Короленко Владимир Галактионович - У казаков

е казаки, слушали. Теперь мы скажем, вы, молодые, послушайте. Ты говоришь: где мы служили? Здесь мы служили, на Яике!..

   - Огороды караулили, - смиренно вставил Каллистрат, оглядываясь на своих.

   - Дурак ты, не понимаешь. Старое войско эту степь наскрозь кровью пролило! Орда тут кругом сидела. Да не нынешняя орда... Не замиренная, злая!.. Баба, напримерно, вышла за реку, хоть, скажем, на ту сторону, за мост, - уж ее кыргызин схватал, через луку перекинул, в степь волокет...

   - Баба малое дело, - с беспечным ухарством сказал запевала.

   - Малое дело, - ты говоришь? - повернулся к нему Юносов, с загоревшимися глазами. - Дур-рак ты, дурак. Щенок!.. Да ведь она мне жена, моим детям мать, тебе, дураку, может быть, бабушка была!.. Ударят тревогу, собираются казаки, строятся, ждут есаула, аль атамана, а кыргызин мчится по степи, только пыль курится...

   А я за ним в степь скакать не моги, не дозволено... За это - расстрел!.. Понял ты, каково это? А ваши теперь ребятишки в Карачаганак задеря рубашонки бегают... Все от кого? От стариков, от старого войска... От нашей крови...

   - Да, - подхватил каюрчей, - вот мы где служили... Давно ли старому войску медали даны! Значит, стоило...

   В толпе слушателей, набившихся в дверях, раздались возгласы и шум. Публика разделялась. Одни стояли за стариков, другие за молодых... А в это время насмешливый бесенок, сидевший в хмельном Каллистрате, опять зашевелился. Он приподнялся и, поклонившись с притворным смирением,сказал:

   - Отцы! Дозвольте мне... Я вам скажу, за что вам медали дадены...

   - Ну? - протянул Юносов подозрительно. - Говори, есть когда в дело...

   - Наделал, скажем так, хозяин горшков...

   - Не об горшках дело!

   - А вы, старики, слушайте, - крикнул один из молодежи, предвкушая новую выходку Каллистрата.

   - Ну, наделал горшков, - продолжал тот, оглядываясь и играя глазами. - Надо их куда-нибудь класть... Так ли, товарищи?

   - Верно, верно! - крикнули молодые.

   - Ты это к чему применишь? - угрожающе спросил каюрчей.

   - А к тому и применю, что, значит, некуда ставить, он их на плетни и надел... То же самое и медалей царь много наделал. Куда их девать? Дай, дискать, на старое войско надену!

   Это неожиданное оскорбление упало в толпу, как выстрел. Старики сначала как будто растерялись от неожиданности, молодежь шумно захохотала... Но вдруг три старых казака встрепенулись, как три льва...

   - Могешь ты такие слова выражать? - крикнул гигант каюрчей.

   - Гол-лову подлецу раскрою вдребезгии! - раздался неистовый бас пьяного брюнета, и он весь нелепо мотнулся вперед, к столу, подняв руки, всею тяжестью своего тела... Я ждал, что сейчас зазвенят стаканы, загрохочут столы, начнется безобразное побоище. Но Юносов отбросил пьяного товарища назад и выступил сам...

   - Стой, Никифор! А вы, щенки, когда так, выходи на нас!..

   - Выходи! - загремели, поднявшись, двое других... И все трое, выйдя на середину с покрасневшими лицами и сверкающими глазами, стали засучивать рукава азямов.

   Я невольно залюбовался этой картиной. Три представителя старого войска, седые, крупные, как будто еще выросшие, стояли в середине тесной комнаты, с горящими глазами и выпятив вперед крутые груди.

   Это было живое прошлое залитого кровью Урала, строптивая и непокорная боевая старина "сурьезного" войска, боровшегося целые века за свое исключительное местное значение, за степную волю, против дисциплины и регулярства. С другой стороны, в лице этой молодежи выступала победа "регулярства", тщеславная гордость маневрами, строевым ранжиром и дисциплиной. В комнате и у порога ее стоял невообразимый шум. Публика стала разделяться. Возбужденные враждебные крики скрещивались в воздухе, какой-то старик пробился в середину и стал рядом с Юносовым,

   - Держись, старое войско... Головы щенкам расколотить за такие речи, - кричал он. - Кто за старое войско... Иди к нам.

   - А где наша антирелия, старики, где наши знамена? - выкрикивали молодые... - Старое войско бунтами потеряло. Где атаманска насека? Что-о?.. Все вы потеряли.

   - Это вы оставьте! Это дело старое... Этого вы не можете понимать. Это в 1837 году было...

   - Даром, что давно... А зачем было старому войску за колесья хвататься?.. Это порядки?.. А?..

   Они намекали на крамольную просьбу, поданную наследнику Александру Николаевичу. Говорят, что при этом просители остановили за колеса коляску цесаревича.

   - Затем и хватались, что добра войску искали, - отвечали старики. - Не об худом просили... Об деле...

   - За все войско страдали... Глупее вас были?.. Не понимали, вишь.

   - Товарищи, - крикнул Юносов, и его звонкий голос вынесся над общим гамом. - Не понимают они... Они войску не сыны, не внуки... Выходи! - страстно закончил он... - Выходи, когда так, в степь... Садись на коней...

   - Сейчас выходи в степь. Трое на трое. Погляди, как мы, старое войско, вас молодых щенков... и с маневрами вашими с седел снесем.

   - Аки вихорем сдуем.,. А! Вы этак?.. Заслуги наши к горшкам приравнял...

   Старые голоса гремели, глаза стариков сверкали, и в ответ им в толпе отдавался ропот и гул... То и дело протискивался еще какой-нибудь старик и становился рядом с Юносовым и его товарищами. Толпа расступалась и пропускала их... Каллистрат, по-видимому, понял, что зашел слишком далеко. Он присмирел...

   - Ну что вы, старики, - заговорил он своим вкрадчивым голосом... - Об чем вздорить?., все товарищи... все кровь прольем за царя, за отечество...

   Он вышел вперед и, как в начале этой сцены, опять поклонился старикам в пояс.

   - Отцы! Старое войско!.. Простите, Христа ради... Да неужто-ж мы что-нибудь супротив вас?.. Да мы вами живы. Братья, товарищи... Молодые казаки... Правду я говорю? Мы старое войско вот как почитаем... Всю кровь...

   Я не видел его глаз и не мог разобрать, искренно ли он просил прощения, или опять готовился отпустить какую-нибудь веселую неожиданность... Я чувствовал только, что если это случится, то вся старая "Плевна" задрожит от последствий молодой наглости. Но вкрадчивый голос Каллистрата звучал подкупающе-мягко, даже заискивающе. Старые казаки, видимо, растерялись от этой внезапной покорности... Юносов посмотрел на молодежь и отвернулся к своему столу... Каюрчей ругался. Третий товарищ оглядывался с тупым гневом и что-то глухо ворчал про себя...

   В эту минуту общей неловкости произошло неожиданное вмешательство. Мужик, угощавший молодежь, надумал что-то и со своей стороны. Растолкав казаков локтями, он вышел на середину комнаты, расчистил место и стал, широко расставив ноги, точно врос в пол...

   Потом посмотрел кругом исподлобья каким-то внезапно ожесточившимся взглядом и сказал:

   - Эй, казаки! Будет вам выхваляться тут. На-ка вот... подымите мужика... Трешку за руки сейчас - не подымете.

   Выходка вызвала смех. Но мужик, очевидно, смотрел на свой вызов серьезно. Оставаясь все в той же позе каменного идола с раскоряченными ногами, он достал из жилетного кармана трешницу и стал совать ее ближайшему к нему Юносову...

   Тот посмотрел на него сверху и сказал с пренебрежением:

   - Стар я... Молод был, - не эдаки кули подымал...

   - Мужик, не суйся промеж казаков... Тебе тут не дело! - крикнул смуглый запевала и стукнул по столу... А Каллистрат прибавил:

   - Нашто тебя, дядя, подымать?.. Вас мужиков мало ли! Дешевы. Подымать не стоит...

   Мужик оглядывался исподлобья и ждал. Но затем видя, что никто не принимает вызова, - он как-то укоризненно крякнул, спрятал бумажку в карман и нетвердой походкой привалился к столу... Мимоходом он наклонился ко мне и, обдав меня запахом водки, сказал конфиденциально:

   - Не подымет... Ни один... Легкой народ казаки... Самофалы...

   ............................................................................

   ............................................................................

   Выйдя из "Плевны", мы пошли значительно опустевшим базаром. Оба мои спутника, природные казаки, шли молча. Все мы понимали, что случайность сделала нас свидетелями не простой трактирной ссоры подвыпивших казаков. В памяти моей невольно встали стихи казачьего поэта-самородка, вольнолюбивого и строптивого Голованова:

  

   ...И старинка боевая,

   Как шеренга фрунтовая,

   Под ранжир подведена...

  

   Эта коренная уральская старина сейчас стояла перед нами с ее своеобразной поэзией, с ее понятиями о широкой степной воле, понятиями странными, подчас полуазиатскими, за которые, однако, старое войско умело когда-то постоять грудью... Теперь эта старина тихо сходит со сцены, а в лице молодежи выступает уже что-то другое, еще неясное и тоже странное... И невольно в уме вставал вопрос: неужели это только фрунтовая шеренга и честолюбие парадного строя?..

   Илецкая станица была последним пунктом нашей экскурсии. Отсюда нам предстояло вернуться обратно, и мы задумали совершить этот путь киргизскою степью. Но раньше мне хотелось еще, пользуясь положением Илека в непосредственном соседстве с аулами - побывать в гостях у кого-нибудь из киргиз.

   Мои илецкие знакомые чаще всего называли имя Ирджана Чулакова, бывшего управителя Карачаганакской волости. Сомневались только, вернулся ли он уже из глубины степи. Впрочем, был конец июля, и киргизские кибитки все чаще усеивали берега Урала... Говорили, будто Ирджана видели уже в общественном собрании, играющим на биллиарде...

   На третий день моего пребывания в Илеке к воротам дома Верушкиных подъехал незнакомый господин на горячей серой лошади, запряженной в линейку...

   - Ирджанка прикочевал, - сказал он, когда мы вышли на зов. - Едем... Иван Иванович с компанией уже уехал... Да садитесь, пожалуйста... Видите - дьявол этот руки мне оттянул. Не удержать никак...

   Лошадь действительно рвалась, била копытом и косила кровавым глазом. Думать было некогда... Мы захватили фуражки и уселись на линейку. Я - в середине, Макар Егорович сзади, - и серый сразу рванулся с места. Мне показалось, что в то же мгновение дома, заборы, вся улица понеслись назад в каком-то вихре. Через минуту за нами мелькнули последние избы станицы, и мы понеслись в степь по пыльной бугристой дороге... Ветер свистел мне в уши, и вместе с запахом травы и хлебов ко мне доносился легкими струйками запах вина... Мне пришло в голову, что едва ли эта поездка кончится добром. Жеребец все мчался, как бешеный, а незнакомый господин только гикал и кричал нам: "держитесь, держитесь"... В одном месте линейку тряхнуло так, что мы едва усидели; она нырнула книзу и резко взлетела на возвышение...

   - Вал! - крикнул возница, - граница киргизской степи!.. - Я едва разглядел старинный перекоп, - остатки рва и вала, темной разорванной линией как бы змеившиеся по степи. От остального пути у меня осталось впечатление бешеной скачки, какого-то мелькания по сторонам и багрового заката, трепетавшего где-то вдали над горизонтом.

   Но вот колеса заскрипели в глубоком песке. "Дьявол" пошел тише. Незнакомый господин повернул ко мне лицо и, пристально оглядев меня, - сказал неожиданно:

   - Так это вы... Писатель?..

   - Да я, - ответил я ему, переводя дух.

   - Странно, - оказал он.

   - Почему же? - удивился я.

   - Не похоже... Писатель! Должен быть человек гуманный...

   - Но позвольте, - улыбнулся я. - Почему же вы знаете, что я не гуманный человек? Ведь вы меня первый раз видите.

   - Видел... в общественном собрании... Даже водки не пьете... Гуманный человек, - заявил он решительно, - сейчас бы... к буфету... Мы бы тебя угостили... Ты бы нас угостил... И пошли бы крутить до ночи... Вот это гуманность... Что, не очень растряс я вас?

   - Правду сказать, - порядочно, - ответил я покорно.

   - Ничего. Это у меня не лошадь, а теленок... Другой у меня есть, тоже серый, в яблоках. Ну, на том пьяный не поедешь... Вон наши едут...

   Впереди действительно слышалось тарахтение колес, и через несколько минут мы догнали тарантас, в котором сидели Иван Иванович и еще два илецких обывателя. Коляска остановилась. Мы стали знакомиться. Это были торговцы "иногородние", хотя и они, и, пожалуй, их отцы родились на Илеке. Но они не казаки. Солнце село, заря угасала над темнеющей степью. Вся эта поездка случилась как-то так быстро, что мне только теперь пришел в голову вопрос:

   - Не поздно ли мы собрались, господа?.. В степи, должно быть, ложатся рано...

   - Ну, что за церемонии, - ответили мне новые знакомые. - Ирджанка приятель. А только вы вот что, - посоветовал мой возница, - вы того... Вы будьте погуманнее... Надо уважать обычаи. От кумыса не отказывайтесь, ешьте побольше... Да вы смотрите на нас, как мы, так и вы... А первый кусок, который вам подаст хозяин, - отдайте обратно. Ему будет лестно...

   Через несколько минут пески кончились, и степь опять неистово рванулась нам навстречу... Впереди замелькали огни кочевья...

   Кочевье Ирджана Чулакова состояло из нескольких кибиток, расположенных полукругом над небольшой речкой. Около одной из них горел огонь, работники и работницы доили кобыл. Невдалеке от дороги, разговаривая с киргизом, державшим в поводу оседланную лошадь, стоял сам хозяин. Он был одет в кафтан, вроде поддевки из чесучи, такие же брюки, засунутые в голенища лакированных сапог; на голове у него была темная войлочная шляпа, а когда он повернулся, то у него оказалась прекрасная, длинная с сильной проседью борода (большая редкость у киргизов). Вообще вся фигура напоминала скорее солидного степного помещика, отдающего распоряжения по хозяйству, и при взгляде на эту почтенную и даже несколько повелительную фигуру, - мне казалось странным, что мои илецкие знакомые, в разговорах между собой, редко звали его иначе, как уменьшительным Ирджанка...

   Он принял нас со спокойным достоинством. Все остальные были ему знакомы, а с торговцами он давно вел дела. Внимательно оглядев нас и как бы взвесив что-то, он подозвал работника и что-то сказал ему по-киргизски.

   Вскоре около одной из кибиток огонь разгорелся ярче, и где-то в потемневшей степи раздался похожий на плач ребенка, крик молодого барашка, - невинной жертвы нашего неожиданного посещения.

   Компания шумно ввалилась в кибитку, весело здороваясь с хозяйками, а мы с хозяином пошли гребнем небольшой возвышенности над рекой. Мне хотелось осмотреть кочевье и, кроме того, предложить хозяину несколько вопросов. Степь лежала кругом мглистая и спокойная: где-то на лугу ворчал и кряхтел верблюд, несколько огоньков пронизывали издали туманные сумерки, на багровом еще фоне заката рисовалась темная фигура киргизского всадника, уезжавшего в степь. Это хозяин послал за певцом-домрачеем... Фигура помаячила над обрывом бугра и исчезла... Вся картина казалась мне обрывком прошлых времен, отголоском какого-то далекого и давно пережитого быта.

   Ирджан Чулаков отвечал на мои вопросы степенно и толково. О пугачевском бунте в киргизской степи сохранилось мало воспоминаний. Песня домрачеев говорит гораздо больше о борьбе киргиз с калмыками. Род хана Аблухаира, современный пугачевскому движению, перевелся. Из четырех сыновей Аблухаира Ирджан Чулаков знал имена Нурали, о котором много говорят наши историки, и Айчувака... После пугачевского движения киргиз простого рода батырь Сарым-Дач поднял восстание. Ему удалось склонить на свою сторону 7 родов Джетрувской орды, после чего сын Нуралихана Букей ушел со своей ордой за Волгу. Но 12 родов Байлинской орды заступились за Айчувака, и он остался...

   Один из сыновей Айчувака был известный Бай-Мухамедов, заслуженный боевой генерал, пользовавшийся большим влиянием в Петербурге. Казаки до сих пор отзываются о нем с большим уважением, а киргизы возлагали на него большие надежды. Благодаря несчастной случайности, он утонул во время бурного разлива Урала. Событие это в свое время произвело большое впечатление. Год его смерти до сих пор зовут "управительским годом". С ним угасли последние остатки влияния Аблухаирского рода. Теперь один из потомков хана Айчувака служит на Сухоречке (около Затонной) ...приказчиком у Михаила Савиновича Сыромятникова. Другой - Даникеш Бай-Магометов, кочует в степи пониже Карачаганака...

   На место этих чингисхановичей выдвинулись (благодаря, вероятно, политике правительства) новые люди, незнатного рода, повышенные за те или иные заслуги. Один из них - Чулак-Айбасов (Бушантаева рода) - был человек очень умный и своего рода реформатор. До сих пор еще около устьев Илека существует урочище, названное именем Чулака, где он построил первое зимовье. Это была яма в земле, прикрытая потолком с окнами. В нее вела крутая лестница... Киргизы сначала относились к этому жилью с суеверным ужасом. Самые суровые зимы они привыкли проводить в своих кибитках. Едва заглянув в подземное жилище Чулака, они торопились выйти на воздух. - "Это, - говорили они, - у тебя, Чулак, не жилье, а могила". Впоследствии Чулак приподнял землянку над поверхностью земли и сделал подобие избы со слегка наклонными стенами и плоской крышей. Теперь во время моей дальнейшей поездки степью - я уже встречал много таких земляных аулов. Правда, летом они более похожи на кучи навоза. Но зимой они все же защищают от холода и жестоких метелей лучше, чем войлочные кибитки.

   У этого степного новатора было два сына. Ирджан, наш хозяин, - воспитывался в Оренбургском кадетском корпусе (кажется, недолго), потом служил в военной службе и участвовал в хивинском походе, за что получил несколько знаков отличия. Брат его, Нурджан, не получил никакого образования и представляет партию старины... На последних выборах ему удалось, однако, получить перевес над братом, и теперь он состоит волостным управителем. Отношения у братьев видимо натянутые...

   Вот все, что мне удалось узнать о недавнем прошлом от полуинтеллигентного представителя степи. Что касается более отдаленных исторических событий, то в преданиях о них фигуры батырей вроде Сарым-Дача закрывают ханов, которые так или иначе делали историю, сносясь с русским правительством; историческая перспектива давно потеряна, и отражения действительных событий преломляются смутно, неопределенно и порой странно...

   Пока мы разговаривали, степь окончательно стемнела, поглотив все отдельные очертания. Только несколько кибиток рисовались над темным обрезом горизонта круглыми верхушками, да полыхал красный огонь костра, над которым висели котлы. Пола самой большой кибитки была отдернута, и внутри виднелась свободно расположившаяся группа гостей. Мы с хозяином отправились туда же.

   Семья Ирджана Чулакова состоит из жены, больной женщины с умным и приятным лицом, двух дочерей, из которых одна замужняя, двух сыновей и зятя.

   Гости сидели на полу, по-киргизеки, подогнув ноги. Мне, впрочем, подали подушки, что показалось мне гораздо более удобным. Когда появился котел с бараниной, хозяин придвинул его к себе и, взяв голову с тусклыми сварившимися глазами, подал ее мне. Помня наставление моего спутника, я отдал ее обратно хозяину, который слегка кивнул головой и стал крошить мясо. Для этого, вымыв предварительно руки, он брал куски из котла и крошил их ножом в деревянную чашку. Затем, вынув глаза, он с видимым удовольствием съел их и, разломав череп, подавал куски головы гостям.

   - Ну, теперь смотрите, как надо есть, - сказал мне один из илечан. Он засунул всю пятерню в чашку и, захватив полной горстью куски баранины, закинул голову и поднес все это ко рту. Жир стекал ему на бороду, но он ловко хватал ртом куски и облизывал пальцы. При этом он чавкал, чмокал и жевал так громко, что вся кибитка наполнилась этими звуками...

   Заметив, что я затрудняюсь последовать этому примеру, Ирджан Чулакович кивнул женщинам, и мне тотчас же подали тарелку с вилкой.

   - Эх, вы! - укоризненно заметил мне мой руководитель. Он совал пальцы в рот еще дальше и обсасывал их еще громче. Сами киргизы делали почти то же, но как-то иначе и проще, так что от демонстративного "уважения к обычаю" моего спутника мне становилось неловко. Когда -какая-нибудь из женщин семьи, прислуживавших гостям, проходила мимо, то один из торговцев, сильно захмелевший, тянулся к ней замасленными руками и хватал проходившую за талию... Хозяин следил за этими манипуляциями внимательным взглядом, как бы готовый остановить проявление "русских обычаев" на известной ступени... Но женщины иногда с улыбкой, а больше частью со спокойным достоинством уклонялись и скользили мимо. Что они сами думали об этих русских обычаях, по лицам сказать было трудно...

   Мы уже кончали ужин, и перед нами поставили большие чашки со свежим кумысом, когда перед палаткой раздался топот и в освещенном пространстве показался киргиз-всадник. Легко соскочив с лошади, которую тотчас подхватил молодой киргизенок, он вошел в кибитку и поклонился. В его походке и манерах было видно некоторое достоинство. На ремне через плечо у него висела домбра, нечто среднее между балалайкой и гитарой, с двумя струнами и очень длинным грифом. Ему тоже поднесли кумысу и затем постлали ковер в середине кибитки. Усевшись по-восточному, он настроил домбру, окинул нас взглядом черных быстрых глаз и, слегка приподняв голову с торчащей черной бородкой, стал петь.

   Звуки песни были своеобразны и странны. Сначала они бежали, нагоняя друг друга и как бы сталкиваясь, потом становились медленнее и заканчивались долгим тягучим отголоском, как бы замирающим в отдалении. Певец видимо щеголял этими последними нотами, которые дрожали, волновались, ломались и трепетали, то совсем замирая, то оживая вновь и опять разгораясь, чтобы стихнуть едва заметно, задумчиво с какой-то особенной печалью, в которой дрожали отголоски каких-то далей... без конца, без краю, без определенных образов и только с безграничной унылой тоской.

   Звуки эти настраивали меня особенным образом. Мне казалось, что домрачей поет что-нибудь о старине этих степей. Оказалось, что я был далек от истины. В кибитке "нового человека" орды домрачей пел только о хозяине, о том, что у него есть жалованные кафтан и сабля, что у него много кобыл и кумысу, что к нему приезжают далекие гости из самой столицы...

   Под конец к голосу домрачея присоединился другой: слегка захмелевший илечанин К., закинув голову и выделывая необыкновенные фокусы горлом, - стал подпевать, а затем между ним и певцом установился настоящий диалог... Киргизы и русские, понимавшие значение этого состязания, только улыбались... Все. однако, признавали, что этот "иногородний" житель Урала поет если не как настоящий поэт, то во всяком случае, как настоящий киргиз...

   В заключение, хозяин, подчиняясь просьбам гостей, надел на себя все регалии. Один из сундуков, стоявших под стенками кибитки, был открыт, и любимица младшая дочь с гордостью подавала отцу принадлежности жалованного костюма. Через несколько минут Ирджан во всем великолепии стоял посредине кибитки, освещенный двумя свечами, которые держали дочери. На нем был голубой бархатный кафтан, шитый по краям широким золотым позументом, украшенный многочисленными орденами. На шее была надета лента с крестом, в одной руке он держал жалованную саблю, в другой - тоже жалованные часы. Голова степного сановника была украшена необыкновенно грузным сооружением, очень напоминавшим китайскую пагоду с поднятыми углами крыши... Он стоял неподвижно, с сознанием важности всего этого ансамбля, а женщины смотрели на него с восхищением. Снаружи в приподнятую полу кибитки и в открытый внизу переплет заглядывали работники и работницы... Самые звезды, казалось, с почтением смотрят на безмолвную картину в круглое отверстие наверху кибитки...

   Была уже ночь, над степью выкатывалась большая луна, когда нам подали лошадей. Серого жеребца едва держали под уздцы два киргиза. Они отскочили, как только мы уселись, и степь опять рванулась у нас из-под ног. Мне казалось, что мимо меня несутся два каких-то темных волнующихся вала, а над ними вздрагивала и прыгала красная ущербленная луна...

   Вскоре мне пришлось все-таки увидеть и последних представителей ханского Аблухаирского рода.

   Это было уже на нашем обратном пути из Илека. Мы ехали "бухарской стороной", стараясь не удаляться от берегов Урала, синевшего на севере полоской лесов. Перед нами лежала степь, голая, без кустика, без деревца, с разбросанными кое-где кибитками, лежавшими, как караваи хлеба, на плоской земле.

   Около середины дня показались впереди излучины Утвы, тихо катившей свои воды к Уралу. Я с любопытством посмотрел на историческую реку, и мне невольно вспомнился грустный напев:

  

   ...Взборонена пашня яровая

   Копытами киргизских диких коней...

  

   Железное приводит и точную историческую справку относительно этой битвы. "В прошедшем 724 году, - писали казаки в военную коллегию, - подбегали под наш казачий городок неприятельские люди кара-калпаки и киргиз-казаки тысячным числом, и мы войском яицким, выбрав из старшин походного атамана Ивана Логинова и при нем семьсот человек, догнали оных неприятельских людей при урочище Утве реке... и бились с ними 2 дни и нощь. И волею Божиею и нашим несчастием наших казаков 72 человека побито, а других многое число ранены и в полон побраны"...

   Утвенских гор нам не было видно. Они, говорят, довольно высоки, мелового характера и легли по степи значительной грядой... Я невольно вглядывался в степные дали, но они были закрыты мглою... Собирались тучи... И с особенной красотой и грустью вставал в памяти задушевный мотив старинной песни:

  

   Кто польет тебя, разве с неба дождик...

  

   Около пяти часов вечера давно уже дразнившая нас Утва, наконец, показалась совсем близко. Она неожиданно выползла из-за степного бугра и осталась у нас вправо. На другой стороне, на небольшом возвышении виднелся зимний аул: убогие землянки, размытые дождями, с плоскими крышами, на которых росли степные травы.

   Невдалеке от этого пустого аула через речку был перекинут живой мостик: на жидких столбиках с перекладинами был положен плетень, на котором накидан слой навоза. Когда мы, ныряя и качаясь, не без опасности переправлялись по этому мосту, то за нашей переправой наблюдала целая группа киргиз. Это было несколько женщин, сидевших в тележке, и около них верхами мальчик и пожилой стройный джигит. Они подъехали к речке немного выше и нарочно остановились, ожидая результатов нашего небезопасного предприятия. Когда переправа наша благополучно закончилась, то мальчик хлестнул лошадь и помчался к нам. За ним поскакал и его провожатый. Не доехав до нас сажен десяток, мальчик задержал коня, как будто сконфузившись, и остановился. Пожилой обскакал его и, подъехав к нам, потребовал плату за... переправу. Он очень плохо говорил по-русски, но мне показалось, что требование предъявляется от имени какого-то хана.

   - Сколько же именно? - спросил я, улыбаясь.

   - Не знаю... Ныкак, - сказал джигит, предоставляя видимо размер дани на наше усмотрение... Я дал серебряную мелкую монету. Джигит живо повернулся и, подскакав к мальчику, почтительно подал ему наш) дань. Тот видимо обрадовался, и оба понеслись к тележке, где мальчик с детской живостью стал показывать монету. Несколько женских голов наклонилось над нею с любопытством. Оказалось, однако, что, взяв с нас за переправу, сами они не решились воспользоваться ею даже после нашего ободряющего примера и, спустившись к оврагу, благополучнейшим образом переправились вброд и поехали к видневшемуся вблизи аулу.

   Во всей этой группе мне почудилось что-то не вполне заурядное, - как будто это - семья каких-то степных помещиков. Приехав на ночлег к Иртецкому базару, - небольшому русскому поселку, выдвинувшемуся в киргизскую степь против Иртека, я спросил у хозяйки, что это за аул мы проехали над Утвой у мостика.

   - Да это верно Даникешкин, - ответила она.

   - А кто это Даникеш? - спросил я опять.

   - Да Чулаков это, Султан...

   - А мальчик?

   - Да все султанье, племянники да братья... Дво-ря-не... Не думай ты...

   Не оставалось сомнения: мы проехали мимо аулов последних представителей ханов Аблухаирского рода, может быть, даже потомков Чингис-хана... Хозяйка говорила о Даникеше Бай-Магометове с некоторым почтением. По ее словам, он, хотя ведет образ жизни кочевого киргиза, но человек почетный. Доказательства этого она видела в том, что он грамотный и даже... составляет казакам прошения в Илеке на базарах Иртецком и Карачаганакском...

   - Перо с чернильницей завсегда с ним, - прибавила она почтительно.

   В эту ночь я долго не мог заснуть. Спали мы по обыкновению на дворе. По небу теснились и ползли куда-то мглистые тучи. По временам принимался накрапывать дождик. Среди пустого поселка хрипло лаяли собаки, и на их лай издалека отвечали другие, с аулов. Наутро мы решились вернуться обратно к мосту и разыскать кибитку Даникеша.

   - Да вы у киргиз спросите, - простодушно советовала казачка-хозяйка. - Где мол тут Даникешкина кибитка?.. Султан, скажите, - Даникешка-султан... Укажут.

   Мы без труда разыскали аул и "султанскую" кибитку из белого войлока. Оказалось, однако, что Даникеш не ночевал в своем ауле. Он был в Карачаганаке, и я мог бы увидеть его там третьего дня на базаре.

   И, однако, я не пожалел, что вернулся за пять верст на берег Утвы. В дальнейший путь я все-таки увез в памяти картину этого спящего еще аула с белой кибиткой, в которой на полу храпели вповалку потомки грозного Чингис-хана... Солнце только что всходило из-за облаков; над степью стояла мгла мелкого дождя, мочившего кошмы кибиток. Картина была полна какого-то особенного уныния и тихой печали... Я приоткрыл полу и заглянул внутрь, но войти не решился, хотя, вероятно, если бы я заговорил требовательно и громко, султанши и султанята стали бы покорно отвечать на все мои вопросы.

   В кибитке заплакал ребенок, бестолково залаяла охрипшая собака, и опять все стихло, только продолжал сеять частый дождь, и степной ветер шептал мне в уши об иронии судьбы, начавшей с грозного Чингис-хана и закончившей мирным составителем прошений на киргизских базарах...

   Наша попытка - проехать наперерез киргизской степью закончилась полной неудачей. До Иртецкого базара мы ехали увалами, с которых все-таки была видна полоска уральских лесов. За Утвой нам предстояло пуститься в глубь степи, на юго-восток, причем Урал круглой излучиной ушел за край степного горизонта.

   Киргизы, изредка встречавшиеся нам на пути, или совсем не говорили по-русски, или беспечно указывали направление, не понимая, чтобы в степи можно было сбиться. Скоро, однако, большая дорога, по которой мы ехали, разделилась надвое, потом опять надвое и, наконец, наш конек, в полном недоумении, стрижа ушами, остановился у одинокой кибитки...

   Хозяев в кибитке не было... Дороги также не было. Пошел дождь, сначала мелкий, как пыль, потом гуще, и скоро степные дали потонули а беспросветной туманной мгле. Усталые, промокшие, мы брели наудачу без дорог, держась общего направления к уральским лугам, как вдруг, к нашей радости, близко на холме замахали крылья мельницы... Здесь мы встретили радушное гостеприимство и указания... Хозяева решительно не советовали пускаться в степь. Киргиз чует направление, как птица. А нам стоит попасть не на ту дорогу, и пойдет на десятки верст степь без жилья и главное без воды.

   Это было очень резонно. Дождь становился реже, но тучи клубились над горизонтом, сливаясь в сплошную пелену.... Я с сожалением посмотрел в степную даль, и мы повернули к Уралу...

   Солнце уже садилось, когда, пользуясь указаниями хозяев мельницы, мы подъехали к берегу реки... На другой стороне перед нами высились крутые обрывы и над ними крыши Январцевского поселка... Под яром стоял перевоз, закат угасал среди густых туч, по временам ветер кидал косые капли дождя. Становилось холодно, но противоположный берег был безмолвен, точно поселок вымер. Паром покачивался под яром, порой скрипел, но не подавал никаких признаков жизни... Наши унылые крики "паро-о-ом" ветер нес вдоль Урала... Наконец, мой спутник потерял терпение, и эхо отразило от яра крепкое и выразительное русское слово...

   Это подействовало... Зачернели над яром фигуры... В их числе оказался, на наше счастье, Григорий Терентьевич Хохлов. Зоркие глаза беловодского искателя разглядели наши знакомые фигуры и таратайку. И он энергично принялся хлопотать. Казачий паром оказался в частных руках, и хозяин уехал куда-то в поле, заперев паром на замок...

   Через полчаса мы были опять на казачьей стороне Урала, в уже знакомом Январцеве... С высокой кручи я кинул последний взгляд на неприветливую степь... Она была вся закутана мглой... Где-то синели какие-то пятна, где-то прорезались загадочные огоньки, но туманная пелена опять сливалась в сплошную, задумчивую тучу, все больше насыщавшуюся темнотою близкой ночи...

   Наш конек опять уверенно трусил по знакомой дороге к близкому ночлегу в Требухинском поселке, а в моем воображении все еще носились впечатления этого дня: группа киргизской молодежи на берегу Утвы, у пустого зимовья, ровная степь под грустной пеленой дождя, мокрые кибитки Даникешкина аула со спящими потомками Чингис-ханов...

   И невольно устанавливалась парадоксальная связь между этой некогда враждебной степью и судьбами казачьего Урала... Она "замирилась" и дремлет в ожидании неизвестного будущего, и вместе с этим умирает своеобразный казачий строй, с его оригинальным бытом и складом... Теперь это только еще случайно сохраняющийся обломок прошлого... Прошлого красивого, сильного, оригинального и поэтического, но все-таки прошлого... Борьба стихла... Ни жилому осетру, ни степному верблюду не задержать новых условий. На реку прорвется пароход, степь со свистом перережет паровоз, и постепенно стихнут даже предания об особенном казачьем быте.

   Неспокойные вопли враждебной Азии улеглись, отступили, и казачий строй оказался чем-то вроде кита, выплеснутого на песчаную отмель... На место прежнего войска - пришел уже "ранжир", и с ним потерялся основной нерв, придававший жизнь и смысл особенному казачьему "украинскому быту". Прошлое теперь уже быстро исчезает, а новое... Новое еще в загадочном тумане.

   - А жаль, - говорил мне один иногородний, когда я еще только ехал к Уральску и мы заговорили об этом. - Казак - человек особенный. Нет других таких... У него, поглядите, - и речь, и поведение, и даже выходка другая.

   Да, казачий строй выработал свой особенный человеческий тип... Что внесет он со своей стороны в ту будущую волю, которая должна теперь вырабатываться не на "украинных началах" борьбы, а "а началах одинаковых и для Уральска, и для Илека, и для киргизской степи, над которой в эти минуты перед моим взглядом, гам за Уралом, висела туманная мгла...

   К вечеру следующего дня мы подъезжали уже к Уральску. И было пора: над степью, по капризу переменчивой погоды, неслось первое холодное дыхание ранней осени...

  

   1901

  

   Впервые опубликовано: "Русское богатство", 1901, NoNo 10 - 12.

   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/korolenko/korolenko_u_kazakov.html