Короленко Владимир Галактионович - У казаков

sp;    8 Порт-Саиде наших путешественников встретила большая неприятность: капитан русского парохода "Херсон" (на котором, между прочим, ехали на восток соседи уральцев - оренбургские казаки.) отказался принять их... Сильно нагруженный "Херсон" вскоре ушел .в море, а казакам предстояло пуститься в дальнейшее плавание на иностранном пароходе.

   9 июля они сели на французский пароход, вызвав общее любопытство пассажиров. На вопросы с перечислением разных национальностей, казаки отвечали одно слово "но", и, наконец, сказали "Моску" (так как, по словам автора, "европейцы русский народ называют Моску".). Французы стали жать им руки и принесли виноградного вина, желая, очевидно, закрепить франко-русский союз обильным угощением наших соотечественников. Но искатели веры не употребляли ни вина, ни кофе, ни чаю, и, таким образом, почвы для закрепления союза не оказалось.

   В Суэцком канале внимание казаков было занято совершенно особенным обстоятельством. Едва ли кто-нибудь из пассажиров корабля, освещенного электричеством и далеко впереди себя кидавшего снопы электрического света, думал в эти минуты о том, что некогда в этих местах "Моисей-Боговидец перешел по морю, яко по суху с израильским народом". Думали об этом одни наши путники. Им говорили раньше: "когда поедете Красным морем, увидите фараонов. Вылазиют из моря и кричат людям: "Скоро ли будет свету преставление?" Но они проехали Чермное море из края в край и нигде водяных фараонов не видели. Только раз, - иронически прибавляет автор, - спугнули на берегу каких-то "фараонов"-купальщиков, которые убежали в пески. А в море всплывали косяками лишь "адельфины, бежавшие по обеим сторонам за пароходом"...

   Индийский океан при выходе из Красного моря встретил их бурными волнами, которые издали казались скалами. "Пароход заиграл под нами, начал поваливаться с боку на бок, так что даже бортами черпал воду". Веселые французы, которые раньше пели песни, теперь валялись на койках. Пятеро суток дул ветер, и рассказчик в течение всего времени не ел и не пил. Только здесь, в бурном океане, среди чужого языка, вдали от знакомых хоть понаслышке мест - наши путники оценили все значение своего отважного предприятия...

   Из всего, что я привел выше, читатель также может оценить его. Без языка, с географическими сведениями, почерпнутыми из "маршрутов" мифического инока Марка и загадочного архиепископа Аркадия, с взглядами четиих-миней и цветников, с миросозерцанием, допускающим существование живых наполовину ожаренных рыб, путешествий во ад и появления фараонов, они плыли с неведомыми людьми, по неведомым морям, с чувствами, напоминающими если не Одиссея, то во всяком случае людей XV или XVI столетия... А впереди, за этими неведомыми морями их манила чудесная, таинственная, загадочная и... чего доброго даже не существующая Беловодия!..

   Непосредственно за этими грозными валами океана, которые "показались им белыми скалами", начиналась область исследования. В писаниях "архиепископа", которые теперь должны были служить для них главною путеводною нитью, пределы Беловодского царства зачерчены необыкновенно широко и неопределенно: "Есть на востоке за северным, а к южной стране за Магелланским проливом, а к западной стране за южным или тихим морем славянобеловодское царство, земля патагонов (!), в котором живет царь и патриарх. Вера у них греческого закона, православно ассирийского или попросту сказать сирского языка... Царь тамо христианский, в то время был Григорий Владимирович, а царицу звали Глафира Иосифовна. А патриарха звали Мелетий. Город, по их названию беловодскому, Трапезанчунсик, а по-русски перевести - значит Банкон (он же и Левек). А другой их же столичный город Гридабад... Ересей и расколов, как в России, там нет, обману, грабежу, убийства и лжи нет же, но во всех - едино сердце и едина любовь"*.

   ______________________

   * Эту цитату беру из доставленных мне казаками же "Пермских губ. ведомостей", где напечатана автобиография "епископа" Аркадия (No 253, 1899).

  

   Таковы были сведения о пределах и приметах искомого Беловодского (или Камбайского) царства... На ставленных грамотах, которые показывал Аркадий, - "смиренный патриарх Мелетий" именует себя "Божиею милостию патриарх славянобеловодский, камбайский, японский, индостанский, индиянский, англоиндийский. Ост-индии, юст-индии и фест-индии, и африки, и америки, и земли хили, магелланские земли, и бразилии, и абасинии"...

   20 июля путники прибыли к городу "Колумбе" (Коломбо на острове Цейлоне), который уже нередко упоминается в обманно-апокрифической литературе, выросшей на почве простодушной веры в Беловодию. 24 июля перед их глазами потянулся цветущий берег Малакки, и вскоре пароход пристал к Сингапуру. Здесь их очень удивили местные извозчики, которые, "не имея на себе ни рубах, ни штанов", - сами входят в оглобли и возят на себе людей. Один из таких "извозчиков" - на требование казаков доставить их в русское консульство, - долго возил их по городу, и, наконец, привез к какому-то магазину и заявил "русска, русска".

   Из магазина, однако, показался хозяин, "человек лет 25, высокого роста, борода и усы выбритые, не имея на себе ни рубахи, ни штанов, как говорится в чем мамынька родила". В магазине извозчик потребовал плату, которая казакам показалась слишком высокой. Григорий Терентьевич Хохлов "вскочил со стула и хотел его ударить врасплох, чтобы он вылетел из магазины". "Я, говорит, с тобой разделаюсь по-казачьи, будешь помнить, как грабить русского человека". К счастью, урядник Максимычев удержал его. "Далеко мы заехали, - сказал он, - и наших кулаков на всех здесь не хватит".

   Наконец, после многих еще недоразумений, казаки попали таки в русское консульство. Здесь на дворе, за столом они нашли трех соотечественников, - двух мужчин и женщину, - с которыми вступили в разговор.

   - Мы разыскиваем здесь на островах русский народ, - сказали казаки, - который вышел из России ста два лет и более. Нет ли где на этих островах русского православного народа?

   Им ответили, что ничего подобного здесь нет.

   - Я в этой стране нахожусь уже семь лет, - прибавила женщина, - и не слыхала, чтобы здесь на островах проживали русские, кроме того, как и мы: где двое, где трое.

   Узнав, что наши путники ищут целое царство, с церквями, патриархом и епископами, - собеседники их очень удивились. - "Если на каком острове есть один русский - и тот нам известен, - говорили они. - Не, токмо быть здесь православным, но даже нет и верующих в распятого, кроме одного острова, на котором живут армяне".

   Таким образом, одно из указаний маршрутов было решительно опровергнуто. Огорченные казаки отправились на пароход. По дороге они купили арбуз, который очень обрадовал их, напомнив родные бахчи.

   - Вот этот обощь нам знакомый, - сказал Максимычев.

   Но и обощь обманул ожидания: попробовав арбуз, казаки "отплевывались до трех раз"...

   - Теперь, - (решили они, - остается доехать до Беловодии и Индокитайского полуострова, на которые местности указывает Аркадий... Поедем подальше, не нападем ли на след того, на что он указывает, - сказал Максимычев.

   - Необходимо нужно, - ответили остальные. Огибая полуостров Малакку и направляясь к Сиаму, казаки грустно разговаривали о том, что по сличении многих уже виденных мест, - указания Аркадия и "маршрутов", по-видимому, не сходятся с действительностью. На 28-е в ночь пароход достиг до Камбайских (то есть Камбоджских) протоков и целую ночь блуждал между островов реки Камбоджи. На утренней заре поднялись они к городу Сайгону, и здесь, у входа в "Камбайское царство", надежда вдруг улыбнулась нашим искателям. На самом восходе солнца, над густым пушистым лесом понесся навстречу пароходу звон церковного колокола.

   - Слышите, - церковный звон, - сказал Барышников. - Уж не верны ли рассказы Аркадия?

   Как только пароход подошел к пристани, казаки спустились по сходням, поместились "на двух таких же бегунков", как в Сингапуре, и показали, чтоб везли их в направлении звона. Возчики привезли их на площадь и положили оглобли. Звон все еще раздавался, но возчики не понимали, что нужно казакам, которые, среди окружавшей их полуголой толпы, - указывали руками в направлении колокольного звона и говорили только: "дон, дон, дон!". В толпе смеялись, а извозчики настоятельно потребовали расчета.

   Между тем и руководящий звон стих. Казакам удалось все-таки найти место, откуда он исходил, но оказалось, что это была французская церковь, осененная четырехконечным латинским крыжем... Не только признаков русского народа и церквей, но даже и русского консульства здесь не оказалось. Голые жители мало напоминали древлеблагочестивых жителей счастливой Беловодии. Они не только курили табак, но еще и жевали его, отчего улицы все оплеваны, "точно по ним пробежало какое-нибудь раненое животное". В пищу употребляют разную нечисть - в лавках висят на продажу копченые кошки, собаки, крысы...

   На базаре наших путников окружила толпа туземцев. "Вероятно этот народ никогда не видал русского человека, поэтому они и дивились нашей обряде", - замечает Хохлов. Один любознательный парень осмелился до того, что "ощупал наши бороды и под бородами оглядел наши шеи... Не думал ли он, что под бородами на месте горла - нет ли у нас другого рта?".

   Вернувшись на пристань, казаки узнали, что на одном с ними пароходе едет русский, г-н К., "прокурор морского ведомства". Он обрадовался землякам и охотно ответил на их вопросы. Страна, где они находились, по его словам, "называется в просторечии Восточно-Индо-Китайский полуостров, жители малайцы, буддийского исповедания". Название довольно точно совпадало с тем, которое упоминалось в маршрутах и грамотах Аркадия... Казаки чистосердечно рассказали г-ну К-скому, чего ищут, и когда он раскрыл перед ними карту и стал указывать "разные города и урочища", они просили найти город Левек.

   Но такого города не оказалось...

   Становилось уже довольно ясным, что Аркадий - просто, самозванец, и в печальном разговоре с товарищами Григорий Терентьевич Хохлов вспомнил один случай из своего детства: однажды его отцу, тоже "никудышнику", не устававшему, однако, отыскивать чистые источники благодати, сказали во время зимнего лова (багренья), что из Петербурга вернулся казак-гвардеец, которому удалось видеть "настоящего священника". Отец рассказчика в тот же вечер разыскал гвардейца, и тот, сидя за столом с обильным угощением, рассказал казакам, как один петербургский купец пригласил его на тайное служение в своем доме. Он описывал разговоры свои с кротким пастырем, и когда дело дошло до самой торжественной (рождественской) службы, - "у покойного родителя потекли из глаз слезы. Он приткнулся локтями на стол, ладонями закрыл глаза, но слезы у него Неудержимо текли, проникали между пальцев и капали на стол. Я сидел (говорит Хохлов), тоже слушал рассказ Изюмникова (так звали гвардейца), и меня также сердечно тронуло: покатились слезы. Мне сделалось совестно, мальчишке, плакать, чтобы видели люди. Я вскочил со стула, выбежал в другую комнату, уткнулся лицом в кроватную постель и втихомолку поплакал. Потом обтер кулаком глаза, поглядел в зеркало и, заметив, что лицо у меня отекло и глаза покраснели, подошел к умывальнику, умыл лицо и только тогда вышел к старшим".

   Нужно ли говорить, что рассказ Изюмникова впоследствии оказался праздным вымыслом, а сам рассказчик обманщиком...

   "Считаю нужным, - прибавляет Хохлов к этому эпизоду, - обратиться ко всем поповцам: лушковцы, окружники, полуокружники, духовные и мирские, грамотные и неграмотные лицы приняли за привычку говорить нам в укоризну: вы не имеете при себе священства от нерадения и бесстрашия вашего. Хотите жить своевольно и безнаказанно на всю жизнь. Не обличаете своих грехов священнику, к тому же подтверждаете, что можно спастись и без священника..."

   "Однако, - спрашивает автор у этих обличителей, - что же тогда побудило моего отца пролить неудержно теплые слезы!.. Бесстрашие ли тронуло тринадцатилетнего мальчика убежать от людей в уединенное место, удариться на подушку вниз лицом и плакать?.. Или, скажут, и это нерадение, что, в случае, когда проникает туманный слух о том, что в такой удаленной стране народ имеет при себе священство, - тогда мы съезжаемся, обсуждаем и снаряжаем от себя депутацию. Одни щедро ублаготворяют деньгами, от пота и тяжких трудов добытыми, другие... разлучаясь со своими женами и детьми, решаются ехать в отдаленные и неизвестные страны... Придется ли возвратиться и видеть своих домашних, или закроются глаза на море-окияне и послужат могилой волны, а гробом дно окияна?..." "Да, - говорит автор, - нужно судить, положа руку на сердце". И, положа руку на сердце, каждый искренний человек признает, что здесь мы имеем дело не с "нерадением и бесстрашием", а с искренней верой, слишком только легко поддающейся коварному обману со стороны эксплуатирующих на разные лады эту темную народную веру.

   В дальнейшем пути один еще раз улыбнулась нашим искателям надежда. 4-го августа, по выходе из Гонконга, они заметили, что цвет воды изменился: в морях вода синяя, но прозрачная. Тут же кругом на далекое расстояние их окружали белые, непрозрачные волны. "Не эта ли самая местность называется Беловодией? - говорили казаки между собою, - так как вода здесь от прочих вод совсем отличная?" И они опять принялись .расспрашивать о древле-православных народах и русских церквях. Но ответ был все тот же. А вода белая оттого, что сюда докатывает свои мутные волны "великая река Кианга", несущаяся в океан из языческого Китая...

   Они посетили еще Китай и Японию, всюду допрашивая о народах, живущих на Японских, Сандвичевых и Аландских островах, видели китайцев-христиан (не брезгающих употреблять в пищу кошек, крыс и даже червей, - встретили окитаившихся казаков-албазинцев, взятых когда-то в плен и впоследствии обращенных миссионерами в католичество... Но надежда найти Беловодию у них давно уже исчезла. На возвратном пути (через Сибирь) они встретили под Владивостоком казачьего офицера Оренбургского войска. Он видел их, когда они приходили проситься на "Херсон" в Порт-Саиде, и догадался о цели их путешествия.

   - Наверное вы ищете истинную веру? - сказал он и, узнав о результатах поисков, прибавил, указывая на небо:

   - Истинная вера осталась, видно, только там.

   - По всему так, ваше высокоблагородие, - ответили казаки.

   Экспедиция была, в сущности, кончена. Отсюда начинались уже чисто отечественные впечатления. Сойдя во Владивостоке на берег, казаки увидали под городом густо расставленные палатки и узнали, что это - переселенцы из донских и оренбургских казаков. Они вызвались охотниками на поселение в Уссурийский край, для чего получили по 600 рублей на обзаведение. Но условия поселения были рассчитаны плохо, казаки истратились и оголодали. Не встретив внимания к своему положению, они самовольно бросили место поселения, прося о возвращении обратно. Мудрое местное начальство взглянуло на это, как на бунт. "Казаки, не имея средств пропитания, обносились до наготы и в летних худых палатках проживали (с семьями!) на возвышенном месте. Подкатила зима, затрещал мороз... а одежды нет, хоть ложись и умирай". На два самых тяжелых зимних месяца им отвели казармы, но затем... генерал Духовской распорядился выгнать их из казарм, и жителям Владивостока воспретили пускать их на квартиры даже с угрозой: "кто пустит хоть одного человека хоть на одну ночь переночевать, того подвергнут штрафу в 50 р." Теперь подходила уже вторая зима и, когда наши путники посетили этот "бунтующий" голодом лагерь, - "казаки жили в ветхих палатках, иные даже под открытым небом с грудными детьми и 80-летними стариками".

   Я не стану приводить дальнейшие подробности обратного пути. За этими первыми отечественными впечатлениями следовали другие, и сами путники постепенно из смелых искателей сказочного царства превращались в обыкновенных русских людей "нижнего чина". "Чернеевский перекат", на Амуре, где застрял пароход "Граф Игнатьев" с несколькими военными и штатскими генералами в числе пассажиров, - видел наших уральцев в совершенно новой роли. Однажды повар-китаец кинул в Амур икру из свеже-пойманного осетра. Один из казаков тотчас же кинулся в холодную воду и вытащил ее, а другой сделал грохотку, просолил и быстро приготовил прекрасную икру к генеральскому завтраку. На следующий день, выйдя на палубу прогуляться, господа тотчас заметили услужливых уральцев и поклонились им. "Что значит икра!" - говорили казаки втихомолку. "Прочие пассажиры, - простодушно повествует об этом эпизоде Г.Т. Хохлов, - отпускные солдаты и со златых приисков народы удивлялись тому, что господа так приветливо с нами обращались. Мы еще более стали следить за каждым их движением и старались к их услугам. Господа пойдут с ружьями на охоту стрелять птицу, и мы идем за ними. На каждый выстрел бежим, моментально сбросим с себя верхнюю одежду и рубаху, бросаемся в холодную воду и достанем застреленную птицу..."

   Все это, по-видимому, лукавые казаки делали в том соображении, что гг. генералов не оставят зимовать на перекате, а с господами выберутся и они... Оказалось, однако, что в конце концов, прибежавший снизу путейский пароход взял только пять человек, кинув остальных на произвол судьбы...

   Мне приходится забежать несколько вперед.

   Вернувшись из описываемой поездки по станицам, я застал на своей дачке в гостеприимных садах над Деркулом - небольшую посылку из Петербурга. В коробке петербургских конфект я нашел записочку от своих добрых знакомых, в которой моему вниманию рекомендовались "податели" посылки, два уральских казака, посетившие столицу с совершенно особыми целями. К сожалению, эти "податели" не нашли меня, и посылку я получил уже из третьих рук.

   Недели две спустя, я поехал с Н.А. Бородиным в Круглоозерную низовую станицу, тот самый "Свистун", о котором говорилось выше. Вначале и здесь нас преследовала неудача, так как все знакомые Бородина оказались на бахчах. Мы проехали станицу из конца в конец, безуспешно стучась в разные ворота. Большие и богатые избы с резными коньками остались позади, и теперь на нас глядели мазанные избушки с плоскими земляными крышами. Улица старозаветной станицы встречала нас равнодушно и замкнуто, предоставляя, очевидно, свободную дорогу в горячую степь, по которой в разных местах ветер гнал и крутил белые столбы пыли... Они как-то лениво подымались, лениво крутились над степью и изнеможенно ложились опять на жаркую землю...

   Это унылое зрелище заставило меня идти напролом, чтобы все-таки остаться и отдохнуть в станице, и я предложил своему спутнику привернуть к первой группе у первых ворот. Мой спутник отнесся к этому плану с некоторым сомнением, но лошадей все-таки повернул. Группа казаков молча смотрела на наше приближение.

   - Доброго здоровья, - сказали мы, остановив лошадь. - Нельзя ли у вас отдохнуть и напиться чаю?

   Один из казаков усмехнулся и ответил с иронией:

   - Уходцы мы. Какие самовары у уходцев?

   Уходцами зовут тех, частью уже возвращенных, участников "бунта" 1874 года, которые согласились лучше отправиться в ссылку, чем дать известную уже читателям "подписку" о повиновении. Из старозаветного Свистуна уходцев было особенно много, и это еще более усилило мое желание побеседовать с казаками. Но разговор не клеился, пока один из них, пристально вглядевшись в меня, не спросил:

   - А вы чьи будете? - Дальний.

   - Однако?.. Не петербургский ли?

   - Да, петербургский.

   - Так это не тебе ли был посылочек от Федора Дмитриевича, господина Батюшкова?

   - Мне.

   Лицо казака приветливо оживилось...

   - А-ах ты господи... Отворяй живо ворота! Вот ведь сам Бог вас направил... Пожалуйте, дорогие гости, милости просим...

   Оказалось, что счастливая судьба привела меня именно к дому одного из казаков, которые напрасно разыскивали меня в Уральске.

   В лице этих казаков, - Евстафия Мокеевича Кудрявцева и Федора Осиповича Сармина, - я, как оказалось, встретил новых исследователей по делу о беловодском архиепископе. Только поиски их были направлены не на восточные моря-окияны, а на запад. Прежде всего они отправились к самому "архиепископу", в Ханской город (Оханск), где он проживает после многих "судимостей", среди самой бедственной обстановки, без средств и без паствы, как затравленный старый волк. Казаки почтительно обратились к нему за разъяснением сомнений, и при этом у них произошел разговор, который я уже приводил выше. "Мы начали его вопрошать, - писали депутаты после этого свидания, - и он с нами обходился тонко". Впоследствии, однако, разговор обострился, и на указание текста ("ежели явится странствующий епископ, не имеяй грамоты от своегоси патриарха и своеяси паствы, таковому не имуть веры") - Аркадий отослал их в Пермский окружной суд, где хранится отобранная у него грамота. "И мы в Пермь отправились", - писали опять депутаты. Там показали им "ево ризу и антиминсы, и патрахиль, и пояса, и камилаву, и протчии приборы церковны... и ставленной грамоты ево копию. А самую ставленную грамоту не видели (она отослана в восточной иностранных дел анститут)".

   Все это не было еще решающим. Депутаты отправились в Москву, побывали (под видом приверженцев Аркадия) в уездном городе Новгородской губернии, где познакомились с сестрой "епископа" (именующего себя, между прочим, князем Урусовым), разыскали и подлинную грамоту "на сирийском языке", которую кто-то снял им на кальку, и, запасшись всем этим материалом, а также печатными сведениями об Антоне Пикульском, именующем себя Аркадием Беловодским, - отправились со всем этим в Петербург, в поисках ученых людей, которые могли бы разъяснить недоумения и перевести сирийскую грамоту.

   В.К. Саблер указал им, как на такого ученого, на профессора-санскритолога, академика С.Ф. Ольденбурга. Последний отнесся с чрезвычайным вниманием к запросу казаков, рассмотрел печатные материалы, указал на нелепости географических терминов в Беловодских сказаниях, ставящих рядом Асумпсион, Парагвай, Гельветическую республику и т.д. и, наконец, разобрав копию грамоты, нашел, что это собрание индусских и арабских начертаний, поставленных рядом без всякого смысла.

   Депутаты вернулись в полном восторге от Петербурга, от С.Ф. Ольденбурга и других ученых, с которыми им прижалось встречаться. Отражением этой благодарности пришлось воспользоваться и мне в вышеописанном маленьком эпизоде. Но...

   Осталось еще одно маленькое сомнение, чреватое, быть может, новыми предприятиями старообрядческого Урала и новыми экспедициями... Рассказывая об Индии, Индо-Китае, Опоньском царстве и других странах востока, об их жителях и религии, Сергей Федорович Ольденбург показал казакам, между прочим, статуэтку, подаренную государю императору в Японии и находящуюся теперь в музее академии наук. Это изображение Майтреи, который, по верованию буддистов, теперь находится на небе, но со временем сойдет на землю, чтобы научить людей истинной вере. Вначале этот буддийский святой, по-видимому, не обратил на себя особенного внимания депутатов. Но впоследствии он все чаще стал возникать в их памяти.

   - Видите, - задумчиво говорили мне теперь гостеприимные хозяева, - в одной руке держит вроде кулганчика (сосуд), а другая изображает как бы двуперстное сложение. И потом - для чего японцы поднесли ее православному царю?

   Когда депутаты рассказали об этом своим единоверцам, старики стали упрекать их, что они не собрали точных сведений о местопребывании этого Майтреи и о народах, имеющих такое перстосложение в Японском царстве. И теперь депутаты просили меня, когда буду в Петербурге, попросить у С.Ф. Ольденбурга эти сведения, а если можно, то и фотографический снимок со статуэтки.

   - В случае чего... можно бы туда отправить людей, - говорили казаки.

   Теперь это все исполнено, и таким образом я со своей стороны вложил свою лепту в розыскания таинственной Беловодии. Во всяком случае мне кажется, что эта апелляция к науке составляет первый еще эпизод этого рода во всей истории благочестивого Камбайско-Беловодского царства!..

   Из Январцева мы выехали довольно поздно, увозя с собой яркие впечатления только что выслушанных рассказов. Как бы для контраста дорога лежала перед нами однообразная и пустынная, с песками и барханами, покрытыми кияком и солянкой. Впереди нас скрипел плохо смазанный колесами казачий воз, запряженный верблюдом, а издали подкатывался клубок белой пыли.

   Когда он приблизился, из него выступили очертания трех повозок, запряженных сытыми тройками. В повозках сидели какие-то черномазые люди.

   - Откуда Бог несет? - крикнул ехавший впереди нас казак.

   - Из Сибири, - ответил черномазый возница и хлестнул тройку. Кованые колеса заскрипели в сыпучем песке...

   - Цыганы, - раздумчиво сказал казак, - в степе каких народов не встретишь...

   Кирсановская станица считается первоначальным местом поселения яицких казаков. Вероятно, наскучив этими непроходимыми песками, казаки решали спуститься вниз, к тому месту, где стоит нынешний Уральск. Разобрав старую церковь, они сладили из ее бревен плот и спустились по реке к благодатной равнине между Уралом, Наганом и Деркулом. У Кирсановской станицы и теперь еще указывают место бывшего городка и крепости.

   В Кирсанове живет станичный атаман, К.Е. Беляев, к которому у меня было письмо из города, и потому мы сделали здесь привал, остановившись на казачьем дворе, невдалеке от станичного правления.

   Зной вое усиливался, и небольшой казачий дворик, с тесно уставленными навесами и базами, казалось, весь изнывал от истомы. Под одним из этих навесов в тени сидели три мужика. Это были косцы, пришедшие сюда за 300 верст из Самарской губернии, Бугульминского уезда. Они косили у нашего хозяина по 8 рублей за десятину и уже второй день ждали расплаты.

   - Э-эх, казаки! - с глубокой укоризной сказал один из них, старик с топорной фигурой и крупными чертами добродушного лица. - Своих обовязанностей не сполняют...

   - Бяда! - прибавил каким-то нервным, почти истерическим голосом его молодой товарищ. - Страда чижолая, жар, сухмянь, а тут еще из-за своих кровных наплачешься...

   Страда в этот год, действительно, была необыкновенно тяжелая. Над степями навис иссушающий зной, ни ветру, ни облачка, а на пашнях, вдалеке от воды убивались на тяжкой работе тысячи рабочих. Накануне, рассказывали нам, в степи "загорелся" киргиз. Косил-косил и, внезапно бросив косу, побежал к Уралу. Добежав до реки, он, обеспамятев, бросился в быстрые волны и уже не выплыл. Два его брата все сидели пониже этого места, на мысу, ожидая всплытия трупа. "Загорелся" еще казак на собственной пашне, и, вообще, то и дело слышались рассказы о случаях солнечного удара.

   И вот для такого-то труда эти три человека прошли пешком три сотни верст, чтобы заработать рублей по 10 на человека. И вдобавок они узнали, что ошиблись: под Уральском работают по 20 рублей за десятину. Они были в очень дурном настроении и о казаках отзывались очень желчно...

   - Самофалы они, - говорил старик своим устало-благодушным голосом. - На работу ничего не стоят, народ легкой...

   - А кормят как?

   - Иной кормит ничего. А иной - не дай господи... Зимой все отсевки копят, самое которое зерно не годится... Потом смелет, - ладно: рабочие слопают... Ничего, что хлеб хоть ложкой хлебай!..

   - Да еще, мотри, брезгуют нашим братом, - опять нервно вскрикнул молодой. - Из одной чашки с тобой есть не станет... Мы вот киргизом, башкуртом не брезгуем, а они руськими людьми брезгуют.

   - Да-а, - опять, зевая, прибавил старик: - бывал я у них, всего видал. Бывал и в сите, и в решете: очков много, а не выскочишь...

   Тесная, душная изба казаков была наполнена мушиным жужжанием. Хозяйка оказалась больна, бледного мальчишку тоже измучила лихорадка. Старуха угрюмо суетилась по хозяйству, хозяин мыкался по шабрам за деньгами для расплаты с косцами.

   - Несладно тоже и казачье житьишко, - сказал с невольной симпатией к своим Макар Егорович...

   Здесь нам рассказали, между прочим, странную степную новость. На днях, будто бы, в Требухинском поселке три казачьи девочки переправились в лодке на Урал, в луга на бухарской стороне, за ягодами. Здесь одна из них наткнулась на молодого киргиза, который лежал под кустом, скинув с себя всю одежду, и глядел на небо. Когда девочка подошла, не замечая его, к этому месту, киргиз, будто бы, вскочил вдруг на ноги, схватил нож и зарезал девочку, почти на глазах у ее перепуганных подруг. Последние кинулись в лодку и подняли тревогу в казачьем поселке. Атаман собрал пять полевых казаков и, переправившись за Урал, настиг убийцу на том же месте. Тот, будто бы, долго не сдавался...

   Рассказ этот мы слышали по форпостам и дальше. Говорили, что киргиза провезли в Уральск под караулом. Меня очень заинтересовала эта странная история, приуроченная, вдобавок, именно к Требухам, где я еще недавно слушал эпические рассказы старого казака о бородинских "усмирениях" и о "старой крови"... Казаки пытались объяснить и этот эпизод пережитками кровной мести. Память об усмирениях и о взаимной борьбе еще не умерла, и немудрено, что она может порой вспыхнуть в какой-нибудь фанатической голове, как марево в знойной степи. Впоследствии, когда я говорил об этом эпизоде с бывалым человеком, илецким торговцем, хорошо знающим киргиз, он сначала усомнился в самом факте, но потом, подумав, сказал:

   - А все может быть... Тогда это у него не иначе - от мечты!

   Я не мог добиться более точного определения, и мой собеседник только прибавил с убеждением:

   - Да, да... Мечта у них, у кыргыз а-громадная!

   Вероятно под мечтой он разумел эти еще не замершие воспоминания, питаемые рассказами стариков, преданиями, песней домрачеев-певцов. Из глубины прошлого они все еще взывают к отмщению...

   Впрочем, когда на обратном пути мы опять ехали через Требухи, то на месте нам сказали, что у них ничего подобного не было. В Январцеве говорили, что действительно провезли арестованного киргиза, но за что он арестован - неизвестно...

   В станичном правлении шли занятия, когда я пришел туда, чтобы отдать письмо и поговорить со станичным атаманом Квинтилианом Емельяновичем Беляевым. В Уральске от нескольких лиц, в том числе от архивариуса войскового архива, очень интересующегося стариной и кое-что печатавшего уже, Ивана Семеновича Алексеева, я слышал о рукописной поэме самородка-поэта, казака Голованова, озаглавленной "Герой разбойник", Герой этой поэмы - известный пугачевец Чика: автор ее - природный уральский казак, служивший по канцелярской части в разных учреждениях и, кажется, благодаря строптивому и свободолюбивому нраву, вечно "терпевший по службе". О поэме отзывались, как о произведении интересном, основанном на рассказах стариков, будто бы лично знавших пугачевского атамана.

   Сам Голованов в то время уже умер, а поэма, по словам моих знакомых, находилась у его родственника, станичного атамана. К сожалению, это было неверно. Оказалось, что рукопись находится в Уральске.

   Впоследствии мне удалось добыть ее. Называется она "Герой разбойник (поэма - предание из времен Пугачева)". Автор говорит в предисловии, что ему в 1877 году пришлось познакомиться с одним 130-летним стариком, "горячим участником пугачевского бунта". В газетах как-то, действительно, сообщалось о двух таких стариках в Самарской губернии (один из них умер уже в 80-х годах). Затем, автору попалась старинная (1828 года) печатная поэма, под заглавием "Чика", и это, "совокупно с собственными превратностями и невзгодами" - побудило его переделать поэму неизвестного автора, соответственно с рассказами старово пугачевца. К сожалению, поэт-самоучка увлекся довольно шаблонным образом романтического героя во вкусе шиллеровского Моора, и рассказы очевидца потонули в этом неинтересном вымысле. Чика изображен в поэме страстным патриотом, человеком "очень начитанным" и даже обладавшим "многими разнообразными (хотя и поверхностными) сведениями в области практических наук, философии и политики". "Конечно, - прибавляет автор, - мудрено, даже невозможно объяснить, каким путем простой казак, да еще в XVIII веке, обогатил свой ум такими познаниями". "Он был страстно привязан к своей казачьей родине и разнообразному воинственному образу жизни современного ему казачества". Сначала он горячо верит в Пугачева, потом разочаровывается и, в роли жестокого разбойника, мстит уже всему человечеству за свое разочарование.

   Совершенно понятно, что этот образ не имеет ничего общего с историческим Чикой, пугачевским "графом Чернышевым". Надо думать, что даровитый самоучка Голованов более всего вдохновлялся собственными "превратностями и невзгодами" и в уста своего Чики он влагает свои взгляды и чувства. С этой точки зрения поэма уральского неудачника, тоже "обладавшего (хотя и поверхностными) сведениями", тоже страстно привязанного к своей казачьей родине и тоже потерпевшего, очевидно, большие разочарования, - приобретает некоторый интерес (хотя и не тот, какой хотел ей придать сам автор), и я позволю себе привести из нее несколько отрывков.

   Уверовав в Пугачева, Чика ездит по станицам, собирает казаков и говорит в кругах о прежних казачьих вольностях. Но теперь, - продолжает он, -

  

   ...пора иная!

   Вольность веку отдана,

   И старинка удалая,

   Как шеренга фрунтовая,

   Под ранжир подведена!

   И стальная дисциплина,

   Точно жадная змея,

   В виде тягостной рутины

   Поглотила все картины

   Прежде бывшего житья.

  

   Рассказывая о своих чувствах, Чика говорит далее:

  

   С мечтами детства возникала

   Во мне к свободе милой страсть,

   Меня томила, ужасала,

   Гиганта северного власть...

   Стеснил он волю золотую

   На берегах родной реки,

   Но, твердо помня жизнь иную,

   Скорбят и ропщут казаки...

  

   В таком же тоне изложены все речи пламенного Чики и лирические отступления поэмы. Особенно достается при этом "злым властям".

  

   Да, переходно наше время,

   Лукав, коварен этот век,

   И современный человек

   Несет, как крест тяжелый, бремя

   Самолюбивых, злых властей...

   Для них народ - пустое слово,

   Они не сеяли, но жнут,

   С живого, с мертвого дерут...

   Им властолюбие, нажива

   И глупых титулов почет

   Такой продукт - как мухам мед.

   Вся гордость черствых, злых нахалов,

   Вся грязь змеиных их натур

   И пошлых жалких идеалов

   Уж стали темой для журналов

   И, как постыдный каламбур,

   Вошли в отдел карикатур.

  

   В конце поэмы автор дает общую оценку своего героя, в которой опять нельзя не видеть его собственного портрета:

  

   И вот ты сам, казак простой,

   Науки светом озаренный,

   С душой бесхитростной, прямой...

   ...Добра и счастья всем желал,

   На пользу общую трудился,

   Чинов, отличий не искал,

   От юных лет с нуждою сжился...

   Ты идеал свой воплотил

   В свободе, истине и чести...

   Но что в награду получил

   От прозелитов зла и мести?

   Гнилую нищенства суму,

   Нужды и голода мученье,

   Пренебреженье, отверженье,

   Позор и смрадную тюрьму!

  

   Лица, знавшие биографию Голованова, сообщали мне, что, действительно, даже "позор и смрадная тюрьма" не миновали этого даровитого самоучку-казака, строптивая натура которого не укладывалась в рамки затхлого строя казачей бюрократии. Все это, однако, не убило в душе казака-поэта лучших надежд. "Придет пора, - восклицает он в заключение, -

  

   ...Русь просветится

   И сила титулов, как дым,

   По едким качествам своим,

   Вся испарится, разлетится...

  

   Голованову не пришлось увидеть в печати свое не всегда складное произведение. Только в проезд через Уральск государя наследника (ныне царствующего императора) он поднес свою поэму и получил денежный дар... Теперь уже несколько лет, как он умер...

   Выехав из Кирсанова (мимо старого городка), мы миновали два-три чудесных степных хуторка, ютившихся в зелени. Пески здесь кончились, близость Урала, сказывалась свежею лесною порослью, из-за которой как-то неожиданно показались за Иртеком освещенные вечерним солнцем избы Иртецкого поселка, последнего на границе Уральского войска с Илецким.

   Почти у самого въезда в станицу, сидел у ворот своей избы престарелый седой казак со старухой казачкой. Остановив лошадь, я подошел к ним и спросил: где живет Наум Гаврилович Баннов.

   - Я самый, - ответил казак, подымая свою седую голову с круглыми, детски простодушными глазами. - А на что тебе?

   Я объяснил. Мне называли Наума Гавриловича Бан-нова, как человека, знающего много о старине. До сих пор такие объяснения встречались радушно. Старые казаки любят поговорить о родном прошлом...

   - Что ж, ничего, - ответил старик благодушно. - Побеседуем... Чего не знаем, не скажем, а что, может, слыхали от добрых людей, - отчего не сказать... Да ты погоди, я тебе еще одного человека позову... Клима Донскова. У него книги есть вот какие... Ста-арые книги...

   И, поднявшись с бревна, он пошел было через улицу, но, увидев Макара Егоровича с тележкой, спросил:

   - А это кто?

   - Товарищ мой... Илецкий.

   - Иле-ецкой? Вишь ты! - протянул старик каким-то особенным тоном, из которого я начал догадываться, что вышло как будто что-то неладное. Макар Егорович проехал на постоялый двор, а старик задумчиво побрел к дому напротив.

   Через две-три минуты скрипнула в высоких запертых воротах калитка, и со двора вышел старый казак, угрюмого вида, низкорослый, с огромной, ушедшей в плечи, головой и черными, мрачными глазами. Он шел впереди, а Баннов, с видом как будто несколько сконфуженным и виноватым, следовал за ним. Подойдя почти вплоть ко мне, Донсков круто остановился и, окинув меня недоброжелательным взглядом, спросил:

   - Что такое нужно? По какому делу?

   Я объяснил безобидную цель моей поездки и сказал, кто меня направил к Баннову.

   - Что он знает? Он ведь ничего не знает, - решительно отрезал Донсков, а кроткий Баннов повторил, как эхо, глядя в сторону своими круглыми простодушными глазами:

   - Ничего я и не знаю.

   - Одно мы знаем, - отрубил Донсков насмешливо: - этак же вот раз приезжал один. Будят меня ночью: ступай, Клим Донсков, чиновник приехал, требует. Ну, я, конечно, прихожу. Что такое? "Я, говорит, по илецкому делу. По какому, говорит, случаю грань у вас с илецкими казаками за Бородинским поселком, а чернымите водами илецкие пользуются до Утвы?" Слыхал ты?.. - повернулся он к Баннову...

   Я ничего не понял. Но Баннов прискорбно покачал головой, как будто вопрос неизвестного чиновника был величайшим подвохом, а я подозревался в соучастии...

   - А по тому случаю, - я ему говорю, - что у илецких мало черных вод, а у нас мало лесов. По этому собственно случаю мы у них рубили, а они у нас рыбачили... Больше ничего мы не знаем. И ты то же самое, Баннов, не бай... Ни гу-гу... Понял?

   Он многозначительно поднял палец и затем, резко повернувшись, пошел прочь...

   Когда я рассказал об этом непонятном для меня эпизоде моему спутнику, то он, посмеиваясь в усы, дал ему удовлетворительное объяснение. Мы приближаемся к илецкой границе, а у Илека с Уральской казачьей общиной идет вековой спор: Илецкое войско основано позже и, несмотря на то, что оно несло те же повинности, - уральцы не допускают илецких в свою общину, и в рыбной ловле ниже учуга они участия не принимают. Илецкие казаки в общем пользовании иртецкими черными водами видят указание на свои старинные права...

   Узнав, что со мной едет "илецкой", Донсков заподозрил, что и я расспрашиваю неспроста. Из Иртецкого поселка мы выехали как бы сквозь строй внимательных и не вполне дружелюбных взглядов. Очевидно, Донсков уже поднял тревогу...

   За Иртеком пошли опять переносные пески. Опять - шорох, шепот, движение и испуг степной природы... Вечер спускался тихо и как-то по-своему печально. Над горизонтом, в пелене туманов, висела большая луна, красная, как червонец... Из сумрака выползали отовсюду, точно стаи гигантских ужей, песчаные увалы и барханы - все гуще и выше. Степная дорога прижалась к речке, осторожно сочившейся между зелеными камышами к недалекому Уралу, но пески настигали ее здесь, затесняя в узкую лощину.

   Меня поразили причудливые силуэты нескольких осокорей, странно рисовавшихся на озаренном луною небе... Они спокойно выросли над речкой под защитой слежавшихся песчаных холмов, а теперь, по странному капризу разрушительной силы, холмы снимались с места. Вершины их точно дымились в лунном свете, с разработанных ветром боков, шипя,