Короленко Владимир Галактионович - У казаков

   Ранним июньским утром 1900 года, с билетом прямого сообщения "Петербург - Уральск", я приехал в Саратов... Только около 3-х часов дня передаточный поезд лениво потащил нас к переправе через Волгу, заходя и останавливаясь на товарных станциях, запасных путях и разъездах. Все это тянулось так утомительно долго, что публика начинала терять терпение, боясь, что уральский поезд уйдет без нас. Привычные кондуктора только насмешливо пожимали плечами.

   Наконец, все так же медлительно поезд подполз к волжскому берегу и остановился. По привычке торопясь и толкаясь, публика кинулась на пароход, который должен был доставить нас в Покровскую слободу, откуда собственно начинается уральская железная дорога... Как будто для поощрения этой суеты, пароход дал уже первый свисток, но затем стоял еще неподвижно целый час у пристани. Извозчики, подвозившие из города новых пассажиров, все разъехались, пристань опустела. Мимо нас по зеркальной реке лениво проплывали баржи, буксирные пароходы, лодки... Какой-то рыбак-любитель зачалил свою лодочку как раз на нашем пути и пробовал наудачу закинуть удочки, а мы все продолжали ждать чего-то, и мне казалось даже, что нас начинает заносить здесь песком и пылью...

   Наконец, пароход как бы проснулся, дал быстро два последних свистка, забурлил колесами и, плавно взрезая Волгу, двинулся к другому берегу. Здесь, над яром, за очень неудобным подъемом ждали нас несколько вагонов... Опять суетливая поспешность публики и новое ожидание... Дует теплый ветер, плещется на отмели речная струя от проехавшего парохода, порой пройдет ленивый покровский "хохол", или группа дачников и дачниц иронически оглянется на неподвижный поезд, неизвестно для чего стоящий на пустом берегу. А вдали, на той стороне - затянутые туманом, дымом и пылью, дома и горы Саратова... В окнах вагонов безнадежно скучающие лица пассажиров.

   - Д-а-а... Степь-матушка, - говорит один из них, как бы в объяснение и этой смутной истомы, и беспричинных остановок. Он зевает и крестит рот, а рядом, в других окнах, видны такие же апатичные лица, у которых челюсти раздвигаются такой же сладкой зевотой.

   Свисток, толчки, скрип буферов, десятиминутное движение - и опять долгая остановка у Покровской станции с тем же теплым ветром, дующим как будто из печки, и с тою же истомой... Наконец - звонок, и наш поезд ползет по низкой насыпи с узкой колеей, на этот раз с очевидным намерением пуститься в путь. Степь тихо развертывает перед нами свои дремотные красоты. Спокойная нега, тихое раздумье, лень... Чувствуется, что вы оставили на том берегу Волги и торопливый бег поездов, и суету коротких остановок, и вообще ускоренный темп жизни. Тут на вас надвигается, охватывает, баюкает вас широкое степное раздолье, ровное, молчаливое, дремотное...

   Чудесный закат в степи, потом сумерки, потом тихий звездный вечер спускаются над этой однообразной картиной. Вечером - долгие остановки у маленьких неуютных станций со странно, иной раз по-монгольски звучащими названиями, с раскачиваемыми ветром фонарями и убогими буфетами. Здоровенные, загорелые и ленивые жители степных хуторов и поселков выползают из синей темноты на огни поезда, чтобы получить приказания от юрких людей, по большей части не русского типа, едущих в вагонах первого и второго класса. Они одни как будто не дремлют и имеют вид властителей степи. Они говорят быстро, быстро выпивают за буфетами, быстро вскакивают на подножки уже трогающегося поезда, который и уносит их дальше, между тем как степные жители с ленивой покорностью направляются к своим телегам и, тихо поскрипывая колесами, расползаются в темноте в разные стороны, развозя полученные приказы...

   Полная луна выкатывается над темным горизонтом и точно старается рассмотреть в степи что-то и что-то обдумать... Но степь темна и молчалива. Поезд несется среди однообразного, заснувшего простора...

   Наутро кондуктора выкрикивают станцию "Семиглавый мар"... Невдалеке от нее местный житель пытался указать мне в волнистой степи семь курганов (по-местному "маров"), от которых урочище получило свое романтическое название. Когда проводили железную дорогу, один из этих курганов "нарушили", и в нем, говорят, оказался хорошо сохранившийся скелет неведомого воина, верхом на скелете лошади, с лицом, обращенным глазными впадинами к востоку... Но разобрать и сосчитать эти курганы среди однообразно взволнованной степи мне не удалось... По ней то и дело вставали и тонули такие же курганы и, быть может, в каждом из них сидят и ждут чего-то такие же неведомые воины с глазными впадинами, обращенными к азиатскому востоку, между тем как с запада летит громыхающий поезд, и сыплет искрами в ночную темноту, и сотрясает старые степные могилы.

   - Тут уж вольна степь пошла, неделеная, - сказал мне молодой казак, высунувшийся рядом со мной в соседнее окно вагона.

   Действительно, где-то около этого семиглавого урочища проходит граница Самарской губернии и Уральской области... Теперь поезд несся уже по казачьей земле...

   Начиная от Гурьева городка, там, где-то далеко у Каспийского моря, и кончая средним течением Урала и его притоками, от теряющихся в песках Узеней на западе и до киргизских степей на востоке - вся эта земля не знает ни частной собственности, ни даже русских общинных переделов. Все ее обитатели - как бы одна семья, каждый член которой имеет одинаковое право на родной клок этой земли, раскинувшейся от края и до края горизонта, неделенной, немежеванной и никем не захваченной в личное владение...

   Я с любопытством вглядывался в эту однообразную ширь, стараясь уловить особенности "вольной степи". Но она была все та же... Она как будто ленилась проснуться для знойного дня, дали были еще завешаны клочьями тумана, из-за которого выступала та же линия скучного горизонта, кое-где взломанная очертаниями могильников...

   Поезд громыхнул по мостику и затем побежал вдоль небольшой речки, на отлогом берегу которой приютился степной хуторок. Несколько строений, несколько деревьев, ветряная мельница, две-три кибитки киргиз-пастухов, кучка скромных крестов на кладбище, как бы скрепляющем степную оседлость...

   - Чей это хутор? - спросил я, невольно любуясь своеобразной красотой этого степного поселка.

   Казак назвал фамилию известного степного богача, скотопромышленника, владеющего в вольной степи несколькими такими хуторами и десятками тысяч голов скота. Невдалеке за хутором несколько упряжек быков тянули тяжелые плуги, взрезавшие землю. Черная полоса уже поднятой пашни легла во всю степь, начинаясь за пологим гребнем одной возвышенности и утопая за другим. И все время, пока поезд бежал мимо, - волы белыми точками ползли по краю черной полосы без остановки и перерыва...

   - А ведь тоже казак, - сказал одобрительно немолодой торговец, когда хутор, купы деревьев и волы исчезли за поворотом дороги.

   - Да, - прибавил, усаживаясь на скамье, молодой человек в форме, - такой же вот казак, как и я...

   Торговец окинул его строгим, холодным взглядом, в котором виднелось пренебрежение. Казак был одет в поношенную форму. Лицо у него было смуглое, худое; черные глаза глядели печально, как у больного. Он заболел на службе, где-то под Киевом, и теперь ехал на родину, может быть, поправляться, а может быть - и умирать в родной степи. Он подолгу простаивал у окна, рядом со мною, и вдыхал полной грудью родной воздух. В его глазах светилась какая-то особенная радость.

   - Такой же, да не такой, - сказал торговец поучительно.

   - Нет, такой же, - ответил казак. - Только я вот служил, а он мою землю пахал, да мою траву косил... Только и есть...

   Купец не возражал. Впоследствии эту фразу о службе и о "моей земле" я слышал не раз из уст бедных казаков, для которых эта "вольная степь" с ее общинными порядками часто является мачехой... Явление старое! Нигде, быть может, проблема богатства и бедности не ставилась так резко и так остро, как в этих степях, где бедность и богатство не раз подымались друг на друга "вооруженной рукой". И нигде она не сохранилась в таких застывших, неизменных формах. Исстари в этой немежеванной степи лежат рядом "вольное" богатство, почти без всяких обязанностей, и "вольная" бедность, несущая все тягости... А степь дремлет в своей неподвижности, отдаваясь с стихийной бессознательностью и богатому, и бедному, не пытаясь разрешить наконец вековые противоречия, то и дело подымавшиеся над ней внезапными бурными вспышками, как эти вихри, взметающие пыль над далеким простором...

   Вихри и в эту минуту вставали кое-где над степной ширью и падали бесследно... А под ними все та же степь, недвижимая, ленивая и дремотная...

   Около двух часов дня вправо от железной дороги замелькали здания Уральска, и, проехав мимо казачьего лагеря, поезд тихо подполз к уральскому вокзалу, конечному пункту этой степной дороги. Мне предстояло получить багаж, и, когда, покончив с этим делом, я вышел на крыльцо вокзала, то увидел с неприятным удивлением, что на дворе не было уже ни одного извозчика. Оживление единственного (в сутки) поезда схлынуло как-то удивительно быстро, вокзал опустел и затих. Верстах в трех к югу, за дымкой густой золотистой пыли, виднелись церкви и дома Уральска. Впечатление получалось такое, как будто казачьему городу нет никакого дела до тех, кто подъезжает к нему по железной дороге. На противоположной, северной стороне выделялись кирпичные сараи и ворота скакового поля, в виде гигантской подковы... Дальше клок степи, дорога с какими-то крестами и полоски садов за Наганом... Мне нужно было именно в эти сады за Наганом, где жили мои добрые знакомые и где я предполагал устроиться на лето... Но до садов было верст шесть, а мой багаж беспомощно лежал на каменном перроне.

   Какой-то добродушный железнодорожный служащий принял участие в моем печальном положении и послал сторожа к железнодорожным складам. Вскоре оттуда подъехали ломовые дроги, на которых сидел дюжий человек с совершенно бронзовой физиономией, огромной спутанной бородой и в фуражке с малиновым околышем. Мы скоро сторговались. Узнав, что придется ехать "в сады", он запустил руку под фуражку и почесал пятерней в голове.

   - Эх, не знал, - сказал он, - что в сады угожу ехать.

   - А что? - спросил служащий.

   - Косу бы захватил, травы накосить.

   - Так тебе и позволят!

   - Чего не позволить. Я ведь казак... Ему вот нельзя, - кивнул он в сторону подъехавшего в это время товарища, такого же дюжего и лохматого, только без околыша. - Вам тоже нельзя... А я могу...

   - Ладно, ладно, увязывай, - иронически перебил железнодорожник, окидывая полноправного человека насмешливым взглядом...

   Вскоре воз, поскрипывая, двинулся с вокзала... Казак шел за возом, а я следовал за казаком, с любопытством присматриваясь к новым местам.

   Железная дорога уползала в степь, которую мы только что проехали и из которой тянуло тем же теплым ветром, точно из печки. Влево, за густой пылью высились колокольни городских церквей и затейливая триумфальная арка в восточном стиле. Из города к садам по пыльной дороге ползли телеги с бородатыми казаками, ковыляли верблюды, мягко шлепая в пыль большими ступнями. На горбу одного из них сидел киргиз в полосатом стеганом халате, под зонтиком, и с высоты с любопытством смотрел на велосипедиста в кителе, мчавшегося мимо. Верблюд тоже повернул за ним свою змеиную голову и сделал презрительную гримасу, Я невольно залюбовался этой маленькой сценой: медлительная, довольно грязная и оборванная, но величавая Азия смотрела на юркую и подвижную Европу...

   Велосипедист вскоре скрылся за неровностью степи... Верблюд, киргиз и зонтик еще долго колыхались над раскаленной равниной.

   Миновав железнодорожные здания, мы тоже повернули в степь. Мое внимание было опять привлечено неожиданной картиной. Перед мостиком у небольшого вала стояла казенного вида будка, а невдалеке от нее человек с малиновым околышем, задержав проезжую телегу, шарил в ее задке руками с какой-то деловито-ленивой безнадежностью. Проезжий казак даже не оглядывался назад, равнодушно ожидая конца обыска.

   Заметив, что я с любопытством наблюдаю это зрелище, обыскивавший перестал шарить и махнул рукой. Владелец телеги хлестнул вожжей свою лошадь...

   - Что это вы ищете? - спросил я, подходя к казаку. Он как будто несколько сконфузился. По-видимому, всякому человеку свойственно инстинктивное сознание, что шарить в имуществе ближнего есть занятие по самому своему существу как бы противоестественное и возбуждающее невольную стыдливость. Но тотчас же это мимолетное выражение исчезло и, указав на будку, он произнес внушительно:

   - Застава.

   Действительно, над будкой виднелась надпись: "Уральская, No 4, рыбопошлинная застава". Будка вся была увешана и внутри, и снаружи печатными плакатами. Пользуясь любезным разрешением надсмотрщика, я вошел внутрь и с интересом стал читать многочисленные параграфы, определявшие роль этой внутренней заставы в "вольной степи". Из печатных правил я узнал, что вывозимая за черту города рыба оплачивается пошлиной... Внезапное легкое беспокойство возникло в моем уме, и я спросил:

   - А сколько же можно пронести бесплатно для собственного употребления?

   - Ни вот столько! То есть ни одного малька, - ответил он решительно.

   Тут я уже совершенно определенно почувствовал себя в роли контрабандиста. Со мной было около полуфунта икры и немого балыка, купленных еще в Саратове и оставшихся от дорожного продовольствия.

   - Вы взимаете пошлину? - спросил я, намереваясь очистить свою совесть.

   - Никак нет, не имею права.

   - А что же вы делаете, если найдете, ну, скажем, полфунта рыбы?

   Он посмотрел на меня очень пытливо, но затем отвел глаза и ответил с оттенком грусти:

   - Протокол и... в город в контору...

   - Сколько же там взяли бы за один фунт?

   - По такцыи... Копейку, а может, и две.

   - И из-за этого в город?

   - О-бя-зательно! - отчеканил он.

   Его взгляд скользнул по мне, как у просыпающейся ищейки... Но он опять стыдливо отвел глаза и сказал со вздохом:

   - Конечно, делаем уважение...

   В открытое окно, как в рамке, виднелась широкая городская дорога, и по ней приближалась из города тележка. В тележке сидела дама и молодой человек с околышем. В ногах у них виднелись кульки и свертки. Надсмотрщик насторожился, но остался на месте, только про-водив тележку тем же как бы застенчивым взглядом...

   - С рыбой проехали? - спросил я, улыбаясь.

   - Да уж... не без этого... на дачу, в сады, с провизией...

   И, как бы подкупленный тем, что я уже стал свидетелем его слабости, он сказал доверчиво:

   - В нашей должности большой ум надо... Дело наше, прямо сказать, суворовское...

   - Почему именно суворовское? - спросил я, улыбаясь этому сравнению.

   - Да вы про Суворова-то разве не читали? Какой генерал был, - знаменитый! А по такцыи никогда не действовал. Все больше по глазомеру. Так ли я говорю?

   - Пожалуй.

   - То-то и оно. То же и в нашем деле: станешь всякого останавливать, - скажут: напрасное беспокойство. Не останавливать вовсе, - зачем и поставлен?..

   Он вдумчиво и важно посмотрел на меня и сказал:

   - Возьмем такой случай: идет в луга косец, несет для своего, напримерно, продовольствия десяток воблов. Ежели ему пошлину платить, в конторе сколько время околачиваться, да и цыфры такой нету: много пол-копейки. Что я должен делать?

   - Не знаю, - ответил я с полной искренностью.

   - По правилу, я обязан сказать: садись, милый человек, на валу, скушай воблу свою на здоровье, а с рыбой я за вал тебя пустить не обязан. Хорошо! Да ведь он, может, не голоден, а в лугах ему вобла нужна...

   - Ну... и по глазомеру? - сказал я сочувственно.

   - По глазомеру-то, по глазомеру, а ведь тоже зачем-нибудь и будка поставлена. Начальство скажет: тебя зачем определили, - галок считать?..

   И, в последний раз скользнув по мне как бы все еще сомневающимся, но вместе и снисходительным взглядом, он прибавил:

   - Делаем уважение... по обстоятельствам.

   И затем он спокойно уселся на ступеньках будки, а я перешагнул городскую черту в роли контрабандиста, которому оказана явная поблажка или "уважение"... Отойдя шагов с десяток, я оглянулся. Суворов опять шарил в телеге проезжего казака, но, по-видимому, его снисходительность истощилась, и у будки завязывался крупный разговор. Через минуту телега обогнала меня, и ее хозяин, старый, седой казак, что-то сердито ворчал. В качестве казака, он имеет право беспошлинно провезти около пуда рыбы. Но даже золотника не вправе вывезти, не выправив предварительно билета, что сопряжено с целой волокитой.

   Своего возницу я нагнал у спуска дороги, около двух крестов. Здесь же остановился только что обысканный казак и два "иногородних" мужика с косами за плечами, - и все они с раздражением говорили о "рыбопошлинной заставе". А недели через две, когда, проезжая из садов в город, я захотел навестить моего знакомого у заставы, его - увы! - уже не было. Суворовская тактика, по-видимому, в чем-то изменила, и на ступеньках будки сидел Суворов No 2-й, впрочем, как две капли воды похожий на прежнего и так же, с рассмотрением, шаривший у одних и делавший "уважение" другим...

   Дорога, извиваясь, подошла к садам, пробежала по бревенчатому мосту за реку Чаган и поднялась на небольшую возвышенность. Здесь на время опять мелькнул простор степи. Целые облака пыли надвигались оттуда по старому казанскому тракту. Киргиз-косячник гнал табун лошадей к своей кибитке, одиноко стоявшей на выгоне, и лошадиные морды мелькали, слабо рисуясь в золотистом пыльном облаке...

   Дорога наша прижалась к тихой степной речке Деркулу, причудливыми извилинами как бы переплетавшейся с Чаганом. Пошли сплошь сады. Город, со своей аркой и главами церквей, лишь издали мелькал в промежутках зелени.

   Первая "достопримечательность" Уральска, так называемый "учуг".

   Учреждение это - единственное в своем роде. Идея его очень проста: если в известном месте перегородить поперек всю реку, то красная рыба, подымаясь с моря, остановится у перегородки и будет скопляться в больших количествах в нижнем течении реки.

   Такие перегородки, сделанные из шестов и плетня, можно видеть на многих захолустных рыбных речонках. В некоторых северных губерниях их называют "заплотами", и из-за этих заплотов между соседями-рыбаками дело нередко доходит до дреколья. Яицкое казачье войско, сложившееся на степном просторе в величайшую земельную и рыбацкую общину, соорудило также и величайший в мире заплот, перегородивший огромную реку, по величине не уступающую Рейну.

   Первые пришли к этой простой мысли астраханские "гости", которые, пробравшись к устьям Яика, наколотили здесь свай и шестов и черпали толпившихся у этой перегородки осетров, белуг и сазанов, точно из садка. В 1645 году купец Михайло Гурьев получил от московского правительства грамоты на свое нехитрое изобретение, с обязательством построить защитный каменный городок, который назван Гурьевым. Понятно, что "догадка" Гурьева, обезрыбившая весь Яик от учуга до верховьев, не могла нравиться яицким казакам: они долгое время вооруженной рукой отбивали реку и у татар, и у киргизов и считали ее своею. Поэтому между купецким городком и казаками началась ожесточенная тяжба, и казачьи будары не раз беспокоили купецкие низовые ловли. В уральском войсковом архиве хранится целая серия дел "об учуге", которые, вероятно, могли бы дать любопытную страницу к истории Урала.

   В конце концов победили казаки. Вся заяицкая сторона была тогда дикою степью, открытою дверью для "легкомысленного степного народа", который то и дело, "перелезши" через Яик, устремлялся на Волгу и даже в заволжскую Русь... Сторожевая служба казаков была очень важна для государства, а казаки жаловались, что астраханские гости "оголодили" все войско. На этот раз булат победил, злато уступило. В 1752 году учуг передан в содержание казакам, вместе с кабацкими и таможенными сборами. Казаки решили перенести учуг кверху, на нынешнее его место, а в 1770 году правительство передало казакам и самый городок Гурьев. Все низовье и часть среднего течения реки очутились в нераздельном владении Яицкого казачьего войска, а учуг стал как бы центром промышленной жизни огромной полувоенной, полурыбачьей общины.

   В пугачевщине учуг сыграл тоже видную роль. Дело в том, что, вырабатывая самым точным образом свои внутренние трудовые распорядки, казачья община никогда не умела устроить как следует ту "политическую" сторону своего существования, которою община соприкасалась с государством. Старшины всегда грабили и утесняли войско; казаки порой хватались за сабли и расправлялись с одними грабителями, чтобы тотчас же посадить таких же. Получив в нераздельное владение "золотое дно" Яика вместе с таможенными и кабацкими сборами, войско обязалось уплатить правительству около пяти с половиной тысяч рублей. Деньги собирались с тех же казаков. Система фиска была очень первобытна: на Чаганском мосту поставили заставу (вроде, вероятно, описанной мною выше), задерживали рыбаков у моста, как рыбу на учуге, и взимали "по рассмотрению", сколько хотелось старшинам. Войско платило, пока старшина Логинов, из "крамольной" семьи, не разъяснил войску, что сборы давно превысили установленную сумму и старшины берут деньги в свою пользу. Войско жаловалось, посылало ходоков в Петербург, императрица приказывала учесть старшин и отстранить их от должности. Но самодержавная верховная власть оказывалась бессильна на далекой окраине. Петербургских посланцев старшины задаривали и продолжали свое, а известный генерал Черепов приказал даже стрелять по казакам, на коленях умолявшим исполнить волю императрицы. Войско потеряло терпение и при новом эпизоде этого рода схватилось за сабли. В схватке был убит генерал Траубенберг и войсковой атаман Митрясов. Тогда, разумеется, казаков принялись усмирять уже по-настоящему. Генерал Фрейман, двинувшись из Оренбурга, разбил их в правильной битве на реке Ембулатовке и занял Яицкий городок регулярными войсками.

   Таким образом, еще года за два до пугачевщины в войске кипело характерное российское "возмущение". Люди, боровшиеся с заведомым хищением, оказывались бунтовщиками, а заведомые воры - усмирителями... Царица то обещала унять воровство атаманов, то приказывала усмирять ограбленных и награждала воров. В это-то время, на границе казачьей области, в одиноком степном умете, появился таинственный купец, Емельян Пугачев, и стал зорко присматриваться к событиям... И из всего этого возникла буря, потрясшая всю Россию. Первые вспышки будущего взрыва происходили около рыбопошлинной заставы на Чаганском мосту еще за два года до появления Емельяна Пугачева.

   В тот день, когда я, вместе со знакомым казачьим офицером, потомком пугачевца Шелудякова, подъехал к учугу, - был сильный ветер. Река, вспененная крепкой волной, мчалась в крутых берегах, шумя и прыгая, как дикий степной скакун. Перед нами, с одного берега до другого, лежал неширокий дощатый помост на сваях. Вдоль этой настилки, напоминающей простой пешеходный мостик, с левой стороны виднелась частая щетина тонких железных шестов. Эти шесты, проходя через два горизонтальных бревна (называемых "белоногами"), образуют вместе с ними частую решетку, доходящую до дна. Это - "кошак", через который может проходить лишь мелкая рыба. На обоих концах помоста возвышаются деревянные решетчатые сооружения с дверьми. Над дверьми - надпись: "вход на учуг посторонним строго воспрещается".

   Весь помост вздрагивал от быстрой волны. У кошака стоял шум и звон... Кругом на реке не было видно ни лодочки, ни паруса, ни парома... Только две-три будары, принадлежащих учужной водолазной команде, лежали опрокинутые на песчаной отмели. Яик, дикий, красивый, несся на просторе, срывая глинистые яры, и, шипя и клокоча, кидался на неожиданную преграду. Во всей картине чувствовалась дикая прелесть, своеобразная и значительная. Здесь, на месте столкновения свободной реки с железной решеткой - центральное место Урала, настоящая душа его, один из главных ключей к его жизни...

   Учуг ставят весной и снимают поздней осенью. В тихие летние утра или перед солнечным закатом уральские жители приезжают сюда смотреть рыбу. Подымаясь с моря, вверх по течению, огромные осетры, толстые белуги и судаки доходят до учуга и здесь недоуменно останавливаются. Начиная с июля, весь август и сентябрь можно видеть, как красная рыба суется вдоль кошака, разыскивая проход, тыкаясь мордами в решетку. Посовавшись напрасно, рыба уходит вниз и потом, выметав икру, располагается на зимовку. А за всеми ее движениями, от низовьев и до самого учуга, следят особо назначенные караулы. Об ее появлении береговые и учужные казаки доносят войсковому управлению, как о движениях неприятеля.

   В тот день, когда я стоял на помосте учуга, рыбы совсем не было видно. Вода вся замутилась, железные шесты дрожали и звенели, около решетки река образовала настоящий водопад, отшибавший рыбу обратно. Караульный казак опустил в мутную воду длинный шест, который называется "наслушкой". Суясь вдоль решетки, рыба толкает боками шест и таким образом обнаруживает свое присутствие. Но на этот раз и наслушка дрожала только от ударов речной струи. Глубь реки была мутна, непроницаема и как будто мертва.

   - Нет вашего счастья, - сказал казак, добродушно улыбаясь. - Штурма на реке большая, ничего не видно. А вот вчера утром, да и на закате было велие...

   - Осетр пришел? - спросил мой спутник, офицер.

   - Пришел! Вчера утром все ходил вдоль кошака... Сунет нос меж шестов и идет книзу. Потом опять кверху подымется. Весь кошак этак ощупает... Потом идет вон туда, к яру.

   - А судак?

   - Судак еще не подходил. А вон там, под дальним яром уже видно. Малька хватает...

   И казак делится новостями мутной глубины, в которой читает, как в открытой книге. Лицо у него типичное, широкое, скуластое, глаза маленькие, бегающие, то необыкновенно добродушные, то лукавые. На нем неизбежная фуражка с малиновым околышем, кумачовая косоворотка, штаны с малиновыми лампасами засунуты в голенища. Что-то необыкновенно характерное сквозит в каждом его движении. Это не мужик и не солдат, это именно казак. Рыбак, стоящий по-военному на карауле у реки, военный, справляющий войсковую службу у рыбы. Когда я направляю на учуг свой фотографический аппарат, он становится на середине помоста и вытягивается во фрунт, забыв, что мы застали его даже без кафтана, в одной косоворотке. И он выходит на моем снимке в этой вытянутой служебной позе часового... А затем меня опять приятно поражает свободная непринужденность, с какой он ведет беседу с офицером.

   Теперь это не начальник и не подчиненный, а два рыбака, обменивающиеся интересующими обоих рыбными новостями. Осетр уже ищет место для "ятовей", белуга еще не пришла, судак уже поднялся к ближним ярам. Вчера водолазная команда поймала большого персидского осетра. Персидским он называется потому, что не зимует в уральских водах. "Выбьет икру и катат, подлец, опять в море, к персидскому берегу. И видом отличается от нашего: белее, и жучка (пятна) крупная". Водолазы испугали этого иностранца, и он выкинулся на мель. Как войсковую собственность, его продали с аукциона в пользу войсковой казны...

   - Все в нее матушку валим, как в прорву, - насмешливо говорит казак... - А что толку?

   В его глазах, пытливо и быстро взглядывающих на офицера, сверкает огонек.

   - Мало ли у войска надобностей, - говорит тот вяло.

   - У войска? - переспрашивает казак, и огонек в его глазах вспыхивает сильнее. - Нет, ваше благородие, - не видит себе войско от казны пользы... Вот послушай, что я тебе скажу, - поворачивается он ко мне. - Были у нас голодны годы. Отощали казаки до той степени: и есть нечего, и сеять нечем. Тут бы, кажется, вспомнить: есть, дискать, у казаков собственна казна накоплена. Купить хлеба, купить семян, раздать. Так ли я говорю? Потом из урожаю - хоть опять возьми.

   Я, разумеется, не находил возражений.

   - Что ж ты думаешь: дала нам казна подмогу? Черта лысого! Неправду я говорю, ваше благородие?

   - Ты свистунский? - спросил офицер вместо ответа.

   - Так точно, - ответил казак, и легкая, чуть заметная усмешка пробежала под его жидкими светлыми усами.

   Станица Круглоозерная, в просторечии именуемая почему-то Свистуном, расположена верстах в двенадцати от Уральска. По обычаям, одежде и всему укладу своей жизни она напоминает самые отдаленные низовые станицы, нетронутые новыми влияниями. Население ее сплошь старообрядцы разных толков, народ зажиточный, умный, упрямо подозрительный ко всяким нововведениям и всегда готовый к протесту...

   При взгляде на простодушно-лукавое лицо свистунца с его задорными вопросами - мне невольно вспомнилась старина, с поборами старшин и оппозицией войска, напрасно требовавшего "учета". "Войско", то есть собственно огромная хозяйственная община, не имеет и теперь решающего влияния на распоряжение своей "казной". Ведается она чисто бюрократическими учреждениями, над которыми стоит атаман, военный генерал не из уральцев, по большей части не имеющий понятия об этом своеобразном общинном хозяйстве, в котором, однако, он самонадеянно "командует" (порой чисто по-военному) и покосами, и рыбной ловлей... А "чиновники", конечно, часто распоряжаются так же, как и во всей остальной России.

   По настилке учужного помоста мы перешли на другой берег реки. Здесь он значительно выше и обрывается крутым, глинистым яром...

   - Азия! - сказал мой спутник, указывая рукой на безграничную степь, уходившую далеко к горизонту... Река невдалеке поворачивала и терялась за мысом, но далее, в синевших предвечернею мглою лугах долго еще сверкали ее разорванные, светлые излучины... Правый берег ее ("самарская сторона") - издавна казачий; левый, а за ним вся степь до Бухары и Аральского моря - киргизская сторона... Над этой светлой полоской, сверкающей в зелени лугов, кипела вековая борьба и лилась кровь. Орда считала реку своею. Со времен уральского Ильи Муромца, "старого казака Харкушки", она "перелазила" броды и переправы и кидалась "на Русь", уводя оттуда скот и пленных. Казаки сторожили переправы, старались выбить киргиза поглубже в степь и захватить левый берег с поемными лугами и ковыльной степью.

   Все это давно миновало. Орда "замирилась", и от Уральска до Каспийского моря можно теперь проехать без оружия... Значение боевой границы Урала исчезло, и он представляет от учуга до моря только огромный живорыбный садок. Начиная отсюда и до самого Гурьева, река лежит в берегах, неприкосновенная и девственная... Ни бударки, ни паруса, ни плота, ни парома. Даже перевозы устроены только в четырех местах.

   При взгляде на многоводную реку у меня невольно явилась мысль о пароходстве. В Петербурге я слышал, что от Уральска можно проехать на пароходе до Оренбурга, и мне очень улыбалась мысль о поездке по степной реке. Я спросил, где пароходная пристань.

   Мой спутник, офицер, усмехнулся.

   - Слышишь? - обратился он к учужному казаку, - вот они спрашивают насчет парохода?

   Свистунец насторожился.

   - Какй, ваше благородие, пароходы? Ведь у нас никаких пароходов нет, - сказал он с видимой тревогой и потом прибавил:

   - А! Это ты видно про ванюшинску машину... Ну-у! - Он пренебрежительно махнул рукой. - Какой это был пароход. Так, г - иная посудина... Я ее на бударке обгонял...

   - А ведь все войско, подлец, было растравил! - прибавил он с новой вспышкой раздражения. - Потом отказали: не надо. Так что войско более не желат...

   - Чего же вы боялись? - спросил я с невольной улыбкой. - Ходил он выше учуга, да и сами вы говорите, что посудина дрянная.

   - Да ведь... дрянная-то она дрянная, а не надо нам... Почует, проклятая, прибыль, перекинется и за учуг. Пожалуй, не удержишь... Может рыбу распугать... Не пойдет рыба с моря, - войско должно оголодиться... Так ли я говорю, ваше благородие? - прибавил он, пытливо всматриваясь в лицо офицера.

   В тоне его звучала опасливая тревога. Может быть, он подумал, что я тут высматриваю неспроста и что в моем лице жадная до "прибыли" машина уже разыскивает себе ходы на девственную реку...

   - Верно, верно! - успокаивает офицер. - Действительно, - говорит он, обращаясь ко мне, - попробовали было, да бросили...

   - Войско не желат! - твердо прибавил казак. - Шиш съела, подлая!

   Дикий Яик, девственный и вольный, пока свободно бежит между ярами, шипит у железных шестов учуга и баюкает залегающие в омутах "ятови". Казаки уверены, что это навсегда...

   - Как это можно, - говорил мне с убеждением казак из одной приуральской верховой станицы. - Вон у меня под яром сазан держится. Вот какой сазан... агромадный! Так ведь он у меня жилой. Тут и зимует, тут и летом живет...

   - Ну, так что же?

   - Как что? Пароход его должен испугать. Он, значит, подастся в море. Конечно!

   Казаки уверены, что жилой сазан во веки веков не пустит в реку парохода...

   В другой раз я подъехал к берегу Урала у Белых горок (верстах в десяти ниже Уральска, в запретной части реки). Здесь, на увале, стояла сторожка. Из нее вышел старый казак в сером пиджаке и форменной фуражке.

   Это был караульный пикетчик. На его обязанности следить за рекой. В старину такие пикеты следили за движениями орды, теперь они следят за рыбой. Пикетчик знает речную глубину так же отчетливо, как и учужный казак, и так же уверенно может рассказать, кто из водных обитателей уже изволил прибыть с моря, кто ожидается на днях, где новоприбывшие избирают места для остановок ("ятовей"). Он указал мне рукой вдаль, на "степную сторону" и сказал:

   - А вон там - другой пикет.

   Вглядевшись, я действительно увидел вдалеке белое пятно... Еще дальше, в млеющей степной мгле мелькала третья, уже чуть заметная белая точка.

   - И так до моря? - спросил я.

   - Да, до самого Гурьева...

   - Ну, а выкупаться тут можно? - спросил я, истомленный жарой.

   В глазах пикетчика мелькнуло выражение неподдельного испуга.

   - Что вы это, Бог с вами! - произнес он с изумлением. - Как можно в реке купаться? Да тут след ваш на песке увидят, - я обязан объяснить, кто и для какой надобности подходил к берегу... А вы - купаться!.. Ах, Боже мой!..

   Он с искренним недоумением смотрел на человека, который мог сказать такую несообразность... Мой спутник, природный казак, объяснил, улыбаясь, что я приезжий и местных порядков не знаю...

   В периоды осенних и весенних плавен войско усеивает бударами все берега и яры. По сигналу (пушечным выстрелом) оно кидается в реку и идет "ударом" на высмотренные раньше ятови. Здесь уже исчезает всякое иерархическое различие. Казачий офицер, будь он даже полковник, - становится в ряд с простым казаком. Будары соединяются по две, в каждой сидят ловец-казак и гребцы (гребцы могут быть и наемные)... Если во время "удара" какой-нибудь ловец, стоящий на ногах в узкой и шаткой бударке, упадет в воду (тогда прямо ледяную), вся флотилия пронесется мимо, как кавалерийский отряд в атаке над упавшим с лошади. Никто не остановится, чтобы подать помощь.

   Зимой в период багренья войско двигается на санях от Уральска до Гурьева, останавливаясь в заранее отведенных местах. Река кипит тогда своеобразной походной жизнью. За войском тянутся торговцы рыбой, отправляющие ее целыми обозами в Россию, идет торговля съестными припасами, сапогами, рукавицами, шапками, принадлежностями лова... Виноторговцы, по старой памяти о "царевом вине", выставляют над бочками национальные флаги ("знямки" - уменьшительное от "знамя").

   Эти походы на рыбу всем войском содействуют в высшей степени сохранению на Урале казачьего быта и типа. Войско в эти периоды чувствует свое единство. На привалах кипят религиозные споры, распространяются политические новости. В старину всякая смута зарождалась в этих походах. Пугачев тоже собирался "объявиться" на плавне, но старшинская сторона и осторожный Симанов отменили тогда осенний лов. Вообще рыба свободно спала ту зиму по омутам, пока степь курилась пожарами, гремела выстрелами и обливалась кровью...

   На время севрюжьей ловли и багренья, как вообще на всякое рыболовство, производимое войском в известном месте и в определенное время, - назначается особый атаман рыболовства, обязанный следить за соблюдением правил лова. Но еще более властным распорядителем является обычай. Надо отдать войску справедливость: загородив свою реку, оно сумело завести на ней образцовые порядки, и общинный дух сказался на реке гораздо полнее, чем в земельной общине.

   В собрании уполномоченных ежегодно дебатируются вопросы, возникающие на почве общинного рыболовства, и после всестороннего обсуждения осторожно вводятся в практику.

   Первый участок реки, с которого начинается ловля, отводится для так называемого "презента".

   Это старинный обычай. Уже во времена Михаила Федоровича яицкие "зимовые станицы" ездили на Москву, "кланялись" государям рыбным подарком и отдаривались в свою очередь. Посланцы войска получали "ковши и сабли", войску шли разные милости. Казаки дорожат этой традицией, но уже с давних времен к ней присосалось хищничество войсковых воротил. Участки для "презента" отводятся щедрой рукой, улов получается гораздо больше, чем нужно собственно для царского двора, и этими остатками атаманы задаривали членов военной коллегии, оренбургского и казанского губернаторов, которые за это покрывали всякое воровство "старшинской стороны".

   Это в известной степени сохранилось до наших дней. Войсковая бюрократия бесконтрольно распоряжается презентом и распределяет "войсковой подарок" без участия представителей войска. Это стало своего рода бытовым явлением, и по количеству балыков и икры, получаемых в Уральске чиновниками разных ведомств, жители судят о теплоте или холодности междуведомственных отношений.

   Войско сильно косится на это бесцеремонное расхищение своего улова. Однажды даже была отряжена депутация к одному из атаманов, с просьбой передать распоряжение презентом в руки войсковых уполномоченных. Положение атамана было щекотливое. Он вышел из затруднения при помощи патриотической риторики.

   - Кто меня сюда назначил? - спросил он у депутатов.

   - Известно, кто, ваше-ство. Наказных атаманов назначает государь император.

   - Вот видите. Государь доверил мне все войско. А вы не хотите доверить такого пустяка. Значит, вы идете против царской воли...

   Депутаты сробели перед этим своеобразным призывом к "верноподданству", и бесцеремонное присвоение войскового труда продолжается до настоящего времени без контроля войска*. Кому только не "кланяется уральское войско" своими "презентами". Один атаман, служивший когда-то в кавалерийском полку, ежегодно посылает массу икры и рыбы офицерам этого полка. Офицеры пили за здоровье атамана, за боевую взаимность свою со славным уральским войском... Но, - как только атамана убрали, рыбный стол полка внезапно оскудел...

   ______________________

   * Писано в 1901 году.

  

   В старину атаманы назначались из природных казаков. Они грабили войско, но отлично знали его нравы и обычаи. Противник Пугачева Мартемьян Бородин был, если не ошибаюсь, последним атаманом из казаков. После него назначались атаманы из столицы, ничего общего с "войском" не имевшие. Знакомые (в лучшем случае) с обычным хозяйственным строем казарм, - они становятся распорядителями целой своеобразной области, с ее бытовыми особенностями. По "причетному приказу" такого атамана войско выступает на общий покос и по его же сигналу двигается "ударом" на багренное рыболовство. В этих распоряжениях ему помогает особое учреждение: съезд уполномоченных, своего рода казачье земство. Но его постановления имеют только совещательный характер. Хорошо, если атаман - человек благоразумный. Но ведь это бывает не всегда, и иные атаманы склонны распоряжаться хозяйственным бытом казаков, как строевой шеренгой. Казак на своем гумне, на своем покосе, пашне, на рыбной ловле - представляется им вечным "нижним чином", обязанным тянуться во фрунт и беспрекословно исполнять самую нелепую команду.

   На этой почве разыгрываются порой анекдоты чисто щедринского жанра.

   Одному бравому атаману не понравилось, что в городе Уральске много плетней. В городе должны быть не плетни, а заборы. Атаман распорядился, чтобы к такому-то сроку плетни были заменены заборами. Совершенно понятно, что приказание не было исполнено: сторона безлесная, материал дорог. В назначенный день атаман собрал так называемых "служилых казаков", выстроил их на площади и с этой армией двинулся против плетней. По его приказу служилые казаки, находившиеся в строю и не смевшие ослушаться, - стали поджигать плетни. Генерал суетился, ругался, командовал, сухие плетни пылали, толпа смотрела в угрюмом молчании. Только один старый казак наконец плюнул и сказал довольно громко:

   - А еще говорят: не сумасшедший.

   Мне называли этого казака. Атаман, говорят, слышал, ио промолчал... А плетни, как местная особенность, и до сих пор украшают улицы старинного казачьего города...

   Кажется, с тем же неугомонным атаманом было и другое колоритное происшествие. Он вздумал объехать "свою" область. Всюду были приготовлены парадные встречи. Встречали не только казаки, которые для этого случая оседлали рабочих лошадей, но и все население. Старые казаки, казачки, казачата и девушки. По окончании парада генерал ходил по площади, сыпал прибаутками в народном вкусе, заигрывал со станичными красавицами.

   Особенное внимание старого селадона привлекла девочка-подросток, дочь зажиточного станичника, ходившая по улице с подругами. Его превосходительство подошел к ней с какой-то веселою шуткой. Девочка отвернулась. Зная "ключ к женскому сердцу", он протянул ей двугривенный "на семечки" и после этого попытался милостиво взять ее за подбородок. Девочка бесцеремонно двинула его локтем и сказала:

   - Начхать (говорят, она выразилась еще сильнее). У тятьки и своих много...