Дмитриев Иван Иванович - Взгляд на мою жизнь

p;  В первый год моего министерства, сверх обязанности моей по судебной части Сената, озабочен я был торгами по винному откупу. В Августе оные кончились. Казна против прежних откупов получила до несколько миллионов наддачи. В этом деле вся честь принадлежала усердию и опытности Министра Финансов, который некогда и сам был откупщиком. Я только не мешал ему.

   Но Государь Император, 30-го того же месяца, в день своего тезоименитства, благоволил пожаловать мне орден св. Александра Невского и единовременно пятьдесят тысяч рублей. В тот же день, после обеденного стола, будучи принят в императорском кабинете для принесения моей благодарности, я имел счастье исходатайствовать Первого департамента Обер-Прокурору Баранову 25), бывшему моему однополчанину, орден св. Анны первого класса, не взирая на то, что он за несколько дней пред тем уже удостоился получить, за труды его по откупной части, золотую табакерку с алмазным императорским вензелем. Признаюсь, что этот день был одним из приятнейших в моей жизни.

   По мере свычки с моею должностью и опытности, мною приобретаемой, служба моя казалась мне день от дня легче. Я сожалел только о том, что еженедельные заседания в Комитете министров, непрестанное отправление текущих дел, состоящих большею частью в мелочных переписках с другими министерствами, и частые этикетные выезды ко двору отнимали у меня часы, которые мог бы я проводить с большею пользою, занимаясь делами, входящими на консультацию, или обдумыванием наедине средств к усовершению хода вверенного мне департамента.

   По крайней мере, я доволен был тем, что успел хотя исполнить то, что лежало у меня на сердце, когда был еще обер-прокурором: издание коренных законов, действующих в областях, присоединенных к России.

   На первый случай рассмотрен, поверен с лучшими изданиями, исправлен в слоге, хотя и несовершенно, и в 1811 году напечатан был старый перевод Литовского статута. Кроме выгоды, доставленной тем присоединенным польским губерниям и самим русским чиновникам в гражданской службе, сенатское казначейство продажею Статута получило знатное приращение в своих доходах. Жаль, что краткость времени не допустила меня издать полных переводов и прочих узаконений, равно устроить на лучшем основании архивы. Они, год от года, более нагружаются бумагами и грозят необходимостью закладывать для них при каждом суде двухэтажные здания.

   Весь этот год замечателен был большою деятельностью в Государственном совете по делам Законодательной комиссии. После проекта нового гражданского уложения приступлено было к рассмотрению проекта учреждения двух сенатов: Правительствующего и Судебного. На основании сего проекта, Правительствующий Сенат {* - Все сие выписано почти слово в слово из самого проекта.} долженствовал состоять из Государственных Министров, главных начальников разных частей управления, и под председательством самого Государя, а в отсутствии его Государственного Канцлера. Он заведовал бы дела исполнительные: общие, коих решение принадлежало бы ему по свойству их и степени вверенной ему власти, и особенные, зависящие непосредственно от высочайшего решения.

   В Судебном Сенате председательствовал бы также сам Император; в отсутствии же его, место председателя занимал бы один из высших государственных чинов, по высочайшему назначению. Судебный Сенат долженствовал быть составлен из Сенаторов, определенных непосредственно державною властью и избранных дворянством каждой губернии из своего сословия. Он разделялся бы по пространству его действия, на округи, по роду дел, на департаменты, по свойству их, на отделения. Местопребывание округов его назначалось в обеих столицах, в Киеве и Казани. Каждое отделение и каждый департамент предполагаемо было составить из одного Председателя и известного числа Сенаторов. Для надзора за порядком производства дел, в каждом отделении, назначался Обер-Прокурор, а для производства и приготовления оных потребное число Рекетмейстеров (вместо нынешних Обер-Секретарей) и их помощников. Общее Собрание Сената, в каждом округе, составлялось из Председателя Сената, из Председателей и Сенаторов всех соединенных департаментов, а для высшего надзора за порядком дел в каждом округе назначался Генерал-Прокурор, который был бы подчинен Министру Юстиции и состоял бы в точной его зависимости.

   В общем собрании Государственного совета князь Александр Николаевич Голицын, сенатор Иван Алексеевич Алексеев 26) и я подавали свои голоса против некоторых положений проекта. Государственный секретарь, как редактор оного, опровергал их. Большая же часть членов была на стороне проекта, или, лучше сказать, на стороне домашних расчетов.

   Большинство голосов хотя и удостоилось высочайшего утверждения, но проект остался не приведенным в законную силу, вероятно, по случаю важной перемены в судьбе и самого редактора.

   В первый день 1812 года возложен был на него орден св. Александра Невского, а в исходе февраля или в марте, точно не помню, уже не было его в Петербурге 27). В самый обед, получа повеление быть с докладом, он спешит во дворец; входит в секретарскую комнату и застает в ней министра духовных дел, князя Голицына 28), которому также назначен был докладной час. Сперанский в ту же минуту позван был в кабинет к государю. Часа через два он выходит оттуда в большом смущении, с заплаканными глазами, и бросается к столу для укладывания в портфель своих бумаг, оборотясь к князю Голицыну спиною, вероятно, чтобы им не примечено было его смятение. Запря портфель, не сказав ни слова, он поспешно ушел из комнаты, но уже войдя в темные сенцы пред коридором, он как бы опомнился, отворил опять до половины дверь и сказал князю: "Прощайте, ваше сиятельство", - и скрылся 29). Это я слышал от самого князя. Дополню слышанным от другого: из дворца он поскакал прямо к приятелю своему, статс-секретарю Магницкому 30). Там сказывают ему, что министр полиции 31) увез его в своей карете, а бумаги его все опечатаны. Он приезжает в свой дом, и уже находит в нем министра полиции с чиновником своим Сангленом 32). Требуют от него ключей от кабинета и приступают к разбору и описи всех бумаг. Сперанский просил министра, чтоб он позволил ему отложить некоторые бумаги в особый пакет и за его печатью вручить оный вместе с его письмом, при первом случае, государю. Министр согласился и, по окончании своего дела, объявил ему отъезд в Нижний Новгород, куда он в тот же день и отправился, под присмотром фельдъегеря. Таким же образом отвезен и Магниций на житье в Вологду.

   Причины столь неожиданного происшествия остались и доныне для многих тайною. Одни приписывали падение Сперанского проискам барона Армфельда 33), бывшего любимца Густава Третьего и, после присоединения к империи шведской Финляндии, пользовавшегося короткое время благоволением государя; другие - недоброхотству министра полиции.

   Первое предположение, кажется, ближе к правде. По крайней мере, вскоре по удалении Сперанского появилась на французском языке рукопись, в которой государственный секретарь обвиняем был в разрушении коллегиального порядка, введении, по разным частям управления, новизны более ко вреду, нежели к пользе общественной, в чертах весьма резких, но увеличенных (I).

   Министр же полиции только с августа одиннадцатого года получил тайное приказание примечать за поступками Сперанского. В то время никто и не подозревал того. Всякий раз, когда он ни входил от государя в залу общего собрания Совета, некоторые из членов обступали с шептаньем, отбивая один другого, между тем как многие из-за них в безмолвии обращались к нему, как подсолнечники к солнцу, и домогались ласкового его воззрения.

   В тайном же надзоре за Сперанским удостоверил меня и разговор государя со мною. Однажды он, остановя доклад мой по делам, изволил сказать мне: "Как ты думаешь? Можно ли употребить Карамзина к письмоводству? Разумеется, не с тем, чтоб отвлечь его от настоящего занятия, по его званию историографа; но чтоб иногда только поручать ему кабинетскую работу: мне давно известен авторский талант его, но я виделся с ним только однажды, мимоходом, в Оружейной Палате, когда приезжал с сестрою Екатериною Павловною в Москву 34). Она мне указала его. Я желал бы с ним сближиться". Отвечав на то, что было можно, я осмелился доложить государю, позволено ли будет мне сообщить Карамзину о том, что имел счастие слышать. "С тем-то я и начал речь об нем, - отвечал император, - ты можешь отписать к нему, что я скоро поеду в Тверь для свидания с сестрою 35), хорошо было бы, если б он к тому же времени туда приехал".

   Последствием сего было только то, что государь, возвратись из Твери, изволил сказать мне, что он очень доволен новым знакомством с историографом и столько же отрывками из его "Истории", которые он в первый вечер прослушал до второго часа ночи. Даже изволил вспомнить, что было читано: о древних обычаях россиян и о нашествии монголов на Россию.

   Теперь остается мне передать то, что сказано мне было самим государем на счет Сперанского. После его удаления два раза отказано мне было в личном докладе; в третий же допущен в кабинет, и государь, при входе моем, изволил сказать: "Не сердись, что я два раза не принимал тебя: причиною тому все эта пакостная история", - и тотчас стал мне рассказывать, что Сперанский, за две комнаты от кабинета, позволил себе, в присутствии близких к нему людей, опорочивать политические мнения нашего правления, ход внутренних дел и предсказывать падение империи. "Этого мало, - продолжал государь, - он простер наглость свою даже до того, что захотел участвовать в государственных тайнах". С этим словом государь, подойдя к другому столу, выдернул из лежавших на нем бумаг лист, писанный рукою Сперанского, и подавая мне, изволил сказать: - "Вот письмо его и собственное признание. Прочитай сам", - промолвил его величество, указав пальцем на первые строки одного параграфа.

   Содержание оного состояло в том, что Сперанский предупреждал государя, что между запечатанными в особом конверте бумагами найдены будут две перелюстрованные реляции от нашего посла при датском дворе, которые могут обвинить его, но что он клянется в своей невинности; что к получению оных от советника Бека 36) подвигло его не другое что, как одно любопытство, а еще более искреннее участие в благоденствии и славе отечества.

   Желательно знать малейшие подробности о тех, кои выходят из круга людей обыкновенных. Итак, скажем еще несколько слов, о Сперанском.

   Отец его священник Владимирской епархии; но дед его, как он сам сказывал мне, был хорунжим в Малороссийском казачьем войске. Родовое прозвище его Грамматин; Сперанским же переименован в училище, вероятно, в надежде на его дарования. Окончив курс наук в Александровской духовной академии, он вышел в светское состояние и на первом шагу принят был в дом князя Алексея Борисовича Куракина для обучения детей его русской грамматике и словесности. Здесь он, обращаясь в таком обществе, где господствующим языком был не природный, а французский, начал прилежать к изучению оного и достиг до того, что стал говорить и писать по-французски бегло и правильно, как на отечественном языке 37).

   При восшествии на престол императора Павла князь Куракин, получа звание генерал-прокурора, принял Сперанского в гражданскую службу и определил в свою канцелярию. С того времени начали развиваться способности его к письмоводству. Проекты манифестов, указов, учреждений, докладные записки, - все это поручаемо было сочинять только Сперанскому, ибо никто в канцелярии не имел более образованности и не писал лучше его.

   С переменою министров не переменялось счастие его по службе. Он был нужен равно всем генерал-прокурорам. Каждый награждал труды его.

   Сверх обыкновенной должности экспедитора он был еще правителем канцелярии в Комиссии о продовольствии столицы, состоявшей под председательством наследника. Здесь он имел счастие обратить на себя его внимание 38).

   При учреждении министерств Сперанский перешел в министерство внутренних дел и находился при министре оного, графе Кочубее. Он был у него самым способным и деятельным работником. Все проекты новых постановлений и ежегодные отчеты по министерству были им писаны.

   Последние имели не только достоинство новизны, но и, со стороны методического расположения, весьма редкого и поныне в наших приказных бумагах, исторического изложения по каждой части управления, по искусству в слоге могут послужить руководством и образцами.

   Вскоре по выходе из министерства графа Кочубея последовал высочайший рескрипт на имя министра юстиции, светлейшего князя Лопухина, о употреблении Сперанского, бывшего уже действительным статским советником и кавалером ордена св. Анны первого класса 39), по занятиям Комиссии законов, для ускорения "сколь можно", так сказано в рескрипте, "совершением трудов, возложенных на Комиссию составления законов", и об личном докладе его по делам сей Комиссии, подлежащим усмотрению государя. Почти в то же время он сопровождал императора в Эрфурт для свидания с Наполеоном 40).

   По возвращении оттуда Сперанский пожалован чином тайного советника, потом получил звание товарища министра юстиции и наконец государственного секретаря 41). Тогда он был на самой высокой случайности: один только канцлер равнялся с ним в благоволении и доверенности государя. Никто не смел и думать о том, чтобы кто мог поколебать ее, но последствие доказало, что все может быть сбыточным.

   Из Нижнего Новгорода он перевезен был в Пермь; отсюда же, по прошествии года 42), позволено было ему жить в деревне тещи его, в Новгородской губернии. Потом он определен был губернатором в Пензу 43), а чрез два года генерал-губернатором во всей Сибири 44) с поручением произвести на месте следствие по давним жалобам на тамошнее начальство, объехать Сибирь до самой Кяхты и сочинить проект нового управления тем краем. По исполнении сего он вызван в Петербург и облечен в звание члена Государственного совета 45). Сибирь же, на основании проекта его, разделена на две части, Западную и Восточную, а управление оными вверено двум генерал-губернаторам.

   Из известных мне современников один только покойник Храповицкий А. В. мог равняться с Сперанским в способности к письмоводству. Он всегда был готов к работе. Часто, выходя от императора, он садился в так называемой секретарской комнате за стол и начинал писать указ или рескрипт с такою легкостью, как будто излагал что-либо затверженное наизусть, несмотря на то, что вокруг его в пять голосов говорили.

   Я любил его, когда он еще был экспедитором в канцелярии генерал-прокурора, находя в нем более просвещения, благородства и приветливости, нежели в его сотоварищах. Впоследствии же имел причину и уважать его как государственного человека, способного и трудолюбивого. Но не было между нами короткого знакомства. И прежде и после взаимное обращение наше ограничивалось только взаимным вниманием. На другой же год моего министерства я заметил в нем даже и некоторую ко мне холодность. Не трудно мне было отгадать тому причину: по проницательности ума его, он не мог ни бояться меня, чуждого всех хитростей и козней, около двора употребляемых, ни надеяться с моей стороны, во всяком случае, безусловного с ним согласия. К тому же я не поладил с обер-прокурором Столыпиным 46), бывшим под особенным его покровительством. Не мог и не хотел также против совести защищать давнего знакомца его Могилянского 47) против справедливой жалобы на него киевского губернского начальства. Но это не мешало мне отдавать ему полную справедливость и желать искренно, чтобы важный труд его, новое уложение, которому он посвятил свои способности, лучшие годы жизни своей, усовершенный Государственным советом и впоследствии собственною опытностью, скорее был довершен и обнародован. Тогда бы имя его дошло до потомства.

   В числе государственных особ того времени один только Осип Петрович Козодавлев имел со мною приятельское знакомство. Мы два раза сходились на одном поприще, вместе были и обер-прокурорами.

   Может быть, с его стороны и бывали затеи к удержанию преимущества в благоволении к нам наших начальников; но никогда он не подавал мне повода к разрыву нашей связи. Даже и по выходе моем из министерства до самой кончины его он постоянным образом поддерживал нашу связь и доказывал свое ко мне внимание. Это был человек умный, образованный в Лейпцигском университете, упражнявшийся в молодых летах в русской словесности 48) и охотный к услугам. Может быть, несколько искательный и привязчивый к колесу фортуны, но зато примерный муж, родственник и господин в отношении к своим домочадцам. Прочие же все, кроме почтенного канцлера, Барклая де Толли и маркиза де Траверсе, были ко мне довольно равнодушны. Большая часть вельмож держатся одного правила - уважать только того, кого боишься, или от кого надеешься получить какую-либо выгоду, быть глухим и немым на счет доброго дела своего ближнего и нескромным при случае малейшего его промаха. Не распространяясь далее, изобразим свойство сего круга одною чертою.

   В день светлого воскресения я слушал заутреню и обедню в дворцовой церкви и остался с некоторыми во дворце ожидать обеденного стола. Между тем пришло мне на ум спросить одного из старейших в нашем круге 49), не требует ли дворский этикет или светское приличие поздравить с наступившим праздником принцессу Амалию, сестру императрицы, и принца с принцессою Виртембергских, имевших во дворце свое пребывание? Он решительно сказал мне, что его и нога не бывала у них. Потом я обратился к другому: тот отвечал, что он, право, не знает, что сказать на мой вопрос; по крайней мере сам никогда того не делал. Я решился идти на удачу; но встретя в сенях доброго маркиза де Траверсе, предложил ему быть моим спутником. "С радостию пошел бы с вами, - отвечал он, - но лишь только теперь был у них вместе с графом***", - с тем самым, который никогда того не делал!! Итак, я, придворный новичок, уже смело устремился к моей цели и нашел в передней комнате обеих принцесс на столе по листу для записывания поздравителей, и на своих листах имена моих беспечных, которых и нога там не бывала. Как назвать этот поступок? Почти невинною привычкою во всяком случае, даже и в неважном, выставлять себя и затирать другого. Промах мой не имел бы никакого последствия, а все бы приятно было для них, если бы я сделал промах. Сколько хитростей, даже и мелочей в дворской науке!

   Но я не имел в ней никакой нужды, вступя в министерство уже с готовым правилом: служить государю и отечеству, и никому более, любить исправность в отправлении должности, а не влюбляться в место и не жалеть о его потере. После того кто же мог быть для меня страшен? Для чего мне было унижать себя угодливым раболепством и метаться от одного к другому? Итак, я спокойно и с удовольствием продолжал мою службу, ко всем был учтив, но пред всеми высоко держал голову и глядел прямо. Государь изволил оказывать явно ко мне свое благоволение; в Комитете министров и в Государственном совете бумаги мои проходили без противоречия; подчиненные мои, кроме двух-трех малодушных или неблагодарных, любили и уважали меня, несмотря на мою строгость. Это продолжалось до 1812 года; продолжалось бы, конечно, и долее, если бы вспыхнувшая война не разлучила меня с государем. Его высокая нравственность была моим эгидом. С отсутствием его все переменилось.

  

   Неумеренные требования французского правительства в 1812 году дошли до такой степени, что должно было день от дня ожидать совершенного с оным разрыва. Указ о рекрутском наборе, подписанный марта 23 дня, был первым того предвестником. В исходе же мая 50) император оставил столицу для осмотра армии, расположенной в присоединенных польских губерниях. Свиту его составляли: канцлер граф Румянцев, граф Кочубей, барон Армфельд, министр полиции Балашов и государственный секретарь вице-адмирал Шишков 51). Отправление дел по министерству внешних сношений поручено было тайному советнику графу А. Н. Салтыкову 52), а должность министра полиции генералу от армии и члену Государственного совета С. К. Вязмитинову.

   В то же время назначен и в Москву новый главнокомандующий - обер-камергер граф Ф. В. Ростопчин заступил место фельдмаршала графа Гудовича 53) и переименован был от армии генералом.

   За отсутствием канцлера председательство в Комитете министров и Государственном совете возложено было на фельдмаршала князя Николая Ивановича Салтыкова, бывшего тогда еще графом 54).

   В обеих столицах, особенно же в Москве, почитали его весьма дальновидным и хитрым, несмотря на его наружное смирение. Это заключение основывалось более на том, что он при трех правлениях пользовался в равной силе царским благоволением. Не отрицаю приписываемых ему достоинств, но, рассматривая его как государственного человека, я не знаю, когда и чем он заслужил столь высокое о нем мнение. В летах мужества, во время войны с турками, оконченной Кайнаджирским миром, он был, так сказать, рядовым генералом; ни в одной реляции не шумело имя его, подобно именам Вейсмана 55), графа Каменского и князя Суворова. Председательствуя потом в Военной коллегии, имея случай во всем пространстве развить способности государственного ума, он держался того хода в делах, какой был заведен предместником его, князем Потемкиным. Лучшего было только то, что скорее подписывались им бумаги. Я не помню, чтоб он когда-нибудь сказал в Совете или Комитете решительное, собственное мнение: брося несколько слов, ничего не значащих, он обыкновенно приставал к тому, кто на его счету важнее прочих, т. е. случайнее.

   После сего трудно ли было так долго держаться на своем месте?

   С отбытием императора все политические сношения с. Наполеоном стали приближаться к развязке. Едва государь прибыл в Вильну, французская армия перешла Неман и частию двинулась прямо к Вильне, а наша стала отступать к Смоленску. О таком внезапном и вражеском нашествии император известил высочайшим рескриптом фельдмаршала Салтыкова. Затем последовал манифест от 1-го числа июля, уже из лагеря под Дриссою, о вторжении неприятеля, а от 6-го того же месяца, из лагеря близ Полоцка, воззвание о всеобщем восстании на оборону отечества.

   С того времени Комитет министров получил более важности: уже он стал средоточием всех государственных движений. Военные обстоятельства требовали мер чрезвычайных, скорого исполнения, и все это именем императора разрешаемо было Комитетом; но таковое уполномочие подавало иногда повод и к некоторым отступлениям, не всегда необходимым, от узаконенных правил. Например, от иных министров вносимы были на утверждение условия с подрядчиками мимо Сената; часто отдавались подряды на такую сумму, на каковую подрядчик не имел законного права. Я всякий раз напоминал о том Комитету, но мне всегда был один ответ: "Важность обстоятельств, требующих скорого исполнения, не терпит медленных форм, употребляемых Сенатом".

   Напоминания мои еще более охладили ко мне некоторых из моих товарищей, особенно же управляющего канцелярией статс-секретаря Молчанова 56). В докладе бумаг началось предпочтение по министерствам: от тех и тех - самую неважную вносили в доклад без задержания, а мои по нескольку недель, даже по месяцам, лежали безгласными - за недосугом. Наконец, следующий случай обнаружил явное ко мне недоброхотство, или явную робость и нерешимость.

   Неприятель уже подходил к Смоленску. При всем напряжении патриотизма можно было ожидать худых последствий. На всякий случай я заготовил проект секретного ордера всем московским обер-прокурорам, чтобы собраны были, без малейшей огласки, нужнейшие и важнейшие бумаги, как по Сенату, так и по Вотчинному департаменту и Государственному архиву, дабы в случае опасности Москвы они могли быть тотчас отправлены, куда будет назначено. По новости предприятия и уважению моему к Комитету, я внес проект мой на его утверждение; но председатель оного, без сомнения по внушению г. Молчанова, не хотел согласиться даже и на то, чтобы проект мой хотя прочтен был в заседании Комитета, сказав мне, что я хозяин в моем министерстве, следовательно, и могу предписывать подчиненным местам без ведома Комитета. И что же? Около того же времени принимается от министра просвещения записка о разрешении на перекрышку на Аптекарском острове согнившей кровли на прачешном строении!! Жалкое противоречие!

   Последствия оправдали меня. По вступлении в Москву неприятеля начали даже и в Петербурге по всем министерствам отправлять нужнейшие бумаги водяным путем, помнится, в Олонецкую губернию, куда отряжен был от министерства полиции чиновник, чтобы приготовить дома для поклажи дел и проживания отправленных с ними от всех министерств приказных служителей.

   Но, благодарение святому промыслу, распоряжениям правительства и народному духу! Временное испытание наше обратилось для нас в вечную славу. Спокойствие восстановилось, течение дел вступило в прежний порядок, и министры стали по-старому иметь определенные дни для личного доклада по делам своим государю.

   Это продолжалось до вторичного отбытия императора в армию, последовавшего, помнится, в начале 1813 года 57). Государь пред отъездом своим соблаговолил оказать многие милости; между прочим, фельдмаршал граф Салтыков получил титло светлейшего князя 58), а управляющему канцелярией Комитета повелено присутствовать в Сенате. На другой день он приехал просить меня о назначении его в Первый департамент.

   Я доложил о том государю, и сделано.

   С отсутствием императора возобновились неудовольствия мои по Комитету. Статс-секретарь Молчанов стал оказывать худое свое расположение ко мне еще более прежнего. Вот какая была тому причина.

   Пред самым отъездом государя я докладывал ему, что по Комитету накопилось до ста сенатских докладов и рапортов на высочайшее имя, не считая других записок, и просил о повелении Комитету прибавить к двум дням в неделю еще один для присутствия единственно по сенатским делам, пока не будут они очищены. Получа на то высочайшее соизволение, я, не замешкав, объявил об оном официально председателю Комитета.

   Г. Молчанов, при первой встрече со мною после того, с неудовольствием дал мне заметить, что ходатайство мое о лишнем дне присутствия клонилось только к тому, чтобы выставить его пред государем в виде ленивца или нерадивого, и что же последовало?

   Объявленное мною высочайшее повеление осталось совсем без исполнения, даже и не внесено было в журнал; медленность в докладах по моим запискам, самым нужным, требовавшим скорого разрешения; неуважение не только к лицу моему, но и к самым законам. В доказательство того довольно привести три случая.

   В Малороссии производилось тяжебное дело, которого окончание можно было назвать торжеством правосудия. Вот причина и ход его.

   Некогда Светлейшему Князю Безбородке, бывшему еще только любимым Статс-Секретарем Екатерины, пожаловано было недвижимое имущество, смежное с поместьем Покорского, - Журавки. От Безбородки прислан был поверенный для приема из казенного ведомства пожалованного имущества. С первого шага, он подал прошение, чтоб вместо Поветового Суда приказано было нарядить особую комиссию для ввода нового помещика во владение. Просьба его уважена, комиссия прибыла на место, и даже Губернатор присутствовал при вводе. Поверенный объявляет притязания свои на часть владения Покорского, доказывая, что она когда-то принадлежала к пожалованному селению. Комиссия вступает в права судебного места, и присуждает не только спорную землю с поселенными на ней крестьянами в отдачу Безбородке, но и остальное Покорского имущество, будто в .замен иска за насильственное владение.

   От сего начинается тяжба установленным порядком. В продолжении оной Граф Безбородко подарил пожалованную деревню другу своему и земляку, Тайному Советнику Судиенке. Этот не отступает от начатого дела, и все инстанции, от первой до последней, несмотря на влияние могущества первого помещика, ни на связи последнего, оправдали Покорского. Дело дошло, наконец, по высочайшему повелению до Общего Собрания Сената, и окончательное решение последовало также в пользу Покорского, о чем и внесен был от меня в Комитет сенатский рапорт на высочайшее имя.

   Чрез долгое время после того Молчанов, сойдясь со мною один в Комитете, сказывает мне, что Председатель Департамента Законов в Государственном Совете 59) подал в Комитет, так называемый им, отзыв на счет дела Судиенки. В чем состоял отзыв? Что он, Граф Кочубей, в качестве попечителя детей, оставшихся после умершего Судиенки, обязанным почитает себя просить Комитет о поручении Департаменту Гражданских Дел Государственного Совета истребовать из Сената подлинное дело и вновь рассмотреть его, под предлогом, будто Сенат не имел в виду важных документов; ибо поверенный, представя их не прямо в Сенат, а к Министру Юстиции, получил от него в ответ: ожидать решения Общего Собрания. Граф Кочубей, примолвил Молчанов, советовался прежде со мною, не подать ли ему просьбы на высочайшее имя, от имени малолетних, в Комиссию Прошений. Я отвечал ему, что на основании законов, она не имеет права принимать жалоб на Общее Собрание Сената. Тогда он, продолжал Молчанов, приступил ко мне, чтоб я непременно внес отзыв его в доклад Комитету. Я право не знаю, что с ним делать? Все выжидал, чтоб объясниться о том с вами. - Делайте, как хотите, был мой ответ ему, я только знаю, что мне делать.

   После сего объяснения стал я с возможной осторожностью пересматривать все комитетские журналы, подносимые мне к подписанию. Одним утром, в продолжении заседания, подают мне их в большом количестве. Очищая их один за другим, я нахожу между ими внесенный рапорт Сената о деле Покорского. В комитетской резолюции двадцатого Апреля сказано: "предоставить Министру Юстиции обратить оный в Правительствующий Сенат к надлежащему исполнению". Журнал подписан всеми членами, даже и самим Графом Кочубеем. Оставлено место для моей только подписи. Будучи крайне доволен, что Комитет устоял против искушения, я тотчас приложил свою руку. Но как я удивился, добравшись до другого журнала, уже от двадцать осьмого числа, по тому же самому делу! В оный внесен был и упомянутый отзыв Председателя Департамента Законов, и даже вторичная резолюция, противоречащая первой: "тот же рапорт, равно как и самое дело, решенное в Общем Собрании Сената, внести на рассмотрение Департамента Духовных и Гражданских Дел Государственного Совета". - Я не подписал журнала, и на другой же день прислал в Комитет мое мнение, в котором объяснял:

   Во-первых. Что я действительно не пустил в ход документов поверенного г. Судиенки, потому что дело уже прошло все узаконенные инстанции; если Судиенко имел какие-либо документы, служащие к подкреплению доказательств его, то мог бы, да и должен был представить их в свое время, куда следует по законам. Я же, по долгу моего звания, не обязан принимать никаких актов, относящихся к производству дел в Общем Собрании, да и самый документ, представленный мне поверенным, уже находился в виду Сената.

   Во-вторых. Что рапорт Общего Собрания заключает в себе все обстоятельства, необходимые и существенно нужные к объяснению прав той и другой стороны, и представлен единственно для донесения Государю Императору, что высочайшая воля его исполнена. Относительно же решения по тяжебным делам Общего Собрания, в указе осьмого Сентября 1802 года, сказано: "если по выслушании дела Генерал-Прокурор согласится с резолюцией Общего Собрания, то дело решится окончательно". А в манифесте первого Января 1810 года, об учреждении Государственного Совета, повелевается Комиссии Прошений: оставлять без уважения жалобы по тяжебным делам, решенным в Общем Собрании Сената.

   В-третьих. Что после столь гласных и недавних законов, каков есть особенно последний, несовместно было бы с целью общей пользы останавливать их действие по одному только случаю, в пользу одного только сироты, между тем, как несколько сирот, повинуясь тем же законам, лишились также имущества, если отцами их неправедно оное было присвоено; между тем как и впредь несколько сирот в подобных обстоятельствах могут быть подвергнуты тому же жребию, если не будут иметь счастия находиться под опекою кого-либо из членов Комитета, ибо Комиссия Прошений не может принимать жалоб их на Общее Собрание Сената. - Предвижу, говорю я в заключении моего мнения, что возразят мне на это тем, что Комитет, по высочайшему соизволению, действует именем Его Императорского Величества, следственно имеет право на произвол, в иных случаях, и отступать от правил, предписанных законами для обыкновенных судилищ; но я три года имел счастье докладывать Государю, и чрез многие опыты удостоверился, что он весьма строго уважает непоколебимость коренных государственных постановлений, и доселе ни для кого не соизволил допущать изъятия из оных.

   Но это мнение едва ли и предложено было Комитету; по крайней мере не записано было в журнале.

   Чрез несколько времени после того для Правителя Канцелярии наступило новое торжество надо мною. Может быть, читатели мои вспомнят, что на другой день отбытия Государя в армию, я объявил Комитету высочайшее повеление собираться еще по одному разу в неделю, для очистки дел, накопленных в комитетской канцелярии по моему Министерству. Комитет не без причины отважился высочайшую волю оставить без исполнения: вероятно по внушению Правителя Канцелярии, Председатель Комитета, без ведома оного, по крайней мере без моего, представил Государю, не благоугодно ли будет приказать все без исключения, вносимые от Сената, доклады и рапорты на высочайшее имя рассматривать впредь Государственному Совету, подкрепляя представление свое тем, что Комитет, за множеством других дел, не имеет времени рассматривать подробно сенатских рапортов и докладов. Представление сие, совершенно одностороннее, удостоилось высочайшего утверждения, и Комитет, будучи извещен о том от Председателя, записывает в журнал, чтобы все сенатские дела препровождать на рассмотрение Государственного Совета. В числе прочих и незаписанный мой голос по делу Судиенки с Покорским отправлен был туда же.

   Сии две удачи отважили на третью. От армии Генерал Павел Сергеевич Потемкин 60), духовным завещанием своим, предоставил жене своей 61) право пожизненного владения всем его благоприобретенным имуществом, между прочим Глушковской суконной Фабрикой 62), к которой приписано крестьян до девяти тысяч душ. В той же духовной он поручил жену свою в покровительство двух избранных от него попечителей: свойственника Яковлева и Графа A. Н. Самойлова. Один из них вскоре умер, а другой отказался от попечительства, и таким образом, по смерти Графа Потемкина, жена его с полной властью распоряжала завещанным имением. Но вскоре по вступлении моем в Министерство, уже чрез несколько лет по вдовстве Графини, последовал высочайший указ Сенату, чтоб вышеупомянутое духовное завещание приведено было в надлежащую силу и действие; чтоб Сенат, назначив попечителей, предписал им войти в управление недвижимым имением Графини на основании завещания, обратил особенное внимание на состояние Глушковской фабрики и учредил порядок в исправном ее действии, равно и в распределении доходов, принадлежащих Графине Потемкиной и ее детям 63).

   Основанием сего указа, сказано в нем, было во-первых то, что образ управления сей фабрикой; по засвидетельствованию Главного Мануфактур Правления, во многих отношениях не соответствует ни пространству выгод ее, ни способам, употребляемым на движение оной; во-вторых, что назначенное по духовному завещанию попечительство не восприяло своего действия. Оный указ контрасигнирован был Министром Внутренних Дел Козодавлевым, который вскоре потом объявил мне, по тому же предмету, еще два высочайших повеления: первое, чтоб исполнение по прописанному указу принял я в особенное мое наблюдение, "дабы сохранить в сем деле должную справедливость"; второе, чтоб тот же указ приведен был в исполнение назначением попечителей от Правительствующего Сената.

   Вследствие того Сенат, назначив согласно с прошением детей Графини Потемкиной, попечителями Генерал-Лейтенанта Князя А. И. Горчакова 64), Виц-Адмирала A. С. Шишкова и Действительного Статского Сoветника Филатова, предписал им, чтоб они "вступили немедленно в управление имением и Фабрикой, на основании правил, предписанных в Учреждении о губерниях."

   В продолжении времени Князь Горчаков, управлявший тогда Военным Министерством, препроводил в Комитет Министров прошение, поданное ему от Графини Потемкиной, об отрешении опеки, служащей, по словам ее, к расстройству только фабрики, приведенной ею в цветущее состояние. Вместе с прошением представил он и сведения, истребованные им от Генерал-Кригс-Коммисара о состоянии фабрики и собственное заключение.

   По сведениям открылось, что фабрика с 1811 по 1812 год ставит ежегодно в казну подряженное количество сукон, простирающееся до пятисот тысяч аршин; в совершенной исправности.

   А заключение Управляющего Военным Министерством состояло в том, что сия фабрика есть одна из обширнейших в государстве; что она снабжает Комиссариат большей частью подряжаемого количества сукон на всю армию; что продолжение опеки могло бы послужить предлогом к неисправной поставке, а потому он и представил прошение Графини Потемкиной на уважение Комитета, полагая с своей стороны, что для обеспечения казенной поставки достаточно будет возложить на одного Гражданского Губернатора Курской губернии.

   Князь Горчаков объявил притом Комитету, что он, быв озабочен вверенным ему Министерством, не имеет довольно времени к исправлению обязанностей по опеке, почему и просит от оной уволить.

   Комитет предоставил мне предложить Сенату о избрании, вместо Князя Горчакова и отсутствующего A. С. Шишкова, который, в качестве Государственного Секретаря, находился тогда за границей при Государе, избрать новых попечителей, уже с согласия Графини Потемкиной; но чтобы и сама она не была устранена от управления имением, а для ближайшего надзора назначить в числе попечителей и Курского Гражданского Губернатора.

   Сенаторы, выслушав объявленное в предложении моем решение Комитета, находили оное в противоречии с подписным указом, разумея, что в нем предоставлено избрание опекунов самому Сенату, а не Графине Потемкиной. Статс-Секретарь Молчанов, присутствовавший тогда в лице Сенатора, вызвался завтра же доложить о том Комитету и уверил прочих Сенаторов, что пришлется другая резолюция согласная с подписным указом.

   Получа о том словесное донесение от Обер-Прокурора (ныне Сенатора) Баранова, я предписал ему поставить Сенату на вид, что между подписным указом и объявленным Сенату в моем предложении нет ни малейшего противоречия; что существенная цель обоих указов состоит в том, чтоб избраны были Сенатом опекуны к имению Графини Потемкиной; что если Сенат по первому указу признал опекунами назначенных детьми Потемкиной, почему же не предоставить и самой матери назначения новых опекунов? Может быть Сенат, говорю я в предложении, нашел бы и оных достойными, не лишаясь впрочем права на определение в противном случае по своему произволу. Заключаю же тем, что если мнение мое не сильно будет к убеждению господ Сенаторов: тогда дело перенести в Общее Собрание. Что же касается до вызова г. Молчанова исходатайствовать другую резолюцию, сказано было мною на словах Обер-Прокурору, что это не его дело.

   Вероятно последние слова были переданы Молчанову и подожгли его честолюбие, ибо чрез несколько дней, a именно 30 Июня, прислан был ко мне, от 24 того же месяца, комитетский журнал, в котором предоставляется мне вторично предложить Сенату: "о избрании опекунов, но уже не требуя на то согласия от Графини Потемкиной, как положено было журналом от 14 Марта." Я тотчас вношу в Комитет записку или отзыв, в котором излагаю: во первых, что прежнее положение Комитета уже предложено мною Сенату, и тем самым приведено в законную силу; во-вторых, что вследствие происшедших в Первом департаменте сомнений на счет исполнения по последнему комитетскому положению предписано от меня Обер-Прокурору о сообщении гг. Сенаторам моего мнения, и в случае их несогласия с оным, о переносе дела в Общее Собрание Сената по установленному порядку; в-третьих, что по столь гласному движению дела сего приличнее было бы предоставить оное законному течению, не делая никакой отмены в прежнем положении, тем наипаче, что оное последовало по единогласному заключению присутствовавших членов - далее прописывал причины, на коих оно было основано.

   Записка сия отправлена была к Управляющему комитетскими делами того же самого числа, 30 Июня, в которое доставлен был ко мне журнал, заготовленный от 24 числа; но несмотря на то на другой же день, т. е. первого Июля, получена мною, для исполнения, выписка из того же журнала, с которым я не соглашался. Из чего и должно заключить, что мнение мое не было в свое время поставлено на вид Комитету.

   В то же время Обер-Прокурор Баранов, как будто в шутку, приходит ко мне с донесением, что Сенаторы, в том числе и Молчанов, согласились исполнить в точности комитетское положение от 14 Марта; а на другой день, от 2-го Июля, получена от того же Молчанова, как от Правителя Комитетской Канцелярии, новая выписка из комитетского журнала, от второго Июля, которой, по выслушании моего отзыва, дано мне знать, что журнал двадцать четвертого Июня (где записано было вторичное положение) состоялся по единогласному решению всех членов, почему и следует привести его в исполнение.

   Таким-то образом я был поставлен в небывалое до того положение объявлять, по одному делу, два различные и одно другому противоречащие предписания Комитета, и при том объявлять их от имени Государя!

   Вскоре потом я схожусь в Комитете с Светлейшим Князем Лопухиным. Кроме нас двоих никого еще было. Я напоминаю ему, что он сам был моим предместником; говорю о нанесенном мне оскорблении; о нарушении узаконенного порядка; наконец, спрашиваю его: какой же был повод для них, приступить, без малейшего от меня настояния, даже в моем отсутствии, к отмене прежнего своего положения? - По докладу Молчанова, сказал он. - "Но имел ли он на то право? Как Правитель Канцелярии Комитета, он сообщил мое комитетское положение в выписке из его журнала, и дело свое исправил; как Сенатор, он сам согласился с моим мнением, и не мог иметь голоса в Комитете." - Так, конечно, отвечал Князь, но право я думал, что он докладывал по вашему препоручению. Мне жалко было смотреть на семидесятилетнего старца, на столбового боярина, бывшего двукратно стражем правосудия и охранителем законов.

   После столь многих доказательств пренебрежения всех приличий и порядка, законами установленного, оставалось бы мне только довести о том до сведения императора; но неуместная моя совестливость удержала меня: мне больно было и помыслить о занятии его подобными нелепостями в такое время, когда лежала на раменах его судьба целой Европы.

   Я предпочел просить о увольнении меня от министерства и с первым курьером в армию отправил о том мое прошение. Не получая на него ответа, я писал к министру полиции А. Д. Балашову, чтобы он, при случае, напомнил государю об моем прошении; буде же не последует на то высочайшего соизволения, исходатайствовать мне по крайней мере отпуск на четыре месяца. Наконец я получил его. Должность моя препоручена была сенатору Алексею Ульяновичу Болотникову 65), которому я в первый год моего министерства имел счастие выпросить орден св. Анны первого класса. Знакомство мое с ним началось еще гвардии в Семеновском полку, при большом неравенстве наших чинов: он был поручиком, а я еще сержантом. Я столько уважал его просвещенный рассудок, добрую совесть и заботливое трудолюбие, что при испрашивании ему ордена осмелился сказать государю, что если бы его величеству угодно было предоставить собственному моему выбору, самому принять министерство или уступить его Болотникову, я избрал бы последнее.

   По сдаче дел моих я препроводил при письме к Болотникову записку, в которой с возможной подробностью описаны были вышеозначенные три случая. "Все это сообщаю вам, - говорю я в письме моем, - для следующего: кто, пользуясь обстоятельствами, устремляется на оскорбление другого, тот, конечно, позволит себе всякие средства к предварительному отражению жалобы от оскорбленного. Может быть, сношения мои по описанным делам с Комитетом уже и представлены государю, с искажением истины; может быть, во мзду моей твердости и моего благонамерения, успеют или уже успели очернить и обвинить меня. Я же, чувствуя всю важность настоящих занятий государя, никак не осмеливаюсь и не хочу огорчить его донесением о происшедшем со мною впредь до благоприятнейшего времени; но мысль, что я могу и умереть, не дождавшись оного, остаться в худой памяти у государя, решила меня поставить все это на вид вашего превосходительства.

   Ежели судьба не допустит меня видеться с государем, ежели я умру неоправданным: и в том и другом случае, по долгу моего преемника, для пользы службы и собственной вашей, будьте моим душеприказчиком или ходатаем. Вам вверяет и общую пользу и свою честь и пр., и пр.".

   Потом, спустя весь домашний мой скарб водою и сухим путем в Москву, двадцать девятого июля и сам отправился туда же. По причине сгоревшего моего домика я выпросил у почтенного канцлера временное пристанище в московских его палатах.

   С самой нежной молодости моей въезд в Москву бывал всегда для меня праздником. Но в этот раз я взглянул на нее с сжатым сердцем: она раскрыла еще свежую мою рану, напомня мне о насильственной смерти родного моего брата Федора! Он служил за обер-прокурорским столом в Сенате. Пред занятием французами Москвы, за разгоном лошадей, он не мог следовать за Сенатом в Казань и только что в состоянии был добраться до села Измайлова, отстоящего в семи верстах от столицы. Там нашла его шайка французов, ограбила, и потом - свирепый поляк прострелил его из пистолета, в глазах жены и малолетних детей.

   Первая от Петербургского предместья и лучшая улица, Тверская, представлялась мне вся в развалинах. Знатнейшие по огромности своей дома покрыты копотью, без стекол, с провалившеюся кровлею или совсе