Короленко Владимир Галактионович - У казаков

   И крамольная красавица пошла дальше, луща семечки и пересмеиваясь с казачатами, которых, по известной женской глупости, очевидно предпочитала заслуженным генералам.

   По этому поводу поселковый атаман получил нагоняй. В приказе было отмечено, что население распущено, не дисциплинировано и не питает должного уважения к начальству... Юная красавица на некоторое время стала очень популярной.

   Навстречу этим попыткам командовать вне строя, - население часто готово к отпору. Особенно если эти попытки посягают на обычаи и нравы рыболовства.

   Осенью перед тем годом, когда я был в Уральске, берега Яика видели характерную картину, напомнившую старые яицкие времена. Наказной атаман был назначен недавно, обычаев не знал, был человек самонадеянный и склонный к командирским замашкам. Кроме того, говорили, что на него оказывал большое влияние адъютант, человек чрезвычайно непопулярный в войске... В первый же день войско, по обычаю, закончило ловлю на участке, назначенном для презента, Адъютанту показалось, что улов мал. Он сказал об этом атаману, и тот распорядился продолжать лов на следующем участке.

   Войско находило, что улов достаточен, но предмет был щекотливый, и войско согласилось продолжить лов на следующий день. Участок, на котором производится лов, по обычаю и по постановлению съезда уполномоченных, ограждается снизу поперек всей речки большой "аханной" сетью, чтобы рыба, потревоженная на участке, не кинулась вниз и не подняла других ятовей, залегших на зиму.

   Но атаман, раз отдав опрометчивый приказ, не хотел брать его назад и опять поставил вопрос на почву верноподданнического благоговения и дисциплины. К нему подошли некоторые офицеры в ловецких костюмах и уважаемые старые казаки и стали убеждать отступиться. Завтра войско готово отдать для презента другой участок, но нельзя нарушить исконные правила лова.

   Атаман вскипел. Он топнул ногой и крикнул: "Молчать! Слушать команды".

   Старики угрюмо разошлись по местам. Генерал дал знак, по которому войско должно кинуться ударом. Никто не двинулся с места. Атаман посмотрел на это, как на бунт. Это его рассердило тем более, что в это время у него в гостях был саратовский губернатор, стоявший тут же.

   - Офицеры, вперед!..

   Никто не двинулся. Да это было и невозможно: в рыбной ловле нет офицеров и рядовых: заслуженный офицер часто плывет в паре с простым казаком.

   Атаман рассвирепел. Это уже показалось ему бунтом против верховной власти, во-первых, и против его авторитета, во-вторых. Он стал кричать и при этом произнес неосторожную фразу:

   - Прикажу на песке осетров багрить, - будете багрить, пока не скомандую отставить...

   По войску пошел шум. "Еще солдатских шинелей на казаков не надел", - кричали казаки. Это был старый лозунг... Из-за "солдатских шинелей" Яик не раз тревожно подымался против Москвы. Шум разрастался. Старики громко ворчали. Среди молодежи, особенно из Свистуна, замелькали багры, и скоро береговой яр, яа котором стояло начальство, оказался окруженным взволнованной толпой.

   - Чего тут было... И-и!.. - говорил, слегка косясь на офицера, учужный казак, рассказавший мне в общих чертах эту историю. И потом, усмехаясь в усы, прибавил:

   - Гость-то... Саратовский... Кинулся поскорее к саням, пал кверху тормашками и кричит кучеру: - Гони в город. Нахлестывай!.. Ну их, дескать... Спасибо на угощении.

   Впоследствии ту же историю мне во всех подробностях рассказывали в Свистуне старые казаки в бухарских стеганых халатах.

   - Атаман испужался, снял папаху, давай кланяться войску. - "Простите, господа войско. Я по новости ваших обычаев еще не узнал". Ну-мол теперь будешь знать...

   - А если бы не уступил? - спросил я.

   - И-и! Что ты. Не дай Бог, - сказал один. А другой прибавил:

   - Не знай, что и было бы... Наше, брат, войско - сурь-ез-ное...

   Уральская железная дорога построена недавно. Когда возник вопрос об отчуждении земли под полотно дороги, - казачья община оказалась в затруднении; приходилось в неделенную степь пустить целую полосу, которая отходила в собственность дороги. В конце концов, отчуждение все-таки произошло... Право собственности приобретено дорогой почти за чечевичную похлебку.

   Таким образом, коснувшись железнодорожных сребреников, казачий строй допустил к себе опасного соседа: на отчужденной земле стали элеваторы, мельницы, склады, задымились трубы, в темные осенние вечера загорелось электрическое освещение. Затем железнодорожная компания стала отчуждать эту землю третьим лицам, и опять на праве собственности... Первые попытки этого рода вызвали процесс, который община проиграла, и теперь под боком у бывшего Яицкого городка растет целый поселок, живущий своею особенною жизнью, и главное - растут интересы, которые, конечно, когда-нибудь потребуют и своего представительства. Вокзал и линия железной дороги - это вторжение "иногороднего" элемента в самое сердце казачьей общины...

   Факт совершился. Казачий город выразил свое нерасположение тем, что отодвинул место для вокзала подальше. Но в последнее время он сам тянется к вокзалу своей северной частью... Паровой свисток, изгнанный с реки, раздается властно и невозбранно, растут склады, магазины, каменные дома... Старый исторический "городок" прижимается южною частью к Яику с его нетронутыми водами и учугом.

   Это два полюса, два разных периода истории, Европа и Азия, прошедшее и будущее казачьей страны...

   На самом рубеже между ними, как бы заступая дорогу надвигающейся Европе, на "Большой" городской улице стоит старый собор, почтенное серое здание с шатровыми крышами и облупившейся штукатуркой. Это тот самый собор, колокольня которого была когда-то взорвана пугачевцами. До сих пор старожилы указывают груду камней и щебня, отмечающих место этого взрыва. Здесь же около собора находился небольшой "ретраншемент", в котором полковник Симанов с "верными" старшинской стороны казаками отсиживался от овладевших городом пугачевцев.

   Все здесь носит характер глубокой, седой старины. Рассказывают, между прочим, что будто старый собор упорно "не принимает новой штукатурки" и уже несколько раз сбрасывал ее с себя, как ничтожную шелуху. Простые казаки говорят об этом факте с глубоким убеждением и суеверной многозначительностью, офицеры с некоторым недоумением. Факт (объясняемый, быть может, особыми свойствами "войсковой" штукатурки) устанавливается многочисленными показаниями: старый собор упрямо отметает новую оболочку и как бы подает пример консерватизма своим смиренным соседям...

   Внутри этого собора, на правой стороне, невдалеке от входа, бросается в глаза грубая каменная гробница, в форме саркофага, покрытая частью облупившейся темною краской. Над этой загадочною гробницей носятся сбивчивые предания. Говорят, между прочим, будто один из священников Петропавловской церкви (находившейся вне ретраншемента, во власти пугачевцев) отказался венчать Пугачева с казачкой Устиньей Кузнецовой и за это был замучен. Казаки "верной стороны" похитили его тело и положили в эту гробницу. Кажется; это предание неверно: исторические источники нигде не упоминают об этой казни. Наоборот, после захвата Пугачева яицкие священники подверглись суровым карам за излишнюю уступчивость требованиям "набеглого царя". По другой версии - под видом похорон попа полковник Симанов и осажденные "старшинские" казаки скрыли в гробнице войсковые регалии, - атаманские насеки и грамоты царей войску, - опасаясь, чтобы все это не попало в руки пугачевцев, если бы они взяли "ретраншемент". Как бы то ни было, таинственная гробница, неведомо кем поставленная в углу старого казачьего собора, привлекает общее внимание. В войске издавна существует легенда о какой-то грамоте царя Михаила Федоровича, в силу которой казакам отдавалась река Яик от вершин и до моря, со всеми притоками. Эта заманчивая грамота, сгоревшая будто бы в большой пожар еще в начале XVII столетия, служила предметом настойчивых розысков, и уже во времена Петра Великого зимовые яицкие станицы потратили немало денег, роясь в столичных архивах. Но никаких следов грамоты не нашлось, значит, она не могла и попасть в гробницу. В войске, однако, существует упорное убеждение, что какие-то реликвии казачьего строя и, может быть, какие-то его "права" дремлют в гробнице, в недрах старого собора, не принимающего новой штукатурки*.

   ______________________

   * В интересах истории подымался даже вопрос о вскрытии гробницы, но дело это заглохло, кажется, в духовном ведомстве.

  

   Вокруг собора и за ним раскинулись "курени": убогие деревянные домишки, порой плетневые мазанки с плоскими крышами. Здесь уже и не пахнет городом. Казачата играют в уличной пыли и на мураве, мимо церкви бредет старый-престарый казачище с посошком и бормочет что-то про себя. Вдали виднеются крутые, глинистые обрывы Урала, уже на другой, "бухарской" стороне. И под шум степного ветра, налетающего оттуда и крутящего вихрями летучую пыль, как-то даже забываешь, что стоишь на той же улице, в другом конце которой красуется триумфальная арка, европейские магазины, вокзал, элеваторы...

   В куренях есть свои исторические достопримечательности. На углу Большой и Стремянной улиц показывают два скромных дома. Один из них, угловой, - деревянный, сложен, очевидно, очень давно, из крепкого лесу.

   Бревна отлично еще сохранились, хотя один угол сильно врос в землю, отчего стены покосились, а тес на крыше весь оброс лишаями и истлел, кое-где превратившись в мочало. Другой, стоящий рядом, в глубь Стремянной улицы, тоже очень старый, сложен из кирпича с некоторыми претензиями на "архитектурные украшения". Он тоже весь облупился. Слепые окна отливают радужными побежалостями, крыльцо, выходящее во двор, весь заставленный кизяками, погнулось под бременем лет до такой степени, что могло бы возбудить любопытство архитектора самым фактом своего равновесия.

   Местное предание гласит, что первый дом (деревянный) принадлежал казаку Петру Кузнецову, откуда Пугачев взял себе невесту, Устинью Петровну, ставшую на короткое время "казачьей царицей". В каменном - жил будто бы сам Пугачев во время наездов из Оренбурга...

   Есть много оснований считать это предание верным. Местный старожил и литератор, Вяч. Петр. Бородин передавал мне, что несколько лет назад, при перекладке печи в каменном доме, печники нашли целую связку старинных бумаг, по-видимому, тщательно скрытых под печью. Очень может быть, что в связке этой находились интереснейшие материалы для истории Пугачева, но, к сожалению, полицейский надзиратель, знавший об этом факте, рассказал о нем слишком поздно, и отыскать бумаг не удалось...

   Эта находка отчасти подтверждает, что старое каменное здание играло какую-то особенную роль в историческом движении. По словам того же В.П. Бородина, каменный дом принадлежал Кузнецову, и в нем жила Устинья уже царицей, а Пугачев останавливался у нее во время своих наездов в Уральск. Мне кажется, однако, что предание, связывающее оба соседние дома и называющее деревянный домик Кузнецовским, вернее. Известно, во-первых, что Кузнецов был казак небогатый, а каменных домов в то время было немного... Во-вторых, г-н Дубровин ("Пугачев и пугачевцы") говорит, что перед вторым отъездом в Оренбург Пугачев перевел свою новую жену в Бородинский дом, лучшее здание в городе. Место этого дома указывают теперь различно: это или нынешний атаманский дом на Большой улице, или еще один дом, давно уже перестроенный так, что от прежнего едва ли остались и стены.

   Смутное предание и это точное указание истории легко примиряются, если принять во внимание, что Пугачев приезжал в Уральск еще до своей женитьбы. Как известно, он дважды вел подкопы под ретраншемент и сам постоянно руководил минными работами. Следы одной из этих мин и теперь еще видны в куренях, по направлению от собора - "а юго-запад. Очень возможно, что вначале Пугачев сам жил в этом каменном доме, распоряжаясь осадой и подкопом, а Кузнецовы были в это время его ближайшими соседями.

   Выдающийся уральский исследователь и знаток старины покойный Иоасаф Игнатьевич Железное, в первой половине прошлого столетия собрал много живых еще преданий того времени, частью записанных со слов очевидцев и, во всяком случае, по свежим следам. Одна из рассказчиц, столетняя монахиня Анисья Невзорова, говорила Железнову (в 1858 г.) о знакомстве Пугачева с будущей "царицей".

   - Сидит, это он, Петр Федорович, под окном и смотрит на улицу, а Устинья Петровна на ту пору бежит через улицу, в одной фуфаечке да в кисейной рубашечке, рукава засучены по локоть, а руки в красной краске (она занималась рукодельем: шерсть красила да кушаки ткала), Тут он в нее и влюбился.

   Этот рассказ современницы тоже указывает на близкое соседство обоих домов и подтверждает предание, витающее над этими полуразвалившимися зданиями на Стремянной: из окон этого каменного дома Пугачев мог видеть красавицу Устю, пробегавшую "по домашнему" через улицу. И это определило трагическую судьбу молодой казачки.

   В старинных "делах", которые я имел случай читать в войсковом архиве, не раз упоминается о "называемом дворце" Пугачева. Весьма вероятно, что и сватовство и свадьба происходили еще в этом скромном доме. Судя по историческим данным, Устинья шла за "набеглого царя" неохотно. Когда к ней приехали сваты, она спряталась в подполье.

   - И что они, дьяволы, псовы дети, ко мне привязались? - говорила она.

   Во второй раз к ней приехал уже сам Пугачев, но и тут Устинья и ее отец неохотно шли навстречу высокой чести.

   После свадьбы и второго взрыва Пугачев опять уехал в Оренбург, но прежде он образовал целый штат "придворных" около новой "царицы". В бумагах войскового архива, в списках арестантов, содержавшихся во время усмирения бунта при войсковой канцелярии, я встретил, между прочим, имена:

   "Устиньи Пугачевой", содержавшейся "за выход в замужество за известного злодея, самозванца Пугачева, и за принятие на себя высокой фамилии".

   Сестры ее Марьи Кузнецовой - "по обязательству сродством с беззаконным самозванцем".

   Петра Кузнецова - "за отдачу дочери своей Устиньи Петровой за злодея Пугачева".

   Семена Шелудякова - "за бытие в самозванцевой партии и за езду от самозванцевой жены к злодею Пугачеву по почте под Оренбург с письмами".

   Устиньи Толкачевой - "за бытие при самозванцевой жене за фрейлину".

   Старшинской женки Прасковьи Иванаевой - "за бытие у самозванцевой жены стряпухой".

   И, наконец, молодого казака-подростка - "за бытие при называемом дворце в пажах".

   Брак этот не принес счастья Пугачеву и погубил бедную молодую казачку, захваченную вихрем исторических событий. Свадьба происходила под гром неважных пушчонок из ретраншемента, в котором укрепился Симанов с "верными казаками". В "куренях" пугачевцы тоже построили свою "воровскую батарею". Командовал ею мрачный Карга. Шла постоянная перестрелка. Летали ядра, пули, киргизские стрелы, язвительные слова. На древка стрел и дротиков привязывались разные укорительные письма... Бунтовщики самым язвительным образом отзывались о царице Екатерине. Симановцы осыпали оскорблениями ее невольную соперницу...

   Сила Пугачева была в наивной и глубокой народной вере, в обаянии измечтанного страдальца-царя, познавшего на себе гонение, несущего волю страдальцу-народу.

   Женитьба при живой жене была яркой, бьющей в глаза неправдой. Увлечение Пугачева было, должно быть, очень сильно, а оскорбить хороший казачий род незаконной связью он, по-видимому, боялся. Роковая для Устиньи свадьба состоялась. Совесть искренних пугачевцев была смущена. Покорное Пугачеву духовенство отказалось поминать новую "царицу" в ектеньях "до синодского указу"... Крыша кузнецовского дома была видна из ретраншемента. Ликование кощунственной свадьбы доносилось за стены укрепления, поддерживая не одну уже, быть может, колебавшуюся совесть "верной стороны". Если не симановские пушки, то полемические стрелы из рентраншемента приобрели после этого новую силу...

   Как бы то ни было, - этот невзрачный, покосившийся дом видел в своих стенах своеобразный "придворный штат" фантастической царицы. Здесь толпились фрейлины - недавние подруги ее по куреням - и пажи-казачата. Пугачев, как известно, относился к Устинье с уважением и доверием. По всем данным, Устинья была скромная женщина, не вмешивавшаяся в дела и никому не сделавшая ни малейшего вреда в период своего сказочного царствования.

   Впоследствии, по приказанию Панина, на Яик и в Оренбург были присланы особые вопросные пункты о поступках Пугачева и пугачевцев. Нет сомнения, что это расследование не оставило бы без внимания каких-нибудь смешных или предосудительных выходок выскочки-царицы, если бы они были. Но их не было. Устинья в своем исключительном положении вела себя скромно, с каким-то непосредственным тактом, и даже в те времена бездушной формалистики, когда всякая вина была виновата, она была признана по сентенции невиновной...

   По временам у нее являлись сомнения... Не раз по ночам молодая казачка плакала и приставала к загадочному человеку, неожиданно ставшему ее мужем, с расспросами: кто он такой, действительно ли царь и по какому праву захватил ее молодую жизнь в водоворот своей туманной и бурной карьеры? Указание на драму, начавшуюся в стенах этого дома, сохранилось в допросах Устиньи, приводимых г-м Дубровиным. Но, разумеется, подлый деревянный язык застеночных протоколов не мог сохранить трогательных оттенков трагедии женского сердца... Жалобы и слезы юной казачки, смущенные ответы таинственного и мрачного человека, неожиданно вмешавшегося в ее жизнь, - все это теперь стало тайной старого дома. А так как и действительный Пугачев далеко не похож на то "исчадие ада", каким, по старой привычке, изображала его история, то очень может быть, что в эти минуты, наедине с молодой женой, ему бывало труднее, чем на полях битв, на приступах или позднее при "расспросах" с пристрастием Павла Потемкина...

   Может быть, отчасти поэтому он не живал долго в Яицком городке и, примчавшись из Берды с небольшими отрядами по зауральской стороне, скоро опять мчался обратно снежными степями, рискуя встретиться с разъездами противников или попасть в руки орды...

   Печальна дальнейшая судьба бедной казачьей царицы. Пугачев проиграл свое дело на Яике. Он умчался из-под Оренбурга, чтобы еще раз пронестись ураганом по заводской и крепостной восточной России, а Сима-нов со старшинской партией вышли из ретраншемента, и началась расправа. Устинья со всем своим штатом попала из "называемого дворца" в тюрьму при войсковой канцелярии. Потом пошли этапы, кордегардии, тюрьмы, эшафоты. Существует очень правдоподобный рассказ, будто бы Екатерина пожелала лично видеть свою фантастическую соперницу. Свидание состоялось. Екатерина нашла, что Устинья далеко не так красива, как о ней говорили. После всего, что пришлось перенести бедной казачке, полуребенку, на пути от этого скромного деревянного домика в куренях до дворца Екатерины, отзыву этому можно, пожалуй, поверить...

   Это свидание могло бы послужить благодарным сюжетом для интересной исторической картины. После него Устинья исчезает надолго в казематах Кексгольмской крепости. Более четверти века спустя (в 1803 г.) царственный внук Екатерины, мечтательный и гуманный Александр I, обходя эти казематы, встретил там, между прочим, и Устинью. На вопрос государя, ему сообщили, что это вторая жена Пугачева. Александр тотчас же приказал освободить ее, но, конечно, это пришло уже слишком поздно...

   Да, торжественная история имеет также свои задворки, совсем не торжественные и не красивые. Бедная Устя, скромная казачка из куреней, красивый мотылек, захваченный бурей исторического движения, - и великая императрица... Кто их рассудит, и если кто рассудит, то какой тяжестью ляжет на чашку великих дел Екатерины несчастная судьба скромной казачки?

   В обоих исторических домах живут какие-то бедняги-татары. В то время, как я внимательно осматривал их и снимал фотографии, хозяев не было дома. Тусклые окна загадочно глядели на улицу. Двор, на котором некогда толпились казачьи старшины, полковники и "генералы", передразнивавшие графов и князей екатерининской свиты, зарос муравой и был покрыт кучами "кизяка", запасенного на зиму бедной татаркой. Деревянное крыльцо, на котором, вероятно, сиживал казачий царь, творивший свою расправу, уже совсем покосилось, и веревка для грязного белья тянулась между колонками широкой террасы.

   Пока я с моим спутником П.Я. Шелудяковым, потомком очень видного пугачевца, ходили вокруг дома, заглядывая во двор, к вам стали собираться обитатели заинтересованных "куреней", казаки и татары. Один из них сообщил с таинственной многозначительностью, что в каменном что-то "непросто"...

   - Мотри, - непременно есть что-нибудь...

   - Что же именно?..

   - Да уж... Чего говорить-то...

   Оказалось, по рассказам соседей, что живущая в бывшем "дворце" вдова татарка слышит по временам под полом возню, шум, голоса и стоны. В смутном сознании куренных обывателей полуразвалившееся здание все еще хранит и бурные страсти, и невыплаканные слезы его бывших обитателей.

   Самое наше посещение создало в куренях новую легенду: обыватели заключили, что цель нашего осмотра - покупка "казною" пугачевского дома, как бывшего царского дворца. Может быть, в интересах истории это и следовало бы сделать, но... эти достопримечательности куреней - памятники "опальные", о которых никто не позаботится, пока они, покорные времени, не сровняются с землей...

   С этими мыслями в голове, с трогательным и грустным образом бедной Усти в воображении оставил я Стремянный переулок. "Дворец" стоял все так же насупленный и молчаливый, в окне кузнецовского дома мелькнуло за стеклом детское личико. Степной ветер взметывал белесые листья тополей над старым руслом реки, а невдалеке, в своих крутых берегах, бурлил и метался дикий Яик...

   Я собрался в поездку по "верховым" станицам, т.е. кверху от Уральска, до Илека, где уже кончается область Уральского войска.

   Для этого я купил себе лошадь. Это был заслуженный когда-то строевой конь, постепенно опускавшийся по ступенькам житейской карьеры и перед моей поездкой исполнявший скромную работу при молотилке на войсковой учебной ферме. Опытный глаз мог еще различить сквозь худобу и опущенность прежние статьи хорошей казачьей лошади.

   Добрые люди снабдили меня тоже изрядно послужившей на своем веку тележкой на погнувшихся дрогах, и, наконец, благоприятная судьба послала мне прекрасного спутника в лице Макара Егоровича Верушкина, илецкого казака, учителя с той же учебной фермы. Он ехал в Илек к родным.

   На склоне июльского жаркого дня. снарядившись в путь, мы двинулись из садов через Чаган луговыми и степными дорогами. Вся совокупность нашей скромной экспедиции - и костистая лошадь, и скрипучая тележка, и наши фигуры в белых картузах, скоро покрывшихся летучей степной пылью, - ничем не нарушала привычной картины степной дороги, то лениво взбегавшей на увалы, то тянувшейся серою лентой между бахчами...

   Солнце сильно склонилось к закату. Последние лучи играли еще на верхушке триумфальной арки и церковных главах Уральска, когда, минуя "Баскачкину ростошь" и Солдатскую Старицу (старое русло Урала) и перерезав пыльный тракт, мы поднялись на широкий увал, и тележка покатилась ровною степью... Перед нами была безграничная степь. Даль обволакивалась легкою предвечернею дымкой, и только вправо зеленая полоска лесной поросли отмечала вдали берега излучистого Урала...

   Солнце совсем уже село, и теплые сумерки лежали над степями, когда наша тележка въехала в улицы Трекиных хуторов, где мы наметили свой первый ночлег.

   На улицах стояла тишина, свойственная этому неопределенному сумеречному часу. Кое-где на завалинках и бревнах виднелись группы казаков, занятых разговорами. К одной из таких групп мы и привернули со своей тележкой.

   - Доброго здоровья, - сказал мой спутник.

   - Здравствуйте, - ответили казаки. - Кого надо?

   - Где тут живет ваш уполномоченный NN?

   Я уже говорил о "съезде уполномоченных", заменяющем казачье земство. Население относится очень сочувственно к этому учреждению, и звание уполномоченного считается очень почетным званием. Один из моих уральских добрых знакомых, Н.А. Бородин, бывший петровец, ученый войсковой рыбовод, предвидя возможность недоверия станичников к иногороднему приезжему человеку, снабдил меня письмами к нескольким уполномоченным. В этих письмах, подписанных тремя интеллигентными казаками, бывшими председателями съездов, сообщалось о цели моей поездки, и уполномоченные приглашались оказать мне содействие по собиранию нужных сведений. Бумага эта осталась без действия, так как в это время почти все "уполномоченные", по большей части почтенные старики, были на бахчах или в полях. Но все же самая возможность ссылки на это письмо давала мне своего рода опорный пункт и служила началом разговора... На наш вопрос об уполномоченных, один из казаков ответил:

   - Он в городе. Да вам его зачем?

   - Письмо у нас от Николая Андреевича Бородина. Переночевать бы.

   - Так что же! Это и у меня можно, - сказал, подымаясь, высокий бородатый казак... - Мы Николая Андреевича тоже довольно знаем. - И он стал отворять плетневые ворота.

   Мы, разумеется, охотно приняли приглашение и въехали во двор. Постройки в этой безлесной местности имеют особый характер. Отличительная черта - преобладание плетней и чрезвычайная экономия материала. Маленькие, чистенькие мазаночки с плоскими крышами придают своеобразный вид широким станичным улицам. Дворы тоже обносятся плетнями.

   - Где хотите ночевать, - спросил у нас хозяин: - на дворе, а то в светелке?

   Он только что вышел, наклоняясь в дверях, из своей избы, куда ходил распорядиться насчет самовара, и я искренне удивлялся, как могут такие большие люди помещаться в таких игрушечных жилищах. Ночлег в жаркой светелке нам не улыбался, и мы попросили устроить нас на дворе.

   Вынесли самовар. Вечер был тихий и ласковый. Пламя свечи, поставленной на земле, стояло ровно, не колыхаясь, и освещало группу казаков, собравшихся из любопытства и сидевших на земле по-киргизски на корточках. Одного из них, седого старика, с буйными седыми кудрями, выбивавшимися из-под слишком узкого форменного картуза, позвал хозяин, узнавший о цели моей поездки, - как человека, для меня интересного: дед его хорошо знал Пугачева.

   - Как же, как же... Хорошо знал, - заговорил старик, довольный вниманием, и, оглянувшись на слушателей, прибавил с благодушной улыбкой:

   - Вместе сурков вылавливали в степи...

   - Как это? - спросил я с недоумением.

   - А так, очень просто. Найдут сурчину... ямку, значит. Польют воду - сурок и выскочит. Он его сейчас придавит к земле подожком...

   - Да зачем ему было сурков давить?

   - То-то вот, подумай ты. Бывало, тоже и дедушка спрашивает его: зачем, говорить, это вам, ваше превосходительство?.. А он и говорит... - Старик делает свирепое лицо и таращит глаза. - Этак же, говорит, ваших отцов, старых казаков... вс-сех передавлю...

   - Эх, - не то рассказывает, - говорят слушатели.

   - Спутал.

   - Это он о другом. О Волконском это...

   Старик сконфуженно оглядывается... Он действительно спутал. У Иоасафа Игнатьевича Железнова, уральского бытописателя и историка, есть колоритный рассказ старого казака о князе Волконском, оренбургском губернаторе в начале XIX века. Дело тогда шло о введении в казачьем войске "чередовой" службы. Казаки противились: они видели в этом первый шаг к регулярщине... Началось сильное брожение. Казаки отказались послать требуемый начальством полк в Грузию. В это-то время, чтобы ознакомиться с причинами и характером движения, из Оренбурга приехал князь Волконский. Сначала он "принял на себя суворовские замашки", притворился простачком, ходил по домам и толковал с бабами об их житье-бытье, а с ребятами выходил потешиться в поле, выливать земляных тушканчиков... Эта генеральская "блажь" не обманула, однако, казаков, и войско смотрело на него с прежней чуткой подозрительностью. Действительно, месяца через два Волконский вернулся с несколькими батальонами солдат и с отрядом башкир. Казаки встретили его с хлебом-солью, но он хлеба-соли не принял, пока казаки не примут от него то, что он привез.

   - От добра, батюшка, не откажемся, - ответили казаки, догадываясь, что дело идет о "штате", - а что не по нас, не обессудь, кормилец, - совесть претит...

   - А это что? - спросил Волконский, указывая на башкир и солдат.

   - Не знаем, батюшка. Должно быть, детки твои, - сказали казаки. - И игрушки в руках у них славные. Не бесчестно и взрослым поиграть. У нас, кормилец, есть такие же. На вид немудрые, а в деле добрые. Только не обессудь - мы их дома оставили. Думали, не понадобятся.

   Перед генералом был "русский бунт", с хлебом-солью и пассивным упорством. Волконский пригрозил всех расстрелять. - "Стреляй, есть когда не жаль царского пороха". - И казаки стояли на месте.

   Волконский расквартировал войска в городе и велел разойтись по домам. Казаки не пошли и около трех суток стояли на морозе "за башней". Неизвестно, что вышло бы из этого бунта "стоянием", но генерал прекратил его.

   Он выехал "за башню" и велел разойтись. Казаки не двинулись. Волконский приказал схватить и выпороть зачинщиков. Их схватили, растянули на земле, но остальные бунтовщики кинулись к ним, скидали на ходу штаны и покрыли зачинщиков своими телами:

   - Их бить, так и нас бей...

   По команде солдаты и башкиры кинулись бить всех не разбирая. Били усердно. После побоища осталась куча избитых и изувеченных тел, но никто не оказал сопротивления. Потом жены приезжали на санях (дело было в ноябре), сваливали на них мужей, как колоды, и увозили в город.

   Между городом и садами, на небольшом холмике и теперь стоят еще два креста. Предание приурочивает к этому месту описанное событие. Отрядом командовал майор Кочкин, и самое событие живет в народе под именем "Кочкина пира".

   Старик, рассказавший о сурках вместо Пугачева, сконфуженно моргал глазами... Слушатели смеялись.

   - Стар дедушка, немудрено и забыть, - заступился я.

   - Какое стар, - насмешливо заметил один из казаков. - До сих пор "наемку" плотит.

   "Наемка" - старый войсковой обычай, из-за которого тоже было много замешательств. Не желающие служить вне области нанимали за себя охотников. Впоследствии это выродилось в налог, который остающиеся платят в войсковую казну, вместо службы натурой (после обязательного срока). Списки ведутся безобразно, и на этой почве много злоупотреблений. Жертва одной из таких "ошибок" была перед нами. Это был старик с совершенно седыми густыми кудрями и тусклыми, когда-то голубыми глазами. На нем был смешной серый пиджак и форменные штаны с лампасами. Глаза глядели с тупой покорностью, но на лице застыло выражение застарелой обиды.

   Судьба его - типичная судьба многих бедняков, сынов вольной, неделеной степи. Он одинок, потому что за службой не успел жениться; беден, потому что за службой не мог пользоваться дарами вольной степи и вольной реки. И вдобавок, теперь, в конце седьмого десятка, когда он уже двигается с трудом, он все еще вынужден откупаться от этой обездолившей его службы.

   Насмешки над беднягой стихли. В нашем кружке водворилось молчание.

   - Как же это вышло? - спросил я. - Почему вы, дедушка, не жаловались?..

   - Как не жалился!.. Подавал в правление сколько раз... Да что?..

   - Ты бы, дед, к студенту какому сходил, - серьезно посоветовал кто-то...

   Это упоминание о "студенте" на казачьем дворе меня заинтересовало. Оказалось, что под "студентами" говоривший разумел группу интеллигентных казаков, окончивших высшие учебные заведения и вернувшихся на родину. Один из них, Н.А. Бородин, бывший петровец, обратил на себя внимание в качестве ученого техника по войсковому рыболовству. Другой, Ив. Ив. Шанаев, был войсковым агрономом и еще раньше провел целую земельную реформу в родном Илеке. Третий служил мировым судьей. Деятельность этой группы образованной молодежи быстро выделила ее на общем фоне казачьей бюрократии, и часто старые казаки голосовали заодно с ними в съездах уполномоченных. Исконные казачьи обычаи протягивали руку молодой оппозиции...

   Становилось поздно. Казачка принесла свежего сена и постелила на дворе под стенкой избы. Свечка все еще горела ровным пламенем, хотя в ней не было надобности. Луна стояла в зените и заглядывала в наш дворик. Казаки разошлись, но человека три, в том числе и хозяин, продолжали беседовать около потухшего самовара.

   Упоминание о Кочкином пире дало направление разговору. Последняя вспышка борьбы "с регулярством" была еще у многих на памяти. В 1874 году генерал Крыжановский, перед какой-то новой частичной реформой, вздумал вперед заручиться покорностью казаков и потребовал, чтобы казаки дали подписку: мы - дескать, такие-то, обязуемся повиноваться верховной власти. Ничего больше. Но эта нелепая беспредметная подписка взбудоражила все войско. К чему? Что значит? На какой предмет?.. Сразу встала старая подозрительность и пассивная крамола...

   - Призвал меня генерал Бизянов, - рассказывал мне старый заслуженный казак, - и говорит: - Слушай, Пахомов*, Ты, я знаю, верный слуга, вся грудь у тебя в васлугах. - Рад, говорю, стараться, ваше превосходительство. - Ты, говорит, Богу и великому государю повинуешься? - Винуемся, говорю. Богу, великому государю всем войском, во всякое время, - Давай подписку. - Никак не могу, ваше превосходительство. Подписаться нам невозможно.

   ______________________

   * Фамилия изменена.

  

   - Почему же? - спросил я.

   Он посмотрел на меня лукаво и многозначительно.

   - Подписаться?.. Легкое ли дело? За эдакие подписки знаешь, что бывает? "Обязуюсь повиноваться верховной власти!.." А они что-нибудь против государя... Тогда как? Тоже обязуюсь повиноваться?

   - Да ведь верховная власть это и есть государь.

   - Государь император - особо. А верховная власть - высшее начальство... Нет... Знаем мы... Учены...

   Таково это степное верноподданство. Оно решительно отделяет царя от реальной власти, идеализирует его, но вместе превращает в отвлеченность. И затем противится реальной власти во имя этой мифической силы...

   На этот раз опасный призрак был вызван без всякой реальной надобности. Генерал-губернатор Крыжановский придал истории характер отказа от повиновения государю и раздул ее в целый бунт. И опять повторились сцены "Кочкина пира". Непокорных казаков высылали к Аму-Дарье, на Аральское море. Гнали этих "уходцев" двумя путями. Одних через Уральский мост у города Уральска, киргизской степью, других через верховые станицы с переправой у Илека. Каждый раз, как изгнанников перегоняли на "киргизскую" сторону, - происходили раздирающие сцены. Казаки сбивались в кучу, обнявшись, "ревели в голос" и не хотели уходить с родной земли. Их били нагайками. Старики и молодые держались вместе, а оторванные от кучи, - опять ползли по земле к своим... Теперь большинство "уходцев" уже вернулись на родину...

   - Отличные казаки! - говорил мне один офицер. - Но подписки и теперь ни за что не дали бы...

   Значительная часть, однако, самые непримиримые, и теперь остаются в изгнании. Особенно много "уходцев" из Свистуна.

   - Мимо нашего поселка и гнали их на Гниловскую станицу, - рассказывал теперь наш хозяин. - Мы с братом в ту пору в полевых казаках служили, а в дому дед жил, лет девяноста. Так он что же сделал, послухайте... Оделся, посошок взял в руки и пошел себе за уходцами. "Куда, мол, дедушка бредешь?" - спрашивают шабры. - "А куда людей гонят, туда и я". Прибежали к нам, сказывают: вот какое дело, дед у вас за уходцами ушел... Брат скочил на лошадь, догнал в Кирсанове... А уж дедушка наш под караулом идет! - "Что такое? Как моге-те старика гнать? Ему девяносто лет". Насилу уже отняли, да и сам еще старый туда же, упирается: "куда старое войско, туда - дескать, и я... Помру, говорит, со старым войском"... Ну, взял его брат на руки, как ребенка малого, посадил в телегу, айда назад. Во всю дорогу заливался, плакал... Я, говорит, за старым войском...

   - Да, дела!.. Как еще большего худа не вышло!

   - Растревожили войско с "подпиской" этой... А ведь наше войско какое...

   - Известно: войско сурьезное.

   Лежа на сене, я начинаю дремать. В промежутках, раскрывая глаза, вижу силуэты бородатых людей, сидящих в кружок. В центре - говорун хозяин оживленно размахивает руками. Обрывки долетающих до сознания разговоров становятся все фантастичнее... Речь идет о политике, о китайской войне, об "англичанке", о Скобелеве. Скобелев вовсе не умер, неправда!.. Вообще, на Урале знаменитые люди бессмертны... Не умер в свое время Петр III, не казнили Пугачева и Чику, Елизавета Петровна после своей смерти очутилась неведомыми судьбами в пещере на Уральском сырту, император Николай I тоже "ходил" и являлся казакам...

   Что касается Скобелева, то он был приговорен к расстрелу: обидел "англичанку"...

   - Стал Скобелев на Балканах против Царя-града только руку протянуть... А она, англичанка, загородила дорогу, не пускает... Немец смеется: даром что Скобелев на Балканах... Англичанка юбкой потрясет, он и уберется... Скобелев услышал и осердился. - Ах она, говорит, такая-сякая... Давай ее, сюда, я ее... Ну, и загнул...

   - По-русски!

   - Да, по-нашему... Она, конечно, обиделась...

   - Все-таки, как бы ни было, королева...

   - Само собой... Не то, что королева, - императрица! Ну, нашему царю из-за Скобелева не воевать стать. И скрыли: будто расстрелян за это, за самое... А подойдет война, он тут...

   - Хитра англичанка страсть!.. Шла раз со своими флотами к нашей приморской крепости. Идет морем, а самое не видать, - все флоты под водой, взять нечем. Однако нашелся тут солдатик один, хитрее ее... Посмотрите, говорит, господа адмиралы, в подзорную трубку. Не увидите ли чего на море? Посмотрели - видно: гусек по морю плывет. Устрельте, говорит, гуська. Навели пушку, устрелили гуська... И вдруг, братцы, из-под воды пошли флоты выходить... Один за одним, один за одним - море укрыли... Ну, тут их, конечно, из пушек...

   - А слышь, наши из Манжурии пишут - были в гостях у ее...

   - Ну?..

   - Верно. Угощала. Господ офицеров особенно, ну, и караул тоже... Вино, закуски, все как следует... Хорошо угощала, нечего сказать.

   Я слушаю, и в моей голове лениво ползут мысли... Что будет, когда королева Виктория умрет?.. Как это событие отразится на политической терминологии нашего народа, привыкшего отожествлять английскую нацию с лукавой бабой, сильной женскою хитростью и коварством... И вдруг - "англичанка" превратится с воцарением наследника в мужчину*.

   - Поймай ты мне, говорит, шипа**... Я, говорит, завтра к тебе буду...

   ______________________

   * Моя поездка была еще до смерти королевы Виктории.

   ** Ш и п - мелкая порода осетра.

  

   Это идет разговор на более современную тему. "Студент", ученый рыбовод Бородин по приятельству попросил нашего хозяина поймать ему икряную самку шипа для каких-то опытов над живой икрой. Лукавый казак вздумал подшутить над ученым. Шипа поймал, но икру вынул, продержал сутки, потом опять положил на место. Самка шипа, несмотря на эту операцию, осталась жива. Я начинаю с интересом прислушиваться...

   - Приехал... - "Поймал ли?" - говорит. - Как же, вот она. - "Икряная?" - Так точно. - "И жива?" - Жива... Взял он сейчас стекляночки, налил чего-то.

   - Ну, и что же? - живо спрашивают слушатели...

   - Поболтал икру, посмотрел и говорит: "Подлец ты, Митрий Михайлович, а еще приятель считаешься. Икру вчера вынул..."

   - Ишь ты... Значит ловок...

   - Д-да-а... не проведешь...

   Я успокаиваюсь насчет репутации моего приятеля и окончательно засыпаю - под отдаленный лай станичных собак. Они то кидаются в степь, то гурьбой убегают от какого-то врага в станицу... На рассвете одна из них возвращается на двор и, увидев нас, решает познакомиться ближе с гостями. А так как я лежал у самого края, то, подойдя ко мне, она стала обнюхивать мой лоб и лицо...

   Я приподнялся с похолодевшей подушки... Небо сильно посветлело, бледная луна скрывалась за крыши. Рядом со мной, раскинувшись, спал гигант хозяин и что-то бормотал во сне. Может быть, он брал со Скобелевым крепости или ему грезились бурные времена в сурьезном войске...

   В дальнейший путь мы двинулись рано. Отдохнувшая лошадь бежала резво, но скоро пришлось ехать шагом.

   Подымался легкий ветер и, оглянувшись на Трекины, я увидел поселок точно сквозь метель. Это по степи несся тонкий сыпучий переносный песок... Песком завалило дорогу, колеса уходили в него чуть не по ступицу и трудно ворочались с тяжелым сухим шипением... Целые гряды больших песчаных бугров, голых или слегка поросших жестким кияком, легли по степи, и верхушки их курились под легким ветром, точно огнедышащие горы...

   Эти переносные пески представляют настоящую угрозу нашим юго-восточным степям... В тот год была на Урале образована комиссия для обсуждения мер борьбы с грозным явлением. Но пока что - песок, как столбы снега в зимнюю метель, мчался по степи, курясь по всему степному простору...