Корнилович Александр Осипович - Письма

неведении о тебе. Пять месяцев миновалось моему здесь пребыванию, и я, кроме записки, полученной при письме Волгина из Тифлиса, ничего от тебя не имею. Что с тобою делается: жив ли ты, здоров ли? Только по статьям твоим в "Северной пчеле"² лишь знаю, что ты еще существуешь.

   У нас готовятся к походу на турецкую границу; выступаем, говорят, в мае. Был ли ты в Петербурге, виделся ли с Ивановским, исполнил ли мои к нему поручения? Я сам писал к нему: друг мои, я ужасно боюсь, что поход застанет меня без денег: теперь уже живу почти в долг. Писал матушке об этом. Требовал я также старых долгов от товарищей; по обычаю, все играют со мною будто в молчанку: ни от кого и словечка.

   Не обращаюсь к тебе, ибо, друг мой, знаю, что ты ни в чем мне не откажешь и снимешь с себя последнюю рубашку, чтоб мне помочь, но именно эта самая готовность твоя меня удерживает. Я не простил бы себе, что лишил бы тебя потребного.

   Ну уж сторонка, в которую судьба меня забросила. Подлинно Южная Сибирь! и климат, и жители, одно к одному. Думаю даже, что жизнь в Сибири гораздо предпочтительнее. Впрочем, лично жаловаться не могу: обращаются со мною как нельзя лучше, я здоров и не отчаиваюсь, что лет через несколько придется мне еще тебя обнять. Одно приводит меня в отчаяние - трудность переписки: мне кажется, большая часть моих писем до тебя не доходит: почтмейстер наш в Сигнахе, который, между прочим, хвалился мне твоим знакомством, просто, думаю уничтожает письма, а деньги берет себе: по крайней мере все его в этом обвиняют. Решусь, наконец, писать к тебе страховое; авось это дойдет к тебе и доставит мне ответ.

  

   Потрудись, друг мой, попросить от себя Вальховского о доставлении мне твоей посылки. Зовут его Владимиром. Я живу от Тифлиса в ста верстах и доселе не могу в него попасть.

   Бенкендорф прислал мне "Безыменного": выпустили посвящение, тебе сделанное. Я просил его доставить вырученные за него деньги вместо сестры ко мне.

   В эту минуту получаю 200 рублей, вырученные за продажу "Безыменного". Пишу тебе об этом, чтоб тебя успокоить на свой счет.

  

   Благодарю, дорогая Жозефина, за твое письмо от 20 Марта¹. Извини, что так долго медлил ответом. Я уже месяц собираюсь написать к тебе, день за день откладываю до почтового дня, а наступит он, как неожиданные обстоятельства поневоле принудят отказаться от удовольствия побеседовать с тобою. Тревожит меня очень твоя болезнь: ты хвораешь постоянно несколько лет сряду и никак не можешь поправиться. Бога ради сохрани себя для своих малюток, для всех нас. Застанет ли тебя письмо мое в Могилеве? Не перекочевали ль вы уже в Бессарабию? Для большей верности я адресую сие письмо на имя Янковских, авось они его тебе доставят. Радует меня, что твои маленькие хорошо учатся, думаю, что скоро наступит время подумать и о Людвиге.

   Спасибо и тебе, любезнейший Августин Иванович, за твою память. Дайте мне знать, в каком положении ваши дела? Получил ли ты место или отставку с пенсионом?

   Я вообще желал бы, Жозефина, чтоб ты описала мне подробно ваше нынешнее состояние. Прошу этого из одного к вам участия. Знаешь, думаю, что Михайла прислал мне ваш вексель на 2500 р. серебром. Я его не получал, оттого ли, что меня не отыскали, или что он затерялся на почте. Разумеется, что, получив оный, я его не взыщу, а разве удержу только для того, чтобы он не тревожил вас требованием процентов, если вы не в силах платить оных.

   Каковы ваши заведения на Буджаке? Сколько он приносит вам ныне доходу, и думаете ли вскоре возвратить ваш капитал?

   Послушай, милая! Говорят, матушка понесла эти годы большие потери по хозяйству. Я чай, это ее много огорчает. Пожалуй, потрудись уведомить меня об этом поподробнее.

   Прощайте, друзья мои! Я кой-как перебиваюсь: жить мне трудно; я просил маменьку о пособии, и боюсь, что это ей доставит хлопот новых: здесь же дороговизна такая, что мне необходимо в год с лишком 1000 рублей. Поверите ли, что в семь месяцев я издержал до 800 рублей, и всего, кроме стола, купил лошадь да еще кое-что для похода, которого мы ожидали. Года через три мне обещают офицерский чин: жалованье здесь серебром, а потому с чином жить можно. Но теперь, как ни кряхти, а жить надобно из своего: я и так уже сделал с лишком рублей двести долгу. Целую всех вас сердечно.

  

  

   Большим неожиданным счастьем для меня явились письма сестер и брата Михаила. Это первое известие, какое я имею от своих с момента своего прибытия сюда. Я очень огорчен полученным сообщением о болезни Жозефины. Воображаю, сколько бессонных ночей провела ты у ее изголовья, сколько пролито было слез, сколько вознесено горячих молитв... Очень беспокоят меня также понесенные тобой крупные расходы.

   Часто в своих письмах ты мне напоминала о том, что судьба наша находится всецело в руках Провидения, то карающего, то оказывающего свою милость, и что все мы без ропота обязаны нести свой крест до конца. Ты для нас, мамочка, дороже всего на свете. На что нам имение, на что нам богатство, когда тебя не станет! Ничто в настоящем моем положении так меня не утешает, не придает мне столько бодрости и энергии, как надежда вновь увидеть тебя и еще раз иметь счастье поцеловать твои дорогие ручки и доказать тебе, что все-таки я еще достоин той любви и ласки, коими ты всегда так щедро меня наделяла. Но эта надежда может оказаться тщетной, если ты не будешь в достаточной мере оберегать свое здоровье, слишком много предаваясь отчаянию или же утруждая себя чрезмерной работой. Главное - заботься о себе. Все можно вернуть, но утраченного здоровья не восстановить. Я не сомневаюсь, что, веря в Бога и любя нас, ты не захочешь причинять нам бесконечного горя, укоротив свои дни.

   Михаил мне пишет, что выслал мне какой-то вексель Августина на 2500 рублей серебром. Что это за вексель и с каким намерением, он мне выслан, я не знаю, ибо еще не получил его.

   Как я предполагаю, брат думает подарить мне его; я же не могу согласиться на такой крупный подарок и принужден буду поэтому, вернуть его обратно. Сделаю я это умышленно несколько позднее, чем дам возможность Августину оттянуть таким образом срок уплаты, по векселю и хотя бы сколько-нибудь поправить свои дела для расчетов с Михаилом.

   Радуюсь твоему намерению переехать в Свердлуковку. В этом положении, в каком ты находишься теперь, приятно иметь вблизи себя родных. Я, слава Богу, здоров. Писал в Петербург, чтобы меня перевели в Тифлис, но думаю, что это не устроится раньше двух месяцев.

   Я писал тебе, что мы готовились в поход, но указ о выступлении кажется, отменен. Пока прошу тебя, дорогая мама, адресуй свои письма по-прежнему в Царские Колодцы. Целую тебя сердечно. Поручая себя твоим молитвам, остаюсь искренне преданным сыном.

  

   Хотел писать Августину и Жозефе, но отложил намерение, утомившись от сегодняшней корреспонденции. Кланяюсь и сердечно целую сестер, брата, Августина и Янковского.

  

  

  

  

   Друг мой Михайла! Спасибо тебе за письмо от 12 пр[ошлого] м[есяца] - первое, которое получил от тебя в Грузии, кроме записочки, пересланной мне Волгиным. Белья, векселя твоего и письма, которое при оном, вероятно, находилось, я еще не видал: мне дали знать, что оно в Тифлисе; я писал, просил, но мне не отвечают; сам я поехать не могу, потому что отпусков нет; держат нас здесь, точно в карантине; не только нашей братье, но даже офицерам не легко отлучиться в Тифлис.

   Спасибо тебе за исполнение моих поручений в Петербурге. Жаль мне, что ты не нашел Ивановского; нельзя ли узнать - где он в Москве? Не зная, что его нет в С.-Петербург, я было писал к нему, адресовав к Смирдину; видно, по-пустому. Он дал мне знать стороною, когда я еще сидел в ...¹, что у него собрано для меня несколько тысяч рублей за продажу альманаха; хорошо, если бы эти деньги взять. Его деревня около Новоржева, село Лобаново, в Псковской губернии. Теперь мне некогда; следующей почтой напишу к тебе, вложив письмо к нему. Ты потрудись доставить ему оное по почте.

   Друг мой! Я для того только просил тебя переслать долг в Москву к К. Ф. Муравьевой, что полагал возможным твое личное свидание с Ивановским: иначе нечего тебе об этом и думать. Я взял это дело на себя и устрою оное совершенно. Благодарю тебя за предложение твое просить Нейдгарта² о переводе моем в Россию. Любезный, это вещь невозможная. Мне надобно провести здесь по крайней мере два года. Скучно, грустно, но делать нечего. Я просил А. Х. Бенкендорфа об исходатайствовании мне перевода в Кавказский саперный баталион³, стоящий в Тифлисе. Месяца через два получу ответ; может быть, думаю, что не откажут. Там и дешевле жить, и приятнее: можно будет заняться литературой, давать уроки и кой-как пробиваться.

   Нам сказан был поход, но, кажется, отменен.

   Жаль мне, что ты покидаешь Новгород, в губернском городе все как-то веселее.

   Я, любезный, совершенно праздную, от утра до вечера на боку, читаю старые журналы, за недостатком новых. К счастью, нашел здесь товарища в несчастии, Голицына, пострадавшего вместе со мною по одному делу, хорошего, умного человека, с которым вместе тянем горе. Без него я совершенно бы зачерствел.

   Я получил письма от сестер: Жозефина сильно хворала, бедненькая, пролежала два месяца и едва оправляется. Собираются на Буджак. Матушка переезжает к Радзиевским, взяла у них в поссессию часть Свердлуковки и в апреле вступает в новое хозяйство. Радзиевская потеряла тещу; пишет, что матушка чрезвычайно огорчена потерями, которые понесла в последние годы.

   Друг мой! Книг мне покамест не нужно; несколько фунтов табаку, в числе коих один или два нюхательного фабрики Головкина, и несколько фунтов чаю будут мне не лишние. Постарайся доставить мне с фельдъегерем, которых теперь много ездит в Тифлис: так деньги за пересылку останутся в кармане.

   Прощай, мой милый! писал бы более, но, право, голова болит. Я вчерась только заметил, что совершенно облысел; с волосами испаряется и ум.

  

  

   Дорогая матушка!

   Получил твое письмо от 31 Мая, а с ним вместе 500 рублей и белье. Очень благодарю тебя за память. Рубашки очень красивы, а носки, вероятно, твоей собственной работы. Жаль только, что шерстяные; в настоящую жару не могу их носить. Буду употреблять их зимой. Судя по письмам Радзиевского (Антона), ты становишься арендатором Свердлуковки, а поэтому последнее письмо адресовал тебе в Умань. Боюсь, что ты его не получила.

   Радзиевский, уведомивший меня, что ты изволила по доброте своей положить на мое имя в опеку 3000 рублей серебром, просил меня, чтобы я одолжил ему их по 5%. В другое время, при лучших обстоятельствах, я, вероятно, не отказал бы ему, но теперь я вынужден был так поступить. Затем просил бы тебя, обративши эти деньги в ассигнации, или переслать их мне, или же положить в банк с условием, чтобы выслан был мне сюда билет. Здесь, в Грузии, можно поместить капитал очень выгодно: некоторые богатые купцы дают по 15 и более процентов. Даже если не удалось бы сделать последнего, все же с банковским билетом во время похода или при каком-либо другом непредвиденном случае всегда можно легко обернуться.

   Писал я уже тебе, что при здешней дороговизне я не могу расходовать в течение года менее 100 дукатов, ибо за квартиру и человеку, которого я нанимаю, чтобы мне прислуживал и готовил пищу, я трачу в месяц 3 дуката, остальные же выходят на одежду и на содержание. И поэтому, не рассчитывая, что ты столько можешь мне прислать, я и предполагаю часть расхода покрывать теми деньгами, которые ты положила для меня в опеку.

   Утешает меня лишь надежда, что это будет продолжаться недолго. Года через два или три положение мое улучшится, и тогда с помощью Божией я смогу вернуть то, что теперь затратил на себя.

   Дорогая мама, не могу достаточно отблагодарить Михаила за его более чем братское ко мне отношение. Я уже сообщал тебе, как порадовал меня вексель на Августина. Я еще не получил его из-за неисправности почты, но тем не менее, однако, я написал брату, что не могу согласиться на такую крупную с его стороны жертву и принять подарок. Кроме того, узнавши о моем тяжелом материальном положении, он прислал мне еще 100 рублей ассигнациями, а что самое главное, это, что взамен награды, которая ему полагалась за многолетнюю службу, он просил свое начальство похлопотать о моем переводе из Грузии в Новгородскую губернию и разрешить служить с ним вместе. Такие долги трудно уплатить, и я не умею высказать тебе того чувства признательности, которым полно мое сердце за его доброе ко мне отношение.

   Целую тебя сердечно, дорогая мама.

   Михайла переводят в Тихвин. Однако он просил меня всегда ему адресовать в Новгород.

   Я слышал, что у вас, в южной России, в этом году большая засуха. Правда ли это?

   Поручая себя твоей любви, остаюсь твоим искренним и преданным сыном.

  

   Меня очень обрадовало, дорогая мама, то, что, как я заметил из твоего письма, ты стала как будто немного спокойнее. Не беспокойся, мама, обо мне. Мне здесь хорошо постольку, конечно, поскольку это возможно в моем положении. Положимся на Господа Бога. Он, конечно, услышит мои молитвы и ниспошлет мне возможность в скором времени вновь расцеловать твои ручки, облить их слезами благодарности за все то, что ты сделала для меня, и услышать из твоих уст, что ты прощаешь мне те страдания, которые я причинил тебе. До будущей весны, еще по крайней мере восемь месяцев, полк наш остается на теперешних квартирах, а поэтому можешь адресовать мне свои письма в Сигнах. Если же будет какая-нибудь экспедиция против лезгинцев или в горах против черкесов, поспешу тебя об этом уведомить, потому что, как мне обещал командующий корпусом барон Розен¹, я непременно попаду в нее, чтобы иметь случай отличиться. Как бы там ни было, а письма твои, адресованные в полковую штаб-квартиру, все-таки не минуют моих рук.

   Прошу о присылке часов, если это не затруднит тебя. Это вещь крайне нужная, а купить новые для меня при настоящих обстоятельствах очень трудно.

   Искренне целую тебя и молю Бога, чтобы он сохранил тебя в добром здоровье для нашего утешения.

  

  

   Друг мой Михайла! Благодарю тебя за твое письмо от 16 Мая и за приложенные сто рублей. Вообрази, я получил их назад тому неделю. Суди же, как справедливы мои жалобы на неисправность почты.

   Я глубоко тронут изъявлениями твоей дружбы, твоего участия. Отвергая все для себя, ты вместо должной себе награды за годичную, трудную работу просишь облегчения моей участи! В нынешний век примеры такого самоотвержения редки, даже между братьями. Но, любезный, признаюсь тебе, что благодарный за твои усилия, не разделяю твоих надежд. Для нашей братии прошло время милостей. Обманутый столько раз, разочарованный, я уже им не верю, и право, друг мой, не имею к ним желания. Дай мне свободу жить спокойно, где хочу, как хочу, мои желания исполнятся. Я почел бы себя счастливым, если бы мне позволили удалиться в свою Подолию к матушке и там в тиши проводить время; а чины, отличия, Бог с ними! Гоняйся за ними другие; я узнал их тщету, и если теперь нахожусь в числе тех, кои домогаются оных, то для того только, чтоб скорее сбросить с себя ярмо.

   Ты напрасно, любезный, подвергаешь себя лишениям для того, чтоб мне помогать. Я оросил слезами ассигнацию, которую ты мне прислал. Но вперед, если только любишь меня, не делай этого. Положение мое здесь преглупое. Я враг прихотей и очень умею соображаться с обстоятельствами, но поневоле, против охоты и желания, принужден к лишним расходам. Как знаешь уже, живу здесь с Голицыным, который пострадал со мною по одному делу. Все знают в полку, что мы были прежде, и, чувствуя наше превосходство в образовании, стараются наперерыв вести и поддерживать наше знакомство. Двери наши не запираются почти: с утра до вечера к нам один, другой; нельзя ничем заняться, никогда не бываешь один. Как ни стараешься отделываться от них, но не выгнать же от себя людей, от которых зависит несколько твоя участь. Голицыну это не в счет, но мне весьма и весьма тяжело. Впрочем, думаю, это переменится. Голицын едет в Тифлис: я, оставшись один, постараюсь реже быть дома для гостей, которые, не зная, куда девать свое время, только и знают, что обивать пороги. Кроме того, любезный, я недавно получил известие, что дела мои не совсем худы. Слушай! Радзиевский, который купил верстах в 40 от Умани деревню в 300 душ, писал ко мне, что матушка оставила для меня в приказе Каменецком 3000 рублей серебром, до сих пор не тронутых. Я просил маменьку, чтоб она отправила их в ломбард и мне прислала билет или променяла эту сумму на ассигнации, самые деньги: я найду способ поместить ее здесь выгодным образом.

   Посылка твоя: белье и вексель, вероятно, друг мой, затерялись на почте; если бы она находилась в Тифлисе, Вальховский бы мне ее доставил уже давно. Во всяком случае, милый мой, при всей моей любви к тебе, я подарка твоего принять не могу. Ведь это составляет все твое имущество. Нужда, в которой я теперь нахожусь, есть временная, во-первых, потому, что получу пособие из дому, во-вторых, что через год, много через два, я выйду же из глупого положения, в котором [нахожусь] теперь, и, свободный в поступках, найду с помощью Божией способы поддерживать себя.

   Еще раз спасибо тебе за твои старания; жаль мне только, что они не увенчаются успехом. И, верь мне, мнение мое не есть следствие отказа, а опытности; я видел существенность и не ласкаю себя мечтами.

   Говорить тебе о скуке, господствующей на Царских Колодцах, нечего. Ты можешь вообразить, какое веселие господствует здесь в далеком углу Грузии, среди людей, которые тебя не понимают. Впрочем, благодаря им, они меня не беспокоят. Я если и служу, то служу лишь для вида. К тому же меня обуяла ужасная лень. Знаешь, я собирался было писать к тебе о Грузии, но духу нет приняться за перо; черствеют и ум и душа. Может быть, по отъезде Голицына и соберусь с силами. Прощай, мой любезный! Дай Бог тебе всякого здоровья.

  

  

   Всей душой любимая Юзя! Дорогой Августин! Очень обрадовало меня твое письмо от 30 Мая. Я получил его на прошлой неделе и, чтобы избегнуть нареканий и обиды, спешу с ответом¹.

   Итак, милые мои, вы теперь жители Бессарабии, хозяева в полном смысле. Благослови Господь ваши начинания! Тяжело вам будет на первых порах: сколько хлопот, сколько издержек, но утешьтесь тем, что эти неудобства неразлучны со всяким начинанием. Посади сперва дерево, рости его, лелей и тогда получишь плоды. Боюсь одного только, чтоб климат бессарабский, пагубный для многих, не похитил тебя у нас, милая Жозефина. Боже сохрани нас от этакого несчастья! Холод, право, пробегает по жилам, когда лишь об этом подумаешь. Теперь там месяцы жаров самые убийственные, особенно для приезжих. Остерегайся, пожалуй, холодных вечеров и фруктов: теперь их пора, особенно дынь и арбузов. Очень верю, друг мой, что грустно тебе было покидать матушку в ее преклонных летах, но эта жертва необходимая, долг, которым ты была обязана детям своим и тем, кои вверены твоей опеке. Свой глаз лучше досмотрит: в хороших руках клочок земли, на котором вы теперь находитесь, сделается драгоценностью. Издержки ваши не пропали. Вы, без сомнения, постараетесь по возможности улучшить в ней хозяйство. Дал бы вам только Господь здоровья, и все пойдет своим чередом.

   Я с большим чувством прочел, милая, выражение твоих надежд свидеться вместе когда-нибудь на Суюндуке. Грустно мне разочаровывать тебя, но, милый друг, эти надежды едва ли сбудутся. Я столько раз обманывался, что не верю более мечтам. Я полагал, что время испытания моего кончится с выходом из заточения; провел трудные пять лет, никогда не позволил себе ни малейшего ропота, ни малейшего знака нетерпения, и, может быть, согласился бы еще терпеть, чтоб только, получив, наконец, свободу, узреть себя посреди вас, но Богу угодно было иначе. Не могу жаловаться на свою настоящую судьбу: со мною обходятся хорошо, даже стараются, сколько от них зависит, являть мне участие, но что в этом пользы? Если бы знать по крайней мере, когда этому будет конец? Впрочем, утешимся надеждой на Бога: он милостив, слышит молитвы прибегающих к нему, и если не исполняет, то, вероятно, потому, что ты не просил дельного.

   Радуюсь, друг мой, успехам твоих малюток в Одессе и Людвига в Умани. Долго ли ты думаешь продержать Каролину и Юлию в институте? Когда будешь в Одессе, поцелуй их за меня и заставь их у себя написать ко мне по-русски и по-французски. Радзиевский, видно, разбогател: он просил меня ссудить его 3 т. рублей серебром, которые матушка поместила для меня в приказ, но я вынужденным себя нашел отказать ему. Он покупает имения, а я сушу себе голову, каким образом прожить и прокормить себя без долгу.

   О местопребывании генерала Малиновского не могу тебе сказать ничего верного: здесь его нет. Вероятно, он на Кавказской линии под начальством генерала Вельяминова² или в Черногории. Нашим полком командует подполковник Овечкин³. Впрочем, друг мой, если думаете писать к кому-нибудь из них - это ни к чему не послужит: ни тот, ни другой не могут мне ничем упользовать.

   Спасибо тебе, любезнейший Августин Иванович, строитель и владелец Суюндука, за твою память и еще более за обещание и впредь сообщать мне подробности о вашем житье-бытье. Что положили вы на Суюндук? Что приносит он вам теперь? Велики ли у вас заведения хозяйственные? Много ли штук скота, велика ли запашка, имеете ли своих овец, продолжаете ли отдавать в наймы часть земли под луга? Нельзя ли мне прислать маленький план Суюндука? Что, поднялся ли посеянный вами лес? Дай Бог вам сколько можно более успеха в ваших начинаниях.

  

  

   Друг мой Михайла!

   Наконец, я получил на прошедшей неделе твое письмо с векселем в 2500 руб. серебром. В исполнение твоего желания я удержу его у себя, но, повторяю, с тем, мой милый, чтоб со временем тебе возвратить. Я не могу, друг мой, согласиться на то, чтоб ты лишал себя половины своего имущества. На моем месте ты также не принял бы столь великого пожертвования. Напрасно говоришь, что это мое: мы имеем равную часть из достояния отца и матери; твое в твоем распоряжении, мое находится у матушки и не пропало там; я ее получу не скоро, но все-таки получу. Радзиевский писал ко мне, что матушка оставила в Каменецком приказе 3 т. рублей серебром, которых не трогает, взирая на сии деньги как на мою собственность. Справедливо ли это или нет, не знаю, ибо матушка сама мне об этом не пишет, но думаю, что он не мог бы сказать мне этого без всякого основания.

   Мои дела немного поправились: я получил от матушки 500 рублей, еще старого долга рублей 200 да еще твоих 100, так что, за уплатой долгу, могу прожить месяца четыре припеваючи, а там, что Бог даст. Прошу тебя душевно не лишай себя для меня. Я до сих пор еще ни за что не принимался в отношении литературном; затевал было много, не сделал ничего, да на моем месте едва ли кто другой сделал более. Преглупое положение: не с кем посоветоваться, не с кем справиться. Я писал к Смирдину, просил у него для перевода иностранных книг, на которые послал ему 25 рублей: надобно же приискивать средства сводить концы с концами.

   Не сердись на меня, любезный друг, что я короток в письмах: право, друг мой, я рад был бы душевно беседовать с тобою более, но мы в 30 верстах от города, оказии на почту бывают не всегда, а если случаются, то скажут нам об этом за час, за два до отправления. И в сию минуту меня спешат. Поневоле должен проститься с тобою. На следующей почте пошлю письмо более подробное.

  

  

   Дорогая матушка!

   Известие о неурожае в наших краях и вести, полученные мной от сестры Марии, о трудностях, в которых ты находишься, очень меня огорчают. Боюсь, чтобы ты в заботах о нашем добре не утратила своего здоровья, которое нам дороже всего. Матушка! Сестра просила меня, чтобы я присоединил свои просьбы к ее просьбам с тем, чтобы ты изволила приехать к ней в деревню и там, спокойно проживая дни, занималась бы хозяйством. Не смею советовать, ибо не знаю всех обстоятельств, ограничусь лишь пожеланием, чтобы дни твои проходили как можно спокойнее и счастливее.

   Матушка, не знаю правда ли то, что ты положила на мое имя в опеку несколько тысяч рублей, которые до сих пор остаются нетронутыми. Если это правда, то прошу, заклинаю тебя, моя дорогая, если это может способствовать улучшению твоего положения, употреби их на свои надобности, так как это не мои, а твои деньги. Твой покой для меня дороже всех богатств этого мира; буду вполне счастлив, если увижу, что ты вышла из тех трудных обстоятельств, в каких сейчас находишься.

   Я сейчас, слава Богу, здоров; три недели болел лихорадкой, но теперь это миновало. Говорят о походе, но сейчас это невероятно.

   Целую тебя от всей души и поручаю себя твоим молитвам. Твой искренне преданный сын

  

   Дорогая матушка!

   И радостным, и печальным явилось для меня твое письмо от 19 Августа, полученное мной только сегодня. Возблагодарим Господа за то, что он тебя сохранил в добром здоровье, и за печаль, ниспосланную нам. Да будет Ему честь и хвала.

   От Мишеля имею часто известия. Сегодня пишу ему. Выговариваю ему долгое его к тебе молчание. У него очень доброе сердце; я не могу в достойной мере выразить ему своей благодарности за ту братскую любовь, которую он ко мне проявляет; сколько старался он о том, чтобы как-нибудь скрасить мою жизнь, когда я сидел в крепости, сколько старается и теперь перед своим начальством об облегчении моей участи, каждый месяц пишет мне и иногда присылает - то 50, то 100 рублей, хотя сам ограничен в средствах. Несчастье заключается в том, что он сильно предубежден против Августина. Мне кажется, что виноват в том блаженной памяти покойный пан Стефан¹. Я всеми способами старался пресечь эти недоразумения и письменно и устно, когда я был у него в Новгороде, но зерно, брошенное в молодое сердце, нелегко вырвешь; мне не было никакой возможности доказать ему, что все его предубеждения - одна фантазия и что он несправедлив в отношении нашего зятя. Не думаю, однако, что его молчание происходило от охлаждения к тебе: верь мне, матушка, что он тебя искренне любит и что он тебе преданный сын. Если он так долго не писал, то оттого только, что не подумал, что это может тебя так огорчить.

   Больно было мне узнать, сколько усилия и трудов пришлось перенести тебе в эти несчастливые годы и что они оказались напрасными и не улучшили твоего положения. Матушка, ты у нас одна и дороже нам всего, что мы имеем. Пока ты имела возле себя детей, которым счастьем являлось услаждать твою жизнь, эти хлопоты не могли казаться тебе в тягость. Но сейчас в твоем преклонном возрасте, когда обстоятельства вынудили сестер оставить тебя одну, проводить жизнь так, как ты это делала до сих пор, не знать ни днем, ни ночью покоя, неустанно работать в поте лица - это большая тяжесть для тебя, но еще больше для нас. Разве мы можем это переносить? Одно меня поддерживает в настоящем положении - это надежда, что еще буду иметь в жизни счастье расцеловать твои дорогие ручки, облить их радостными слезами и оказаться еще тебе полезным. Неужели ты хочешь лишить меня этой надежды, доведя меня до отчаяния? Сестра Радзиевская неоднократно просила меня присоединиться к ее просьбам о том, чтобы ты изъявила свое согласие жить с ними в деревне. Я бы никогда не посоветовал тебе это, если бы мог предположить, что этим они хотят оказать тебе какую-то милость. Живем как братья, а считаемся во всем... Я нахожу это неправильным. Почему бы тебе, матушка, не взять у них в аренду несколько хат и в особом домике жить и иметь свое хозяйство. По крайней море будешь иметь возле себя человека, который будет делить с тобой твои горести, услаждать твое одиночество и ухаживать за тобой в случае (чего не дай Бог) какой-нибудь болезни. Или, может быть, колеблешься, боясь не ужиться с зятем? Но какие он будет иметь основания, чтобы делать тебе неприятности? Ведь ты же будешь оплачивать ему свое содержание! Поэтому прошу тебя, дорогая мама, согласись на просьбу любящих тебя детей и принеси нам эту жертву. Мы будем счастливы, когда будем видеть тебя спокойной. Я долго не писал, потому что 3 недели болел лихорадкой, что в здешней местности постоянное явление. Теперь, слава Богу, я совершенно здоров. Сердечно целую Янковских и благодарю их за память. Пусть мне простят, что сейчас им не пишу. Сейчас уже далеко за полночь, а завтра рано отходит почта. Целую твои ручки, дорогая мамочка, и, прося о благословении, остаюсь искренним и преданным тебе сыном.

  

  

   Друг мой Михайла!

   Научи меня, что с тобою делать? Я и добрым словом, и, прости Господи! полусердитый, если только можно на тебя сердиться, просил тебя, перестань дурачиться, лишать себя необходимого для себя, но ты все свое. Спасибо тебе, милый, за твою деятельную дружбу. Может быть, солнышко еще проглянет и для меня, может быть, даст Господь, еще свидимся. Боже! Как бы я был счастлив, если б мог показать на деле, что умею быть признательным.

   Я получил белье с приложением назад тому три недели, последнее твое письмо от 18 Августа с 50 же рублями - третьяго дня. Не отвечал еще на прежнее, потому что был не в силах: меня трясла лихорадка. Я заплатил дань здешнему климату, пролежал целый месяц, конец августа и большую часть сентября. Теперь оправился, но еще на диете.

   С нынешнею же почтой я получил письмо от матушки, вообрази, от 12 Августа. Бедная в тяжелом положении. У них была в нынешнем году засуха, едва столько родилось, чтоб прокормиться, а о доходах и думать нельзя. Она горько жалуется на твое молчание, говорит, что после письма, полученного ею в прошлом году накануне Рождества, не имела от тебя ни слова. Друг мой! удосужься, напиши к ней! Знаешь, какая она добрая, как всех нас любит! Как женщина, она в трудных обстоятельствах: может быть, ошиблась, а оттого расстроила свои дела, но ошибался ум, не сердце, она хотела нашего же добра. Письмо твое много ее обрадует, и этого, конечно, будет для тебя достаточно, чтоб посвятить для нее каких-нибудь четверть часа. Жалка также участь и Жозефины. Она с расстроенным здоровьем уехала в Бессарабию; у них сверх неурожая, падёж от бескормицы, все гибнет, а помочь нечем.

   Спасибо тебе за старание облегчить мою участь, за твои дружеские советы. Соглашаюсь с тобой, что мне прежде возвращения дворянства нельзя и думать об отставке, ибо оно необходимое условие у нас для спокойной жизни. Но, друг мой! жалко мне выводить тебя из заблуждения, а твои усилия едва ли не останутся тщетными, твои надежды едва ли сбудутся. Нет! не служить нам вместе! Гораздо вероятнее, что я переведен буду в Тифлис, в здешний саперный баталион. Знаешь уже я просил об этом Бенкендорфа; намедни мне сказали, что он прислал в корпусный штаб запрос, нет ли тому затруднения, и, разумеется, получил благоприятный ответ. Признаюсь, я этому переводу буду очень рад. Кроме того, что там скорее найдешь случай к повышению на глазах у начальства, что будешь участвовать в экспедициях, кои здесь бывают каждогодно, самая жизнь гораздо веселее. Там я приищу способы употребить свои познания с пользой для себя и для других; здесь же вяну в жалком бездействии. Так, напр., Полевой делает мне предложение участвовать в его журнале; я невольно должен теперь от этою отказаться. Без книг, брошенный среди людей, которые едва по слуху знают, что такое литература, что могу я предпринять? И если бы Царские Колодцы, в коих расположен наш полк, были грузинской деревней, можно бы присмотреться к быту жителей, повыучиться их языку и кое-что составить. Мы же стоим в солдатской слободе. Грузинское ближайшее село от нас верст двадцать. Отлучиться же никуда нельзя без спроса. Для того только, чтоб избавиться от этих поклонов, от необходимости обязываться людям, откажешься от всякого рода журнальных статей. Впрочем, я писал к Смирдину, предлагал ему свои услуги как переводчик; а между тем в ожидании его ответа принялся за дело. Попалась мне немецкая книга "Сербия в новейшее время"¹. Я решился переложить ее на русский язык и ей посвящаю обыкновенно всякое утро. Если предполагаешь быть скоро в Петербурге, я пришлю ее тебе, чтоб передать, нет - отправлю прямо.

   Прощай, мой друг! Участь моя, правда, незавидна, но и не так горька, как ты воображаешь. После того, где я перебывал, и Царские Колодцы покажутся раем. Спасибо добрым людям за то, что нечасто гоняют меня на службу, оставляют покамест в покое. Нас было встормошили походом, велели быть каждую минуту в готовности; я уже готовился было наполнять письма к тебе описанием высоких своих подвигов в горах у лезгин и глуходаров, но, кажется, это была пустая тревога. Теперь опять все смолкло, и мы, вероятно, не тронемся с места всю зиму. Прощай, мой милый! Пиши мне!

  

   Еще раз прошу тебя, напиши к матушке; ей только и радости, что наши письма: я хотел было выписать для тебя место из ее письма, в котором она со слезами спрашивает меня о причине твоей холодности, но оставляю это, уверенный, что ты и без того воспользуешься первым случаем, чтоб ее успокоить. Янковский в Могилеве, все ждет места, хочет определиться в пограничной страже. У нас много фруктов: поспели виноград, грецкие орехи, каштаны, винные ягоды. Как бы тебе их послать?

  

  

   Друг мой Михайла!

   Я получил польское письмо твое из Тихвина (число не означено) на прошедшей неделе. Не отвечал же с минувшей почтой потому, что не было оказии в Сигнах. Ты все еще, любезный, ласкаешь себя надеждой, что твоя просьба обо мне исполнится, но едва ли не напрасно. Нет, друг мой! година нашего испытания не миновалась, надобно еще годы сиротеть в этой Грузии. Я даже начинаю терять веру в то, что буду переведен в Тифлис. Александр Христофорович уже почти три месяца назад запрашивал нашего корпусного командира, нет ли затруднения к моему переводу, и, как меня уведомили, дан ему отсюда ответ благоприятный, но с того времени ни слуху, ни духу, как камень в воду.

   Благодарю тебя еще раз за присылки; я все получил исправно; пенял и пеняю тебя за то, что для меня убытчишься, ты же, как водится, не слушаешь моих нареканий и обещаешь не исправиться и впредь.

   Я от нечего делать занялся здесь переводом с немецкого сочинения Ранке о Сербии; писал к Смирдину, послал к нему 25 рублей с тем, чтоб он, выбрав какую-нибудь иностранную книгу, прислал мне для перевода и объявил, что будет платить мне за труд; но он не отвечает, вероятно, боится вступить со мною в сношения.

   Быт мой, любезный мой, здесь так однообразен, так мало завиден, что не пишу об нем, чтоб не причинить тебе скуки и огорчения. Благодаря Бога кой-как живу с горем пополам; за днем проходит день, за неделей неделя, и я этому радуюсь, потому что беспрестанно подвигаюсь ближе к концу испытаний.

   Нас было встревожили повелением приготовиться к походу, мы всякую минуту ожидали, что двинемся в горы. Хотя бы посмотреть вблизи на горцев, послушать свиста их пуль, или самому сложить голову, или вырваться из сермяжной брони, в которую попал. Видно, судьбе было угодно решить иначе. Обещают нам экспедицию близкого будущего, до того времени придется, кажется, прозябать на Царских Колодцах.

   Лихорадка, покинувшая меня, опять было начала меня трясти. Теперь мне легче, но все-таки держусь диеты. Поверишь ли, что здесь, в стране фруктов, я не съел нынешним годом ни одного персика, ни одной ягоды винограду.

   Жалуешься на краткость моих писем. Друг мой! Когда весело, тогда и пишется, но в нашем быту, где радость, веселие знаешь лишь по слуху, и мысли на ум не идут, и рука едва двинется. Впрочем, со мною было и хуже, теперь по крайней мере я сколько-нибудь свободен. В Сигнахе на почте лежит ко мне письмо страховое от матушки; что в нем, узнаю завтра. Прощай, мой милый. Сохрани тебя Господь здоровым, и не огорчайся моим положением: перемелется, все хорошо будет.

  

  

  

   Милостивый государь Николай Алексеевич!

   Брат Марлинского¹ писал ко мне, что Вы желаете иметь меня в числе сотрудников Вашего журнала и обещаете, если приму Ваше предложение, немедленно сообщить мне Ваши условия. Я согласился, но, не дожидаясь его ответа, решаюсь прямо обратиться к Вам и для начала посылаю Вам статью, которая, надеюсь, найдет у Вас местечко. Но об этом поговорим после; прежде хочу сказать, что можете ожидать от меня.

   По наружности, положение мое самое благоприятное для литературных занятий: досугу у меня много, живу я в Грузии, на границе Лезгистана, уголке малоизвестном, где и природа, и люди представляют богатое поприще для наблюдений; тысячи предметов новых, любопытных, со всех сторон меня окружают; но то беда, что глаз видит, зуб неймет. Поверите ли, что я, находясь здесь почти год, только мельком встречал грузин и не видал еще ни одного лезгина! Царские Колодцы, из коих пишу к Вам, слобода, населенная солдатами нашего же полка. Неся броню сермяжную, не могу часа на два отлучиться без воли начальства; получать позволение нетрудно, но надоело кланяться, и я охотнее сижу сиднем. К тому же нынешний год, против военного обычая, прошел тихо: не было экспедиций в горы, не было и случаев собирать материалы для журнальных статей. А потому, пока я останусь безвыходным жителем Царских Колодцев, едва ли буду в состоянии сообщить Вам что-нибудь дельное о здешнем крае. Иное дело, если, как мне подают надежды, буду переведен в Тифлис: там встречу людей, чего здесь не нахожу, там сосредоточиваются здешние власти, из сношения с коими можно почерпнуть весьма много сведений, там, наконец, буду иметь, вероятно, более свободы, ибо сойдусь с лицами, кои, давно меня зная, будут иметь ко мне более доверенности. Здесь же без книг, без возможности обменяться понятиями с существами мыслящими, я только и могу заниматься переводами, но переводчиков у Вас, без сомнения, много и без меня, да и переводить мне нечего. Кстати, Вам известен и вкус нашей публики, и все лучшее, что появляется на французском, немецком и английском. Не можете ли мне прислать для перевода какое-нибудь из новейших сочинений, которое, по Вашему мнению, найдет у нас более читателей. Много этим меня одолжите, я с большою признательностью возвращу Вам цену книги. Итак, возвращаясь к главному предмету речи, я относительно сотрудничества покамест могу только обещать Вам не упускать никакого случая, чтобы лучшим образом исполнить принятую на себя обязанность.

   Время и обстоятельства покажут - буду ли иметь к тому возможность.

   Я здесь сошелся с поручиком Райко², который служил полковником в Греции, был комендантом в Навплии и правил Патрасскою областью и, наконец, начальствовал всей артиллерией. Пользовавшись приязнью графа Каподистрия³, он был в сношениях со всеми почти лицами, более или менее имевшими влияние на нынешнюю судьбу Греции. Я убедил его заняться составлением своих записок, а между тем взял у него статью, которую, с его позволения, посылаю Вам в переводе⁴. Но предваряю Вас, будьте осторожны. Вы знаете, читая иностранные журналы, что Франция, Англия и Россия старались каждая усилить свой вес в Греции. Каподистрия, благоволивший к нам, был, разумеется, неугоден тем, кои хотели ослабить наше влияние. Автор статьи почти явно обвиняет Францию в убийстве графа в рассуждениях, кои поместил вслед за рассказом самого события. Я ничего не выкинул, предоставляя это Вам, как более знакомому с нашей цензурой. Марайте смело, что по Вашему мнению должно до времени остаться под спудом и по существующим правилам не может явиться в печати; ручаюсь за автора, что он не будет в претензии. Мое мнение - лучше пожертвовать несколькими выражениями, чем лишиться всей статьи, если она достойна занять у Вас место⁵.

   Случайно попалось мне здесь немецкое сочинение Леопольда Ранке "Die Serbische Revolution". Заглавие это я переменил на другое: "Сербия в новейшее время". Оно состоит из 12 глав: первая заключает в себе подробное описание сербских нравов и обычаев, остальные одиннадцать - войны сербов с турками в начале нынешнего столетия, сношения их с Россией, успехи, неудачи и, наконец, освобождение от турецкого ига Милошичем⁶. Книга эта меня чрезвычайно заняла, от нечего делать я перевел ее. Не прислать ли Вам этот перевод? Можно напечатать ее почти всю отдельными статьями, ибо между главами мало связи. В таком случае, думаю, она заняла бы не последнее место в "Тел