда не введет он к себе больного, да тут причина особая: "Господь милостив! Хворому Бог поможет!" - а как неравно хворый-то умрет в избе, там, гляди, позовут гостеприимного хозяина к ответу, продержат долго-долго, а ему время дорого, и дорого потому, что каждый день, каждый час дает ему хлеб насущный. - Обвиняют русских в том, что они не чисты на руку. Воров и разбойников у нас очень немного сравнительно с другими нациями, а плуты есть. Это игра, в которой простолюдин не видит греха: у всякого есть глаза, есть свой царь в голове! Говорят, охотники до лошадей не считают за грех обмануть при п