Корнилович Александр Осипович - Письма

дые люди.

   Ты пишешь, что одинок; от тебя зависит не быть им. Как я рад буду, если ты женишься! Счастье великое разделять участь с достойной супругой.

   Целую тебя сердечно. Не хочется покинуть письма, да надобно еще писать два и завтра поутру отправить.

  

   Радзиевские просят, чтоб ты писал к ним: порадуй их вестью о себе.

  

  

  

   Любезный Михайла! Я писал к Жозефине, чтоб отвезла Каролину в Одесский Институт. Она отвечает мне, что не в силах. Дабы пособить ей сколько могу, я написал небольшой Исторический роман, который посвящаю тебе, моему брату и другу. Прошу тебя, с получением, отправь его в Петербург к какому-нибудь книгопродавцу и вырученные деньги пошли к сестре. Но, любезный! первое при этом условие, чтоб имя мое было скрыто. Велика милость Начальства, что позволило мне написать; еще большая - напечатать сие сочинение. Грешно будет во зло ее употребить. Сам знаешь, в каком я положении. Кроме сей важнейшей причины, есть другие, для меня не малозначащие. Это роман Исторический, требующий величайшей точности в событиях, характерах, обычаях, языке. Я же шесть лет с лишком не занимался Историею; не имею ни одной книги о времени Петра I-го; писал все на память. Ошибок грубых нет, ибо не поместил ничего, на что не могу представить доказательств; но промахов и пропусков должна быть куча. Кроме того, сей совершенный недостаток материялов повредил много занимательности и достоинству романа. Ни один характер не развит. Страсти людские всегда те же, но формы их различны. Эти формы проявляются в разговорах, кои должны носить на себе печать века; обнаруживать тогдашние понятия, просвещение; быть выражены своим языком. Я не мог этого соблюсти, а потому или сокращал их, или совершенно выкидывал. Так, например, во 2-й главе увидишь Бердыша, в котором я хотел представить дворянина, закоренелого в предрассудках, с неприязнию взирающего на все нововведения. Можно было бы сделать это лицо чрезвычайно занимательным, соединив в нем все препятствия, какие надлежало Петру преодолеть для совершения своих замыслов; но теперь он тень того Бердыша, каким должно было его представить. От этого также много эпизодов выкинуто. Напр[имер], в 9-й главе после очерка характера Меншикова надлежало для большей полноты выставить его среди своего двора, ввести сцену, подобную той, какая у Вальтера Скотта¹ в Peveril of the Peak² в передней у Буккингама: мне легко было бы показать Вельможу, гордого с равными, снисходительного со своими клевретами; но он не был бы Меншиков. Между тем в литературе, особенно в нашей, потому что она в младенчестве, есть люди, кои основывают свою славу на том, чтоб отыскивать чужие <недостатки> ошибки. Пускай меня бранят; я очень рад, ибо укажут мне недостатки, коих сам не вижу; но не хотел бы, чтоб приписывали незнанию происходящее от забывчивости или обстоятельств. Притом на поприще Романов выступили лучшие наши Авторы: Булгарин, Греч, Загоскин³. Бороться с ними всегда трудно, теперь подавно, когда у меня, как у моей Варвары, подрезаны крылышки.

   Не спорю, может быть, повесть моя обратит на себя внимание, потому что относится к эпохе любопытной и не столько известной, сколько она того заслуживает. Я начал заниматься Историею Петра по привлекательности, какую представляет жизнь всякого великого человека. Когда несколько с ней ознакомился, увидел, что большая часть предрассудков наших против сего Государя происходит от незнания. Наши Писатели и большая часть читателей, основываясь на Монтескье и Вольтере⁴, полагали, что он деспот, хотя не смели говорить этого явно; между тем как, напротив, он истребил остатки деспотизма и утвердил нынешнее законное самодержавие: причиною же, что поступал жестко, не по нашим понятиям, были век, младенчество народа и обстоятельство, что для гения нет правил. Мне легко было доказать это ученым образом: но тогда труд мой был бы читан немногими, да и Цензура не пропустила бы его, ибо мне запретили биографию Ц[аревича] Алексея Петровича, написанную с тем, чтоб опровергнуть клевету и показать, что одного суда Царевича довольно для бессмертия Петра. Посему-то я издал "Старину": избрал предметом праздники, облек статьи свои в самый простой рассказ, без рассуждений излагал одни факты и всему дал вид Альманаха. Успех превзошел мои ожидания. Многие, поверив мои слова с источниками, убедившись в истине, переменили мнение. Но я тогда был молод и не знал еще, что великие умы могут ошибаться, но не творят пустого; и что самое ничтожное, по-видимому, имеет свою цель и действие, а потому многое пропускал. Настоящий Роман написан с теми же намерениями, хотя это только слабый очерк небольшой группы в обширной картине. Я очень рад, что у нас начали входить в моду Русские романы, ибо чтение Русских книг принесет пользы неисчислимые: но именно потому-то прошу тебя, скрой мое имя, ибо чувствую, что с большими средствами мог бы произвести нечто лучшее.

   Перехожу к существенному. Написано у меня 24 1/2 листа, без пробелов, с пробелами между главами было бы 30 листов, что составит 250 страниц с лишком в малую осьмушку. По нынешним ценам книг, полагая самую умеренную цену по 5 ру[блей] экземпляр, за 2 т. выйдет 10 т. рублей; из них 2 т. на издание и 30 процентов книгопродавцам (вещь необходимая), останется 5 или по крайней мере 4000 рублей. Но это при самых благоприятных обстоятельствах, которых я для своей книги ожидать не могу. Притом это предполагает надзор личный за печатанием и много других забот.

   Я буду весьма доволен, если получу 1250 рублей; 250 на издержки, которые причинят тебе переписка, пересылка и пр.; остальное перешлешь сестре. Но так как неблагоразумно без нужды отказываться от своих выгод, то дабы тебе избавиться от всех хлопот и вместе с тем не лишать нашей Каролины пособия, прошу тебя поступи следующим образом. Во-первых, под своими глазами прикажи переписать рукопись (переписчику накажи прочесть особенное для него примечание на заглавном листе). Тогда пошли переписанную в Петербург: из книгопродавцев советую обратиться к Алекс[андру] Филип[повичу] Смирдину⁵, у Синего моста, в дом Гавриловой. Он честнее других, и с ним можно иметь дело. Можешь сказать ему в письме, что избираешь его, потому что, наблюдая свои выгоды, он помышляет также и о выгодах сочинителя. Дай ему право на напечатание 2000 экземпляров, но пусть он сам тебе предложит сперва цену за рукопись, которую, разумеется, прочтет. Они по какому-то чутью знают, каков будет успех книги. По этому располагай свое требование. Если он даст 3000 рубл[ей] за две тыс. экземпляров, проси смело четыре, ибо в таком случае он надеется на полную продажу и ему будет по крайней мере 2000 рублей барыша, за уплатою тебе четырех; если 2500 р[ублей] - проси три и т. д. Последнее условие, как я сказал выше, 1250 руб[лей].

   Если можно, не поминай сестре, каким образом эти деньги получены: буде мое имя необходимо тут нужно, скажи, это долг книгопродавца за старые мои сочинения, который я поручил тебе отобрать. Но чтоб она непременно посвятила их на воспитание Каролины в Одессе, а отнюдь не на другое; и пусть не беспокоится, что этого мало. Господь, надеюсь, не оставит меня и впредь и даст мне способы пособить ей.

   Наконец, извини меня, любезный, в хлопотах, кои тебе причиняю. Но, друг мой, я уверен, что ты понесешь их радостно, вспомнив, что принятые тобою труды пойдут на добро сироты. Если согласишься с книгопродавцом, выговори себе несколько печатных экземпляров, да один перешлешь ко мне. Также попросишь его, чтоб он сообщил тебе отзывы всех журналистов без исключения, особенно где будут бранить книгу, и перешли их ко мне. Целую тебя сердечно.

  

  

  

   Душевно благодарю тебя, милая Жозефина, за твое последнее письмо от 4 Ноября. Радуюсь всем сердцем, что матушка и все вы здоровы. Августина попроси от меня, чтобы берегся: семья у него большая, и своя, и покойного Степана Ивановича; он теперь одна почти у них подпора.

   Спасибо тебе за объяснение о заемном письме брату Михайле. Я с сегодняшнею же почтой сообщил ему твой ответ, и надеюсь, что твоя откровенность его успокоит. Он писал ко мне от 19 Ноября и до того времени не получал от вас ни словечка: повторяю тебе, любезная, просьбу мою, напиши к нему. Что за счеты между вами? Мы, по слабости, привыкли ценить любовь, какую к нам питают, наружными ее изъявлениями; притом он старший всем нам: и братская любовь, и обязанность предписывают тебе писать к нему первой. Да и что тут за трудность? По мне, право, нет приятнее занятия, как переписываться с кем-либо из вас. Тебе лень, а он огорчается, принимая это за неприязнь и невнимание. Ты знаешь, что он в Новгороде: не дожидаясь ничего, прямо туда и адресуй письмо свое. Не поверишь, как мне больно, что из этой безделицы рождаются у вас несогласия.

   Друг мой! Диво, что ты медлишь отвезением Юлиньки в Одессу? И какого ты дожидаешься ответа? Первое условие для исполнения наших просьб, чтоб они были справедливы. Я уже писал к тебе, что благодеяние, какое явлено Юлии, оказывается только за отменные заслуги. Согласись, что Августин в нынешнем положении выставить их не может. Вторая твоя просьба также мало основательна. По письму брата догадываюсь, что дело мужа твоего в Сенате. Уясни, что туда стекаются дела изо всей Российской империи, и есть множество людей, столь же невинных, как Августин Иванович, и более несчастных, кои ждут своей участи от сенатского приговора. Справедливо ли будет ускорить решение дела вашего с обидою других? Что ж вам делать? Терпеть молча и ожидать воли Провидения. Тужить тебе нечего; беды нет попасть под суд: окажись Августин невинным, и все ему воротится. Верь мне, друг мой, я так же боялся, как и ты, что Каролина твоя не попадет в Одессу; но на нет и суда нет. Да будет воля Господня! Между тем вспомни, что Юлиньке уже 11-й год, и берегись, чтоб твоя мешкотность не почтена была неблагодарностию, чтоб не сочли, что ты не довольно признательна благодеянию, оказанному нашей семье. Говорю тебе откровенно свою мысль, дабы ты перестала себя ласкать несбыточными надеждами и не огорчалась, если паче чаяния не получишь ответа, который тебе, вероятно, не дают, чтоб избавить тебя от неприятности получить отказ.

   Спасибо Устиньке за ее память; поблагодари также Франца за его приписку, но заметь ему, что в девяти строках его находится десять ошибок против русского правописания. Может быть, это произошло от небрежности, но сия небрежность непростительна для мальчика, едва вышедшего из школы и готовящегося поступить на службу. Первая обязанность человека воспитанного знать свой язык. Посоветуй ему взять для чтения из моей библиотеки Карамзина, Дмитриева, Жуковского и других: пускай приучается к правильному изъяснению на русском языке. Может взять их с собою в Каменец, но только чтоб берег их, ибо они пригодятся еще и для твоих деток. Я очень рад их успехам и со слезами взглянул на строчки милого твоего Людвига. Голубчик мой! при мне он еще не говорил.

   Каково идет ваша винокурня? Радзиевская писала ко мне, что Августин проводит на ней целые дни.

   Приложенное письмецо отправь к маменьке. Вы, верно, все съедетесь к ней на праздники. Вспомните ли обо мне, когда будете переламывать облатки? Я ребенком с каким всегда нетерпением ждал, бывало, этого торжественного вечера, когда в семейном кругу, за кутьею, мы встречали праздник Рождества Христова. Дождусь ли еще на своем веку этой радости? Едва ли! Дай Бог всем вам здоровья и веселия. Целую всех сердечно.

  

  

  

   Дорогая матушка! Пользуюсь случаем при письме к сестре, чтобы сказать тебе несколько слов, зная, что тем самым доставлю тебе удовольствие. От всего сердца поблагодарил я Господа Бога, узнав, что ты находишься в добром здоровье. Шлю ему мои недостойные молитвы, чтоб и впредь он сохранил тебя для нашего счастья.

   Брат Михаил писал мне 19 Ноября и прислал мне несколько польских книг. Я не могу отблагодарить его в достаточной мере за то, что он не пропускает ни одной возможности, чтобы облегчить мое теперешнее положение. Он награжден годовым жалованием топографов за съемку Новгородской губернии, но, приняв во внимание дороговизну в Новгороде, ему едва хватило денег на уплату долгов. Господь Бог не оставляет меня своей благодатью, и я приписываю это твоим молитвам. Приношу тебе сердечную благодарность. Поручаю себя твоей милостивой памяти, целую твои дорогие ручки и, прося о благословении, остаюсь твоим преданным сыном.

  

   ...¹ Благодарю тебя за выписку Бера и "Стрельцов".

   Эпоха стрельцов самая любопытная в истории Петра. Какое обширное поприще для писателя с дарованием представить Государя, юношу еще полудикого, в беседе с Лефортами, Гордонами², Тасмановыми, замышляющего пересоздать себя и Россию! Мысль истинно исполинская в его тогдашнем положении, при трудностях, какие ему предстояли! Впрочем, любезный, при всем удовольствии, какое ожидаю себе от сего чтения, повторяю - ты напрасно издерживаешься. Мне, при моем досуге, невозможно ограничиваться чтением. Для этого мало книг одного тома на день. Я переводил Тацита совсем не для издания его в свет, ибо знаю свое положение и не обманываю себя пустыми надеждами, а хотел доставить себе работу на долгое время, и, благодаря Бога и Начальства, провел за ним шесть месяцев, не видавши их. С такими же намерениями просил у тебя Щеглова и Кушакевича³. Латынь, физика, математика пригодятся мне везде и всегда, что бы со мною ни последовало. А романы и все эти литературные, эфемерные сочинения только и привлекательны новостью: конфетки, сладкие пока во рту, а проглотишь их, и дело с концом! Пользы никакой или очень мало. А потому, прошу тебя, прекрати это баловство. Доселе я не подавал тебе причины к сомнению в моей откровенности. Если ты будешь продолжать таким образом для меня убытчитъся, сказываю тебе наперед, мой милый, что, дабы избавить тебя от излишних издержек, не прибегну к тебе и в то время, когда пособие твое было бы мне действительно нужно.

   Беспорядок, в каком ты нашел мои книги, не удивителен, но вини в том не людей, а мою ветреность. Я перед отъездом в отпуск роздал много книг для чтения и не успел собрать по возвращении. То же скажу о бумагах. Я много работал на своем веку, но без всякой системы: все начинал, но ничего не оканчивал. От того и в бумагах моих много извлечений из редких розысканий, стоивших больших трудов, но все эти материалы так перепутаны, что в них никто, кроме меня, не доберется толку. Притом тем, коим я поручил переслать их домой, не только ничем бы не воспользовались, но и сами охотно согласились бы на пожертвования, если б знали, что это может мне упользовать.

   Хвалиться здоровьем не могу. Запустил геморрой, болезнь несносная не столько сама по себе, сколько потому, что ужасно действует на душу. Сам на себя не походишь, все противно, какое-то холодное равнодушие тебя обнимает; делаешься совершенно "демоном" Пушкина. И как ни крепись, как ни мотайся, природа берет свое. Меня лечат; глотаю серные порошки; хожу часа по два, по три, но помощь плохая, и я ужасно боюсь, что эта болезнь, которая с некоторого времени посещает меня довольно часто, не сделалась бы постоянной. Впрочем, не пиши об этом домой, чтоб не потревожить матушки.

   Поклонись братьям. Дай Бог тебе весело провести праздники и встретить Новый год.

  

  

   Друг мой Жозефина! Я начал новый год счастливо и тебе за это обязан. Накануне получил от брата письмо [с сообщением], что у него с вами возобновилась переписка. Благодарю тебя за исполнение моей просьбы и вместе прошу извинения, что напрасно журил тебя в последний раз. Михайла, отказавшись от предложенных вами процентов, доказал, что, пособляя вам, искал не своих выгод, а хотел вашего добра. Этот знак приязни требует признательности, а сию признательность вы не можете иначе явить, как избеганием впредь всякого повода к недоразумениям. Надеюсь, что вы уже отправили к нему заемное письмо: буде нет, поспешите его успокоить. Но этого недостаточно: поддерживайте начавшуюся переписку, да исчезнет господствовавшая между вами недоверчивость, да возродится совершенная откровенность!

   Пишу о сем не для того, что сомневался в тебе, ибо знаю твое доброе, полное любви к нам сердце. Боюсь только, чтоб от неосторожности ты не подала снова случая к размолвке. Знаешь слабую сторону брата: старайся не оскорблять его раздражительностью, разогнать его подозрения. Я искренно благодарил Бога, что он восстановил между вами согласие: береги это сокровище. Чего нельзя пожертвовать, чего не перенести для удержания мира и единодушия в семье?

   Каково здоровье Августина Ивановича? Уведомь меня, когда кончится его дело, какой приговор последует в Сенате. Здоровы ли твои малютки? Вы, верно, провели праздники у матушки; как вы нашли ее? Устинька, я чаю, уехала в Каменец. Муж ее, думаю, воротился уже из похода. Франц определился ли уже в службу? Скажи мне также, в каком положении земля, принадлежащая сиротам Степана Ивановича? Августин Иванович начал было устраивать на ней некоторые заведения: поселил несколько семей шляхты, засеял несколько десятин овсом; принялось ли это? Боюсь, чтоб нынешнее расстройство его дел не принудило его отказаться от начатого. А жаль! Можно бы из этой земли с небольшим капиталом сделать нечто хорошее.

   Жив ли старик Дунин, бывший наш сосед? Я чаю, бедняга после проигранной с Гижицким тяжбы по миру пошел. Целую тебя сердечно и всех твоих. Приложенное письмецо отправь к матушке.

  

  

  

   Дорогая матушка! Пользуюсь случаем при письме к сестре Жозефине, чтобы сказать тебе несколько слов, будучи уверен, что тем самым доставлю тебе удовольствие. Брат Михаил писал мне 23-го прошлого месяца. Не знаю, как отблагодарить его за те чувства братской любви, которыми полны его письма, за его старание опередить все мои нужды и желания. Он просил меня, между прочим, присоединиться к его просьбе к тебе, чтобы ты отказалась от этой аренды, которую теперь имеешь. Говорят, что земля никуда не годится, дорого платишь, много забот, мало пользы и терпишь из-за этого убытки. Я ему ответил, что советовать не смею, ибо не знаю, в каком положении дело; передаю тебе его желание; мне остается только пожелать, чтобы все было так, как тебе удобнее.

   Слава Богу, я здоров и, благодаря милости Начальства, покоен и счастлив, насколько это, конечно, возможно в моем положении. Перед Рождеством Христовым я исповедывался и возносил искренние молитвы Всевышнему, дабы тебя, утешение нашей жизни, сохранил в полном здоровье для нашего счастья. Поручаю себя твоим молитвам и, прося о благословении, остаюсь с искренней любовью преданным сыном.

  

   Любезный Михайла! По милости твоей я начал нынешний год весело, ибо накануне получил письмо твое, из которого узнал, что переписка у тебя с сестрою возобновилась. Не поверишь, как я этому рад: не сомневаюсь, что вскоре и все ваши недоразумения кончатся; если же теперь еще какие существуют, сие происходит от трудности объясниться в отдалении. Пишешь, что Августин виновен против нас обоих: может быть, но кто пред Богом не грешен, кто бабке не внук? Будем снисходительны к людям, чтоб для себя найти у людей снисхождение. Притом вспомни, что Августин обоих нас старее, что мы ходили еще на помочах, когда он был уже в службе, и теперь находится в тех летах, когда трудно переломать себя. Совершенство не есть удел на нашей Земле, и, чтоб жить с людьми в мире, будем любить их с их недостатками и переносить их слабости.

   Благодарю тебя за дружеское участие, какое принимаешь в моей судьбе. Думаешь утешить меня, лаская надеждами. Оставайся при них, если они тебя радуют; я не делю их с тобою. Знаю более другого, что милость Государя велика; но, любезный, он имеет свои обязанности. Как человек, я уверен, он давно всех нас простил, но как Царь он этого сделать не может. Он Божий слуга, на то поставлен, чтоб карать преступление. Меня одно может радовать: возвращение всего, что я потерял. Желать иного - значило бы малодушничать, бегать от наказания тяжелого к другому, более легкому. Согласись же, что помиловать всех было бы слишком, а меня одного - из-за каких заслуг? Да если б оно каким-либо чудом и могло статься, я сам этого не захотел бы, ибо было бы несправедливо. Нет, друг мой! Была пора мечтаний, но она для меня прошла; если же надежда и закрадывается иногда в душу, то я стараюсь ее прогонять, ибо знаю по опыту, как горько обманываться. И не думай, чтоб от этого участь моя была более жалка.

   Я твердо верю, что без воли Божьей ни один волос не спадет с моей головы; а если Его воля меня наказывать, то, верно, мне же на добро. Оттого совершенно равнодушен ко всему, что бы меня ни постигло; держись только я Его, Он меня не покинет, а коли Бог за ны, кто на ны? Конечно, и на меня находят, как говорят наши украинцы, черные годины; но у кого их не бывает? Можно являться с лицом покойным и веселым перед людей, можно в рассеянии среди товарищей не чувствовать бремени, которое несешь, но в одиночестве сохранять постоянно в течение долгого времени неизменность и равенство духа, оградить себя совершенно от влияния, какое неприметно для нас самих невзгода производит на характер, это свыше человеческой природы. Наполеон на Елене хвалился твердостию, но эти оскорбительные выражения, которыми он честил друзей и недрузей, это грубое обращение с приближенными не суть ли признаки малодушия? Муж твердый борется с роком молча. Впрочем, этакие минуты со мною бывают редко и суть по большей части следствием физического недуга. Я приписываю это особенной благости Божией, ибо от природы одарен мелкою душой и не могу хвалиться твердостию. Притом, милый, я уже не раз писал тебе, мне оказывают всевозможное снисхождение, и я, право, согрешил бы перед Богом и людьми, если б смел жаловаться на свою судьбу.

   В отношении к матушке не беспокойся. Я в письмах к ней ни слова об этом не упоминаю, потому что не могу говорить против совести, а выводить ее из заблуждения не хочу: да и к тебе написал потому только, что ты сам подал к тому повод.

   Ты, милый мой, с неудовольствием отзываешься, что все у нас лезут в писатели. Я, напротив, душевно тому рад. Много писателей знак, что много читателей.

   Каково идут твои служебные занятия? Много ли ты обозрел уездов в прошлое лето и какие? Подвигаются ли твои статистические труды? Собрал ли ты уже сколько-нибудь материалов?

   Если будешь в Петербурге, постарайся познакомиться с Семеном Никол[аевичем] Корсаковым¹. Из всех наших ученых (я почти всех их знал), говорю решительно, он имеет самые основательные сведения в русской статистике и за пояс заткнет всех Германов и Арсеньевых с братиею. Но предваряю тебя, он очень скромен, ничего не выпускает в свет, да едва ли выпустит, сделавшись ныне хозяином и отцом семейства. В разговорах с ним ты почерпнешь многое, чего не найдешь ни в каких книгах. Я с ним некогда жил очень хорошо и надеюсь, что, невзирая на мое несчастие, звание моего брата доставит тебе радушный прием в его доме.

   Я занимаюсь теперь перечитыванием физики Щеглова. Как жаль, что он не успел ее кончить! Я слышал, что он умер во время холеры, и душевно сожалею об нем. Он был из небольшого числа наших ученых, которые следуют за успехами наук, и по трудолюбию своему мог бы еще принести великую пользу.

   По желанию твоему пишу к матушке о перемене поссессии, но сам советовать не смею, ибо не знаю дела.

   Здоровье мое, слава Богу, поправляется. Весь день почти провожу на ногах; ходя, воюю против геморроя и по необходимости ленюсь, так что всего работаю часа четыре в сутки.

   Спасибо тебе еще раз за твое дружеское участие. Не поверишь, как сладко помыслить, что я не совсем еще сирота в мире, что есть существа, для которых я не чужой. Даруете ли вы мне нанесенное вам огорчение? Верьте, друзья мои, что оно мне много стоило и что, одумавшись, я более сокрушался о вас, чем о себе. Поцелуй братьев и поздравь их от меня: они, кажется, именинники в Крещение. Прощай, мой милый! Сохрани тебя Господь здоровым и веселым.

  

  

  

   Дорогая матушка! Давно, очень давно не писал тебе с таким радостным чувством, как сейчас. После шести лет Господь дал мне счастье читать строки, написанные твоею собственной рукой. Михаил прислал мне твое последнее к нему письмо. Можешь себе представить, как я был счастлив! Казалось мне, что я с тобою, тебя вижу, с тобою говорю. В каждом слове, в каждой фразе я видел твою нежность к нам, твое материнское сердце! О, будем ли мы когда-нибудь в состоянии отблагодарить тебя!

   Очень меня порадовал брат своим мнением о предложении, которое ты ему сделала. Сомневаюсь, чтобы оно имело желаемое последствие. Кажется мне, что он уже не такой большой ухажер, но, так как однажды обжегся, теперь стал более осторожным. В конце концов я похвалил его за то, что он дал себе время обдумать. Супружеский союз заключается на всю жизнь, и надобно подумать не один раз перед тем, как сделать первый шаг.

   Его письмо ко мне датировано 22-м прошлого месяца. Пишет, что развлекается в Новгороде, бывает в компаниях и проводит весело время. Я не буду удивлен, дорогая матушка, если тем временем, пока ты заботишься о его судьбе с милой супругой г. судьи, он будет просить твоего благословения, чтобы привести к тебе дочь из тех краев, где он сейчас находится, хотя он и уверяет меня, что еще ни о ком не думает. Он ездил в Петербург, но не больше чем на два дня.

   От Радзиевских давно не имею никаких известий. Маруся обещала мне аккуратность в переписке, но не сдержала своего слова. Опасаюсь, чтобы, сохрани Боже, не случилось чего с Антонием, ибо он жаловался в последнем письме на свое здоровье. Жду также письма от сестры Жозефины.

   Я, слава Богу, здоров и весел, и счастлив, насколько можно быть в моем положении. Ты знаешь, матушка, что у меня сердце открытое, и я никогда не позволил себе малейшей неправды по отношению к себе. Верь мне, что Начальство ко мне более милостиво, нежели я того заслуживаю, и я согрешил бы перед Богом и людьми, если бы стал жаловаться на свою судьбу. Сердечно целую дорогую племянницу, поручаю себя твоим молитвам и, прося благословения, остаюсь искренне преданным сыном.

  

  

  

   Дорогой мой Михайла! В конце каждого месяца я обыкновенно считаю дни и часы в ожидании вестей от тебя. Нынешний раз, по какому-то предчувствию, нетерпение мое возросло до чрезвычайности. И предчувствие меня не обмануло. Ты сам не знаешь, какою радостию меня подарил. После шести лет с лишком я впервые увидел руку матушки, ибо, опасаясь, вероятно, что я не разберу ее почерка, она заставляет сестру переписывать свои письма ко мне. Я был словно в небе, счастлив, как дитя, так что после сам стыдился своего восторга. Какая она добрая! С какою заботливостью о нас печется! Как в каждом слове видно ее сердце, ее желание видеть тебя счастливым!

   Но ты рассмешил меня равнодушием, с каким отзываешься о делаемом тебе предложении. Точно как бы дело шло о покупке новых эполет. Что сказала бы pani Jedzina, если б прочла твое письмо? Впрочем, друг мой, очень хвалю твое благоразумие. Жениться дело не шуточное; свяжешься раз и на всю жизнь. Велико счастие делить судьбу с особой любезной, но зато каково должно быть бремя для обоих, если в чувствах нет взаимности! Желаю тебе успеха в твою весеннюю поездку. Чего доброго, к будущей зиме подаришь меня сестрой. Признаюсь, я этому очень буду рад.

   Впрочем, любезный, ты эту поездку можешь сделать для себя занимательной в другом отношении. Край, в котором находишься, чрезвычайно любопытен. Знаешь, что это колыбель русской державы и один уголок России, куда не заходили монголы, а потому весьма вероятно, что в глуши, поодаль от большой дороги, сохранились в простом народе остатки древней коренной нашей старины. Откроется тебе богатое поле для наблюдений над нравами, обычаями, языком жителей. Возьми себе за правило вести дневник, записывать все, что увидишь, услышишь, также имена урочищ, названия речек, лесов и пр. Сим последним окажешь услугу истории. Вообще наша древняя география весьма мало объяснена. В летописях встречаешь множество имен, которых не находишь на карте, кои, вероятно, остались в устах народа; а от сего немало древних событий искажено. Сам Карамзин, источник нашей истории, делает в этом отношении большие промахи.

   Благодарю тебя за описание ваших увеселений, но ошибаешься, друг мой, что обычай ходить по домам в масках принадлежит одному Новугороду. Семь лет назад в Петербурге брат твой о Святках посещал под маскою знакомых и незнакомцев.

   О чине и службе Корсакова я не написал к тебе не от рассеяния, а по неведению, ибо спрашивать его об этом мне никогда не приходило на ум. Знаю, что в 1812 г. он был чьим-то адъютантом; теперь, кажется, коллежский советник; но служит ли, или в отставке, право, сказать не умею. О месте жительства также не упомянул, ибо он хотел купить дом. Впрочем, узнаешь об нем в точности в справочной конторе, в Большой Морской, против дома Чаплина; это заведение ему принадлежит. Повторяю, знакомство его доставит тебе много приятности и пользы. Он человек тихий, скромный, делит время между семьей и науками: найдешь у него и физический кабинет, и библиотеку, и собрание карт, и, что всего милее, никаких притязаний на ученость. Надобно его растормошить, чтоб заставить высказать свои знания. Жена, урожденная Мордвинова, она милая, добрая женщина. Поезжай к нему прямо, без всяких рекомендаций, скажи, что слышал, сколько я хвалился его приязнию, воспользовался своим пребыванием в Петербурге, чтоб поблагодарить его. В Петербурге я так был завален делом, что не мог много выезжать, а потому и посвящал ему не так много времени, как хотел, но минуты, проведенные у него, причисляю к самым приятным в жизни.

   С сею же почтою прошу сестру отыскать между моими книгами маленький Атлас России и переслать его к тебе. Но о выписках молчу, ибо не знаю, в состоянии ли будет Августин выполнить мое поручение. Бумаг у меня два сундука набитых, которые были в беспорядке, умножившемся, вероятно, в эту суматоху, когда они переезжали из одного места в другое. Выписки статистические не в книге, а на отдельных, не сшитых листах. Иное дело ты, если б был дома, мог бы выбрать, что тебе надобно. Августин же, знаешь, не занимался статистикой. Как добьется он в них толку? Я возложил бы это на Франца, который едва вышел из школы, а потому, может быть, как-нибудь справился бы в этом хаосе, но думаю, он теперь уехал в Каменец на службу.

   Не принимай также за упрек в опрометчивости совета моего быть осторожным в выборе материалов. Тебе необходимо иметь в виду печатные статистики, чтоб составить нечто хорошее, а с ними при всей осторожности попадешь впросак. Основанием всех наших статистик как на русском, так и на иностранных языках служили таблицы Шторха, изданные в 1793 г., когда Россия была разделена на наместничества. В 1797-м последовало нынешнее образование губерний; 9, помнится, наместничеств остались неизменными, приняв только название губерний; все же прочие более или менее переменились. Г. г. издатели статистик от неосмотрительности или незнания выпустили это из виду, и все, списывая Шторха, означают пространства наместничеств вместо пространств губерний, а от этого тьма тьмущая ошибок, ибо во всех расчетах статистических принимается за основание пространство края. Вот тебе один пример: Киев в 6-ю ревизию был наместничеством и, кроме Васильковского уезда, весь находился на левом берегу Днепра. С переименованием его в губернию все, что было на левом берегу, кроме Киевского уезда, вошло в состав губерний Полтавской и Черниговской; Киевская же губерния перешла на правый берег и, образовавшись из части наместничеств Брацлавского и Волынского, сделалась польскою губерниею. Разумеется, что при этом изменилось число жителей, доходы, произведения и вообще все данные, кои обозначаются в статистике, сделались меньше, потому что пространство губернии меньше наместничества. Герман, писатель с большими достоинствами, который почитается у нас первым по части статистики, но чрезвычайно опрометчивый, сравнивает народонаселение Киевской губернии в 6-ю и 7-ю ревизии и, нашедши уменьшение, пишет преогромную диссертацию1; городит ужасную чепуху, забыв, что сравнивает вещи, совершенно разные. Германа списывают Арсеньев, Фихман и другие, и таким образом положения, явно ложные, признаются истинными.

   Я здесь привел тебе один пример, а их множество; и вот почему желал бы, чтоб ты сблизился с Семеном Никол[аевичем] Корсаковым, ибо никто лучше его тебе не укажет этих ошибок. Когда Парижское географическое общество предложило задачу представить критический обзор русских статистик, я всячески старался убедить его к ответу, ибо едва ли ошибусь сказав, что он один тогда был в состоянии это исполнить. Но он и руками и ногами. Я взялся было за это по чувству народного самолюбия, мне досадно было, что подумают, будто у нас не в состоянии ответить, но никто не мог бы сделать без его пособия.

   Чувствительна мне очень была память почтенного Федора Федоровича². Благодаря Бога, я вообще был весьма счастлив по службе и начальниками и товарищами; одни были ко мне милостивы, другие любили.

   Друг мой, ты напрасно воображаешь, что я богатее тебя вестями из дому. Не жалуюсь на молчание Жозефины, хотя в прошлом году получил от нее не более трех писем; но беда в том, что она боится мне надоесть подробностями о домашнем быту: не знает, как мило все, касающееся до предметов любимого. Поверишь, я из присланного тобою матушкина письма более узнал, чем из всего, что сообщила мне сестра. Хочешь ли явить мне великий опыт дружбы? Присылай и впредь письма, какие будешь получать от маменьки. Я сохраню их в целости, и если Бог приведет нам свидеться, возвращу их тебе сохранными, буде нет, позволь мне удержать их у себя. Радзиевские что-то молчат. Мария обещала мне большую точность в переписке, но не держит слова. Между тем он в последнем письме жалуется на здоровье; боюсь, не случилось ли какого несчастия.

   Я, слава Богу, здоров. Проводил это время за переводом приложенной к изданию моего Тацита статьи об упадке красноречия в Риме³. Ее оспаривают у Тацита и, кажется, довольно основательно, ибо слог совершенно не походит на тацитовский. Работа трудная, но приятная. Статья одна из лучших, какие оставила нам древность. Хотелось бы передать ее верно, близко, с тою же прелестью слога, теми же оборотами в выражениях. Между тем способов у меня мало. Всего один лексикон и тот преплохой, а лучшего, кажется, нет на нашем языке. Роешься в памяти, сушишь ум, иногда пробьешься целую четверть часа за одним ничтожным словом, но зато какое удовольствие, если успеешь победить трудность.

   Исписываю пятую страницу, сам того не приметив. Прими это в признательность за твои два письма. Поклонись братьям. Обнимаю тебя сердечно. Прости до следующего письма.

  

  

  

  

  

   Друг мой Жозефина! Сделай одолжение, когда будешь у матушки, поройся в моих книгах; отыщи небольшой Атлас в длинную четверку, переплетенный в синюю бумажку, и перешли его в Новгород к Михайле. В этом Атласе всего четыре гравированные карты европейской, и одна азиатской России. Брат пишет, что у вас мои бумаги: побереги их, пожалуй. Если мне не удастся уже пользоваться ими, то они пригодятся для твоего Людвига. Здоров ли Августин Иванович? Воротился ли Антон Францевич из похода? Франц определился ли в службу? Поцелуй за меня твоего мужа, сестру Устинью и твоих малюток. Обнимаю тебя сердечно. Сохрани вас всех Господь счастливыми и веселыми.

  

  

   Дорогая матушка! Пишу тебе очень обеспокоенный. Больше трех месяцев не имею о тебе никаких известий. Знаю, что живешь в деревне, а потому не смею утруждать тебя просьбою о письмах, но будь добра, попроси сестру Жозефину, чтобы она аккуратней отвечала на мои письма. Не обвиняю ее, так как знаю, что, имея семью, она занята; к тому же могут быть тысячи обстоятельств, мешающие ее ответу, однако не могу не выразить тебе моего беспокойства. Ты знаешь мою любовь к семье и легко поверишь, какая для меня радость, какое счастье получать от нее письма. Брат Михаил писал мне 23-го прошлого месяца; был в Петербурге, но ненадолго; сообщает мне, что весел, здоров и развлекается.

   Я немного болел в прошлом месяце, но теперь, слава Богу, здоров.

   Переменила ли ты аренду, дорогая мама, как хотела это сделать? Целую твои дорогие ручки, поручаю себя твоим молитвам и, прося благословения, остаюсь преданным, искренне любящим тебя сыном.

  

  

  

   Любезный Михайла! Письмо твое целую неделю лежит у меня на столе. Я медлил ответом, потому что был сильно нездоров, с половины Февраля страдал геморроем; жалобы же тебя бы огорчили, мне же не помогли бы. Теперь, благодарение Богу, с наступлением весны начинаю оправляться, и первые минуты выздоровления посвящаю тебе. Благодарю тебя за обещание доставлять мне матушкины письма. Друг мой! Не имеешь ли после того известий из дому? Ко мне уже слишком три месяца никто из них не пишет, и это меня чрезвычайно беспокоит. Боюсь, не случилось ли у них чего?

   Из слов твоих заключаю, что труды твои статистические ограничиваются одною Новгородскою губерниею. И это дело хорошее. Описание губернии, столь важной по географическому положению и по историческим воспоминаниям, труд немалозначащий, но я желал бы, милый мой, чтоб ты обратил внимание на статистику России вообще. Теперь золотое время для занятий. Правительство открывает пособия всем желающим трудиться: при министерствах финансов и внутренних дел издаются журналы, заключающие в себе драгоценные сведения; только была бы охота, и можно составить что-нибудь порядочное. Умы поверхностные твердят, статистика - наука сухая, но для человека мыслящего, который видит в ней не одни числа, она имеет много занимательного. Статистика - наука государственного быта, и кто знает ее, знает государство. Но для этого недостаточно иметь понятие о нынешнем только положении страны и народа, ходе управления, торговле, промышленности и пр., надобно каждое из сих данных следить с самого начала, знать, как оно родилось, росло и пришло в тот возраст, в каком теперь его видим; какие причины замедляли его ход или способствовали развитию? Из того видишь, как обширна, любопытна и как малоизвестна еще наша статистика. Много ли наших писателей взирали на нее с точки зрения одной, с которой должно смотреть на науку? Притом статистика упользует тебе по службе. Съемка новгородская кончится, может быть, затем оставят тебя при Топографическом депо, а там познания сего рода привлекут на тебя внимание Начальства и доставят тебе поручение лестное. Но главное, мой милый, приятность самого занятия. Все науки стремятся к одной цели, имеют в виду благо человечества, и всякое новое открытие, по-видимому самое ничтожное, есть благодеяние людям. Мы, младшие братья в семье европейцев, по необходимости принуждены от них заимствовать просвещение. В одном можем и должны их превзойти, в познании отечества. Поле, на которое зову тебя, поле богатое и мало обработанное: приложи лишь руки и старания, а плоды обильные вознаградят тебя за труд. Не умею выразить тебе, какую роскошь чувствует душа, когда после долгих разысканий успеешь разгадать что-нибудь сомнительное или объяснить событие малоизвестное, какое наслаждение при мысли, что в этом обширном соте, над коим трудятся ученые всех народов, во всех концах земли, найдется, может быть, и твоего хоть капля меду. Говорю, что сам отчасти испытал. В Петербурге меня баловало счастье. Я служил успешно, был в любви у людей. Выезжал мало, потому что был занят, но везде, где ни появлялся, бывал, казалось мне, принят радушно, и при всем том, верь мне, нигде не проводил времени так приятно, как у себя, за забрызганным чернилами письменным столом.

   Спасибо тебе за твои послуги. Чаю твоего будет у меня еще по крайней мере месяцев на восемь. Пособить же мне в моих занятиях ты не в силах. Всякий литературный труд требует больших средств, которых мне теперь иметь невозможно. Я только могу теперь класть основу: покамест время проходит за работой, которую, может быть, удастся когда-нибудь довершить. Напрасно ты также упрекаешь меня в совестливости и скрытности, неуместной между нами. Я не отказываюсь от твоих пособий, а прошу только впредь не тратиться на книги, кои доставляют лишь минутное удовольствие или пользу, несоразмерную с издержками. Не гневайся, а выслушай. Рано ль, поздно ль мое положение переменится, но в чем будет состоять перемена, ведомо одному Богу: моя обязанность приготовиться на всякий случай. Немало вышло в последние шесть лет сочинений исторических, политических, литературных, которые мне весьма бы хотелось прочесть; но, любезный, что прилично было гвардии офицеру Корниловичу, то не пристало преступнику. Было время, когда я гнался за образованием блестящим; пора помыслить о существенном. Ты, конечно, желаешь моей пользы; моя же польза найтись во всяком положении, какое мне готовит Провидение. Не заключай, повторяю, из сказанного, чтоб я отвергал твои послуги, напротив, желал бы, однако ж, чтоб ты ограничился тем только, что я сам буду просить у тебя. И чтоб доказать тебе мою искренность, начинаю просьбой, доставь мне при случае практическую русскую грамматику Греча¹. Впрочем, любезный, это не к спеху. Работы у меня теперь достаточно, и такая работа, от которой обещаю себе много удовольствия, но я доселе еще почти за нее не принимался. Что за непонятное создание - человек. Бодр, спокоен, весел; заболит в желудке, куда девалась твердость, куда вся философия? Ум затмевается, душа черствеет, весь становится кисель киселем. Впрочем, благодаря Бога, это миновалось.

   Друг мой! К чему эти извинения, что ты не писал ко мне из Петербурга? Словно я человек чужой и надобно со мною чиниться. Есть досуг - пиши ко мне; я душевно всегда буду рад твоим письмам. Но для меня не отрывай себя от дела. Прощай, мой милый! Пожалуй, уведомь, если получишь что из дому.