Дмитриев Иван Иванович - Взгляд на мою жизнь

вдоль анфилады - самого государя!

   Окруженный военным генералитетом и офицерами, он ожидал нас в той комнате, где отдавались пароль и императорские приказы. При входе нашем в нее, он указывает нам место против себя, потом, обратясь к генералитету, объявляет ему, что неизвестный человек оставил у буточника письмо на императорское имя, извещающее, будто полковник Д<митриев> и штабс-капитан Л<ихачев> умышляют на жизнь его.

   "Слушайте", - продолжал он и начал читать письмо, которое лежало у него в шляпе. По прочтении оного государь сказал: "Имя не подписано; но я поручил военному губернатору (Н. П. Архарову) 4) отыскать доносителя. Между тем, - продолжал он, обратясь к нам, - я отдаю вас ему на руки. Хотя мне и приятно думать, что это клевета, но со всем тем я не могу оставить такого случая без уважения. Впрочем, - прибавил он, говоря уже на общее лицо, - я сам знаю, что государь такой же человек, как и все, что и он может иметь и слабость и пороки; но я так еще мало царствую, что едва ли мог успеть сделать кому-либо какое зло, хотя бы и хотел того". Помолчав немного, заключил сими словами: "Если же хотеть, чтоб меня только не было, то надобно же кому-нибудь быть на моем месте, а дети мои еще так молоды!" При сем слове великие князья, наследник и цесаревич, бросились целовать его руки. Все восколебалось и зашумело: генералы и офицеры напирали и отступали, как прилив и отлив, и целовали императора, кто в руку, кто в плечо, кто ловил поцеловать полу.

   Когда же все утихло и пришло в прежний порядок, император откланялся. Архаров кивнул нам головой, чтобы мы пошли за ним. В передней комнате сдал нас полицмейстеру, который и привез нас в дом военного губернатора.

   По возвращении г. Архарова из дворца мы были позваны в его гостиную. Он обошелся с нами весьма вежливо, даже довольно искренно.

   На какие-то мои слова он отвечал мне: "За вас все ручаются". После обеденного стола, к которому и мы были приглашены, он отдохнул и поскакал опять к государю, а мы с Лихачевым простояли в одной из проходных комнат, прижавшись к печи, до глубоких сумерек и не говорили друг с другом почти ни слова. Наконец домоправитель г. Архарова с учтивостию предложил нам перейти в особую комнату, для нас приготовленную. Мы охотно на то согласились, и он, доведя нас до нашего ночлега, приготовленного в верхнем жилье, пожелал нам доброй ночи. Это были две небольшие комнаты, из коих в первой нашли мы у дверей часового. При входе же в другую, первая вещь, бросившаяся мне в глаза, был мой пуховик с подушками, свернутый и перевязанный одеялом. Признаюсь, что я не порадовался такой неожиданной услуге.

   Товарищ мой, найдя также и свою постелю, разостлал ее на полу и вскоре заснул на ней, а я, сложа руки, сел на свою, не думав ее развертывать. Между тем свеча, стоявшая в углу на столике, уже догорала, а я еще не спал; неподвижно упер глаза в окно, и что же сквозь его видел? Полный месяц ярко сиял над Петропавловским шпицем.

   Не хочу описывать всего, что я чувствовал, что думал, и куда занесло меня воображение. Довольно сказать, что после первых волнений стал я входить в себя, начал обдумывать все возможные случаи и твердо решился, где бы ни был, что бы ни было, поставить себя выше рока.

   Уже в самую полночь товарищ мой проснулся и стал уговаривать меня лечь на постелю. Он помог мне справить ее, и я забылся. Но с первыми лучами солнца жестокая нервическая боль в голове разбудила меня.

   Вероятно, она была следствием простуды и сильных душевных движений.

   Военный губернатор, узнав о том, прислал ко мне домового врача, с помощию которого болезнь моя чрез несколько часов прекратилась.

   На другой день поутру известились мы, что доносчик, или клеветник наш, отыскан, и вот каким образом. Военный губернатор, от природы сметливого ума и опытный в полицейских делах, приказал немедленно забрать и пересмотреть все бумаги, какие найдутся у наших служителей, не забыв перешарить и Все их платье. В ту же минуту найдено было в сюртучном кармане одного из слуг письмо, заготовленное им в деревню к отцу и матери. Он уведомляет в нем о разнесшемся слухе, будто всем крепостным дарована будет свобода, и заключает письмо свое тем, что если это не состоится, то он надеется получить вольность и другою дорогою. Этот слуга, не старее двадцати лет, принадлежал брату Лихачева, Семеновского полка подпоручику.

   На третий или на четвертый день нашего задержания, часу в десятом пополудни, были позваны мы к военному губернатору. Он приветствовал нас надеждою скорого освобождения. "Хотя подозреваемый в доносе, - прибавил он, - еще не признается, но изобличается в том родным своим братом: он застал его дописывающим на листе бумаги императорский титул; изобличается также и рабочею женщиною, при которой старший брат, ударя младшего, отталкивал его от стола, чтоб не мешал ему писать; наконец, военный губернатор объявил нам, что государь приказал доносителя, несмотря на его запирательство, предать суду Уголовной палаты, а нас уверить, что мы не более двух или трех дней будем продержаны".

   Сколь ни отрадна была для нас весть о скором освобождении, но признаюсь, что тридневный срок представился мне тогда целым годом.

   Однако эта ночь была для меня спокойнее прочих: сон мой был крепок и продолжителен. Едва я успел встать с постели, как вбегает к нам в горницу ординарец с известием, что военный губернатор прислал из дворца карету, с тем чтобы мы поспешили приехать во дворец до окончания вахтпарада.

   Мы отправились, но уже одни, без полицмейстера. Встречался ли кто с нами в дворцовых сенях, по какой лестнице всходили, я не помню.

   Только мы с четверть часа простояли в какой-то маленькой комнате между двух-трех лакеев, сидевших с господскими шубами. Тут я в первый раз увидел бывшего при старом дворе камер-юнкера Ф. В. Ростопчина 5), уже в генерал-адъютантском мундире и с достоинством графа. Проходя поспешно мимо нас, он узнал меня и изъявил обязательное участие в случившемся со мною. Вскоре после того вошел полицмейстер и позвал нас к государю.

   Император принял нас в прежней комнате и также посреди генералитета и офицерства. Он глядел на нас весело и, дав нам занять место, сказал собранию: "С удовольствием объявляю вам, что г.

   полковник Дмитриев и штабс-капитан Лихачев нашлись, как я ожидал, совершенно невинными; клевета обнаружена, и виновный предан суду.

   Подойдите, - продолжал, обратясь к нам, - и поцелуемся". Мы подошли к руке, а он поцеловал нас в щеку. "Его я не знаю, - примолвил он, указывая на Лихачева, - а твое имя давно мною затверждено. Кажется, без ошибки могу сказать, сколько раз ты был в Адмиралтействе на карауле. Бывало, когда ни получу рапорт: все Дмитриев или Лецано".

   Я должен объяснить это тем, что младшие субалтерн-офицеры наряжались в большой караул во дворец под начальством капитана, а нам, как старшим субалтерн-офицерам, доставалось всегда в Адмиралтейство, куда посылался один офицер, следовательно, сам был начальником.

   Потом император пригласил нас к обеденному столу и отправился со всею свитою в дворцовую церковь для слушания литургии.

   Таким образом кончилось сие чрезвычайное для меня происшествие.

   Скажем несколько слов о последствиях оного: сколько я ни поражен был в ту минуту, когда внезапно увидел себя выставленным на позорище всей столицы, но ни тогда, ни после не восставала во мне мысль к обвинению государя; напротив того, я находил еще в таковом поступке его что-то рыцарское, откровенное и даже некоторое внимание к гражданам. Без сомнения, он хотел показать, что не хочет ни в каком случае действовать, подобно азиатскому деспоту, скрытно и самовластно. Он хотел, чтобы все знали причину, за что взят под стражу сочлен их, и равно причину его освобождения. По крайней мере, так я о том заключал и оттого-то, может быть, и сохранил всю твердость духа в минуту моего испытания.

   Не могу при сем случае умолчать о благородной черте почтенного Ф. И. Козлятева. В первый день нашего задержания император поручил разведать в Семеновском полку, с кем я из сослуживцев был более дружен. Козлятев сказал решительно и смело, что в этом случае никому не уступит первенства.

   Душа небесная! Я знал тебя, и это меня не удивило.

   Недели две после того я был предметом всеобщего разговора.

   Начались догадки, чем я буду вознагражден за претерпенную тревогу.

   Одни предсказывали мне получение деревни, другие ордена св. Анны второго класса. Наконец передали мне, что некто из вельмож, ближайших к государю, намекал, что едва ли я не буду статс-секретарем. Я вздрогнул от этой вести: мне тотчас представилась несносная скука, вставать в зимнее утро до света, читать прошения, писанные большею частию нескладным, надутым слогом, пробиваться потом сквозь толпу докучливых и добровольных тружеников, этой недремлющей стражи передней комнаты государственного человека, скакать во дворец и там в ожидании докладного часа сидеть одному, в пустой комнате. "И всякую неделю, - думал я, - и во весь круглый год то же и то же!"

   Но не так видно заключали об условиях сего звания при дворе и в городе. С первого появления моего во дворце приметил я большую перемену в обращении со мною. Все отменно ласкали меня, предупреждали в учтивостях, равно и в частных домах прежние незнакомцы стали приглашать на обеды и вечера свои. Я отгадывал причину и внутренне смеялся. Как часто мы ошибаемся в наших расчетах! В то самое время, когда они запасались знакомством с будущим статс-секретарем, я только и желал быть московским цензором книг. Но когда задумал просить об этом месте, оно уже было занято.

   Между тем Козлятев не однажды говорил мне, что его высочество наследник изволил отзываться, зачем я ничего не прошу? Что императору было бы это весьма приятно. Я стыдился бы и подумать о том, чтобы просить, без всякой заслуги, деревень или денег. К тому же тогда я и не подозревал, что домогательства такого рода между статскими, не исключая даже и первоклассных, вошли как будто почти в необходимую обязанность. Одна только независимая жизнь была в виду моем.

   Но можем ли мы ручаться за свою твердость? Безделица может поколебать ее. День проходит за днем; я продолжаю бывать в собраниях, при дворе, в обществах и примечаю, что новые мои знакомцы в обеих областях становятся ко мне холоднее, уже перестают обнимать меня или пожимать мою руку, или даже совсем раззнакомились; как я ни далек был от честолюбия, но этот случай кольнул меня, и я решился доказать им, что можно, и не быв статс-секретарем, получить звание не менее почтенное.

   Его высочество наследник, узнав от Козлятева о желании моем вступить в гражданскую службу, соблаговолил вызваться быть за меня ходатаем. Вскоре потом весь двор отправился в Сарское Село, дабы оттуда предпринять путь в Москву. В самый же день отбытия двора из Сарского Села я получил от полковника Рота, наследникова адъютанта, записку, которою он, по приказанию его высочества, извещал меня, что государь с удовольствием принял желание мое вступить в гражданскую службу и приказал наследнику отнестись к генералу-прокурору, князю Алексею Борисовичу Куракину 6), чтоб он приискал мне хорошее место, ибо я выбор оного предоставил высочайшему назначению самого императора.

   Г. Рот заключил записку свою тем, что его высочеству приятно будет, если я приеду в Москву до коронации.

   Высокое покровительство наследника превзошло мое ожидание: тотчас по приезде моем в Москву, я получил место за обер-прокурорским столом в Сенате; в первые же дни после коронации 7) повелено мне носить семеновский новый мундир; и в какое же время Государь благоволил оказать мне сию милость? Когда он, в короне и далматике, сидел на троне в Грановитой Палате, наполненной военными и гражданскими чиновниками, и я уже в Французском кафтане, в след за другими, с коленопреклонением принимал его руку. В эту минуту он шепнул Наследнику, по правую сторону трона, чтобы я впредь до повеления, считался по прежнему Полковником и ходил в мундире.

   Чрез несколько дней после того я получил новое звание товарища министра в новоучрежденном Департаменте удельных имений. Министром назван генерал-прокурор князь Куракин, старшим товарищем действительный тайный советник Саблуков, а я, в числе трех, младшим.

   По возвращении же двора в Петербург, месяца чрез три, я определен был в должность обер-прокурора во временный Казенный, а потом переведен в Третий департамент Сената с награждением чином статского советника, а в следующем году пожалован в действительные обер-прокуроры. Отсюда начинается ученичество мое в науке законоведения и знакомство с происками, эгоизмом, надменностью и раболепством двум господствующим в наше время страстям: любостяжанию и честолюбию.

  

   Сколь ни удачен был для меня первый шаг на поприще гражданской службы, но я не без смущения помышлял о пространстве и важности обязанностей моего звания - быть блюстителем законов; одни охранять от умышленно кривых истолкований, другие приводить на память; ополчаться против страстей; бороться с сильными; не поддаваться искушениям; сносить равнодушно пристрастные толки и поклеп тяжущихся или подсудимых, их покровителей или родственников; противоречить иногда особам, украшенным сединою, знаками отличий, давно приобретшим общее уважение, каковы были в то время сенаторы граф А. С. Строганов 8), граф П. В. Заводовский 9), М. Ф. и П. А. Соймоновы 10), Г. Р. Державин, А. В. Храповицкий 11), граф Я. Е. Сиверс 12), курляндцы барон Гейкинг и Ховен. Столь щекотливые условия могли бы устрашить и опытного дельца, не только новичка в своем деле.

   Прибавим еще к тому, что мне вверен был такой департамент, который можно было назвать совершенно энциклопедическим. Он заведовал все уголовные и гражданские дела всей Малороссии, вновь приобретенного Польского края, Лифляндии, Эстляндии, Финляндии и Курляндии. Ему же подведомственны были Юстиц-коллегия с принадлежащим к ней департаментом для расправы по духовным делам католиков, учебные заведения, от Академии наук до народных училищ, полиция, почта, устроение дорог и водяные сообщения во всей империи.

   Представляя себе всю тяжесть возложенных на меня обязательств, невольно вспомнил я Вольтеров стих:

   Je suis comme un docteur, helas! je ne suis rien! {*} {* Я как доктор, увы! я ничто! (фр.).}

   По крайней мере совесть моя не укоряла меня: я не домогался оного места. Еще до подписания указа, даже имел смелость говорить генерал-прокурору, что я отнюдь не заслуживаю столь важного звания, в котором с первого шага должен быть не учеником, а учителем.

   Такого же мнения был и отец мой. Вместо приветствия с местом он журил меня, думая, что я сам домогался получить его.

   По вступлении в должность первою моею заботою было узнать внутреннее положение департамента, установленный порядок в течении дел; какими департамент руководствуется законами, - и вот, что мне открылось на первый случай:

   Третий Сената департамент, кроме великороссийских законов, руководствуется, по делам Польских губерний и Малороссии, Литовским Статутом, Магдебургским правом и разных годов конституциями; Остзейских провинций и Финляндии: Шведским земским уложением; a по Курляндии особенным постановлением, не помню под каким названием, на Латинском языке. Из всех же оных законов переведены были на русский язык только Земское уложение, Литовский статут и Mapдебургское право; но переведены едва ли словесником, в верности никем не засвидетельствованы, переписаны дурным почерком, без правописания, от долговременного и частого употребления затасканы и растрепаны. Прочие же хранились в оригиналах. Но Обер-Секретари не могли ими пользоваться без пособия переводчика, ибо заведывавший Польские дела не знал польского языка, а Остзейских провинций и Курляндии - ни немецкого, ни латинского.

   Я положил немедленно представить о том Генерал-Прокурору и ходатайствовать о учреждении из сенатских переводчиков комитета, под председательством избранной им особы, для поверки наличных переводов с оригиналами, для исправления ошибок, какие будут найдены; равно и для перевода с немецкого или латинского и других законов, коими руководствуются в судах вышеозначенных губерний, а потом для напечатания сих переводов, старых и новых, на счет экономической суммы Сената, которая конечно в скором времени была бы чрез продажу выручена не только сполна, но и с лихвою.

   К скорейшему исполнению моего предприятия представился мне и самый случай: почти в тоже время Генерал-Прокурор объявил нам, что он вознамерился посвятить Обер-Прокурорам по одному утру в неделю, для взаимного совещания о разных по Сенату предметах; что каждый Обер-Прокурор тогда может представлять ему о недостатках и нуждах по своему департаменту и о средствах к лучшему благоустройству Сената. Мысль достойная государственного человека!

   Я тотчас принялся за проект, написал его и с нетерпением жду первого прокурорского заседания. Наконец наступил назначенный день. Мы съехались к Генерал-Прокурору: он вышел из кабинета, и повел нас в комнату, назначенную для нашего присутствия, и где уже поставлен был стол, накрытый зеленым сукном, со всеми к нему принадлежностями. Но мы еще не успели занять своих мест, как вбегает кто-то с докладом о прибытии Генерал-Адьютанта от Императора. Начальник наш откладывает совещания наши до другого дня, и спешит выйти, Я вынул из грудного кармана проект, предваряю наскоро о его содержании, и прошу Князя, чтоб он в свободное время удостоил его своим прочтением; но Князь весьма равнодушно сказал мне, что я могу представить его в будущее собрание.

   Но с той минуты до самой отставки Генерал-Прокурора, последовавшей уже слишком чрез год, не было и в помине о будущем собрании, Что же было тому причиною? Это и поныне остаюсь для меня тайною.

   Не знаю, как далеко простиралось влияние Генерал-Прокурора на государственные дела до времени Императрицы Екатерины Второй; но с ее царствования до учреждения министерств, за исключением воинской, все прочие части государственного управления были ему подчинены. При ней один только Генерал-Рекетмейстер, имевший по должности своей личный доступ, мог некоторым образом ослаблять могущество Генерал-Прокурора: ибо все жалобы по судным делам, подаваемые на высочайшее имя, подвергались его рассмотрению. Не быв подчиненным Генерал-Прокурору, он не боялся опорочивать решения Сената. Но в царствование Павла он лишен был сего преимущества, не бесполезного для общества. Генерал-Рекетмейстер уже не имел входа в кабинет Государя м возводим был на эту степень по одобрению Генерал-Прокурора, а потому из одной признательности, или для сохранения своего места, уже он не мог иметь в заключениях своих прежней свободы.

   Князь Куракин неопытность свою в судных делах заменял трудолюбием. Кроме выездов во дворец, он не отлучался от дома; почти не выходил из кабинета. Охотно выслушивал Обер-Прокуроров, и любил отличать награждениями тех, в коих находил способность или, по крайней мере, проворство и добрую волю.

   При всем том с сожалением должно прибавить, что Сенат едва ли не при нем получил первое потрясение в основании своем, утвержденном на опытах почти столетия. Внимание правительства обращено было более на скорость в производстве дел и на так называемые преобразования и нововведения. Угождая сим видам, и Генерал-Прокурор преимущественно заботился о новоучрежденном Департаменте или Министерстве удельных имений; о Хозяйственной Экспедиции; о Вспомогательном Банке; о переименовании судебных мест в польских и остзейских губерниях. Таким образом возобновились названия, существовавшие до учреждения наместничеств: Уездные суды превратились опять в Лагманские и Поветовые, а Гражданские палаты в Главные суды и Обер-Гоф-Герихты. Вышел новый Городовой Устав, почти переведенный с какого-то немецкого устава, с оставлением даже и названий должностных не на своем, а на чужом языке, и русский купец или мещанин должны были называть себя ратсгерами, марфохтерами, или конечно чем-то похожим на это.

   Между тем производство дел в Сенате уклонялось по временам от узаконенного хода: иногда тяжебное дело получало решение в пользу пропустившего две давности; другое переходило из первой инстанции, минуя среднюю, прямо в Сенат. Для лучшего понятия, в каком состоянии тогда находилось верховное судилище, расскажем следующий случай:

   В Третий департамент поступило представление Юстиц-Коллегии с жалобою на Пастора реформатской церкви Мансбенделя и приходского Старосту, Камергера и флотского Капитана Графа Головкина 13), за дерзкие я и будто якобинские выражения, употребленные ими в их отзыве на предписания Коллегии.

   Генерал-Прокурор, по свойству его с Графом Головкиным 14) и по милостивому расположению Государя к Барону Гейкингу, Сенатору того же департамента и Президенту Юстиц-Коллегии, признавая дело сие довольно щекотливым, предварил меня, чтоб я обратил на него особенное мое внимание. Вероятно то же сказано им и некоторым из русских Сенаторов. Я сделал все, что от меня зависело: в самый тот день, когда назначено было к докладу представление Юстиц-Коллегии, я заблаговременно объяснился с Бароном Гейкингом и убеждал его к смягчению своих требований. Он уверил меня, что ни о чем более не будет настоять, как об отрешения только Пастора; жребий же Графа Головкина совершенно предает произволу своих товарищей. Я не преминул передать отзыв его Сенаторам-землякам моим. Но двое из них, конечно, ободренные Генерал-Прокурором, не хотели обвинить ни Пастора, ни Графа Головкина. Начали слушать представление Юстиц-Коллегии, и с первых строк Граф A. С. Строганов я П. А. Соймонов уже обнаружили расположение свое не в пользу Коллегии. К ним пристали и прочие, а Курляндец Ховен и Поляк Граф Ильинский 15) были за одно с Гейкингом. С обеих сторон пошло жаркое прение. Не предвидя к соглашению их успеха, я тотчас остановил чтение до другого присутствия, под предлогом позднего времени. По выходе же из Сената, отдал верный отчет Генерал-Прокурору. Это происходило накануне пятницы, общего собрания всех департаментов. В субботу же никогда не бывает присутствия, почему Генерал-Прокурор и обещал в следующий понедельник посетить департамент и постараться согласить обе стороны.

   Но Барон Гейкинг был деятельнее: он успел в тот же вечер довести до сведения Императора о разномыслии Сенаторов по сему делу. Что же последовало? В субботу, поутру, Генерал-Прокурор поручает мне повестить Сенаторам о прибытии в шесть часов по полудни в департамент, для выслушания высочайшего указа. Собрались встревоженные Сенаторы; спрашивают друг друга, приступают ко мне, добиваясь узнать о причине созвания. Но я знал о том столько же, как и они; наконец входит к нам Генерал-Прокурор, просит Сенаторов занять свои места, и вынув из бумажника указ, приказывает Обер-Секретарю читать его.

   Содержание оного состояло в том, чтобы Пастора Мансбенделя отрешить от места и выпроводить за границу; Каммергеру Графу Головкину отправлять службу только по флоту; Сенату же учредить, по его усмотрению, в разных местах, под ведомством Юстиц-Коллегии, духовные училища, для образования пасторов лютеранского исповедания, "дабы впредь не было нужды вызывать оных из других государств."

   Такая новость изумила всех Сенаторов. Никогда еще не бываю, чтоб только заслушанное дело в Сенате остановлено было в своем ходе и решено самим Государем, по словам одного только в оном участника. В последствии времени я узнал, что уже заготовлен был указ и об отставке Сенатора Соймонова; но Генерал-Прокурор, хотя и с великим трудом, отстоял его. Начальник мой несколько дней после того был пасмурен и ко мне холоден: может быть, он приписывал моей неловкости неудачу в соглашении Сенаторов, или думал, что я на стороне Гейкинга. Но вскоре потом он утешен был возложением на него ордена св. Апостола Андрея 16).

   По сей награде, многие стали заключать, что Генерал-Прокурор входит еще в большую силу; но чрез несколько месяцев оказалось совсем противное. Недоброжелатели его уже начали приготовлять ему падение. Подозревали в том светлейшего Князя Безбородку 17) и Кутайсова 18), бывшего тогда еще только Гардероб-мейстером.

   Б начале весны Император отправился в Казань. В проезд его чрез Москву, он принял фрейлиною ко двору дочь Сенатора Петра Васильевича Лопухина 19), бывшего при Екатерине Обер-Полицмейстером петербургским, а потом уже Наместником ярославским и вологодским; с того же времени заговорили в обеих столицах, "что отец ее будет преемником Князя Куракина." Так и сделалось. Лопухин вызван был со всем семейством в Петербург, переведен во Второй департамент Сената; вскоре потом получил звание Генерал-Прокурора 20), а предместник, как рядовой Сенатор, начал заседать в Первом департаменте. Должно отдать справедливость ему в том, что он в ту самую минуту, когда в Общем Собрании Сената объявляли указ об его смене, сохранил в поступи и на лице своем какое-то достоинство, по крайней мере, наружное спокойствие. Но его смирение и покорство верховной власти ни к чему не послужило. Чрез несколько дней после того приказано ему оставить Петербург. Преемник его пошел скорыми шагами к возвышению. Кроме чрезвычайных денежных сумм и деревень, он получил орден св. Андрея с алмазными знаками 21), потом титло светлейшего Князя 22), императорский портрет для ношения в петлице, звание Бальи Капитула ордена Иоанна Иерусалимского 23) и многие ордена иностранные.

   Но и его случай был кратковременный. Гардероб-мейстер Кутайсов, который уже в последствии стал Графом, Обер-Шталмейстером и кавалером св. Апостола Андрея, не смотря на женитьбу сына его 24) на дочери Князя Лопухина 25), успел низложить и своего свата 26). Подозревали, что он только был орудием других, недоброжелательствующих Князю.

   Место его заступил Александр Андреевич Беклешов 27), бывший Действительный Тайный Советник и Сенатор, потом от Армии Генерал и киевский Военный Губернатор. Оба они сходны были только в том, что старались о соблюдении прежнего порядка, по крайней мере, в формах производства дел; не искали угождать Государю новизнами, и равно не заботились о предании потомству имен своих, подобно Л'опиталю, Кольберу, д'Агессо или Помбалю: впрочем же были свойств совсем противоположных. Один остер, скоро понимал всякое дело, но никаким с участием не занимался; не любил даже и частых докук от Обер-Прокуроров, когда они в затруднительных случаях желали объясняться с ним, или получить от него разрешение, и приметным образом наклонен был всегда на сторону Сенаторов, прежних своих товарищей. Не предполагаю, чтоб он хотел сделать кого несчастным, но равно и того, чтоб он решился стоять за правду, хотя бы с потерею своего случая. Несмотря на угрюмый вид его и насмешливую улыбку, он при дворе был хитр, сметлив и гибок; ко всем прочим доступен, и хотел казаться всем по плечу и простосердечным. Приемная его всегда была набита старыми знакомцами, искателями мест или чинов и ползунами без всякой цели. Подписывая бумаги, он забавлялся на их счет, или сам забавлял их веселыми рассказами. Но эта доступность и говорливость были только покровом души скрытной и ума проницательного и осторожного.

   Другой, не менее опытен и благоразумен, но был трудолюбивее. Он охотно и терпеливо выслушивал доклады и объяснения Обер-Прокуроров, и почти всегда утверждал их заключения; хотя канцелярия его, доброхотствуя иногда по тяжебным делам стороне проигравшей, и покушалась приводить его в сомнение на счет сенатского, или обер-прокурорского, заключения: во если Обер-Прокурор был смел и настоятелен, то она не могла иметь ни малейшего влияния. Беклешов был не без просвещения, как и его предместник, но в обращении светском иногда был нескромен и не слишком разборчив в шутках и выражениях. Наконец, к чести его, должно сказать, что он мало уважал требования случайных при дворе, а потому часто бывал с ними в размолвке, и чрез их происки, подобно своим предместникам, потерял свое место; но и поныне остался в доброй памяти у всех беспристрастных людей за его доброхотство и прямодушие.

   Я не дождался его отставки 28). Со вступлением моим в гражданскую службу я будто вступил в другой мир, совершенно для меня новый. Здесь и знакомства и ласки основаны по большей части на расчетах своекорыстия; эгоизм господствует во всей силе; образ обхождения непрестанно изменяется, наравне с положением каждого. Товарищи не уступают кокеткам: каждый хочет исключительно прельстить своего начальника, хотя бы то было на счет другого. Нет искренности в ответах: ловят, помнят и передают каждое неосторожное слово. Разумеется, что я так заключаю не о всех.

   К неприятности быть в частых сношениях с подобными сослуживцами присоединялись еще другие, несравненно для меня важнейшие: едва проходила неделя без жаркого спора с кем-нибудь из сенаторов, без невольного раздражения их самолюбия. Таким образом я имел неудовольствие два раза быть хотя и в легкой, но для меня чувствительной, размолвке с тем, которого любил И уважал от всего сердца, с Г. Р. Державиным. Благородная душа его, конечно, была чужда корысти и эгоизма, но пылкость ума увлекала его иногда к решениям, требовавшим для большей осторожности других мер, некоторых изъятий или дополнений. Та же пылкость его оскорблялась противоречием, однако ж, не на долгое время: чистая совесть его скоро брала верх, и он соглашался с замечанием прокурора.

   Между тем ни малейшее ободрение не оживляло меня за все мои хлопоты и заботы. При князе Лопухине я отправлял два раза прокурорскую должность по двум департаментам; потом, вследствие соглашений нашего кабинета с берлинским, поручено мне было отобрать из Польской метрики все акты по тому краю Польши, который при разделе оныя отошел к Пруссии, и сдать их чиновнику, присланному для того от прусского правительства. Таковое поручение требовало много времени, терпеливого чтения и большой осмотрительности; но я за все то не удостоен от начальника моего ниже ласковым словом.

   Два обер-прокурора, Рындин и Козодавлев 29), еще при князе Куракине получили орден св. Анны второго класса, командорский крест Иоанна Иерусалимского и по три или четыре тысячи десятин земли на выбор в лучших местах; продажею оных они выручили, может быть, около ста тысяч, а я содержал себя только тремя тысячами годового дохода, получая тысячу от отца и две тысячи рублей жалованья. За всю же мою прокурорскую службу награжден, при князе Лопухине, только орденом св. Анны второго класса вместе со многими, и даже после цензора книг, печатаемых на отечественном языке. При всей скромности позволительно мне думать, что труды его были не важнее моих и, вероятно, не слишком изнуряли телесные и умственные его силы.

   Все сии неприятности, соединенные с уверенностью в том, что с моими свойствами я не могу ожидать и впредь по гражданской службе большей удачи, решили меня, наконец, просить об увольнении.

   Начальник мой А. А. Беклешов удивился, когда я подал ему прошение.

   Он стал уговаривать меня, чтоб я отложил мое намерение; даже хотел отчаять меня в получении пенсиона, признаваясь мне, что по холодности к нему императора он не осмелится ни о чем просить его в мою пользу. Я с усмешкою отвечал ему, что даже и не думал о пенсионе, а желал бы только уверить государя, что не от лени, но единственно по причине худого здоровья и других обстоятельств, для меня только важных, я принял смелость просить о увольнении.

   Желание мое скоро исполнилось: я отставлен не только с пенсионом, но еще и с чином тайного советника. Это было декабря 30 дня 1799 года.

   Сколь ни приятно готовиться к свиданию с другом и с родными 30), но невозможно быть равнодушным при разлуке и с кругом приятелей. С переменою мест нельзя забирать с собою все, что мило сердцу или к чему привыкнешь. Счастие благоприятствовало мне и в сем случае: почтенный Козлятев, бывший и в продолжении гражданской службы моей почти ежедневным моим собеседником, за несколько месяцев прежде меня вышел также в отставку; другая особа, в сообществе с которой несколько лет находил я равное удовольствие, должна была, в одно же время со мною, переселиться в отдаленную губернию. Итак, во всем Петербурге жаль мне было разлучиться только с двумя: Г. Р. Державиным и А. В. Храповицким (I). С первым я имел счастие впоследствии еще несколько лет жить вместе, а с последним простился уже навеки! Но всегда буду с сердечным чувством вспоминать посвященные ему субботы. В эти дни, от обеда до позднего вечера, просиживал я у него, по большей части с глаза на глаз, и услаждался наставительною беседою остроумного словесника и государственного мужа.

   По описании первого периода гражданской службы не неприлично сказать несколько слов и о тогдашнем дворе и влиянии оного на государственные дела, на общество и частные лица.

   Восшествие на престол преемника Екатерины последуемо было крутыми переворотами во всех частях государственного управления: наместничества раздробились на губернии; учреждение, изданное для управления оных, изменилось; директоры экономии уничтожены, совестные суды упразднены; некоторые из уездных городов превращены в посады; вместо древних, греческих или славянских названий, данных при князе Потемкине-Таврическом многим городам в Крыму и Екатеринославской губернии, возвращены имена прежние, татарские или русские простонародные: Эвпаторис, Севастополис, Григориополис стали называться опять Кизикерменем, Козловым и пр. Все воинские и гражданские постановления сего недавно столь могущественного вельможи отброшены; даже и самый мавзолей, воздвигнутый под сводом церкви над его прахом, приказано было разрушить 31).

   В войсках введены были новый устав, новые чины, новый образ учения, даже новые командные слова, составленные из французских речений с русским склонением {Вместо "к ружью" - "вон"! вместо "ступай" - "марш"! вместо "заряжай" - "шаржируй"!}, и новые, наконец, мундиры и обувь по образцу старинному, еще времен голстинских герцогов.

   Вскоре за сим последовали перемены и в участи именитых особ.

   Фельдмаршал граф Суворов-Рымникский, по исключении из службы, сослан был в собственную его деревню под строгим присмотром чиновника, а потом уже предводительствовал двумя армиями: нашею и австрийскою против французов, и за освобождение Италии получил титло генералиссимуса и князя Италийского. Светлейшему князю Зубову и брату его Валериану 32), начальнику армии против персов, приказано также иметь пребывание в деревнях своих. Та же участь постигла и вице-канцлера графа Панина 33).

   Сначала первыми любимцами государя были Кутайсов, бывший камердинер его, родом турок, присланный к двору еще мальчиком после взятия Анапы, Ростопчин и Аракчеев 34). Они все трое получили графское достоинство. Но фортуна неизменна была только к первому, двое же последних были потом удалены и жили в деревнях своих до самой перемены правления.

   Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и строгости в обряде. В большие праздники все придворные и гражданские чины первых пяти классов были необходимо в французских кафтанах, глазетовых, бархатных, суконных, вышитых золотом или, по меньшей мере, шелком, или с стразовыми пуговицами, а дамы в старинных робах с длинным хвостом и огромными боками (фишбейнами), которые бабками их были уже забыты.

   Выход императора из внутренних покоев для слушания в дворцовой церкви литургии предваряем был громогласным командным словом и стуком ружей и палашей, раздававшимся в нескольких комнатах, вдоль коих, по обеим сторонам, построены были фронтом великорослые кавалергарды, под шлемами и в латах. За императорским домом следовал всегда бывший польский король Станислав Понятовский 35), под золотою порфирою на горностае. Подол ее несом был императорским камер-юнкером.

   Непрерывные победы князя Суворова-Рымникского в Италии часто подавали случай к большим при дворе выходам и этикетным балам.

   Государь любил называться и на обыкновенные балы своих вельмож.

   Тогда, наперерыв друг перед другом, истощаемы были все способы к приданию пиршеству большего блеска и великолепия.

   Но вся эта наружная веселость не заглушала и в хозяевах и в гостях скрытного страха и не мешала коварным царедворцам строить ковы друг против друга, выслуживаться тайными доносами и возбуждать недоверчивость в государе, по природе добром, щедром, но вспыльчивом. Оттого происходили скоропостижные падения чиновных особ, внезапные высылки из столицы даже и отставных из знатного и среднего круга, уже несколько лет наслаждавшихся спокойствием скромной, независимой жизни.

   В последний год царствования императора многим из выключенных и изгнанников позволено возвратиться в обе столицы и вступить опять в службу; в том числе и двум братьям Зубовым: светлейшему князю Платону и графу Валериану. Обоим поручено начальствовать над кадетскими корпусами: над сухопутным первому, а над инженерным второму.

   Тогда ближайшими к государю были: граф Пален 36), бывший в одно время и военным губернатором и управляющим коллегией иностранных дел, обер-шталмейстер граф Кутайсов и генерал-прокурор Обольянинов 37). Два первые имели большое влияние на двор и общество.

   В это время я, по домашним делам моим, приезжал в Петербург на короткое время. Несколько раз, по воскресным дням, бывал во дворце и, несмотря на все прощение исключенных, находил все комнаты почти пустыми. Вход для чиновников был уже ограничен; представление приезжих, откланивающихся и благодарящих, за исключением некоторых, было отставлено. Государь уже редко проходил .в церковь чрез наружные комнаты. Строгость полиции была удвоена, и проходившие чрез площадь мимо дворца, кто бы ни были, и в дождь и в зимнюю вьюгу, должны были снимать с головы шляпы и шапки.

   В последний раз я видел императора на Невском проспекте возвращающимся верхом из Михайловского замка в препровождении многочисленной свиты. Он узнал меня и благоволил отвечать на мой поклон снятием шляпы и милостивою улыбкою. По возвращении моем в Москву, меньше, нежели чрез месяц, последовала внезапная его кончина 38). Пусть судит его потомство, от меня же признательность и сердечный вздох над его прахом!

  

   Пробыв шесть лет в отставке, я убежден был обстоятельствами расстаться опять с тихою жизнию. В 1806 году, февраля 6 дня, император Александр, первый и единственный мой покровитель, соблаговолил удостоить меня званием сенатора. Согласно с желанием моим я остался в Москве: повелено мне присутствовать в Шестом департаменте Сената. В том же году, осьмнадцатого ноября, я имел счастие получить орден св. Анны первого класса, а девятнадцатого декабря высочайший рескрипт и всемилостивейшее поручение по нижеследующему обстоятельству.

   Наполеон, овладев Веною (II), принудил Австрию к уничижительному миру; вскоре потом напал на прусские войска, прежде, нежели они успели соединиться, разбил их и без сопротивления вступил в Берлин и занял уже большую часть Пруссии.

   Столь быстрые, необыкновенные успехи явно грозили опасностию и нашему отечеству. Западные границы его уже не разделены были Пруссией, соседственным государством. Император наш вынужден был, к защите их, возобновить войну с счастливым завоевателем, поруча начальство над армией фельдмаршалу графу Каменскому 39).

   Поелику же эта война, после поражения наших союзников, всею тяжестию своей должна была лежать на одних только нас и, следственно, требовала мер необыкновенных и великих усилий, то в подкрепление армии и защите более внутренней безопасности императорским манифестом ноября 30-го 1806 года повелено устроить временное земское ополчение, долженствующее состоять из 61200 ратников; вооружение сие названо в манифесте мерою спасительною и необходимою.

   Набор земского войска назначен был в тридцати одной губернии, разделенных на семь областей, из коих три составлены были из пяти, а прочие из четырех губерний. Каждая область подчинена была областному начальнику, уполномоченному распоряжать местным ополчением, объявлять высочайшие указы, непокорных и непослушных предавать военному суду, и даже осуждать на смертную казнь, если важность преступления и обстоятельства того востребуют.

   Между тем Губернаторам, поступившим в областное управление, предписано было иметь неослабное внимание на все то, что действует на общее мнение, воспламеняет дух народный любовью к отечеству и может устремить усердие граждан к прямой и существенной цели сего вооружения, На них же возложено внушать поселянам надлежащие понятия о сем временном служении; объяснять под рукою в дворянских собраниях все те обстоятельства, которые особенно показывают прямую необходимость в составлении земского войска.

   В то же время, данным наставлением Святейшему Синоду, предоставлено ему "пещись о устремлении благочестивого негодования сынов православной церкви противу врага, ополчающегося на попрание оной." В помощь областному начальнику, в лице Генерал-Губернатора, как бы посредника между воинским и гражданским начальством, отправлено в каждую область по одному Сенатору.

   Им предоставлено было требовать от Гражданских Губернаторов отчетов в исполнении данных им предписаний и в распоряжениях, какие от них сделаны для составления, вооружения и продовольствия земского войска и для хранения материальных приношений отечеству. Сверх того поставлено было на вид к исполнению следующее: "стараться узнать образ общего мнения, обнаруженный в собраниях дворянства, в градских обществах, равно как и селениях, касательно сего вооружения, и благоразумными объяснениями и внушениями отвращать сомнительные предубеждения, буде таковые будут замечены. В сношениях Губернаторов с начальником земского войска утвердить единодушие и согласие, к успешному и скорому исполнению всякого дела столь необходимые; руководствовать дворянство личным присутствием в его собраниях, и без всякого принуждения склонять их к цели общественной пользы, возбуждая, где нужно, соревнование и внушая доверенность и уважение к правительству. При положениях дворянства о добровольных пожертвованиях, стараться обращать оные более к существенной пользе общества, не допуская излишних издержек на одно наружное и бесполезное украшение войска. Если, против всякого ожидания, откроются в губерниях люди, повреждающие превратными толками и разглашениями общее мнение и дух народный: то, с помощью Губернатора, таковых воздерживать, сколько возможно, краткими увещаниями; с упорными же, по мере влияния, какое могут они иметь на общество, употреблять и другие, законные меры. В нужных случаях сноситься с главнокомандующим областным земским войском, и содействовать ему, как Сенатор, облеченный особенной доверенностью, к исполнению мер, принимаемых им, предписаниями гражданскому начальству, которые должны быть немедленно исполнены."

   В заключение высочайше предписано обо всем, что, по силе вышеписанного, будет исполнено, или что, по местному положению, к пользе и скорейшему составлению земского войска, признано будет за нужное, непосредственно доносить Императору еженедельно, или как обстоятельства того востребуют.

   Мне повелено было находиться при седьмой области, составленной из пяти губерний: Костромской, Вологодской, Нижегородской, Казанской и Вятской и объехать все, кроме последней. В ней набираемы были только стрелки с казенных крестьян, почему она и была исключена из под моего надзора. Начальником сей области был отставной от Армии Генерал Князь Юрий Владимирович Долгорукой 40).

   Этот благоразумный и почтенный старец ни однажды не подавал мне повода ни к малейшему неудовольствию, ниже по делам к переписке. Все его распоряжения были тихи и стройны.

   При поверке мною действия губернских начальств относительно земского войска, я признал только нужным уменьшить вполовину назначенный сбор суммы на жалованье выбранным чиновникам и ходатайствовать пред государем за малопоместных дворян: в представленном мне дворянском списке нашлось множество бедных, имеющих за собою крестьян не более трех или осьми душ. Я донес, что раскладка предположенного сбора обратилась бы для них в большую тяготу, и был столько счастлив, что его величество приказал таковых бедных дворян и совсем от сей повинности уволить. То же сделано по Казанской и Нижегородской губерниям.

   Исполня все на меня возложенное почти в два месяца, я отправил из Казани последнее мое донесение к государю и возвратился в Москву.

   В продолжение того же года министр просвещения граф Заводовский, по высочайшему повелению, предлагал мне, не соглашусь ли я принять на себя звание попечителя Московского университета и подчиненных ему училищ. Как ни лестно было бы для моего самолюбия заступить место почтенного во всех отношениях Муравьева (Михаила Никитича), похищенного смертию еще в мужестве лет его 41), но я не захотел, чтоб завистники или эпиграмматисты назвали меня вороной в павлиньих перьях. В ответе моем графу Заводовскому изъявлены были чувства душевной благодарности к августейшему моему покровителю, сознание моих недостатков в классическом