Короленко Владимир Галактионович - У казаков

несся тонкий песок, и бедным осокорям пришлось первым выдержать этот натиск... Из-под них уже выдуло почву почти на два аршина, и корни, странно искривленные и обнаженные, - судорожно хватались за ускользающую землю... В густых еще вершинах стоял немолчный, тихий, но внятный шорох. Так и чудилось, будто старые деревья ведут печальную беседу о том, что свет портится, что наступает кончина мира, что явились небывалые иссушающие ветры, что в старину, в годы их молодости, этого не бывало, и что все это "за грехи, за грехи, за грехи"...

   Луна перекрылась причудливым роем легких облаков, загоревшихся, как в огне, серебристыми краями. Вверху стало ясно, весело, оживленно, а внизу, над померкшею степью, над камышами, над речкой, пугливо кравшейся к Уралу, веяло глубокой и как бы сознательной печалью перед зловещим движением пустыни...

   - Да, заносит уже и луговую дорогу, - сказал Макар Егорович. - Я еще помню: дорога была там, за барханами, даже обозы ходили. А теперь уже и здесь трудно...

   Вдали мелькали огоньки Бородинской станицы.

   Казачий строй принято считать безусловно противником крепостного права. Однако рабство давно уже просачивалось на вольные степи. Старшинская партия сложилась в крепкую аристократию и вскоре у старшин явились свои "дворовые люди". Первоначально они комплектовались из пленных инородцев или из "киргизских полонянников", выбегавших из степи к уральским форпостам. Впоследствии же, входя постепенно во вкус, старшины стали обращать в "дворовых" также и русских людей, бежавших на Урал от одной крепостной зависимости и попадавших в другую. В уральском архиве сохранилось немало дел о насильственном захвате богатыми казаками даже приезжих из соседних губерний крестьян и женок, а когда такие полонянники пытались убежать с "вольного Яика" на родину, - их уже ловили на степных дорогах казачьи команды и водворяли к "владельцам".

   Казачья масса косилась на это явление, - казакам нужно было нанимать беглых за себя в дальние походы. Поэтому старшины населяли "дворовыми" дальние хутора на верховьях степных речек и не занятые никем углы степи.

   Особенно широко насаждал эту форму крепостного права Мартемьян Бородин. У него на истоках Иртека и Киндели, на сырту было много хуторов, населенных уже настоящими крепостными, которые сторожили его табуны и рабьими руками распахивали вольные степи. Сын Мартемьяна, Давид, уже покупал на свод целые деревни и селил их на землях слабой и независимой Илецкой общины...

   Таким образом основался Бородинский поселок, жителей которого выиграл в карты Давид у какого-то помещика в России... Казачья совесть сурового атамана, по-видимому, и сама плохо мирилась с этим рабством: перед смертью он освободил всех своих крепостных и добился причисления их в казаки... Таким образом, вместе с новой станицей, примежевывался к уральским землям большой кусок илецкой степи, когда-то занятой временно Давидом Бородиным.

   Проехав широкие, залитые лунным светом улицы огромной и, по-видимому, цветущей станицы, - мы остановились у ворот обширного постоялого двора. Ворота были отворены, хозяин собирался на мельницу с новым хлебом. Посередине двора стоял столик, на котором кипел самовар, приготовленный для уезжавших.

   Это было очень кстати, и мы сели за стол вместе с хозяевами. Казаки были веселы, и весь двор, освещенный луною, был полон радостного оживления. Хлеб в этом году уродился отлично, собрать его удалось вовремя и притом очень дешево.

   - Почем платят косцам в Уральске? - спросил у нас хозяин и, узнав, что цены там стояли от 15 до 20 рублей и даже выше, - весело улыбнулся и сказал:

   - А у нас по десяти.

   - Ташлинский атаман такую цену сделал, - прибавила радостно хозяйка. - "Наемка" у нас нынче отличная...

   "Наемка" в этих степных местах - это настоящая военная кампания, где интересы нанимателя и работника становятся лицом к лицу в совершенно откровенных формах. Целые армии косцов сходятся в нескольких пунктах: к Уральску, в Таловую (на границе Самарской губ.) и в Ташлу. Рабочие, сойдясь, прежде всего пытаются организоваться, чтобы поднять цену. Для этого иногда артели жнецов приносят все серпы и косы в одно место и выдают их только при найме на известных условиях. Первые дни обе воюющие стороны крепятся, измеряя взаимные шансы, и порой дело доходит до формальных побоищ. В тот год под Уральском произошли крупные столкновения между рабочими русскими и киргизами (сбивавшими цены). В Таловой победу одержали рабочие, поднявшие цену до 20 рублей; в Ташле, наоборот, рабочая армия потерпела решительное поражение.

   - Мужикам, конечно, обидно, - радостно говорила казачка: - а для казаков хорошо. Косцы сошлись в Ташлу и говорят: хлеб ноне у казаков дюже сильный, давайте, ребята, дешевле 25-ти не наймоваться. На том и стали. Кто, может, и хотел бы наняться, не смеет. Ну, станичный атаман собрал полевых казаков и говорит: "дуйте их, дураков, нагайками. Что на них смотреть". Потом стариков-то, которые посмирнее, отделил, а остальных, говорит, гоните вон из станицы. "Вы, говорит, наше место поганите, хозяев огорчаете, не хозяева к вам идут, вы к казакам пришли. Хлеб за брюхом не ходит"... Ну, смирные-те мужики и пошли наниматься. Тут опять казаки сговорились: не давать больше десяти. Тем опять же деваться некуда: пришли работать, не назад идти. Так и стали наймоваться...

   Мне вспомнились усталые и озлобленные косцы, которых мы встретили в Кирсанове... Говорят "цены строит Бог". На этот раз ташлинский атаман устроил их, хотя и не совсем по-Божьему, но с большим успехом...

   - А где вы ляжете? - спросила у нас хозяйка. - Ночь-то вон какая тихая, да теплая... Ложитесь на базу.

   Мы, разумеется, согласились. Хозяин с возами уехал, широкий двор опустел. Луна поднялась высоко и осветила избы поселка. Прямо перед нами, над обрезом соседнего "база" вся в месячных лучах стояла стройная церковка. Огни в окнах станичных избушек гасли.

   Я долго стоял на плоском базу, оглядываясь на затихавшую станицу, и в моем воображении проносилось своеобразное прошлое ее обитателей, занесенных Бог весть откуда на эту окраину и здесь по капризу сурового казачьего атамана неожиданно нашедших казачью волю...

   Наконец, я улегся на душистом сене. Звездное небо все искрилось и сыпало падучими звездами... Необыкновенно яркий метеор с огнистым хвостом, прорезавший небо от самого зенита, - остался в моей памяти последним впечатлением этого вечера...

   Наутро я проснулся раньше моего товарища... Было свежо. Небо побледнело, солнце подымалось из-за гряды облаков, ночевавших где-то на далеком степном горизонте. Казачки доили коров и выгоняли их в поле. Наша лошадь напоминала о себе тихим и ласковым ржанием...

   Когда, напоив ее, я вернулся с берега Урала, в нашем дворе оказались новые посетители, на распряженном возу сидели, свесив ноги и головы, четыре мужика, - два старика и двое молодых. Вид у них был раздумчивый и печальный.

   - Откуда Бог несет?.. - спросил я.

   - Астраханские, а идем с переселения...

   - Что же так?

   - Да так... Дома-те плохо, да и там не лучше...

   - Земля плохая?

   - Земля, видишь ты, ничего бы, - ответил медленно старик, - земля гожа, вода близко и луга хорошие, потные... Морозом когда хлеб побьет, ну не часто. Кормиться бы можно.

   - Так что же?

   - Далеко, дорог нет никуда. За Орск это и дальше, за Кустанай. До железной дороги четыреста верст, до Петропавловска тоже далече, базаров нет, в город не доехать...

   - Сыт будешь, а ходи нагой и босой... Куда с хлебом денешься? - пояснил другой.

   - Нам один человек говорил: вам, старики, добра уж тут не видать при своей жизни, а дети счастливы будут, когда проведут железную дорогу... А когда ее проведут? Ну мы и повернулись...

   - А не надо бы, - опять говорит молодой. У него жизнь впереди, и он не прочь подождать счастья на новых местах...

   И опять они сидят, свесив головы, четыре русских человека на распутье между постылым настоящим и неопределенным будущим... А пока что, они тоже работали у казаков.

   Хозяева сказали мне, между прочим, что в Бородинском поселке, при австрийской моленной доживает свой век "баушка Душэрея" (своеобразное изменение имени Авдотья), старуха ста десяти лет от роду. Она уже ослепла, но сохранила память и порой бывает очень разговорчива.

   Мне захотелось посетить старуху. Разыскав моленную, я вошел в сени. Все ставни были наглухо закрыты. На меня пахнуло запахом масла и ладана, и вначале я не мог ничего рассмотреть в темноте. Через некоторое время, однако, перед привыкшим взглядом замелькали блестками в глубине просторной избы иконные ризы, налой, паникадила...

   Рядом со мной, на лежанке в сенях что-то зашевелилось, и старый голос, точно шелест листьев на дереве, спросил:

   - Ты, Никитушка? Принес, что ли?

   Я разглядел на лежанке, под стенкой, рядом со мной какое-то существо, маленькое, сгорбленное, незаметное.

   Старуха пряла, и веретено в ее руках тихо жужжало и стукалось об пол.

   - Нет, бабушка, это не Никита. Я - чужой человек, - ответил я, наклоняясь к ее уху.

   - Чужой? - спросила она, как будто встрепенувшись. - Что же тебе, чужому, надо? А?.. Ну-ну, - продолжала она, когда я по возможности ясно сказал, что я приезжий, слышал о ней, и хотел бы побеседовать о старых годах.

   К сожалению, беседа не удалась. Я попал в минуту, когда старая память потускла и работала, как испорченная шарманка. Какие-то клочки воспоминаний, бессвязные и отрывочные, вспыхивали и тотчас же гасли, а речь переходила в малопонятный шепот...

   Я узнал только, что "барин (так она называла Давида Бородина) купил их "по-смерть". Жить было трудно. Барщина была... Нынче вот народ балованный: беременные бабы - уже они и не работницы... А прежде беременные бабы кирпичи таскали... Еще лучше, говорит: положи на брюхо десяточек, и неси... хо-хо... Да, положи, говорит, ничего!..

   Она засмеялась, покачала старой головой и прибавила со вздохом:

   - Трудно было, дитятко... Управители строгие, работа чижолая... Даст, знаешь, три пудовки... а чистили руками в ступах... Вот, знашь, раз этак-ту... Молоденька я была...

   Она зашептала что-то. Все медленнее и тише, потом только кивала головой... Бледные губы шевелились без звуков...

   - А откуда, бабушка, Бородин привел крестьян? - спросил я громко.

   - А? Что? Ты все здесь? Откуда крестьяне? Да разные народы были. Раз вот ерзалов пригнал... И баяли не по-нашему, по-ерзальски*.

   ______________________

   * Е р з я - мордовское племя, живущее в Арзамасском уезде Нижегородской губернии.

  

   Она опять смолкла. В темноте моленной водворилась жуткая тишина. Веретено с тихим жужжанием вертелось в привычной руке и стукалось об пол. Бабушка Душарея опять забыла обо мне; но ее память, как заведенная машина, продолжала выбрасывать клочки бессвязных воспоминаний.

   - Молоденька я была... молоденька, молодешенька... - слышалось мне в этом неразборчивом шепоте...

   Я вышел, не прощаясь с нею, из моленной и невольно зажмурил глаза на светлой улице, где уже ждал меня Макар Егорович с тележкой...

   В версте за Бородинским поселком дорогу пересекает большой овраг - крутая ростошь и вскоре за ним начинается илецкая граница. Несколько маров, леса, перелески. Среди них - речки Заживная и Кош пробираются к Уралу. Третья речка - Голубая - падает в Урал на другой стороне. Среди зарослей теряются где-то невидные с дороги древние городища. Одно предание называет Кош-Яицким городком, другое - Голубым городищем. Тут будто бы сидела когда-то Марина Мнишек со своими казаками. Но это, кажется, неверно: убежище Маринки было в низовых Урала.

   Эта часть реки с лесами и речками, очень удобная для "перелаза" - служила как бы воротами для орды. Они посылали вперед разведчиков узнать, нет ли засады, и спрашивали у них: "Кош аман", - то есть свободна ли дорога? На засады натыкались часто, и "много тут в лугах истлело киргизских костей"...

   Мы миновали ростошь и ехали уже по илецкой земле, когда за нами послышался частый топот. В клубке пыли нас обскакал верховой казак... Он был в одной рубахе, босой и скакал, сломя голову... Невдалеке от нас из тороков у него свалился армяк. Казак заметил это, повернул коня и, не слезая, поднял с земли армяк.

   - Летучка, что ли? - спросил Макар Егорович.

   - Стафета, Иван Иванычу...

   Летучка - особый вид почты. Гонец мчится от поселка к поселку, порой даже на неоседланной лошади. Еще недавно к пакету, препровождаемому таким образом, прикреплялось перо, как эмблема быстроты. В данном случае какое-то начальственное распоряжение догоняло Ивана Ивановича Иванаева, войскового агронома, проехавшего на заре через Бородинский поселок...

   Опять частый топот копыт из облака пыли... И летучка скрылась за небольшим увалом.

   Когда мы подъезжали к Кинделинскому поселку, летучий казак уже возвращался на взмыленной лошади обратно. Он остановился и сказал нам, что поселковый атаман просит нас завернуть к нему и что у него же мы застанем Ивана Ивановича.

   Скромная квартира поселкового атамана, Андрея Яковлевича Камынкина, была полна народа. В поселке только что закончилось собеседование о вере, на которое приезжал известный поморский начетчик Надеждин, с четырьмя помощниками. Несмотря на рабочую пору, - собеседование привлекло много народа, и церковная сторона со своей стороны мобилизовала свои силы в лице двух миссионеров и шести священников. Собеседование шло на площади, в присутствии поселкового атамана. Прения были горячие и продолжались четыре дня. Я очень жалел, что приехал слишком поздно и не застал уже этих прений. Теперь в квартире атамана подводились итоги. Казачьи начетчики, в стеганых ватных халатах, были вооружены большими книгами, повешенными в сумках через плечо, как своего рода мечи духовные...

   Атаман принадлежал к числу "церковных".

   - Нет... Что уж тут, - говорил он, впрочем, совершенно благодушно. - Куда вам. Народ само собой - ученый... Как это он тебе, Семен Павлов, насчет благодати загнул... А?.. Здо-С-рово...

   - Нет, - шумели поморцы. - Ты это, Андрей Яковлевич, неправильно... Сами они не могли ответить: каким чином принимали еретиков по соборному правилу... Ты вот послушай.

   Семен Павлов быстро достал из сумки большую книгу и развернул ее на коленях. Но атаман отмахнулся.

   - Ну, вас... Давайте лучше выпьем... Его же и монахи приемлют. Будьте здоровы... Ну вот, Иван Иваныч, послушайте, чего у нас тут делается.

   - Беда совсем, - наперебой заговорили казаки. - Не знаем, что уж это и будет...

   - Стеснили нас иртецкие вовсе.

   - До той степени стеснили: пашем, напримерно, у самого Иртека, а скотину поить ступай за десять верст в Кинделю...

   - Иртецкие заступили нам берега. Пикеты расставили, точно от киргиз. Не пускают к водопоям, да и на-поди.

   - Тут у нас кажную осень, не то что бой или сказать драка: прямо убийство идет.

   - Да, - вмешался атаман. - Прямо военное действие, наподобие, как отцы наши с ордой воевали. Поверите, - даже в плен уводят... Вам, - повернулся он ко мне, - невероятно это и слышать, а я вот вам расскажу пример: недавно казак моего поселка, Игнатий Мякушкин, печку клал. Вы его, Иван Иваныч, знаете... На пашне у него в степи хуторок есть маленький, так вздумал для надобности печурку скласть. Вот сидит себе мой Игнатий, умазывает трубу. Вдруг, - откуль ни возьмись, наехали иртецкие. Атаман, заметьте, с ними... Стащили раба Божия с печки, давай таволгами жарить... Потом, - еще мало показалось: связали "свистом"... Это у нас называется свистом, если связать кисти рук, а потом локти назад, да под локти шест продеть. Мучительная самая вещь. И этого еще им мало: привязали к задку телеги, шест прикрутили покрепче, - айда по степе целиной, только коней нахлестывают.

   - По киргизской моде, - подхватили казаки. - Орда арканом, тут свистом. А сласть одна...

   - Верно! Ну, - Игнат думает: - останусь ли жив? Привезли к атаману в дом, и тут, представьте, надевает ему атаман на голову детский колпак.

   - В бесчестье, значит, Илецкому войску.

   - Конечно. Как иначе? Потом наливает, варвар, чаю, пускает туда копченую воблу... Пей, сукин сын... Вот какое издевательство.

   - Что же он, жаловался?.. - спросил Иван Иванович...

   - Само собой... Заявляется ко мне с докладом. Так и так, вот надо мною какие сделаны варварские поступки... Я сейчас, конечно, в войсковое правление - отзыв. Честь имею покорнейше донести, что по какой причине атаман Благодарновской станицы может хватать моих казаков...

   - А ты, Андрей Яковлевич, - сказал один из слушателей, - ты объясни Ивану Ивановичу подлинной речью, как ты в бумаге прописал...

   - Да, да! Объясни, Андрей Яковлевич, - подступили казаки, - и на суровых лицах начетчиков появились довольные улыбки. Видно было, что они доступны и светскому красноречию.

   Атаман, видимо польщенный, скромно потупился и сказал:

   - В отзыве со своей стороны я действительно выразил так. Всем, говорю, известно, что этак со свирепостью поступали турецкие башибузуки... Так ведь это в турецкой державе и притом до воспоследования войны 1878 года, после чего и воспрещено даже башибузукам. А у нас держава христианская. Но, ни на что не взирая, по примеру башибузуков поступает поселковый атаман Благодарновской станицы... то, надо полагать под влиянием обильного бахуса...

   Упоминание о бахусе вызвало особый восторг слушателей. Суровые лица осветились улыбками одобрения и даже гордости.

   - Так и подали? - спросил Иван Иванович.

   - Так и подал, - ответил атаман. - Разве неправда? Ведь это, Иван Иванович, самая сущая правда...

   - Ну, и что же?

   - Да что! - Атаман махнул рукой и принялся опять наливать рюмки. - Вызвали меня в Уральск, намылили голову и...

   - И посадили на гаутвахту? - закончил Иван Иванович...

   - Куда же больше? - скромно ответил красноречивый атаман*.

   ______________________

   * Теперь, кажется, отношения соседних казацких общин до известной степени урегулированы.

  

   За Кинделинским поселком наш маршрут изменялся: с большой дороги (или "линии" по-местному) мы свернули к северу, к верховьям степных речек Киндели и Иртека. Ближайшей целью этой поездки был хутор отставного казачьего офицера В.А. Щапова, о котором я много слышал в Уральске.

   Одному из казаков, участвовавших в прениях, было по пути с нами, и он уселся на передок нашей тележки, бережно уложив сумку с старопечатными книгами.

   Я невольно обратил внимание на лицо старого казака, необыкновенно красивое с выразительными правильными чертами. Седые курчавые волосы, вьющаяся бородка, умный взгляд и тонкая складка губ - говорили как будто о старой культуре, покрытой затем несколькими поколениями казачества. Фамилия его была Поляков. Немудрено, что это был потомок какого-нибудь конфедерата, закинутого в далекую степь какой-нибудь политической бурей. В архивных списках, в Уральске, я встретил как-то казака с венецианской фамилией Маркобруно, превратившегося, конечно, в Маркобрунова... Очень вероятно, что когда-то предки Дмитрия Ефимовича Полякова так же ревностно защищали ченстоховскую Божью Матерь и громили схизму, как теперь их потомок громит троеперстное сложение и защищает древлее благочестие... Да, думал я невольно, как часто наши отношения к небу зависят от случайностей нашего земного существования.

   Наша тележка катилась между тем чудесными зелеными берегами красавицы Киндели. Дорога то подходила к самой речке, то углублялась в долинки меж увалов... На одном из таких увалов стояла веха...

   - Инженеры это прошли. Дорогу тут погонют... - сказал Поляков...

   Я невольно оглянулся. В моем воображении неожиданно встал черный силуэт паровоза на гребне невысокого сырта. Казалось - даже отголоски свистка несутся над пустою степью...

   - У моего хутора вплоть пройдет, - добавил Поляков.

   - Что же вы - недовольны? - спросил я.

   - Ничего, - спокойно ответил казак. - Нам она, пущай, не вредна... Вот только, бають, верблюдов давит много...

   Верблюдам действительно грозила опасность. Особенность этого степного обитателя - необыкновенная склонность валяться в пыли на дорогах. Казаки, обыкновенно, объезжают их, не дожидаясь, пока, кряхтя и сердясь, они сами подымутся сначала на задние, потом на передние ноги. Паровоз, конечно, менее внимателен к привычкам степного старожила. Да это и трудно. Поднятый свистками, он не сворачивает в сторону, а бежит прямо по шпалам, вытягивая длинные ноги. Стоит паровозу остановиться, - верблюд спокойно ложится опять, и кондукторам приходится сгонять его палками... Много их гибнет ежегодно жертвами своей неуступчивости прогрессу, и казаки часто выставляют это обстоятельство в качестве возражения против проведения железных дорог. "Жилой осетр" на реке не пустит парохода, нравы верблюдов противодействуют железной дороге...

   Что паровоз когда-нибудь изменит всю физиономию степи, раздавит, как верблюда, старинный уклад жизни и, может быть, еще раз изменит отношение казачьих потомков к самому небу, это, по-видимому, Дмитрию Ефимовичу Полякову не приходило в эту минуту в голову...

   Вешка исчезла. Опять степь, с волнующимися травами... На горизонте, как застывшие волны, лежали курганы - "мары"...

   - В старое время на этих вот марах зажигали сторожевые огни... - задумчиво сказал Поляков. - Значит тревога... Я еще помню... Мальчишка был... В 1845 году орда промеж себя бунтовала, потом и на нашу сторону перекинулась, побила казаков... Так по этим марам от Урала пошли огни... Так всю степь огненными столбами перерезало... В старину, говорят, месяца не проходило... Ночью огонь, днем дым над степью... Тогда уж казаки кидают работу, да на коней... Значит, где-нибудь орда перелезла... А вот и моя хатка... Милости просим ко мне...

   Приветливый хуторок беспечно лежал среди степи между бурным прошлым и неведомым будущим. Дмитрий Ефимович сошел с тележки, бережно захватив свое духовное оружие. Мы отказались от его радушного приглашения и двинулись дальше. До ночлега нам было еще далеко.

   Закат застал нас в степи на незнакомых дорогах... Закат чудесный, полный задумчивого обаяния... Уже несколько вечеров солнце садится в дымную мглу, и круглые облака выглядывают из-за горизонта, как передовые отряды какой-то рати, готовой к походу. Знойное утреннее солнце разгоняет их, и днем небо опять висит над степью ясное, чистое, раскаленное, и степь млеет под ним со своими сыртами, ростошами и увалами... Но на этот раз, казалось, облачная рать собирается не на шутку. Солнце садилось в густые кровавые тучи, то тяжело утопая в них, то прорезаясь огненным сегментом сквозь свинцовые туманы. Чуялась какая-то молчаливая борьба... Степь теряла краски и бледнела, а тучи подымались все выше. В небе, среди багрово-огненных сполохов, причудливые очертания менялись, как в калейдоскопе. Казалось, - это бледная степь сонно грезит туманными призраками... Облака теснились, выползали друг из-за друга, молчаливо и упорно... Вот какая-то встревоженная толпа, море покорно склоненных голов, по которым скользят отблески пожара. Снизу, колеблясь и волнуясь, взвивается почти к зениту высокое темное облако... Точно сказочный богатырь, выдуманный засыпающей степью, подымается из туманов навстречу буре и ночи... Но скоро его очертания вздрагивают, колеблются, сплывают, и опять новые смятенные толпы, и новые гиганты... А на другой стороне подымается луна, огромная, бледная, как призрак...

   Еще немного, - солнце окончательно исчезает. Тучи тяжелеют, мгновенный ветер проносится над степью, как бы торопясь за последними лучами, а бледная луна смотрит неподвижно и зловеще над бесформенным мглистым туманом... Над степью ложится вечер тревожный, полный молчаливых предчувствий грозы...

   Вот и щаповская мельница. Прежде всего на гребие холма вырисовались влево от дороги восемь крестов... Это было семейное кладбище Щаповых... Здания терялись в темной массе деревьев, и из нее несся глухой шум мельничных колес. На плотине толпились какие-то люди... Блеснул широкий пруд, и небольшой островок с красивой группой деревьев стоял на середине, опрокинутый отражением в темной глубине.

   В этом уголке первобытная степь с ее неподвижными общинными порядками сделала попытку перехода к высшей культуре. На казачьих землях давно уже являются порой отдельные отрасли хозяйства, требующие продолжительного владения. Под Уральском и в Илецких станицах разведены, например, сады. Многоводные пруды и озера на Кинделе находились во владении Щаповых. В.А. Щапов вместе с другим интеллигентным казаком - затеяли здесь целую систему нововведений. Кроме мельницы и обширного полевого хозяйства, они решили эксплуатировать прекрасные воды запруженной Киндели для развития рыбы... Над прудами вспыхнуло даже электричество...

   Попытка, поставленная непрактично, не удалась. На наши вопросы о хозяине, - мельник ответил нам, что мельница уже продана другому владельцу. В прошлом году случился пожар. Дело было ночью, и вместе с одной мельницей сгорело несколько рабочих. Здание не было застраховано. Владельцам пришлось продать свои права на этот чудесный уголок... Электрический свет над прудами погас.

   - А где же живет Василий Андреевич? - спросил мой спутник.

   - Келийка тут у него покамест, в амбарушке у нас... Сам все больше в степи. Купил жнейку с молотилкой, - казачьи хлеба жнет да молотит.

   - Ну, а дела у него как?.. Ничего?..

   - Дела-то?.. Оно бы ничего... Урожай ныне из годов... Да вы его знаете?.. Ну, знаете, так вам и говорить нечего... В долг много работает... Конечно, благодарят казаки... - прибавил он тоном, в котором слышалось явное пренебрежение к такой дешевой вещи, как людская благодарность... - Теперь, ежели вы к нему, - надо вам вернуться в Герасимовку, - там поспрошаете. В степи где-нибудь ночует...

   Мы двинулись обратно... Сзади нас провожал глухой шум мельницы, и кресты семейного кладбища точно глядели нам вслед печальным, загадочным взглядом...

   Может быть, причиной был тревожный закат и напряженная нервность природы, только это место на Кинделе в этот сумеречный час произвело на меня впечатление необыкновенной грусти, которая еще усиливалась от воспоминаний об электрическом свете и больших надеждах...

   Когда-то (в семидесятых годах) этот уголок на Кинделе приобрел широкую известность, как арена так называемых "загадочных явлений". На хуторе В.А. Щапова раздавались необъяснимые стуки, летали различные предметы, появлялись таинственные огни, - одним словом - происходило все то, что и теперь время от времени повторяется в некоторых "одержимых" уголках нашей матушки России. Но тогда у нас это было еще внове. Первые известия о действиях этой модной чертовщины в казачьих степях появились в войсковых областных ведомостях. Перепечатанные затем столичными газетами, они вызвали интерес к далекой степной мельнице, и на хутор была командирована местным начальством особая комиссия. Сначала члены комиссии принялись за дело очень серьезно, намереваясь производить исследование "почвенного электричества" и т.д. Местное высшее начальство, находившее, что хозяйничанье "неведомой силы" во вверенной ему казачьей области составляет уже нарушение порядка, - требовало скорого выяснения дела и обуздания загадочной силы. Комиссия нашла, "что ни одно из этих явлений не стоит выше того прозаического объяснения, чго все сие есть дело рук человеческих. В распоряжении комиссии есть много тому доказательств". Наконец - сообщение в войсковых ведомостях заканчивалось уверением, "что дальнейшее повторение загадочных явлений едва ли возможно и потому еще, что в предупреждение их администрацией приняты дальнейшие меры"...

   Проехав по улицам засыпающей Герасимовки, мы остановились у казачьего двора, где, как нам сказали, иногда ночует Щапов. На этот раз его не было, но, узнав, что мы ищем Василия Андреевича, казаки с каким-то особенным радушием взялись указать нам дорогу. Молодой парень вскочил на неоседланную лошадь и поехал впереди. В какой-то лощине он разыскал пастуха-киргиза, перепряг нашу усталую лошадь и повел нас без дороги жнивьями...

   Через полчаса, поднявшись на возвышенный сырт, мы увидели в голой степи тихо переливающийся бледный огонек, освещавший огромные ометы соломы, и через несколько минут нас радостно приветствовал хозяин.

   Это был небольшой человек, с сильной проседью, но необыкновенно подвижный и бодрый. Он недавно кончил работу и завтра на заре хотел сняться с места, чтобы перекочевать на другой участок в глубь степи...

   Скоро вспыхнул новый костер из сухого степного бурьяна, освещая своеобразный рабочий лагерь, - небольшой шалаш из соломы и фигуру киргиза Нурейки. возившегося около телег и лошадей. Хозяин засыпал нас вопросами о новостях из столиц, о политике, о китайской войне, о литературе. Ко всему этому он относился с живым интересом интеллигентного человека, заброшенного в далекую степь, получающего письма и газеты из Илека, "при счастливой оказии".

   Полночь застала нас еще за разговорами на мягкой соломе, на краю омета. Тучи еще раз разошлись, не осуществив своих угроз, луна спокойно взбиралась на высоту, освещая оживающие степные дали. Легкий ветер шептал что-то соломе и порой гнал по степи сухие круглые шары перекати-поля. Невдалеке лошади жевали овес, и Нурейка беспечно храпел на обмолоченной соломе...

   - Ну, что?- - спрашивал меня Василий Андреевич, - что вы скажете о нашей стороне? Каков наш Яик Горыныч?

   И, не дождавшись ответа, он живо вскочил на ноги.

   - Ах, батюшка! Что это за сторона! Что за народ наши казаки! Есть у Иоасафа Игнатьевича Железнова такое сравнение. Когда веют хлеб, то шелуху там, мелкое зерно и прочую дрянь ветер уносит к черту. На месте остается только отборное зерно, "головка", - тяжелое, веское, крепкое... Мы, казаки, - "головка" русского народа... Какие только ветры ни налетали на нас в этой степи... Окраина, рубеж... Еще недавно тут лилась кровь, на пашню выезжали вооруженные... Ну, и происходил, понимаете, этот дарвиновский естественный подбор... Все слабое гибло... Оставались одни богатыри... Москва нас энала... Мы колебали в Питере престол царицы Екатерины...

   - Все это так, - ответил я на эту горячую речь... - Да подбор-то этот происходил при условиях, которые уже исчезли... Что-то скажут новые времена...

   - Выдержим, - сказал он с убеждением... - Наш народ - что ковыль в степи. Иной раз, в засушливое лето, вся трава посохнет, а он зеленый... Отчего? Корень глубоко пускает. Раз, знаете, встретилась нам в степи провалина, вроде пещеры. Спустились мы туда. Над головой пласт земли толще сажени. Вдруг - один казак говорит: смотрите, товарищи, а ведь это ковыловый корень яаскрозь прошел... Вот и мы, - как наш родной ковыль. Не выведемся ни от какой засухи...

   В этой странной речи звучала глубокая любовь к родному краю. Так нельзя любить ту или другую "губернию", административно-территориальную единицу, лишь условной чертой отделенную от другой такой же губернии. Казачий край имеет свою собственную яркую историю, свои особые нравы, свои типы, свои песни, свой уклад жизни. "Где кровь лилась, - поется в одной уральской песне, - там вязель сплелась. Где слезы пали, там озера стали". Казак еще вживе помнит, где казачья кровь поила сухую землю и где падали на нее слезы казачьих матерей, сестер и жен. И он страстно любит свою степь с этими красными пятнами вязели, с тихими извилистыми речками, ериками, озерами, всю наполненную еще не переболевшими воспоминаниями о кровавой борьбе на два фронта: киргиз и Азия с одной стороны, с другой - нивелирующий Петербург с ненавистным фрунтовым строем... И то обстоятельство, что это прошлое понемногу исчезает, как отголоски песни в сумеречной степной дали, - делает казаков романтиками. В массе - это романтизм бессознательный, непосредственный. У интеллигенции - романтизм сознательный... И тот, и другой до известной степени "крамольный"...

   Через час кругом меня все спало. Казаков родная степь убаюкала скоро и крепко, только мне, чужаку, все еще не спалось. Я смотрел на звезды, на волнистые очертания нив, слушал тысячеголосый шепот и шелест сухого жнивья на степной возвышенности, вдыхал пряный аромат хлебов и по временам взглядывал на освещенное луною беспечное лицо Андрея Васильевича. Кто знает, - думалось невольно, не это ли истинный философ, разрешивший мучительный вопрос о счастье: диогеновское презрение к земным благам, простая и неоспоримо полезная людям работа, душевное равновесие среди родной степи, в которой знаешь и любишь каждую былинку, и доброжелательство окружающих людей... Что нужно еще?..

   Так думалось мне... Впрочем, только в эту тихую ночь, после тревожного вечера... Ее дыхание неслось среди безбрежного простора, обвеянного ароматом трав и хлебов и ласковым веянием ночного ветра...

   На следующее утро я проснулся часов в пять... Солнце грело прямо в лицо... Наш табор уже почти снялся с места: имущество кочевых жнецов было уложено на возы, и Нурей с другим рабочим кончали укладку. Андрей Васильевич ждал с чаем.

   Я оглянулся кругом, и первое, что меня поразило в это утро - были сплошные хлеба, частью уже сжатые, частью еще колыхавшиеся от одного горизонта до другого...

   - Василий Андреевич, - сказал я невольно. - Где же ваши ковыли? Ведь тут сплошь распахано...

   Василий Андреевич слегка нахмурился.

   - Да, исчезают ковыли, - сказал он со вздохом... - Исчезают... Нет! - заговорил он горячо. - Когда я был станичным атаманом, - я оберегал ковыловую степь... Раз, помню, приходят ко мне старики с жалобой: "Погляди-ка, Василий Андреевич, - плугатари ковылову степь дерут". - Я сейчас полевых казаков на-конь. Айда в степь. Прискакали... - верно! пластают, подлецы, валят ковыль... Велел команде спешиться... Руби у подлецов гужи! Пусть жалуются богатеи... Пострадаем за старую веру... Ну, удалось задержать на время... Теперь точно прорвалось: хлынули эти новости: степь распахана почти сплошь, общие луга делят... А все Ивана Ивановича затеи. Отличный человек, приятель... А за это я не хвалю...

   Он грустно махнул рукой...

   Иван Иванович Иванаев, о котором я говорил выше, - тоже один из "студентов". Он окончил Петровскую академию и по каким-то студенческим делам был выслан на родину, "под надзор" в родное Илецкое войско. Сначала казаки косились на "политика", но вскоре он вошел во все дела родной общины, завел некоторые усовершенствования в обработке земли, а затем в 1888 году убедил все Илецкое войско перейти от захватного пользования землями к переделам лугов и упорядочению пользования пашнями... Прежняя система вела стихийно к торжеству богатеев и обеднению казачьей массы. Степи все равно распахивались, но делалось это преимущественно зажиточными казаками. Они драли вольную степь усовершенствованными плугами, а беднота оставалась позади...

   Луга и ковыль Илецкое войско косило "ударом", как это делается и теперь в Уральской степи. В известный день, из Уральска по низовым и верховым станицам скачут гонцы с "прочетными указами". Наказной атаман назначает день общего покоса. Все выезжают в луга еще накануне и располагаются станами. Каждый высматривает себе участок... Понятно, что на лучшие участки является много претендентов... При этом каждый казак имеет право выставить еще двух рабочих...

   Мне очень хотелось посмотреть этот знаменитый общий покос, и я видел его под Уральском. К сожалению, в тот год ковылы поспели одновременно с травой на поймах мелких речек. Казаки говорят в таких случаях, что "обвбличный" покос совпал с луговым. Войско в большинстве отправилось на Бухарскую сторону (за Урал), и так называемый "обволичный покос" потерял на местах обычную напряженность. Косцов вышло сравнительно немного... И однако то, что я увидел, далеко не вызвало представления о братстве и общинных чувствах. Наоборот: это была "конкуренция" в самых осязательных и неприкрытых ее формах.

   Еще задолго до рассвета, в туманное и росистое утро, я пошел по лугу над Чаганом, на котором в разных местах мелькали огоньки "станов". Подойдя к речной ложбинке, я услыхал осторожный визг косы: около стана в темноте, стараясь не шуметь и не лязгать, несколько темных фигур уже принялись "украдучись" за нокос, не дожидаясь сигнала. Подвигаясь далее, я увидел то же и в других местах, а взошедшее солнце застало уже целые ряды накошенной до срока, т.е. в сущности украденной у общины травы. Никто не дождался сигнала, и кража была, так сказать, тоже общая, т. е. взаимная... В другие годы картина бывает еще напряженнее. Несмотря на более или менее частые караулы, - редкий покос начинается в свое время. Первый же подозрительный звук сразу подымает все станы. Каждый кидается к лучшей траве, стараясь перекосить другому дорогу. Иной раз два соперника долго, до изнеможения идут рядом, пока один не выйдет вперед настолько, чтобы перерезать дорогу другому. - "Братцы! Обкосил!" - то и дело слышится над лугами отчаянный крик... Семейные и работники со всех ног кидаются на помощь, и кто-нибудь сменяет отставшего, стараясь в свою очередь перегнать и перерезать дорогу врагу. Случаются кровавые столкно вения. Говорят, соперники подкашивают друг другу но ги. Задача состоит в том, чтобы "закосить" как можно больший круг в определенное время. Когда таким образом лучшие покосы "закошены", то внутри захваченных кругов косят уже спокойнее. А еще через некоторое время на свободные луга богачи пускают наемных рабочих и даже косилки...

   Все это, разумеется, гораздо выгоднее богачам, чем бедноте. Так пользуются и пашнями. Илецкая община со своим старым землепашеством раньше сознала неудобства этого порядка и его несправедливость. Шли раздоры и ропот, пока "студент" не убедил перейти от захватного пользования к переделам, т.е. в сущности ввел в степь русские общинные порядки. Таким образом, в то время, когда остальные 27 уральских общин "подкашивают друг другу ноги" и держатся фикции "вольных земель", - две Илецкие общины переделили луга... Покосы "ударом" здесь исчезли, но теперь казак, идущий на службу, знает, что его семья продолжает фактически пользоваться землей, хотя бы сдавая ее в аренду... И вместе с тем дикий ковыль уступает место хлебам...

   Утром, напившись чаю в келейке Василия Андреевича на мельнице, мы попрощались с радушным хозяином.

   Перед расставанием он отвел меня в сторону и, ласково поглядев мне в глаза своими живыми глазами, сказал:

   - Послушайте... Вы мне очень понравились. Кто знает, увидимся ли еще... И мне не хочется расстаться с вами, не сказав одной очень важной вещи...

   Он взял меня за руки и, опять пристально глядя в глаза, сказал:

   - Познакомьтесь со спиритизмом... Мы ходим около величайшей тайны, имеем возможность заглянуть в нее... Можем завязать сношения с загробным миром и - не хотим обратить на это внимания... Вы слышали уже в Уральске о спиритических явлениях на этом вот хуторе?

   - Слышал, Василий Андреевич, - ответил я.

   - Об этом, конечно, зам говорили с насмешкой... Но... постойте, не торопитесь с заключениями. Я вам пришлю свою статью в "Ребусе", и дайте мне слово, что вы познакомитесь с нею...

   Я охотно дал слово... В Уральске мне рассказывали - и рассказывали действительно с усмешкой, - что все таинственные явления происходили только в присутствии молодой хозяйки и ее прислуги... Официальная комиссия пришла к заключению, что все это - дело рук человеческих... Заключение комиссии было напечатано в уральских областных ведомостях, после чего успокоились и духи, и областное начальство...

   - Так прочтете? - многозначительно спросил Василий Андреевич, когда мы уселись в тележку.

   Я обещал. Через некоторое время, вернувшись к себе, я получил эту книжку В.А. Щапова, изданную журналом "Ребус", и прочел ее с большим интересом. Это было настоящее свидетельство "очевидца", написанное с большой искренностью и прямо подкупающей правдивостью. В качестве самого поразительного доказательства, автор привел между прочим следующий эпизод. Однажды он и сам заподозрил, "не жена ли сама, притворяясь спящею, барабанит по полу в ее спальне"... Поэтому он незаметно подкрадывался к дверям; но каждый раз, лишь только он заглядывал в спальню, звуки приостанавливались... Но вот, он как-то вдруг ворвался в спальню, лишь только начались стуки, и... "оледенел от ужаса: маленькая, почти детская розовая ручка, быстро отскочив от пола, юркнула под покрывало спящей жены и зарылась в складках около ее плеча, так что ясно было видно, как неестественно быстро шевелились самые складки покрывала, начиная от нижнего его конца и до плеча жены (sic), куда ручка и спряталась"...

   Мне вспомнился сумрачный вечер над Кинделинскими прудами, глухой шум воды, кругом голая степь с могильниками, тоска степного одиночества, закинутая сюда молодая жизнь, мечтающая даже об Илеке, как о столице... И я подумал невольно, что трудно осуждать бедных духов за их проделки...

   Из Кинделинского хутора мы направились наперерез распаханными степями по направлению к Уралу и Илеку. Через несколько часов мы въехали в широкие улицы Мухрановского поселка. Вид у этого поселка был обычный, как у всех казачьих поселков, но белая мечеть на площади показывала, что он населен татарами. На улицах всюду попадались татарские фигуры - народ здоровый, рослый, с очевидной казачьей выправкой.

   К сожалению, мне не пришлось ближе встретиться с