Ходасевич Владислав Фелицианович - Письма Б. А. Садовскому

,

   отвечать на письма друзей - великое наслаждение. Но стремясь к идеалу строго-аскетическому, я лишаю себя и этой, невинной в сущности, радости. Прошу Вас быть уверенным, что потому только я и молчал так долго. Кроме того - работаю в сутки буквально часов по восьми, а то и больше, но уж не меньше. Здесь тихо, все всегда дома, и я тоже. Нюра работает в городской управе, в отделе, заведующем распределением раненых. Москва ими полна. Больниц не хватает. Частных лазаретов тьма, и все-таки солдат раздают желающим на квартиры. Хочу взять двоих: капля в море да уж очень нужда велика.

   Приезжайте-ка в Москву лучше. Здесь у нас мрачно, но честно, по Петербургу же Городецкие ходят стадами. Чай, уже к войне примазывается? А мрачно у нас весьма. Я буквально никого не вижу, да никого и нет. Весь кружок превращен в лазарет, никаких сборищ не будет во все время войны. В кабаке не был ни разу, да и не тянет. В гости ходить не принято, как на Страстной неделе. Мне все это нравится.

   Чацкина (дай Бог ей здоровья) прислала мне монет (квартира, квартира, отдай мне мои деньги!) и заказала статью о Лермонтове. На днях сажусь писать.

   В Киеве ужасы: два целых и три десятых эстета собрались издавать журнальчик. Я дал им стишков.¹ Экая ерунда!

   Великий Маг пишет в Рус. Вед. корреспонденции из... Вильно и Варшавы. Хорошо пишет, точь в точь - Саша Брюсов. Мы, говорит, воюем; побеждающие побеждают; побежденных побеждают; человек, в которого попала пуля, здесь, в Вильне, называется раненым. Раненые очень храбры. Некоторые из них умирают, прочие рано или поздно выздоравливают. Умершие называются покойниками, а выздоровевшие опять становятся солдатами, пока их не ранят. Тогда они или умирают или выздоравливают...² и т.д., очень последовательно и логично, что в стратегии необходимо.

   В Варшаве его чествовали писатели. Это не стратегия - а потому лошка прихромнула: никаких писателей в Польше нет. Что и есть похожее на писателей - то живет в Австрии (Реймонт, Тетмайер) и в Германии (Пшибышевский). А в Варшаве ... ну, вздор одним словом!

   Будьте здоровы. Жму руку.

   Нюра кланяется, из чего Вы можете заключить, что мы не разъехались. Издатель³ сидит без денег, безумец - просит их у меня! Я бы за него в огонь и воду, но... Будьте здоровы. Мужайтесь: Вы не издатель.

   27 авг. 914

   Мос.

  

  

  

   Сознаю, конечно, вину свою, да ленив я писать, и житье идет трудное, несуразное. Со дня на день откладывал письмо к Вам. За то теперь отвечаю по пунктам.

   Сплетен московских нет, ибо Вячеслав Иванов тих, как луна, а больше в Москве, кроме его и (простите, Бога ради) меня, порядочных писателей сейчас нет. Не сообщать же мне Вам о Каменских да Арцыбашевых.¹ Впрочем, и о них ничего не знаю: не знаюсь.

   Издателя видел. Плох. Затих. Местожительства не имеет. Одну Альциону на днях продал в Охотном купчихе вместо куренка, другая невооруженным взглядом ненаблюдаема.

   Наш великий друг что-то пишет в "Р. В." - а что - не знаю. Супруга его была у нас (о, чудо!) дважды. Раз у меня по делу, другой - у Нюры, в преферанс играли, при помощи Рубановича.²

   Никаких начинаний нет. Сижу без денег (поймите намек!). Никита мрачен. Дела у него плоховаты. Поэтому Нюра, Гаррик и я худеем не по дням, а по часам. Я бы сам с ним разъехался, да нельзя: сразу худеть вредно.

   Вышла моя "Война".³ Ужасно плохая книжонка. Да некогда было сделать ее получше - и не из чего: плохо пишут русские поэты о войне. Посылаю Вам ее только по долгу признательности, - а то стыдно и показать. Кстати: Вы мне обещали прислать из Нижнего "Камену."⁴ Жду. Пришлите. Ни одной порядочной книги нет.

   Нюра здорова, трудится. Эдгар успел заболеть и выздороветь. Профессорша вышивает бисером кошельки для вдов и сирот воинов, или еще что-то в этом роде делает, очень изящное и пакостное. Адрес Нины Яковлевны попытаюсь узнать, тогда сообщу. Не хочу откладывать этого письма, а то снова придется передавать его Вам при личном свидании - я себя знаю.

   Шершеневич - Шершеневич. Португалов приехал с войны. Удрал-таки: швы расползлись, ведь ему в прошлом году аппендикс отрезали. Но, хотите верьте, хотите нет, - а он, лежа в Вильне в лазарете, умудрился издать книжонку "Разведчик" - эдакий разговорный словарь на рус. и нем. языках (нем. текст русскими буквами) . Это для солдат. "Составил рядовой такого-то полка Валентин Португалов". Печатано в типогр. виленского военного округа (или что-то в этом роде). В коленкоровой мягкой обложке. С типографскими тонкостями. Ей-Богу, я сам в руках держал. Он здесь в лазарете. Весел и бодр. Я у него был, он меня вызвонил по телефону. Я думаю, он и на том свете издаст путеводитель по тамошним достопримечательностям: Дантовский устарел.

   О войне Вы, конечно, сами все хорошо знаете. Впрочем, здесь ходят слухи, будто французы устраивают "немецкие зверства" не хуже самих немцев. Кое-что даже проникло в печать (русскую!). Добивают раненых, продают немецкие уши по 10 сантимов за пару и т.д. Верить очень не хочется, но... Дай Бог нам с ними встретиться в Берлине, - однако боюсь, что если все это правда, то на немецкой территории они разгуляются во всю. Нет, кажется, прав я был, говоря, что во всей Европе одни мы европейцы. Верите вы, ибо мы, поляки, кажется, уже немножко режем нас, евреев.

   Ну, будьте здоровы. Не сердитесь на меня за молчание и прочее. Каждый вечер изнемогаю от желания увидеть хоть одного порядочного человека, - и кроме Вас никого не могу себе вообразить. Право, у нас с Нюрой мода скучать "по Садовском". В конце концов я к Вам приеду, когда штукатурка просохнет.

   Крепко жму руку. Нюра шлет привет

   P.S. Я послал мышиные стихи в Аполлон (т.е. о войне, одно стих.) .⁵

   Да, приезжал Ауслендер. (Я ему по привычке "Петербург", а он мне - "Петьягьяд"!⁶ Вот тоже Иноземцев выискался!) Читал он Незлобину новую свою пьесу о Павле Петровиче. Говорят, дрянь окончательная. Незлобин пьесу взял, а сам всей Москве жалуется: "Какая дрянь!" Плохая реклама!

   Вот Вам и сплетня!

  

  

   Простите, что пишу на клочке. Спешу отправить эту записку с оказией. Я никак не мог поймать Архипова,¹ но от секретаря узнал, что рассказ Ваш уже набран. Боюсь затянуть дело. Немедленно пишите сами Архипову.

   У меня уйма хлопот и неприятностей. Только что послал с Рубановичем и Липскеровым² коллективное заявление в Эстетику. Нас обидели, заставив читать в прошлый четверг стихи, а после нас выпустив Маяковского и Зданевича.³ Будут большие бои. Заявление составлено в выражениях, более, чем решительных. Будем требовать публичного извинения.

  

  

   У меня к Вам большая просьба. Прилагаемое письмо сегодня же, если сможете, завезите в "Летучую Мышь" и отдайте Карееву,¹ а если его нет - Никите. Я потому решаюсь затруднить Вас, что не знаю в Питере ли Кареев, а послать на его имя, когда его там нет, - значит, погибнуть. Никите же писать непосредственно - месяц ждать ответа. Однако, повторяю, если нет Кареева - отдайте письмо Никите, велите, прочтя, исполнить все, что надо. Вы, надеюсь, понимаете, в чем тут дело...

   От Издателя слышал, что Вы выгодно продали "Полдень".² Поздравляю. Слышал и о брошоре.³ Пожалуйста, при корректуре ее помните мои молитвы.

   Я болел: опять проклятый плеврит. Видно, "когда славянский стяг завеет над Царьградом"⁴, придется мне ехать на Принцевы острова умирать от благородной славянской чахотки.

   Эстетика постановила перед нами извиниться. Ждем рескриптов.

   Пишу статью о военных стихах. Хвалю Вас. Нюра шлет Вам привет.

   I/III915

   Если можно, уведомите меня о получении этого письма и не откладывайте передачи приложения в "Л. М.". И что вообще слышно?

  

  

   Не гордость (ах, с чего бы?), а страдания душевные заставляют меня молчать. Спасибо Вам за "Озимь" и за поздравления с праздником, примите и от меня такое же.

   Не пишу, ибо страдаю; страдаю, ибо скучаю; ибо здесь тоска и глушь, лень, надоевшие сплетни, безжурналье, безлюдье и сплошные идиоты вокруг меня. Мне не с кем слова сказать, ей-Богу. Нельзя же ходить разговаривать с Архиповым и Маяковским? От скуки перевожу (стихами, вестимо) трагедию Словацкого (секрет) - но зачем это делаю - одному Богу ведомо. Времени свободного у меня хоть отбавляй, но, кажется, я могу работать только в сутолоке, урывками - или уж совсем в одиночестве, в деревне. А так - ни то, ни се - и я ничего почти не делаю. Стихи пишу плохие.

   Об "Озими" толком ничего не слыхал, ибо слышать не от кого. Хочу попытаться тиснуть о ней в "Вед/омостях/" да боюсь:¹ ведь там Валерия чтут кк Пешехонова.²

   Пожалуйста, пишите о себе. Не приедете ли в Москву? Уж очень бы я рад был. Нюра меня к Вам ревнует, хоть Вы и негодный сплетник: зачем распустили здесь слух о журнале? Мне разная сволочь не дает проходу. Известно даже, что мы с Вами получили тридцать тысяч, копейка в копейку. Стоит ли жить в этой помойной яме, которая зовется Москвой? Тьфу!

   Я решил никуда не ходить, никого к себе не пускать, ни с кем не знаться. Даже не подхожу к телефону. Ответ обо мне для всех одинаков: дома нет и не будет. Но все это скучно. Вот Вам адрес Португалова: Бол. Афанасьевский пер., 9, кв. 5. Спешите, а то его выселят. Будьте здоровы. Не забывайте.

   Нюра шлет привет, благодарит за книгу.

  

   (24.III.15. - дата написана на обороте письма рукой Б. Садовского).

  

  

   Вы меня не столько разочаровали (я предвидел, что рассказ не для "Лукоморья"),¹ сколько неверно поняли: я Вам говорил, что стихи могут быть отданы только вместе с рассказом и только при условии аванса, не меньше ста рублей. Я их давал для закуски, вроде деликатеса, - а так я смогу их продать в приличное место. Стихов я пишу мало и дорожу ими. Скажете - меньше дадут? Да, при тысяче строк это разница, а при 36 - все равно. Впрочем, можно их оставить в "Л", но при непременном условии: тотчас должны быть мне заплачены все деньги за все стихи, по рублю, т.е. 36 руб. Иначе - назад, т.к. у меня нет уверенности, что и эта редакция не обокрадет меня, кк обкрадывали другие. Имея честь быть российским литератором, я согласен на все, что по традиции званию сему сопутствует, т.е. голод и проституция с голоду. Но проституировать ради чести быть проституткой - это уже слишком.

   Чувствую, что уже достаточно причинил Вам хлопот (и причиняю их условием напечатают моих стихов) - а потому от дальнейших обязан Вас избавить: возьмите же рукопись и кк можно скорее (боюсь он уедет в Москву), пошлите ее Чулкову² (Царское Село, Малая ул, 47) : пусть он за меня "обивает пороги редакций". Ему пишу.

   Жму руку. Ваш В. Ход.

   Главное - скорее отправьте рассказ Чулкову.

  

   (10.8.15 - дата рукой Б. Садовского на обороте письма).

  

  

   идея освободиться от издателей мне, конечно, в высшей степени по душе. В члены будущего клуба Вашего весьма прошу меня выбрать. В альманах¹ нечто дам с удовольствием, но Вы не пишете, к какому времени это "нечто" должно быть у Вас. Между тем, вопрос о том, что именно я бы дал Вам, решается для меня в зависимости от срока. Не поленитесь же известить меня об этом, хотя Вы и нездоровы, по-видимому: письмо Ваше писано не Вашей рукой. Что с Вами? Неужели все та же хворь?²

   Вы напрасно думаете, что "суровая отповедь" моя относилась к Вашему лукоморству. Это было бы с моей стороны странно. Я, признаться, осерчал было на Вас за другое: за то, что по дороге в Пет. успели Вы позабыть мои условия касательно стихов: больше ничего. Надеюсь, однако, Вы на меня не злобитесь, и вся эта, пустячная, в сущности, размолвка не повлияет дурно на добрые отношения наши, которыми я дорожу сердечно. Невместно нам с Вами ссориться на деловой почве: уж лучше давайте когда-нибудь подеремся из-за чего-нибудь более высокого.

   В Москве нового почти ничего. Брюсов засадил меня переводить латышских поэтов.³ Ерунда сплошная. Перевожу только для того, чтобы не говорили будто я лентяй.

   "Семейство мое" благодарит Вас за память и шлет привет. Эдгар ходит в школу. Я ему сказал, что если он не будет первым учеником, мне нельзя будет на люди показаться. Несчастный лезет из кожи вон. На днях переводят его в православие, и из Эдгара он станет Егор. Это хорошо, впрочем.

   Живу я вот где: Плющиха, 7-ой Ростовской пер, д. 11, кв. 24. По этому адресу и надеюсь получить от Вас ответ о сроке присыла для "Медного Всадника".

   Будьте здоровы. Жму руку.

   9ноябр.915

   Письмо Ваше получил я только вчера, у брата на именинах. Насчет Озаровского⁴ - клясться не могу, но думаю, что ничего подобного. Он здесь был весьма отвратителен. Все его выступления - сплошной провал.

  

  

   в том-то и беда, что письмо Ваше я получил своевременно, - а стихов-то у меня и нет, что было - роздал, а новые не пишутся, хоть убей. Пробовал выжимать из себя насильно - да Вы сами знаете, каковы в таких случаях результаты: плохо. А плохого я Вам (да и никому) посылать не стану. Так что уж Вы не гневайтесь и на сей раз махните на меня рукой. Однако же, если что в ближайшее время напишется - пришлю тотчас же обязательно. Ежели опоздаю - верните.

   О книгах Ваших в благороднейшей и мудрейшей газете напишу непременно, только пришлите мне и стихи поскорее: буду писать разом о трех, - по всем по трем.

   Никита Ваших пьес мне не дал, сказав: пусть сам мне напишет. Не знаю, какого ему рожна надо.

   Тут налаживается у меня одна работа, приятная в разных смыслах. Да, вероятно, из этого ничего не выйдет, т.к. меня скоро возьмут на войну: я 1907 г.

   Будьте здоровы. Пишите.

   2/ХII 915 Москва.

   Нюра шлет привет.

  

  

   С чего Вы взяли, что я закоренел в эгоизме? Я хвораю и ничего больше. Нашелся у меня на спине позвонок, который вздумал пухнуть (,) нашелся врач, путающий меня туберкулезом позвоночника. Я же врачу не верю, но не унываю и лечусь во всю мочь. Кроме того, работаю, как сорок тысяч братьев. Вот и все. Теперь по порядку.

   Никитин сезон кончает/ся/ 2 марта, т.е. это будет последняя постановка. Новое в этом году вряд ли поставит. Советую Вам, не предлагая работы сейчас, истребовать с него денег в счет будущего. Я его почти не вижу, в будущей программе моих вещей нет. Не ссорясь, эмансипировался. Скучно там, к тому же чувствую, что в направлении, нужном "Л.М." я просто исписался.

   Я ушел из "Русских ведомостей", где занимаются литературой, когда есть свободное время. Ушел, ибо "Утро России"¹ меня сманило. Теперь ведаю там критику стихов самодержавно и в очередь с Брюсовым пишу о театре. О прозе Вашей там давным-давно писал Айхенвальд,² и увы, о ней мне пришлось молчать. О "Полдне" же писал в No 30, от 30 января.³ Кое в чем Вас укорял, кое за что хвалил. Приедете - покажу. Кроме того, в No 51, от 20 февраля, напечатал я 300 строк о Федине с упоминанием Ваших изысканий.⁴ Проберите бюро вырезок.

   В Крым Вы не поедете, скорее жена к Вам приедет.

   Нашего издателя поймать нельзя. Здесь буквально мне предлагали подписаться под письмом в редакцию, в роде тех, какими обмениваются удрученные горем родители с блудными сынами: "Коля, отзовись!" - т.е. "Не будучи в состоянии лично встретиться с Вами, мы, нижеподписавшиеся, обращаемся к Вам, А. М., при помощи прессы"... и т.д. Пока отложили. Он просто и откровенно скрывается. Сам ищу - не могу ни добыть адреса, ни поймать живьем. Мир стоном стонет. Земля трескается. Илья Пророк грозным словом гремит - нет Кожебаткина, нет издателя, пропали мы. Иначе, как в стиле Ремизова, и говорить о нем не могу.

   Спасибо за зов читать: денег нет на поездку, да и поздно: не успеете исхлопотать на меня разрешение. Да и военный призыв у меня на самом носу: говорят, в начале марта.

   Счастье, что не я нашел портрет Пушкинский,⁵ я умер бы от сомнений: то ли его на стенке держать, то ли тысячу получить. Торгуйте, но сперва пришлите мне хорошую фотографию с него. Это обязательно, а то совесть не даст Вам покоя, замучит, задушит, очень плохо будет.

   Я перевожу армян, латышей, финнов...⁶ И назовет меня всяк сущий в ней язык: "ловко", скажет, "переводил покойник". Целую Вас (тоже, если позволите). Всего доброго. Пишите и приезжайте. Неизменно Ваш

   26/II 916

   (Приписка Анны Ивановны Ходасевич.)

  

   Наконец-то Вы постигли прелесть и третьего члена семейства Чулковых - страшно этому рада - Зоря Чулковых⁷ очаровательный человек и, конечно, лучше своих непутевых сестер. Я о Вас соскучилась и очень хотела бы повидать Вас. В этом году мне очень не везет: муж и сын хворают. Сейчас у Эдгара корь, но как истинная христианка, я не унываю и надеюсь на Бога.

   Поищите в Петрограде книжку Сад Поэтов - там Вы будете иметь возможность прочесть произведение Софьи Бекетовой.⁸ Смешно сказать, но меня это очень забавило. Эдгар Вас помнит, любит и целует. Я тоже.

  

  

   Я ровно настолько хорошо отношусь к Вам, чтобы иметь и право и обязанность говорить откровенно. Если Вам, как заключаю по письму Вашему, не безразлично, мое мнение о Тиняковский истории,¹ то вот оно в коротких словах.

   Тиняков - паразит, не в бранном, а в точном смысле слова. Бывают такие паразитные растения, не только животные. На моем веку он обвивался вокруг Нины Петровской, Брюсова, Сологуба, Чацкиной, Мережковских и, вероятно, еще разных лиц. Прибавим сюда и нас с Вами. Он был эс-эром, когда я с ним познакомился, в начале 1905 г. Потом был правым по Брюсову, потом черносотенцем, потом благородным прогрессистом, потом опять черносотенцем, (уход из Северных записок), потом кадетом (Речь). Кто же он? Да никто. Он нуль. Он принимает окраску окружающей среды. Эта способность (или порок) физиологическая. Она ни хороша, ни дурна, как цвет волос или глаз. В моменты переходов он, вероятно, немножко подличал, но я думаю, что они ему самому обходились душевно недешево. Он все-таки типичный русский интеллигент из пропойц (или пропойца из интеллигентов). В нем много хорошего и довольно плохого. Грешит и кается, кается и грешит. Меня лично иной раз от этого и подташнивало, но меня и от Раскольникова иной раз рвет. Поэтому его "исповедь" безотносительно к тому, в какое положение она ставила Вас (я на минуту отстраняю от себя свои личные чувства к Вам), меня не возмутила, как конечно, и не восхитила. Она была в порядке тиняковщины, только и всего. Но присланная Вами вырезка подла бесконечными своими виляниями, подтасовками и передергиваниями. Это о Тинякове. Теперь о Вас.

   "Исповедь" я видал. Вашего возражения не видел, но слышал о нем как раз от Гершензона,² которому я на основании "исповеди" высказал предположение, что Вы действительно водили Тинякова к Борису Никольскому.³ Г<ершензо>н с моим предположением согласился и сказал, что оно подтверждается и вашим оповержением в "Бирж",⁴ тем местом, где говорится о Фете. Думаю, что с Вашей стороны не хорошо было 1) поощрять трусливое, тайное черносотенство Т-ва и 2) так или иначе способствовать снабжению "Земщины" каким бы то ни было материалом. Это нехорошо, из песни слова не выкинешь. Оправдывал я Вас тем, что многое, по-моему, Вы делаете "так себе", а может быть, и с беллетристическим и ядовитым желанием поглядеть "что будет", понаблюдать того же Тинякова, ради наблюдения мятущейся души человеческой. Правда, это немножко провокация, но почему-то не хочется (а не нельзя) судить Вас строго. Гершензон, как мне показалось, был со мной вполне согласен. Вас не ругал, по крайней мере при мне. Думаю, что и без меня. Вообще же в Москве об этой истории как-то не говорят, ее почти не заметили. Вас не бранят. Вырезку покажу, кому надо. Думаю, что Тиняков сам себя съел.

   У меня большое горе: 22 марта в Минске, видимо - в состоянии психоза, застрелился Муни.⁵ Там и погребен.

   Меня призывали воевать, но не взяли. Оставили ратником.

   В письме Вашем неразборчиво: 29-го Вы едете (чудо!) или 23-го? Если 23, то это письмо Вас не застанет. Поэтому хоть открыткой известите о его получении. Молчание буду рассматривать как признак неполучения. Да не черкнете ли (хоть телеграммно), в котором часу и какого числа будете проезжать через Москву. Поезд стоит здесь минут сорок на Курском вокзале. Я бы на Вас поглядел.

   Будьте здоровы, не гневайтесь за откровенность и верьте, что я истинно хорошо отношусь к Вам. Где же книга и какая она? Стихи? Рассказы? Статьи?

  

  

   Только что получил Ваше письмо и сейчас же позвонил Балиеву. Оказалось, что он в Харькове, вернется числа 20то. Тогда позвоню еще.

   Не гневайтесь, что не приехал Вас повидать на вокзале: очень плохо себя в тот день чувствовал. Дела мои вообще чрезвычайно плохи: у меня туберкулез позвоночника. Надели на меня третьего дня гипсовый корсет, это довольно невыносимо. А придется в нем проходить лет пять, если не помру. Не снимается он даже на ночь. Дай Вам Бог этого не испытывать. В начале июня, кажется, поеду в Крым, но точно еще не знаю, куда и когда. А, может быть, и не поеду. Тогда Вы в июле увидите мои мощи в Москве.

   За "Ледоход"¹ спасибо. Но на другой день после того, как я его получил, Айхенвальд уже умудрился написать о нем в "Утре России".² Книга приятная, но кое-каких заметок я бы в нее не включал. Лермонтов, Фет и . .. Ауслендер,³ Не стоило.

   Сердечно рад семейным Вашим радостям. Но рука Ваша пишет плохо (разумею, конечно, почерк, а не "блистательное перо"). Следственно: скорей обучайте сына грамоте, да растет на помощь немощному родителю.

   Будьте здоровы. Обнимаю.

   О Балиеве не забуду.

   М. 17 мая 1916

  

  

   (Открытка)

  

   Никита только сегодня приехал в Москву. Завтра и послезавтра - праздники. Во вторник он дал слово выслать Вам деньги. Я плох. 4-го еду в Крым. Пишите по адресу: Севастополь, 36-й почтовый ящик Марии Алексеевне Сербуленко, для передачи и т.д. Обнимаю.

   Нюра шлет привет.

  

  

   приехала ко мне Нюра, рассказывала о Вас, - и мне захотелось напомнить Вам, что взаимное "неписание" не должно нисколько влиять на наши добрые отношения. Слышал о Ваших недугах и новом лечении. Усадите же кого-нибудь и продиктуйте длинное обстоятельное послание о своем здоровье (это прежде всего), о планах, работах и прочем. Вы, кажется, знаете мою нелюбовь к желтокожим. Обязуюсь заключить вечный союз с Китаем, если сын Небесной империи сумеет Вас починить.¹ Обязуюсь даже признавать этих обезьян людьми и братьями. Нет, кроме шуток, как Вы себя чувствуете? Ваша хворь меня по-настоящему очень и очень огорчает. Пишите же.

   Я? Я изрядно поправляюсь, стал очень черен, забыл про головокружения, только спина еще не действует. Я отдохнул очень, ибо 3 месяца ничего не делал. Это мне даже надоело. Писал Балиеву, предлагал ему себя в обмен на золото, - молчание. Он тут водил за нос Нюру - и все. Ни работы, ни золота я не получил. Он, вероятно, надеется, что по примеру прошлых лет использует меня в Москве для экстренных работ. Увы, это ему не удастся. Не стану. В моей болезни Лет. Мышь очень повинна. Довольно.

   Сплетен, сплетен, ради Аполлона! Что меценат? Чем дует из Петербурга? Жив ли Бобров?² Садовской не затеял ли какого скандала? Эх, продиктуйте-ка письмишко. Будьте здоровы. Обнимаю.

   Нюра шлет привет. Я здесь до конца сентября. Долго ли пробудете в Москве? Увидимся ли?

  

   (В конце 2-го листа написано: "Адрес мой: Федосия, Таврической губ. Коктебель, дача Волошина").

  

  

   мне очень стыдно затруднять Вас просьбой, и я бы никак не решился сделать это ради себя. Но дело идет не обо мне.

   Вчера отправлен к Вам в Нижний, в какую-то студенческую распределительную школу прапорщиков, мой добрый знакомый, умный и хороший человек, Сергей Яковлевич Эфрон,¹ муж Марины Цветаевой. (Вы с ним летом встречались у Нюры). Человек он совсем больной и не очень умеющий устраивать свои дела, к тому же не имеющий в Нижнем знакомых. Я решился дать ему Ваш адрес. Так вот, если он к Вам зачем-нибудь обратится, - не откажите ему в дружеской услуге и внимании. Может быть, он воспользуется Вами для устройства хождения в отпуск или чего-нибудь в этом роде. Может быть, ему предстоят какие-нибудь комиссии и проч.: используйте же и в сем случае то влияние, которое есть у Вас и у Вашей семьи в Нижнем. Повторяю, это человек больной, как и мы с Вами. Его жаль душевно. Все, что Вы сделаете для него - Вы тем самым сделаете для нас с Анной Ивановной. Еще раз простите, - но мне Эфрона мучительно жаль. Он взят по какому-то чудовищному недоразумению.

   Если Вам не чересчур трудно - черкните пару слов о себе, главное - о здоровьи. Что пишете и замышляете?

   О себе писать прямо не могу: не любопытно. Занят, занят, занят, а толку не вижу. Пишу статью о Пушкине,² перевожу Стендаля,³ написал пяток макаберных стихов. Видали Вы 1-ую книгу Альманаха "Стремнина"?⁴ Там Брюсов "докончил" Египетские ночи. Посмотрите.

   Не собирайтесь ли в Москву? Приезжайте, ежели можно. Я живу без сверстников, это скучно.

   Ну, будьте здоровы. Обнимаю Вас и прошу не забывать Вас сердечно и неизбывно любящего

   Нюра шлет привет и тоже справляется о здоровьи. Право, мы Вас вспоминаем чаще, чем Вы думаете.

   Не забудьте же Эфрона!

   Ах, Русалка!.. Ах, Скупой Рыцарь!.. Ах, Борис Садовской!..

  

   сердечное Вам спасибо за книжку.¹ Шла она ко мне без малого сто лет. Нужны ли Вам мои похвалы? Скажу все-таки, что есть в ней прекрасные стихи, - "Памятник", например. Холодновата она местами - да уж таков Садовской. Вероятно, ему и не надо быть иным.

   Многое из того, что в ней сказано в смысле "политическом" (глупое слово), - как Вы знаете, для меня неприемлемо по существу. Но это все вопросы такие огромные, что о них поговорим при свидании. Не ругайте за то, что не побывал у Вас. Виноваты: хворь моя, Гершензон, говоривший: "поедемте вместе" да так и не собравшийся, гнусное житье вообще. Но я уверен, что мы еще с Вами не только наговоримся, но и надоедим друг другу. Не приедете - сам приеду, помяните мое слово. Дайте вот только перемолоться муке. Верю и знаю, что нынешняя лихорадка России на пользу. Но не России Рябушинских и Гучковых, а России Садовского и ... того Сидора, который является обладателем легендарной козы. Будет у нас честная трудовая страна, страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится. И в конце концов монархист Садовской споется с двухнедельным большевиком Сидором, ибо оба они сидели на земле, а Рябушинские в кафельном нужнике. Не беда, если Садовскому-сыну, праправнуку Лихутина придется самому потаскать навоз. Только бы не был он европейским аршинником, культурным хамом, военно-промышленным вором. К черту буржуев, говорю я. Очень хорошо, если к идолу Садовского будут ходить пешком, усталыми ногами. Не беда, ежели и полущат у подножия сего истукана семячки. Но не хочу, чтобы вокруг него был разбит "сквер" с фешенебельным бардаком под названием "Паризьен" (Вход только во фраках, презервативы бесплатно). Сквер - штука скверная, это доказуемо и филологически, как видите. Туда ездят в автомобилях.

   И кое-что из хорошего будущего мы еще с Вами увидим. А пока обнимаю Вас и прошу простить за сумбурное письмо. Пожалуйста, известите о здоровьи.

   Нюра Вам шлет привет, помнит Вас и любит.

  

  

   (Письмо напечатано на бланке, машинопись.)

  

   Издательство

   Всемирная Литература

   при

   комиссариате народного

   просвещения

  

   Московское отделение

  

   Знаменка, М. Знаменский пер. д. 8, кв. 10

   Телеф. 2-56-47

  

   конечно, Вам ничего бы не стоило хоть изредка уведомить меня о своем здоровий, о том, что делаете, и проч. Да видно, Вам лень - ну, и Бог с Вами. По бланку этого письма можете Вы судить о том, что есть в Петербурге Всемирная Литература. Во главе ее стоит Горький, издает она переводы, я наряжен править ее Московское Отделение, но все это не любопытно. Есть тут у нас с Гершензоном затеи полюбопытнее, но когда и чем они кончатся - одному Богу ведомо. Живем, как полагается: все служим, но плохо, ибо хочется писать, а писать нельзя, потому что служим. У Белого уже истерика,¹ у меня резиньяция с примесью озлобления.

   Валерий² записался в партию коммунистов, ибо это весьма своевременно. Ведь при Николае II-ом он был монархистом. Бальмонт аттестует его кратко и выразительно: подлец. Это не верно: он не подлец, а первый ученик. Впрочем, у нас в гимназии таких били без различия оттенков. Младший брат³ его вернулся из плена, изучив там 666 языков, коим не может найти применения, ибо кроме него на сих языках говорят одни католические миссионеры, побывавшие в Центральной Африке. Но миссионеры съедены еще до введения карточной системы. Из сего благоволите заключить, что я не подобрел, а Саша не поумнел.

   Некий Абрамов издает в Москве журнал "Москва",⁴ двухнедельный, почтенный и скучный. Пишут в нем уважаемые покойники: Валерий, Бальмонт, Ремизов, Блок, я. Если у Вас есть хорошенький гробик червей на 300-400, то я уполномочен просить Вас присоединиться к нашему обществу. Получите не меньше, как по рублю за червя, тотчас по прибытии гроба в кладбищенскую часовню, сиречь в редакцию. Послать можете мне, кистер мне приятель. Это только фасон говорить дурашный, а просьба серьезная и почтительная.

   Меценат лавочку свою прикрывает. Служит экспертом по заключению договоров с авторами в Театральном отделе. Убили бобра!

   Пишите мне, пожалуйста, о себе, пришлите рассказ, лучше всего по адресу Всемирной Литературы. Обнимаю Вас, Нюра кланяется, Фемистоклюс тоже.

  

  

   (На бланке Всемирной литературы, машинопись).

  

   О состоянии Вашем давно я привык судить по почерку. На сей раз он очень меня порадовал. Да здравствует эшафот: оказывается, это панацея.

   Жаль, что не хотите писать в "Москве". Но раз таков зарок, я, конечно, молчу.¹

   Понимать я Вас, сколько умею, пойму: это лирически. А практически, простите, не беру в толк. Что жизнь надобно перестроить, Вы согласны. До нашего времени перестройка, от Петра до Витте, шла сверху. Большевики поставили историю вверх ногами: наверху оказалось то, что было в самом низу, подвал стал чердаком, и перестройка снова пошла сверху: диктатура пролетариата. Если Вам не нравится диктатура помещиков и не нравится диктатура рабочего, то, извините, что же Вам будет по сердцу? Уж не диктатура ли бельэтажа? Меня от нее тошнит и рвет желчью. Я понимаю рабочего, я по какому-то, может быть, пойму дворянина, бездельника милостию Божиею, но рябушинскую сволочь, бездельника милостию собственного хамства, понять не смогу никогда. Пусть крепостное право, пусть Советы, но к черту Милюковых, Чулковых и прочую "демократическую" погань. Дайте им волю - они "учредят" республику, в которой президент Рябушинский будет пасти народы жезлом железным, сиречь аршином. К черту аршинников! Хороший барин, выдрав на конюшне десятка два мужиков, все-таки умел забывать все на свете "средь вин, сластей и аромат".² Думаю, что Гавриил Романович мужиков в Званке³ дирал, а все-таки с небес в голосах раздавался.⁴ Знаю и вижу "небесное" сквозь совдеповскую чрезвычайку. Но Россию, покрытую братом Жанны Гренье,⁵ Россию, "облагороженную" "демократической возможностью" прогрессивного выращивания гармонических дамских бюстов, - ненавижу, как могу. А боюсь, что молодежь Ваша к тому идет. Вот что страшно. Я понял бы Вас, если б Вы мечтали о рестраврации. Поймите и Вы меня, в конце концов приверженного к Совдепии. Я не пойду в коммунисты сейчас, ибо это выгодно, а потому подло, но не ручаюсь, что не пойду, если это станет рискованно. Вот Вам и все.

   Не правда, что Розанов⁶ умер с голоду. Его коллекция была у него. Я сам передал ему три тысячи, которые выпросил у Горького. Давали ему денег и еще какие-то лица и организации. После него осталось тысяч на 15 (пятнадцать) бумаги (книжной); о каком же голоде можно говорить? Страдал он морально: этому верю и это уважаю. Еще страдал курьезно: от отсутствия кур и творогу. И это понимаю. Но от гурманской грусти до голодной смерти так же далеко, как от нас до добровольческой армии, в которой где-то находится Юрий Никольский.⁷ Все сии сведения, как о Розанове, так и о Никольским подтвердит Гершензон, который Вам шлет привет.

   Анна Ивановна Вам пишет особо сегодня же. Эдгар учится в Единой трудовой школе. Таблицу умножения уже забыл. Снег швырять с крыши еще не научился. Это переходный возраст.

   Вы буржуй, ибо пишете. Я вот так занят, что работать мне некогда.

   Белого трудно поймать: поэтому, чтоб не откладывать письма, пишу Вам, еще с ним не повидавшись. Но надеюсь, что на днях ухвачу его за шиворот и заставлю Вам написать. Впрочем, заранее уверен, что он с Вами во всем согласен - вплоть до ближайшего несогласия.

   Ну, прощайте пока, пишите. Коли можно, пришлите стишков для чтения "в кругу семьи". Обнимаю Вас.

   Трудовая артель

   "Книжная Лавка

   Писателей"

   Леонтьевский, 16

  

   Очень была тронута, получив Ваше письмо. Радуюсь ужасно, что Вы поправляетесь - авось Ваша будущая жена нам не помешает покататься еще на автомобиле.

   В Москве жить очень плохо: холодно и голодно. Единственная моя отрада - это моя "лавочка".² Работаю в ней с большим удовольствием, а по праздникам без нее скучаю. Все мое мировоззрение на людей зависит от их отношения к "лавочке". Так, например, ненавижу Кожебаткина - он предпочитает советские магазины, которые у него в издательстве покупают на тысячи, а мы только на сотни, а потому он нам не дает новых книг - такое хамство!

   Вообще наша "лавочка" почти "Литер-худ. Кружок". Все московские писатели постоянно здесь бывают. Правда, их немного - уехали многие на Украину есть сахар - не люблю таких.

   Красивые женщины тоже куда-то исчезли - должно быть тоже уехали на Украину. Серпинская очень подурнела и занялась спекуляцией. Вообще я нигде не бываю - трамваев вечерами нет, да и за день перевидаешь столько людей, что вечером хочется только молчать и думать. Встаю рано, ложусь рано и назло всем цвету и толстею. Немножко влюблена - в кого не скажу (только, Бога ради, не думайте, что "он" футурист - не-на-вижу их) !

   Стихи почти не пишу. За то каждую строчку Владика научилась ценить - уж очень он у меня умен и хорош - и за что мне, грешнице, Бог такого мужа послал?!

   Эдгар здоров, растет, учится в "трудовой школе" и летом со школой уезжает в детскую колонию в Полтавскую или Черниговскую губ. Очень стал самостоятелен и практичен - настоящее дитя нашего времени. Пишу это письмо в своей "лавочке" - прерывают каждую минуту, а потому очень извиняюсь за нелитературный стиль. Я здесь лицо нужное, недаром получаю 1500 р., в месяц. Ну, всего Вам хорошего. Очень я была довольна, что Вы меня вспомнили. Напишите еще, пожалуйста. Крепко жму Вашу руку - остаюсь дружески любящая Вас София Бекетова-Ходасевич.

  

  

   (На бланке Всемирной Литературы).

  

  

   Я был бесконечно рад получить Ваше хорошее письмо. Признаюсь, что не писал Вам вовсе не оттого, что собирался "порывать" с Вами. Усталость, занятость, чрезвычайная трудность Московской жизни - вот действительные причины моего молчания. Признаюсь еще в том, что даже получив Ваше письмо, я не верил в возможность разрыва. То, что нас связывает, во много раз прочнее и неизменее всего, что могло бы разъединить. В некотором смысле у нас с Вами общая родина: "Отечество нам - Царские село".

   Просить у меня прощения Вам почти не за что. Немного обидно мне было прочесть Вашу фразу: "Я не знал, что Вы большевик". Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу. Но Вы знаете, что раньше я большевиком не был, да и ни к какой политической партии не принадлежал. Как же Вы могли предположить, что я, не разделявший гонений и преследований, некогда выпавших на долю большевиков, - могу примазаться к ним теперь, когда это не только безопасно, но иногда, увы, даже выгодно? Неужели Вы не п