Дмитриев Иван Иванович - Взгляд на мою жизнь

образовании и искреннее желание остаться при отправлении только службы по званию сенатора, к которой я уже приобрел навык. Отказ послужил к пользе отставного камергера и сенатора графа А. К. Разумовского 42). Он заступил место Муравьева и, в задаток за будущую службу, награжден орденом св. Александра Невского и чином действительного тайного советника.

   В начале 1808 года высочайше повелено мне отправиться в Рязань и произвести следствие о злоупотреблениях по тамошнему питейному откупу. Содержателями оного были четверо старинных дворян: Татищев, князь Мещерский, Бахметев и Бестужев-Рюмин.

   По прибытии моем в Рязань, где тогда Губернатором был Действительный Статский Советник Александр Ильич Муханов, я тотчас приступил к делу: потребовал от главной питейной конторы хозяйственную книгу, известную в немецких конторах под именем гросс-бух. Отвечали мне, что она увезена одним из двух главных конторщиков, находящимся в отлучке для осмотра по уездам питейных домов; что как скоро он возвратится, то представят его ко мне и с книгою.

   В тоже время посланы были от меня тайным образом надежные чиновники, свидетельствовать в расплох все уездные конторы. Между тем, приглася откупщика Татищева, отправился я с ним и секретарем моим в главную питейную контору; приказываю конторщику представить к осмотру все их дела: ведомости и журналы. Уторопленный конторщик уверяет меня, что в конторе ничего не хранится, кроме денежной суммы и брошенных старых бумаг, ведомости же находятся у самих откупщиков. Я заставил вынуть из шкафа брошенные, по словам его, бумаги, и стал с секретарем моим перебирать их по одиночке.

   В числе сих брошенных бумаг найдено заемное письмо в пять тысяч рублей, данное от Обер-Секретаря Первого департамента; переписки и расписки мелких чиновников, и будто примерное положение ежегодного оклада разным губернским чиновникам, исключая Губернатора, Председателя Уголовной Палаты, находившегося в параличе, и всей Гражданской Палаты. Все чиновники были наименованы, и даже находилась отметка, кому и сколько дано вперед; но бумага никем не подписана. По следствию открылось что она писана конторским писарем, но будто без ведома откупщиков, и в виде проекта на такой только случай, когда бы конторе понадобилось прибегнуть к займу денег. Имена же выставлены для одного примера и выбраны из Адресс-Календаря.

   Один из отправленных мною в уездные города представил мне, найденное и в Михайловской конторе, подобное же положение годовых окладов Городничему, штатному офицеру, Судьям и Секретарям судов Уездного и Нижнего земского. Сверх того открыто во всей губернии множество непозволенных выставок, пристанищ всякого рода разврата. Вызваны были помещики и помещицы, у коих они в деревнях находились. Все повинились и рукоприкладством утвердили сознание свое в допросах.

   Наконец явился и показанный в отсутствии конторщик, но без книги. Вопреки донесению откупщиков он отозвался, что эта книга, по их же приказу, будто для сокращения лишнего письмоводства, уже давно уничтожена.

   В самом же деле она, как дошли до меня слухи, отправлена была с ним в Москву, дабы там переписать ее с исключением всех статей, могущих обнаружить злоупотребления конторы. Но как я торопил откупщиков о скорейшем представлении книги, то они уже и решились сжечь ее, a по другим слухам оставить ее в Москве у надежного человека.

   Но и без этой книги нашлось довольно улик в злоупотреблении главной конторы. Следствие продолжалось около четырех месяцев. Наконец 16 апреля я послал к императору донесение об окончании следствия, а к министру юстиции экстракт из дела, и возвратился в Москву.

   Здесь встретила и поразила меня горестная весть о кончине почтенного и милого Козлятева. Это был больше, чем друг, истинно мой добрый гений! Он имел обыкновение с последним снегом уезжать в переяславскую свою деревню, чтобы там встретить весну. Неутомимый в ходьбе и слишком надежный на крепость своего сложения, он простудился, и злая горячка прекратила жизнь его. Ни друг, ни сестра не смежили глаз его: он испустил дух посреди только своих челядинцев.

   Я уже ознакомил с ним моих читателей в первой части записок.

   Прибавим к тому еще несколько слов. Добрый Карамзин говорил об нем: "Это такой человек, что я за версту сниму перед ним шляпу". Поэт Жуковский, не менее добросердечный, также искренно любил и уважал его. Вспоминая в письме своем ко мне о московском моем домике, сгоревшем в 1812 году, достопамятном для всей Европы, он достойно себя и милого Козлятева оплакал его кончину (III). Гораздо же спустя после того другой поэт, князь Вяземский, в сочиненной им нотисе обо мне для стихотворений моих, последнего издания 43), также предал потомству прекрасную черту души его: поступок его с крестьянами, которым он возвратил собранный с них оброк, сказав, что ему на годовое содержание себя достаточно и старого дохода. К полному торжеству добродетели, остается мне заключить отзывом, какой я имел счастие услышать об Козлятеве от самого Императора.

   В 1810 году, по должности Министра, я читал пред Его Величеством докладные дела; Государь, прервав вое чтение, изволил сказать: "я вспомнил Козлятева: где он теперь? - Его уже нет на свете, отвечал я. - Давно ли? - Около двух лет. - В первый раз слышу! Он был человек умный, почтенный и по качествам души его. Знаешь ли, как он любил делать добро? В Преображенском полку редкий солдат не испытал его благотворений; он помогал даже и бедным офицерам, в этом я сам могу тебя уверить." Мне ли в том усомниться! У меня навернулись слезы; я ничего не мог выговорить; с умилением только глядел на Государя: все благородное, возвышенное, способно было скоро воспламенить его и растрогать.

   Вскоре по отправлении моего донесения получил я от Министра Юстиции уведомление о высочайшем повелении мне присутствовать в Седьмом департаменте. "Долгом считаю, говорил он в письме своем, уведомить вас, М. Г., что Его Величество сделал сие по особенному к вам благоволению и доверенности". - Вместе со мною и Сенатор Лопухин 44) переведен был в тот же департамент. Это перемещение, вероятно, последовало с тем, чтоб ослабить влияние одного из тамошних Сенаторов. В продолжении того же года Обер-Прокурор наш был отставлен, а вскоре за ним и тот Сенатор.

   Около того же времени Министр Юстиции известил меня, что Государь, "будучи доволен исполнением возложенного на меня дела, приказал объявить мне особенное его благоволение; что чиновники, находившиеся при мне, равно как и двое губернских. по моему представлению, удостоились награждения, и что все бумаги, относящиеся до моего следствия, равно производство дела в экстракте повелено препроводить в Первый департамент, дабы он, войдя в подробное рассмотрение всех обстоятельств, предал виновных строжайшему по законам суждению."

   Мне должно было ожидать что все мои действия по сему следствию устремят прикосновенных к нему к превратным толкам, к проискам и к невыгодным на счет мой внушениям. Ни по Сенату, ни по министерскому департаменту, я не имел никого, кто бы взял ревностное во мне участие. Напротив того, из откупщиков, Князь Мещерский, Бахметев и Татищев имели сильных покровителей. Губернатор же рязанский был женат на дочери одного из Сенаторов, имевшего при дворе и в обществе значительные связи.

   Ожидание мое оправдалось на самом деле: я получил известие из Петербурга, что вся моя работа передана в экспедицию того самого Обер-Секретаря, которого заемное письмо в пяти тысячах рублей найдено мною в главной питейной конторе и поставлено на вид в особенной записке, препровожденной от меня к Министру Юстиции. Это ввело меня в переписку с Обер-Прокурором Графом Орловым 45). Он уведомил меня наконец, что бумаги мои поручены уже другому Обер-Секретарю.

   Вскоре потом получил я от Государственного Казначея Ф. А. Голубцова 46) официальное отношение, коим он просил уведомить его, не был ли Рязанской Казенной палаты Советник N N. прикосновенным к следствию по винному откупу? Я отвечал ему, что в примерном положении, найденном мною в главной питейной конторе, назначено и этому чиновнику тысяча рублей годового оклада. Кто бы отгадал, что было последствием сего ответа? Чрез два или три месяца, если не прежде, чиновник сей, показанный в примерном положении на жалованье откупа, переименован в ту же губернию Виц-Губернатором!!!

   Все это решило меня ехать в Петербург, чтоб заблаговременно узнать ход следственного моего дела и предупредить, или отвратить, подъиски ко вреду моего доброго имени.

   Но я прибыл туда за три или четыре дни до отъезда Государя в Эрфурт для свидания с Наполеоном. Однако ж имел счастье представиться ему на Каменном Острове, и в то самое утро, когда Обер-Прокурор Граф Орлов докладывал Его Величеству, по рапорту Первого департамента, о рассмотрении моего следственного дела.

   Государь приказал рапорт напечатать и обнародовать - сколько для примера, столько для страха чиновникам и откупщикам. - Так после сказано было мне в отношении Министра Юстиции.

   Граф Орлов, в тот же день, сообщил мне и напечатанный экземпляр сенатского рапорта и указа о исполнении.

   Сенат признал явно виновными только двух конторщиков, писаря, сочинителя примерного положения окладов и несколько мелких чиновников; отдал их под суд Уголовной Палаты; относительно же откупщиков, в рапорте своем, сказал, что "поелику двое главных конторщиков, сознаваясь в некоторых злоупотреблениях, объявили что оные попущаемы были конторою без ведома содержателей откупа, то Сенат и не входит об них ни в какое суждение."

   В рапорте же его употреблены были такие выражения, которые могли подать повод к заключению, что я был оплошен, или умышленно иное не доследовал. Почему я, дождавшись возвращения Государя, принял смелость изложить ему в письме мое оправдание и, к утешению моему, имел счастье получить милостивый рескрипт, изъявляющий благоволение за ревность мою к службе и успех, с каковым я произвел следствие по рязанскому откупу; а чрез одиннадцать дней после сего рескрипта удостоен еще другим, повелевающим мне исследовать в тайне поступки Костромского Губернатора Пасынкова; для прикрытия же того объявлен был в Сенате указ об отправлении меня для обревизования Костромской губернии.

   Министр Внутренних дел Князь Куракин 47), препровождая ко мне оный рескрипт, в письме своем ко мне, изъяснялся между прочим сими словами: "я должен исполнить возложенное на меня высочайшее повеление, сообщить вам, М. Г., что Его Императорское Величество изволит надеяться, что таковое поручение Вашему Превосходительству примите вы знаком особого к вам благоволения Его Величества и совершенным уже опровержением сделанного вами заключения о неудовольствии Его Величества на счет исполненной вами ревизии по Рязанской губернии."

   Прибыв на место, я тотчас приступил к обозрению Губернского Правления и прочих судебных мест, не оставляя между тем поверять и записку от неизвестного, при высочайшем рескрипте ко мне препровожденную.

   Потом, сверх ожидания Губернатора, отправился в окружный город Чухлому, для поверки по той же записке, а проездом в него осмотрел судебные места в Галиче.

   По возвращении моем в губернский город я получил еще поручение, разведать о поступках уже и того, кто писал записку: это был чиновник, посланный от Министра Внутренних Дел, для собрания сведений об образе местного управления. Дошли и на него доносы: неважные, но частью справедливые.

   Исполня все, на меня возложенное, меньше, нежели в месяц, я возвратился в Москву и отдал самый верный отчет Государю, Сенату и обоим Министрам: Внутренних Дел и Юстиции. По записке безыменного многие статьи оказались справедливыми; надзор Губернского начальства за течением дел найден весьма слабым; Капитан-Исправник, Заседатель и Секретарь Галицкого Земского суда обличены в лживом донесении самому Сенатору, на словах и на бумаге, и отданы под суд Уголовной палаты. Той же участи подвергся и Секретарь Чухломского Уездного суда за ложное же донесение и глупую очистку, в представленной мне ведомости, о нерешенных делах. Сказано об одном: "по черному приговору происходит рассуждение; когда же я, в полном заседании судей, потребовал черного приговора, невинные судьи обратили к Секретарю умоляющие взоры, а он, с бесстыдною наглостью, начал рыться в коробке, поставленной на конце той же лавки, за которой я сидел, пред зерцалом, против троих судей. Секретарь, видя наконец, что не может победить моего терпения, признался, что черного приговора и не бывало, и выставленное дело еще не было слушано. Обнаружены также злоупотребления Волостных голов и Смотрителя за строением судебных мест. Этот же Смотритель был родный брат губернаторши, а подрядчик крепостной крестьянин ее матери.

   Не знаю, угодил ли я двум Министрам, но Государь Император, сверх благоволительного рескрипта, изволил наградить меня столовыми деньгами, по три тысячи рублей в год.

   Сим следствием заключились по гражданской службе все мои походы.

   В конце 1809 года я имел счастие получить высочайший рескрипт, в котором государь изволил писать, что он, найдя нужным изъясниться со мною о предметах, в коих опытность моя может быть полезна государству, желает, чтоб я прибыл в Петербург к наступающему новому году.

   Рескрипт препровожден был ко мне М. М. Сперанским 48). Он, письмом своим, уведомил меня, по высочайшему повелению, что Его Величество, хотя и желает меня видеть, сколько можно, скорее, однако ж не предполагает обеспокоить меня слишком скорым путешествием, тем более, что к первому Января мне и поспеть было бы затруднительно; а потому Государь Император и предоставляет мне прибыть между первым и шестым числом Января будущего года.

   Так и исполнено мною, Выехав из Москвы января второго 1810 года, я прибыл в Петербург пятого, накануне крещенья. В тот же вечер узнал я нечаянно чрез "Петербургские ведомости" о всемилостивейшем помещении меня в число членов вновь преобразованного Государственного совета 49). Канцлер граф Н. П. Румянцев 50) назван председателем оного, а М. М. Сперанский государственным секретарем.

   На другой день, после большого парада, я имел счастие представиться государю в его кабинете и принял от него новую милость: звание министра юстиции, а в следующий день объявлен был о том и высочайший указ Правительствующему Сенату.

  

   Переписана в Москве Июня 24 1824 года.

  

   I. Неизвестно мне, где Александр Васильевич Храповицкий был воспитан и начал свою службу. Знаю только по его рассказам, что он, еще в отроческих летах, часто бывал с отцом своим у Ломоносова, который однажды брал у него один том расиновых трагедий и возвратил его с написанными им на полях замечаниями. Это случилось в то время, когда лирик наш, в угодность только императрице Елисавете Петровне, занимался сочинением трагедии "Демофонта" или "Тамиры и Селима", точно не помню. Желательно, чтоб сии замечания сделались известными.

   Каждая черта гения для нас драгоценность.

   В 1772 году Храповицкий уже был генерал-аудитор-лейтенантом в подполковничьем чине при фельдмаршале графе Кирилле Григорьевиче Разумовском 51). Около сего времени он писал стихами и прозою, и похвален был Сумароковым в журнале "И то и сё", выходившем в 1769 году. Чулков 52), сочинитель "Пересмешника" и "Истории российской торговли", был издателем сего еженедельника. Потом Храповицкий сочинил трагедию "Идамант" и продолжал выдавать мелкие сочинения в разных современных журналах, никогда не ставя под ними своего имени.

   В шутливой оде "Хочу к бессмертью приютиться", известной под именем Александра Семеновича Хвостова, многие строфы писаны Храповицким.

   Тогда оба они были в большой дружбе и служили вместе в канцелярии генерал-прокурора князя Вяземского.

   Гораздо спустя после того, уже быв статс-секретарем Екатерины, он сочинил комическую оперу "Меломания, или Песнолюбие".

   Я познакомился с ним, когда он уже был за пятьдесят лет и находился сенатором и председателем в Хозяйственной экспедиции. В это время он жил в совершенном уединении, на краю города. С утра до полдня находился он в Сенате, где его опытность, рассудок, беспристрастие всегда имели большой вес. Самые Обер-Секретари привозили к нему на дом свою работу и пользовались его советами.

   Иногда, смотря по важности дела, он сам сочинял сенатские доклады и рапорты государю. Остальное же время дня он посвящал любимым своим занятиям: любовался своими антиками, изящным собранием эстампов, библиотекою; читал старое и новое, переводил лучшие места из французских поэтов и от себя писал стихи, только уже не для публики, а для своих приятелей. Однако ж в продолжение моего с ним знакомства я убедил его напечатать перевод двух лафонтеновых басен и лебрюновой оды "Восторг" в "Аонидах", периодическом издании того времени 53). Он сочинял легко, плавно и замысловато, а писал и начерно так четко и красиво, что никогда не нужно ему было рукопись свою перебеливать.

   Храповицкий был в обществе утороплен и застенчив, но пред всеми учтив и ласков; с друзьями же своими жив, остр и любезен, говорил с точностию, складно и скоро. По предметам словесности любимый разговор его был о драматическом искусстве, которое он знал едва ли не лучше всех наших авторов того времени. Покойный трагик наш Озеров 54) много был обязан его советам при вступлении своем на театральное поприще 55). Тогда он был, под его начальством, правителем канцелярии в Хозяйственной экспедиции. Храповицкий любил и уважал его.

   Читатель с сердцем простит меня, что так долго занял его человеком, о котором он, может быть, еще в первый раз слышит. Говоря об нем, мне приятно возобновлять лучшие в жизни моей минуты, проведенные мною в уединенных, искренних беседах с сим почтенным мужем. Хотя мы были не равных лет, но он любил меня. Между нами было условие проводить вместе каждую субботу: я приезжал к нему обедать, и расставался с ним уже поздним вечером. Иногда он отпускал меня с каким-нибудь подарком для моего кабинета. Два эстампа, изображающие Мольера, резцом Боварлета, и доброго Лафонтена, из коллекции раскрашенных портретов, и теперь еще пред моими глазами. Но из всех его подарков драгоценнейшим для меня была тетрадь, писанная вчерне рукою Ломоносова. Это его план речи, которую он заготовлял по случаю ожиданного от императрицы посещения Академии. Эта рукопись перешла от меня к Платону Петровичу Бекетову и напечатана им в журнале "Друг просвещения".

   Разлука моя с службою и с Петербургом не охладила ко мне приязни Александра Васильевича. Он часто писал ко мне в Москву, уведомляя меня о новостях словесности и присылая ко мне, вместо гостинцев, новейшие и значительные французские книги. Это продолжалось до самой его кончины, последовавшей в том же году 56). После его нашелся дневник, веденный им со вступления его в статс-секретари до сенаторства. Он записывал в нем политические, дворские происшествия и все, относившееся до его сношений с императрицею. По отрывистому слогу должно думать, что он писал дневник только для себя, дабы со временем употребить его к составлению подробнейших записок. Но и со всей краткостию, эта рукопись достойна любопытства. Ни одна книга не может сообщить лучшего понятия об уме, характере и домашней жизни Екатерины. Скажу, наконец, что Храповицкий во всех отношениях был достойным секретарем ее.

  

   II. Все касательно до войны с Францией и государственных по сему случаю распоряжений внесено здесь, почти слово до слова, из высочайшего манифеста и тайного рескрипта на имя областных Сенаторов.

  

   III. Вот стихи, которыми добросердечный и превосходный поэт Жуковский почтил память Ф. И. Козлятева 57).

   ......................

   И наш мудрец смиренный,

   Козлятев незабвенный,

   Оратору {* - Поэт говорит о Карамзине} внимал;

   С улыбкой одобрял,

   И взором выражал

   В молчаньи все движенья

   Души своей простой!

   Он кончил путь земной!

   Но как без восхищенья

   О добром говорить!

   О! можно ли забыть

   Сей взгляд приятный, ясной

   Орган души прекрасной,

   Сей тихий, скромный вид,

   Сердечную учтивость,

   И старческих ланит

   Прелестную стыдливость,

   И простоту речей !..

   Покой сих мирных дней

   Смиренье ограждало;

   Ничто их не смущало

   Священной чистоты.

   Страдальца, сироты

   Молящее стенанье

   Внимал он со слезой;

   Он скрытною рукой

   Благотворил в молчанье!..

   Увы! Его уж нет,

   И милой жизни след

   Хранит воспоминанье!

  

  

   Сената Нашего Обер-Прокурору Дмитриеву.

   В вознаграждение отличной ревности и трудов, на пользу службы вами подъемлемых, и в знак монаршего нашего к вам благоволения всемилостивейше жалуем вас кавалером ордена святыя Анны второй степени, коего знаки на вас возлагая, уверены мы, что деятельностью и усердием вашим потщитесь удостоиться и вящей милости нашей.

   В Павловске, Мая 29 дня 1799 года.

   Павел.

  

   Нашему Тайному Советнику и Сенатору Дмитриеву.

   Желая изъявить особенное наше благоволение к отличному усердию и трудам, подъемлемым вами на пользу службы, всемилостивейше пожаловали мы вас кавалером ордена св. Анны первого класса, коего знаки, для возложения на вас, при сем препровождаются.

   Александр.

   В С. Петербурге.

   Ноября 18, 1806 года.

  

   Господин Тайный Советник, Сенатор Дмитриев!

   Скопинский купец Пафнутьев и крестьянин Барона Строганова Уфимцев, бывшие поверенными по винному откупу Рязанской губернии, доносят мне о разных злоупотреблениях содержателей тамошних питейных сборов. - Я повелеваю вам отправиться немедленно в Рязань, для произведения на месте подробного исследования по содержанию сего доноса, о котором Министр Юстиции доставит нам полное сведение. Обязанность ваша в сем случае будет стараться обнаружить, сколько возможно, истину и о последствии мне донести.

   Зная усердие ваше к службе, я уверен, что вы исполните в точности мое повеление, и тем еще более заслужите мою доверенность. Впрочем пребываю вам благосклонный

   Александр.

   Генваря 28

   1808 года.

   В С. Петербурге

  

   Господин Тайный Советник, Сенатор Дмитриев!

   Видя из донесения вашего ко мне, сколь успешно произведено вами в Рязанской губернии следствие о злоупотреблениях, происшедших по тамошнему винному откупу, и признавая в полной мере ревность вашу к службе и исполнению моих повелений, я обязываюсь изъявить совершенное мое благоволение, пребывая впрочем вам благосклонный

   Александр.

   Октября 25 дня

   1808 года.

   В С. Петербурге.

  

   Господину Тайному Советнику, Сенатору Дмитриеву.

   Министр Юстиции сообщит вам мое повеление о обревизовании Костромской губернии, на основании общей для предмета сего составленной инструкции. Независимо от того, что представится вам тут особое внимание заслуживающего, я в особенности признаю нужным возложить на вашу усердную деятельность тщательное расследование дошедших сюда сведений о разных злоупотреблениях по Костромской губерния, по влиянию на того самого Губернатора возникших, и вообще заключающихся в следующем: первое, по пристрастиям в отдаче одному рядчику всех по губернии казенных построек; второе, в произведении оных на местах не сообразно конфирмованным городам планам; третье, в употреблении поселян безденежно и по нарядам для домовых Губернатора надобностей; четвертое, в отягощении их поставкою лошадей при объезде его по губернии, без соображения и расчета на то времени; пятое, в употреблении штатной губернской роты солдат для домовой его услуги, и шестое, во властолюбии, обязанности и званию его несоответственном и огорчающем публику. Министр Внутренних Дел, к руководству вашему, сообщит вам в подробности все обстоятельства. Будучи уверен в усердии, с каким вы всякое возлагаемое на вас дело исполняете, по всем сим предметам, я ожидаю от вас беспристрастного донесения. Пребываю вам благосклонный

   Александр.

   В С. Петербурге.

   Ноября 6 дня

   1808 года.

  

   Господину Тайному Советнику, Сенатору Дмитриеву.

   Из произведенного вами следствия, по случаю вверенного вам обревизования Костромской губернии, я усматриваю, с каким вы усердием употребили деятельность вашу к точному исполнению сделанного вам поручения, и с каким благоразумием везде обратили вы внимание на все предметы оного. Мне весьма приятно за таковой новый знак ревностного на пользу службы подвига вашего изъявить сим особенное мое к вам благоволение.

   Александр.

   В С. Петербурге

   Марта 2 дня

   1809.

   К. Алексей Куракин.

  

   Господину Тайному Советнику и Сенатору Дмитриеву.

   Найдя нужным изъясниться с вами о предметах, в коих разум и известная мне опытность ваша могут быть государству полезны, я желаю, чтоб по получении сего прибыли вы сюда. Мне приятно бы было видеть вас здесь к наступающему новому году. Пребываю вам благосклонный

   Александр.

   В С. Петербурге.

   23 Декабря

   1809.

  

   Приступая к отчету в последнем моем государственном служении, я почитаю не излишним упомянуть слегка о первых годах нового правления, достопамятных важными переменами и учреждениями.

   Ни одно царствование не имело столь блистательного начала. Между тем, как два корабля: Нева и Надежда, полетели вокруг света собирать сокровища наук и природы, устраивать счастье подданных новых России на островах Восточного Океана и заключать торговые договоры с Японией 1); внутри Империи государственное управление разделилось на министерства 2); старый Совет, имевший одинакое назначение при Екатерине и Павле, возведен на степень первенствующего трибунала 3); возникли еще пять университетов: в Вильне, Дерпте, Харькове, Казани и в Санктпетербурге 4); в нем же открыты Гимназия для юношества всякого состояния и Педагогическое училище для образования учителей. В то же время оживотворилась давняя Комиссия законов 5).

   ????, равно как и управление Академиею Наук, Педагогическим Институтом и Гимназией вверено было Камергеру и Товарищу Министра Юстиции Новосильцову 6), бывшему еще в мужестве лет и только лишь возвратившемуся из чужих краев. Ему же предоставлено было рассмотрение всех проектов, представляемых правительству, покровительство Филантропическому Вольному Обществу и всяким полезным изобретениям.

   Все таковые по ученой части приращения, всенародные лекции и закон о производстве в осьмой и пятой классы только тех, которые выдержат испытание и получат одобрительное свидетельство в академическом образовании, не мало послужили в последствии к распространению любви к словесности и просвещению во всей Империи.

   Первыми Министрами были: по Министерству Внешних сношений, Канцлер Граф Воронцов 7); Военных и Сухопутных сил, Вязмитинов 8); Морских, Вице Адмирал Мордвинов 9); Юстиции, Державин; Внутренних Дел Граф Кочубей 10). Сей последний и Товарищи Министров: Князь Чарторижский 11), Новосильцов и Чичагов 12) были ближайшие особы к Государю.

   Таким образом новые министерства находились под влиянием двух партий, из коих в одной господствовали служивцы века Екатерины, опытные, осторожные, привыкшие к старому ходу, нарушение коего казалось им восстанием против святыни. Другая, которой главою был Граф Кочубей, состояла из молодых людей образованного ума, получивших слегка понятие о теориях новейших публицистов и напитанных духом преобразований и улучшений.

   Такое соединение двух возрастов могло бы послужить в пользу правительства. Деятельная предприимчивость молодости, соединенная с образованием нашего времени, изобретала бы способы к усовершению и оживляла бы опытную старость, а сия, на обмен, умеряла бы лишнюю пылкость ее и избирала бы из предлагаемых средств надежнейшие и более сообразные с местными выгодами и положением государства. Но, к сожалению, и самые благородные души не освобождаются от эгоизма, порождающего зависть и честолюбие.

   При новом образовании Совета все Министры, кроме Князя Куракина, сменившего незадолго пред тем Графа Кочубея, переменены другими, сами же поступили в Председатели департаментов Совета 13), а Граф Николай Петрович Румянцов, пожалованный в Канцлеры, в небытность Государя, председательствовал в Общем Собрании Совета и в Комитете Министров. Прежнее же Министерство его Внешней и внутренней торговли уничтожилось и дела его поступили в Министерство Финансов. Государственным Секретарем наименован М. М. Сперанский. Он заведовал дела всех департаментов и сотрудниками своими имел по одному Статс-Секретарю в каждом департаменте.

   В Совет поступали на рассмотрение: ежегодное назначение расходов по Министерствам, представления Министров о каком-либо новом устройстве в их управлении, докладные записки Государственного Контролера, сенатские дела по Грузии, о расчетах частных людей с казною, о сложении денежных взысканий и отсуждении коронного имущества в частное владение; тяжебные дела между родителей с детьми и вообще всякого рода дела, по коим Министр Юстиции не успел склонить Сенаторов к единогласному решению и не имел на своей стороне двух третей голосов. Но важнейшим занятием Совета было рассмотрение проекта нового уложения. Редакция или составление оного поручено было Сперанскому, имевшему тогда первым помощником в том известного юрисконсульта, Действительного Статского Советника Розенкампфа.

   Общее собрание Совета заседало, в каждый понедельник, в присутствии самого Императора. Его Величество с большим вниманием слушал чтение проекта законов и замечания членов, из коих более прочих брал в том участие Граф Заводовский; по прочим же делам Граф Румянцов, Мордвинов и Граф Кочубей. Сии три члена в образе изъяснений своих имели, каждый, особенное свойство: Мордвинов говорил с живостью, иногда резко и в жару прения не всегда соблюдал должного внимания к тому, с кем не соглашался. Граф Кочубей излагал мнение свое довольно стройно, несбивчиво, но по привычке своей более к французскому языку, изъясняется на своем с меньшею легкостью. Канцлер же от обоих был отменен: одаренный голосом благозвучным, он говорил плавно, не ища слов, с каким-то спокойствием, с благородной откровенностью; противоречил хладнокровно, с возможною вежливостью, даже и тому, кто в выражениях был иногда колок. Особенно я любовался Графом Румянцовым, когда он обращал речь свою к Государю. Никто из вельмож того времени не изъяснялся пред ним так искренно, так смело и с такою притом глубокой почтительностью к августейшей особе.

   Разумеется, что я говорил здесь о природной только способности к изъяснению мыслей, а не об ораторском искусстве. В отношении к последнему, можно без ошибки сказать, что кроме Сперанского ни один в Совете не умел бы сам изложить своего мнения на бумаге с соблюдением всех условий, какие требуются в сочинениях сего рода. И не удивительно: еще не прошло двадцати лет, как мы образумились, и начали детей наших обучать правилам отечественного языка.

   Но уже пора мне обратиться к новому моему назначению. Я нашел Министрами: Внешних сношений, Канцлера Графа Николая Петровича Румянцова; Внутренних дел, как уже сказано выше, Князя Алексея Борисовича Куракина, а Товарищем его Осипа Петровича Козодавлева 14); Военных Сухопутных сил, Барклая де-Толли 15); Морских, Маркиза-де-Траверсе 16); Финансов, Дмитрия Александровича Гурьева 17); Народного Просвещения, Графа Разумовского 18). Кроме первых двух, прочие вошли вместе со мною.

   При первом обзоре всех частей моего Министерства, я уже видел, что многого не достает к успешному ходу этой машины: излишние инстанции, служащие только к проволочке дел и в пользу ябеднических изворотов; недостаточное назначение сумм на содержание судебных мест, особенно же Палат Гражданских и Уголовных; определение чиновников к должностям большей частью на удачу, по проискам или чрез покровительство; неравенство в жалованье и производстве в чины: палатские Председатели оставались и за выслугой узаконенного срока, по нескольку лет без повышения, между тем, как молодые люди, числящиеся только в службе при Министерствах, летели из чина в чин, даже и без выслуги лет, и награждаемы были знаками отличия.

   С тою же беспечностью определяемы были в Сенат Обер-Прокуроры и Обер-Секретари, первые большей частью молодые люди из придворной или военной службы, благовоспитанные, но неопытные и поваженные к изощрению себя более в снискании выгодных связей и покровительства для получения знаков отличий. Последние поступали также отовсюду; испещрены были второстепенными орденами, но некоторые из них не умели порядочно составить даже и неважного определения. Какая разница между старинными и нынешними Секретарями! В 60-х и 70-х годах Обер-Секретарь Крамаренков переводил Монтескье "О Духе Законов" 19), а Богаевский, Юстия "О благосостоянии царств" 20). Последнего я еще застал в Сенате, но уже в глубокой старости.

   Обращая особенное внимание к Сенату, долженствующему быть образцом для прочих судилищ, я горел желанием охранить его достоинство, возвратить ему прежнюю важность; но как это зависло более от качеств и опытности членов, составляющих сословие Сенаторов, то и предполагал, что не бесполезно было бы настоящее постановление о Сенате дополнить следующим:

   В каждый департамент Сената определять по непременному и равному числу Сенаторов, чтобы несмотря на отпуски, положенное время отдохновения, или болезнь Сенатора, всегда было достаточное число для полного присутствия.

   В случае отставки или кончины Сенатора, даровать Сенату право избирать на его место из списка кандидатов; и представлять о избранном на высочайшее усмотрение Государя.

   Список же кандидатов составлять преимущественно из Губернаторов, прослуживших в последнем звании не менее пяти лет.

   Подвергнуть Сенатора строгой ответственности, если, по рассмотрении дела в общем собрании Сената или Государственного Совета, откроется, что оное перенесено было за несогласием его с прочими, по одному только видимому упрямству или пристрастию.

   Поставить Министру в обязанность, при конце каждого года. представлять на высочайшее усмотрение список всех Сенаторов и ходатайствовать о награждении знаком отличия, арендою или столовыми деньгами трех Сенаторов, отличившихся пред прочими деятельным участием в делах и беспристрастным суждением. Такое положение заставило бы всех неблагонамеренных или безголосных, тупых Сенаторов, обходимых несколько лет сряду в наградах, или исправиться, или выходить в отставку, а достойных поощрило бы к большему соревнованию.

   Не возлагать, наконец, на Сенатора никакой посторонней должности, ни по Опекунскому Совету, ни губернаторской, ни по комитетам, ни по Министерствам, где ныне они, для скорейшего получения ленты или аренды, добровольно подчиняют себя Министрам и, к унижению достоинства своего звания, заступают места почти Экспедиторов.

   Сверх того я признавал весьма полезным учредить в разных местах Империи, училища законоведения со всеми принадлежащими к тому пособиями, для дворянских, купеческих и мещанских детей, с тем, чтоб отличившихся в успехах, по достижении двадцатилетнего возраста, воспитанников из дворянского сословия выпускать с чином Губернского Секретаря, а прочих с похвальным аттестатом и правом вступления в гражданскую службу обыкновенным порядком.

   При надлежащем надзоре за таковыми училищами можно было бы, чрез десять лет по учреждении оных, постановить, чтоб никого из стряпчих не допускать к хождению по делам без одобрительного свидетельства от одного из сих училищ.

   Таким образом невежество и ученичество мало по малу истребилось бы совершенно между судьями и приказными служителями, да и самые стряпчие были бы поставлены в необходимость усовершать себя в законоведении и учиться грамматическим правилам отечественного языка.

   Все сии замечания и предположения были плодом наблюдений моих в продолжении обер-прокурорской и сенаторской службы; оставалось бы представить их на высочайшее благоусмотрение Государя, но мне еще в первые дни вступления моего в Министерство сказано было, или дано почувствовать, что все нововведения должно отложить до рассмотрения проекта нового образования двух Сенатов: Правительствующего и Судебного, уже почти приведенного к окончанию.

   И так я, с первого шага, принужден был ограничить себя исправлением только разных упущений и строгим надзором за соблюдением старого, узаконенного порядка.

   В следствие того, по канцелярии Общего Собрания Сената, составлен полный настольный реестр нерешенных дел; ибо старый подан был мне в клочках и недописанный, за что Обер-Секретарь Общего Собрания и потерял свое место. Все, так называемые, казусные дела, взносимые из частных департаментов и лежавшие с давнего времени без разрешения, пущены в ход, по старшинству их вступления. По Герольдии заведен также исправный список всех чиновников, причисленных к оной до определения впредь к гражданским должностям, ибо старый найден столь же неисправным, как и по Общему Собранию. Всем Обер-Прокурорам предписано представлять к определению в Сенатские Секретари непременно из Сенатских же Повытчиков. Такое распоряжение основано было на том, что и двухлетняя служба в сей должности можно признать за несомненное свидетельство и способности Повытчика к приказному делу, и его доброго поведения. Приняты были строжайшие меры, чтоб никто из иностранных учителей, торгашей, цеховых и отпущенников не определяем был в гражданскую службу, как то прежде водилось для получения, не служа, офицерского чина. Поводом к тому были два случая: от одного из Обер-Прокуроров представлено было мне об определении в его канцелярию иностранца, и открылось, что он ходит по домам обучать английскому языку; а от Московской Герольдмейстерской Конторы представлен был к повышению в 14 класс, известный по Москве, русский портной Зимулин: он не только не служил, но еще и получал в жалованье сторублевый оклад. По моему предложению, Сенат обратил его в первобытное состояние, а благодетелей его предал суду Уголовной Палаты.

   Равным образом и Департамент Министерства Юстиции вскоре очищен был от приказных трутней, причисленных к нему не для службы, а единственно для получения даром чинов и отличий.

   При всех моих предместниках заседание Консультации, состоящей из Обер-Прокуроров и трех Юрисконсультов; всегда происходило в министерском доме, под председательством самого Министра; но я предоставил ей слушать заключение очередного Юрисконсульта и судить о предложенном деле в моем отсутствии, дабы не стеснять свободы каждого в изложении своего мнения и не давать ему ни малейшего направления. После Консультации составлялся журнал и за подписанием всех присутствующих представляем был на мое рассмотрение. Я утверждал общее или частное мнение, или соглашал Сенаторов на основании собственного моего заключения.

   Для той же причины я остерегался преждевременно вмешиваться и в дела сенатских департаментов; но старался только уверить Сенаторов и Обер-Прокуроров, что я угодник одним законам и ни в каком случае не убоюсь охранять их. С удовольствием скажу, к чести Сената, что он, в продолжении моего министерства, доказал свою твердость и беспристрастие. В пример тому довольно привести один случай.

   Сенатор и Сибирский Генерал-Губернатор Иван Борисович Пестель 21), человек умный и вероятно бескорыстный; но слишком честолюбивый, наклонный к раздражительности и самовластью, в короткое время пребывания своего в Сибири, сделался грозою целого края, преследуя и предавая суду именитых граждан, откупщиков и гражданских чиновников. Он уничтожал самопроизвольно контракты частных людей с казною, ссылал без суда за Байкальское озеро; служащих в одной губернии, отправлял за три тысячи верст в другую и отдавал под суд тамошней Уголовной Палаты, наконец восстал и против своих Губернаторов, из коих два 22) по его представлению, были отрешены от должности и судимы Сенатом.

   Когда же важнейшие из следственных и уголовных дел поступили на рассмотрение Сената, тогда он испросил, чрез предместника моего, дозволение прибыть в столицу, дабы личным пребыванием иметь влияние на сенатское производство по всем делам его. Этого мало: бывший Министр столько ему доброхотствовал, что исходатайствовал даже высочайшее повеление присутствовать ему, по Сибирским делам, в Первом и Уголовном департаментах и в Общем Собрании Сената.

   Таким образом Пестель в одно время, стал истцом и судьею в собственном деле; но большая часть Сенаторов, несмотря на личное его присутствие, ни даже на непоколебимую доверенность к нему верховной власти; несмотря и на то, что все сенатские решения по Сибирским делам исключительно переносимы были, как будто по недоверию к Сенату, в Государственный Совет на рассмотрение, обвиняли Пестеля в глаза и оправдывали часто подсудимых. Последствия доказали, что Сенат соблюл все свое достоинство. Чрез два или три года после того Пестель облечен был в звание члена Государственного Совета 23), но в тоже время новый Сибирский Генерал-Губернатор, М. М. Сперанский, получил повеление исследовать о всех злоупотреблениях сибирского начальства 24). Истина восторжествовала. Виновные преданы суду, а бывший Генерал-Губернатор отставлен вовсе от службы.

  &nbs