Короленко Владимир Галактионович - У казаков

align="justify">   Дорога прижалась к длинному узкому озеру, к самому берегу которого уже подступили огромные песчаные холмы... Наметанные бугры лежали, как застывшие волны. И все это курилось, и свистела сухая поросль колючей "солянки", и тонкая пелена песку неслась дальше, ложась на зеленые камыши озера...

   Мы миновали посад Гниловский. Когда-то, очевидно, он стоял над самой рекой, на красивой правильной излучине, образовавшей почти полный круг. Но впоследствии река изменила свое русло, прорыла прямой ход, и казачий поселок стоит над обсохшим яром.

   Вправо от дороги, красиво расположенный на увале, показался поселок Дарьинский, потом Вшивка и Дьяковский поселок. С последним связано предание о "дьяке", который в старину отговаривал походного казачьего атамана идти на Хиву. Атаман, взбешенный карканьем дьяка в самом начале похода, повесил его на бугре и пошел дальше, но предсказание дьяка сбылось: и атаман, и весь казачий отряд погибли в знойных хивинских песках. Вообще, ряд хивинских походов был чрезвычайно несчастлив для уральцев. Памятный зимний поход ген. Перовского завершил эти неудачи настоящей катастрофой, и на Урале установилось убеждение, что Хива город заклятый и взять ее невозможно... Теперь, конечно, убеждение это уже разрушено, как и много других "заклятий".

   В середине дня мы сделали привал в Рубежной на казачьем постоялом дворе, отмеченном, по местному обыкновению, клоком сена, мотавшимся на шесте над воротами. Здесь, под навесами, укрытый в густой тени, стоял тарантас проезжего торгового казака, и еще один молодой казак, тоже проезжий, сидел, свесив грустно голову, на своей телеге, пока его лошадь жевала сено. Он был отпущен домой со службы по болезни, прожил год на родине и теперь ехал в Уральск, в комиссию, для нового освидетельствования... Он сильно загорел, но глаза у него были больные и грустные. Мне сразу вспомнился больной казак, которого я встретил в поезде. Так же грустно глядели его глаза и так же он говорил мне, что "служба казачья чижолая, нет чижеле, зато - земля вольна". Он этой землей тоже не пользовался, потому что был из бедной семьи и не мог платить наемку...

   Задолго еще до вечера приехали мы в Требухинский поселок, расположенный близ устья хорошенькой степной речки Ембулатовки.

   Два раза в смутные времена, после убийства генерала Траубенберга и затем во время пугачевщины, генерал Фрейман, шедший из Оренбурга, переправлялся через Ембулатовку со своим регулярным "деташементом" и артиллерией. Оба раза казаки выбегали навстречу к Ембулатовке тоже с артиллерией и "учиняли здесь сражения", стараясь помешать переправе. Но правильная тактика немца опрокидывала сопротивление удалых яицких наездников. Рассматривая подробную карту Уральской области, я нашел на ней, выше Требухинского поселка, близ реки, урочище, обозначенное названием "Убиенного мара". Мне пришло в голову, что, быть может, этим грустным именем народная память окрестила место битвы, и я хотел посетить его.

   В Требухах оказался интересный человек, старый 89-летний казак Ананий Иванович Хохлачев. Я слышал о нем, как о человеке любознательном, собравшем в своей старой памяти много преданий. Хозяйка постоялого двора, на котором мы остановились, оказалась крестницей Анания Ивановича и охотно вызвалась пригласить его к нам для беседы.

   Через полчаса во двор явился рослый старик, с очень длинной седой бородой, в старинной формы стеганом халате и, несмотря на жаркий день - в валеных сапогах. Глаза Анания Ивановича были старчески тусклы, голос несколько глух, но память ясная, речь связная и толковая. Он был из тех людей, с детства наделенных живой любознательностью, которые жадно прислушиваются к старинной песне, к преданиям и рассказам бывалых людей и стариков...

   Он отказался выпить с нами чаю, - скромно и не объясняя причины (на Урале многие не пьют чаю, считая это грехом), но охотно взял яблоко, которое, впрочем, так и держал все время в руке (дело было еще до яблочного Спаса). Но на вопросы отвечал охотно и даже с некоторой гордостью и удовольствием. Это было удовольствие человека, много узнавшего в свою, уже закатывающуюся жизнь и готового передать другим кое-что из этого запаса. О Пугачеве он говорил, как о настоящем царе, приводил очень точно разные предания, называя лиц, от которых все это слышал, и перечисляя степени их родства с самими участниками исторических событий. Заметив, что я записываю кое-что в свою книжку, он выпрямился и, положив руку на столик, сказал:

   - Пиши: старый казак Ананий Иванов Хохлачев говорил тебе: мы, старое войско, так признаем, что настоящий был царь, природный... Так и запиши!.. Правда это...

   - А как же, Ананий Иванович, он был неграмотен? Указы сам не подписывал.

   - Пустое, - ответил он с уверенностью. - Не толи что русскую, немецку грамоту знал... Вот как! - потому что в немецкой земле рожден... Как ему не знать! Царь природный.

   От Пугачева мы перешли к временам более близким. О своих соседях киргизах Ананий Иванович говорил с глубокой враждой и недоверием.

   - Кыргыз - человек вредной, - говорил он. - Бывало, молодой я был... на покос и с покосу к поселку идем, - что ты думаешь: все кареем, как на войне. Чуть отбился от карея, уж он на тебя насел. Заарканит, пригнется к луке - айда в степь! Человека волоком тащит... Приволокет живого в аул, - ладно, в есыр угонит, в Хиву, в Бухару продаст; а помер на аркане, - в степи бросит. Лежите, казачьи косточки... Ему что: убытку мало. Об нас они так понимают, что мы и не люди...

   Ананий Иванович засмеялся и покачал своей седой головой...

   - Ох-хо-хо!.. Не любили меня... Да, этак-ту вот... Бывало едет кыргызин от меня. Другой навстречу. "Кем джюрген?" Значит: отколь едешь? - "Капырнэм джюргем" - от проклятого, дескать, еду... - "Вы, говорю, подлые, зачем так говорите? Я не проклятый, я казак, православной веры человек"... Они наш род и теперь помнят, что их мой дедушка когда-то пушкой бил. И то люди мне говорят: не ходи ты, Ананий Иванович, на бухарску сторону: они на тебя старую кровь имеют...

   - Да ведь теперь, говорят, они совсем замирились... Все, действительно, говорят, что "орда" теперь совсем смирна, а один купец в Уральске уверял, что он с деньгами и безоружный проезжал по всей киргизской степи. Нужно только подъехать к аулу и объявить себя гостем, иначе, пожалуй, ночью могут угнать лошадь. Но грабежей и убийств из-за денег не слыхано, и купцы спят среди степи, нисколько не остерегаясь.

   - Это верно, - подтвердил и Ананий Иванович, но тотчас же добавил упрямо: - А все когда-нибудь змея укусит... Конечно, теперь подобрели...

   Он опять улыбнулся.

   - Усмирили мы их... Помню я еще Давыд Мартемьяновича*... Вот усмирял кыргыз, ай-ай! Бывало, чуть что - берет сотню казаков, айда в степь на аулы...

   ______________________

   * Давид Мартемьянович Бородин, сын известного старшины пугачевских времен, Мартемьяна Бородина, был войсковым атаманом в первой половине прошлого столетия.

  

   Он посмотрел на меня, и в старых глазах мелькнул огонек.

   - Так они чего делали, кыргызы-то... Видят - беда неминучая, сами кто уж как может измогаются, а ребятишков соберут в какую ни есть самую последнюю кибитченку да кошмами заложат... Значит - к сторонке... Ну, казаки аул разобьют, кибитку арканами сволокут, ребятишки и вывалются, бывало, что тараканы...

   - И что же?

   - Да что: головенками об котлы, а то на пики...

   Старик говорил просто, все улыбаясь тою же старческой улыбкой... Ветер слегка шевелил седую бороду и редкие волосы на обнаженной голове казачьего патриарха. Мне вспомнилась повесть И.И. Железнова, чрезвычайно популярная среди уральцев, настоящая казачья эпопея. В ней герой Урала, Василий Струняшев, тоже разбивает головы киргизских ребят о котлы. "Змею убивать, зубов не оставлять", - говорит он, и уральский писатель с умилением изображает своего свирепого героя...

   - А что, Ананий Иванович, - вам известно об Убиенном Маре?.. - спросил я.

   - Это который?

   - Да вот на Ембулатовке, верстах в 7-ми от вашего поселка.

   - А, это громом убило зараз четырех человек... Оттого и назвали. А то еще есть Убиенный мар поближе, верстах, может, в полуторых... Тут мы, бывало, ребятишки, оружие выкапывали... Так это Фрейман генерал из Ленбурха шел. Наши с ним сражение делали. Тут он, самое это место, и переправлялся...

   Попрощавшись со стариком, мы запрягли свою отдохнувшую лошадь и отправились по левому берегу небольшой степной речки к указанному месту. Большой и широкий курган, каких много рассеяно по степи, вероятно, очень древнего, еще может быть, доисторического происхождения, лежал на заливном лугу, а невдалеке тянулся невысокий увал. Два небольших возвышения, вроде могил, близ этого кургана, быть может, насыпаны над павшими в битве с Фрейманом... Последние косые лучи солнца золотили траву на этих могильниках, и степной ветер шептал что-то невнятное и печальное...

   Через час мы ехали дальше по темной уже дороге. На юго-востоке подымалась луна, большая и бледная, а книзу от нее по небу лилась тихая гамма чудесных вечерних оттенков. Степь закутывалась мглою, ленивые увалы тянулись по ней, точно ужи, разлегшиеся на отдых; где-то звенел, как птица, слепыш (маленький степной зверек, - по уверению моего спутника), кое-где отсвечивали степные озера, ильмени и ерики... Впереди нас, поскрипывая, ехали две телеги, одна, запряженная верблюдом, другая лошадью. На одной сидел казак, на другой молодая казачка, но теперь они оба уселись на передней телеге, и по временам до нас долетал невнятный разговор. На подъемах силуэт верблюда рисовался в светлой полоске неба и казался чудовищно громадным...

   Мы ехали молча. В памяти у меня все стояло важное лицо старого казака и его эпически бесстрастный рассказ.

   - "Старую кровь вспоминают"... "Головенками об котлы... а то на пики..."

   И при этом взгляд - настоящего праведника...

   Январцевский поселок, Кирсановской станицы, имеет вид большого села. В нем до 500 домов, церковь и две школы: одна войсковая (до 70 учеников), другая - церковно-приходская (45). В прежние времена Январцевский форпост (фарфос как называют казаки) стоял несколько дальше, на ровном месте, над озером, В начале прошлого столетия он перенесен на высокий берег Урала, но теперь жители помышляют опять о старом пепелище. С бухарской стороны ветер заметает реку песком, и стесненное течение рвет обрывистый берег, снося огороды, дома и уже приближаясь к церковной площади.

   Было уже поздно, когда мы въехали на эту площадь и остановились против дома учителя, Александра Осиповича Токарева, знакомого моему спутнику. В доме огней не было. Пришлось стучать в окно, пока, наконец, не вспыхнул огонек, а еще через несколько минут открыли ворота...

   Учителя не было дома, он отправился в луга. Дома осталась старушка мать и сестра, которая встретила нас очень приветливо и, по нашей просьбе, устроила нам постель из свежего сена на дворе, под телегой... Попросив любезную хозяйку ни о чем более не беспокоиться, мы не могли устоять от соблазна - искупаться в близком Урале. Для этого пришлось спуститься вниз по крутым, еще свежим обрывам, над которыми, точно испуганные, склонились уже подрытые заборы и старые бани, готовые рухнуть с ближайшим половодьем... У меня осталось своеобразное воспоминание об этом вечернем купании под темными обрывами, в черной глубине сердитого и быстрого Урала.

   Ночью я слышал, как открылись ворота... Въезжала телега, вбегали лошади, кто-то подходил к нам, с любопытством рассматривая пришельцев. Наутро оказалось, что это с лугов вернулся хозяин...

   Это был еще молодой человек, сильно загорелый от полевых работ, в пиджаке и казачьей фуражке. За утренним чаем он любезно старался сообщить мне все, что может интересовать заезжего наблюдателя. Он рассказал, между прочим, что в Январцеве жила казачка-поэтесса М.И. Тушканова. В сборнике местных произведений, с большой любовью составленном Н.Г. Мякушиным, я уже встречал ее произведения, ходившие по рукам и сохранившиеся по-видимому случайно. Особыми красотами они, сказать правду, не блещут. В одном Тушканова жалуется, что ее мучит "страсть стихотворения".

  

   С пером на досуге

   Горе я делю.

   Бумаге, как другу,

   Все я говорю...

  

   В столичных редакциях получаются груды таких стихотворений. Убогая рифма, бедный размер, скудные образы... Все это видно сразу, с первых строчек, и редактор с досадой откладывает в сторону тетрадку с наивным почерком неопытной руки...

   Но здесь, в далеком казачьем поселке, от этих наивных строк покойной поэтессы-казачки на меня пахнуло живым ощущением тихой, но глубокой драмы... Чем в самом деле отличается эта биография от тех трагедий непризнанных талантов, которые гибнут в глуши для того, чтобы получить позднее признание после смерти... То же одиночество, те же порывания к свету, та же тоска по неведомом... Маленькая случайность: у тех был талант, - у этих его нет... Но за этим исключением, - все та же трагедия налицо...

   Тушканову тоже "не признавала среда" и жизнь ее тянулась горько. "Супруг уже старенек, - жалуется она наивно в одном стихотворении...

  

   ...Порой обижает.

   Слишком горяченек,

   Писать запрещает.

   И нет мне веселья,

  

   Лишь грущу всегда...

   После ее безвестной смерти осталось много рукописей. Семейные сожгли их все, как никуда негодный хлам. В данном случае, по-видимому, русская литература потеряла немного... Но разве та же судьба не постигла бы рукописи бедной казачки, если бы они даже были гениальны?..

   В Январцеве же оказался и другой интересный человек. Я уже слышал ранее, что уральские казаки два раза уже предпринимали смелые отдаленные путешествия в поисках измечтанного воображением людей старой веры - "Беловодского царства". Один из этих путешественников напечатал даже описание путешествия, и редакция местной газеты издала эти очерки отдельной брошюрой. К сожалению, они явно подверглись литературной обработке, и в этом виде лишились своей непосредственности и оригинальности. Теперь я узнал, что один из этих пилигримов (их было трое) живет в Январцеве и что он тоже записывал свои впечатления.

   Ради этого мы отложили свой отъезд. Наш хозяин послал к Григорию Терентьевичу Хохлову приглашение придти к нему, а мы в ожидании расположились в зеленой беседке, в саду учителя.

   Ждать пришлось долго. Наконец, кусты раздвинулись и в беседку вошел казак средних лет с густо загорелым лицом и умными черными глазами. На нем был серый пиджак и казачья фуражка с малиновым околышем. Войдя, он окинул нас пытливым осторожным взглядом и, поклонившись, спросил сдержанно, с оттенком подозрительности:

   - Что надо?

   Хозяин объяснил, кто мы и что нам нужно. Лицо казака просветлело...

   - Вот оно что... А я, признаться, думал на другой предмет... - И, повернувшись к хозяину, он продолжал:

   - Прибегает ваш парнишка и говорит: "Ступай по-скоряе. Там какой-то из Питербурху приехал. Зовет... чтобы ты пришел"... Ну я и подумал: кому быть. Непременно это миссионер...

   Лицо его опять стало холодно, взгляд подозрителен.

   - А между прочим, вам, господа, тоже известно: частные беседы о вере не дозволены. Вот у меня тут (он порылся в карманах) и листок есть.

   Он вынул печатный листок, которым, очевидно, вооружился на всякий случай, и, указывая подчеркнутое заглавие, сказал:

   - Вот тут видите: о совращении православных в иноверие... Полагается ссылка в Сибирь на поселение... И бывали случаи...

   В те годы как-то вдруг оживилось миссионерское усердие, а с ним, как это часто бывает, и некоторые неприятные последствия для противников господ миссионеров. Я засмеялся.

   - Так ведь это, Григорий Терентьевич, за совращение из православия... А мы не совратимся...

   - Вы-то не совратитесь, да я-то, выходит, вас совращал. Ну, я и не пошел. Как тут прибегает второй посланец. - "Иди, - дожидаются". - Ладно, думаю, - пойти пойду, ну, только частно о вере беседовать не стану. Угодно, - так назначайте собрание... И опять - то еще сказать: пора рабочая...

   - Да нет, Григорий Терентьевич, мы вовсе не за этим.

   - Ну, когда так, то и мы будем говорить иначе. Погоди когда... я сбегаю домой, книжечку принесу, в коей я записывал...

   Через несколько минут он вернулся и принес небольшую карманную записную книжку. Переплет был сильно потерт; книжка видала виды. Раскрыв ее, я увидел, что вся она вдоль и поперек убористо исписана старинным полууставом, со словотитлами и сокращениями. Владелец бережно относился к ней, следя за нею глазами, как за дорогой, хрупкой вещью, попавшею в чужие руки.

   Из дальнейшего разговора выяснилось, что в лице Григория Терентьевича Хохлова и его двух товарищей-казаков современный старообрядческий Урал посылал в неведомые, а отчасти даже чудесные страны как бы экспедицию в поисках истинной веры. Депутаты добросовестно исполнили поручение. Они отправились в Константинополь, проехали Архипелагом, побывали в Малой Азии, Иерусалиме, проехали Суэцким каналом и Красным морем, обогнули Индостан и Индокитай, расспрашивали о русских церквах на островах, населенных дикарями, были в Китае, и в "Опоньском царстве" и, переходя от надежды к разочарованиям, не найдя нигде признаков "истинной веры" и "древлего благочестия", - вернулись после многих приключений через Сибирь на родину... В маленькую книжку свою Григорий Терентьевич заносил при этом славянскими буквами все факты и впечатления пути, втискивая их при помощи словотитл и сокращений на эти тесные страницы, и теперь, заглядывая в нее - он развертывал перед мною любопытные эпизоды этой своеобразной экспедиции.

   Около двух часов просидели мы в беседке январцевского учителя, слушая любопытные рассказы этого современного "землепроходца"... Мне удалось убедить Григория Терентьевича перевести полуславянский текст его книжки на общеупотребительный язык и изложить его гражданскими письменами. Автор согласился и через некоторое время доставил мне в Уральск чрезвычайно убористую рукопись. Как он сам выражался, - он постарался "упоместить" возможно больше текста на возможно меньшем пространстве, считая это почему-то важным. Он не позволял себе ни красных строк, ни особых глав, и был чрезвычайно скуп на знаки препинания. По привычке к старинному полууставному письму, - попадалось много сокращений с слсвотитлами. Рукопись имела очень своеобразный вид, и Григорий Терентьевич настаивал, чтобы я придал ей перед печатаньем известную обработку. Но, ознакомившись с нею, я убедился, что в сущности она написана очень хорошо. Поэтому, когда (впоследствии) мне пришлось передать ее для издания в Географическом обществе, то я ограничился только разделением на главы, общеупотребительной орфографией и известным количеством знаков препинания. В остальном повесть "о путешествии уральских казаков в Беловодское царство" оказалась написанной очень выразительно, местами почти литературно, и если порой в ней попадались оригинальные и не совсем привычные в литературном изложении обороты, то и это только способствовало сохранению колорита.

   Надеюсь, читатель не посетует на меня за передачу здесь некоторых черточек этой казачьей одиссеи*.

   ______________________

   * Вышло в 1903 (если не ошибаюсь) году под заглавием: "Григорий Терентьевич Хохлов. - Путешествие уральских казаков в Беловодское царство". Изд. Импер. Географического О-ва, Петербург.

  

   Прежде, однако, несколько вступительных слов.

   По своему религиозному настроению Урал глубоко консервативен. В одной статье местной газеты мне попалось перечисление толков, между которыми распределяется население большой казачьей станицы. Тут есть поморцы или перекрещеные, признающие, что в господствующей церкви воцарился антихрист, и потому принимающие обращенных не иначе, как после второго крещения; федосеевцы или чистенькие, отрицающие брак; дырники, молящиеся на восток и притом преимущественно под открытым небом; чтобы примирить это требование с условиями климата, они прорубают отверстие в восточной стене дома и молятся, глядя в него, на небо; есть признающие священство австрийцы, окружники, принявшие Белокриницкую иерархию, основанную греческим епископом Амвросием; беглопоповцы, сманивающие священников у господствующей церкви. Есть и единоверцы, но особенно много так называемых никудышников, не признающих никаких компромиссов и потому не ходящих никуда, где молитвы совершают австрийские ли, единоверческие или беглые священники.

   Несмотря, однако, на эти различия, вражду и споры, все эти толки объединены одной общей всем идеей. Все они признают существование некоторой формулы, состоящей из совокупности догматов и обрядов, в которой - и только в ней одной - спасение. Формула эта действует только до тех пор, пока в ней не изменена ни одна буква, ни одна иота или титло. Малейшее нарушение обращает ее, наоборот, в орудие гибели, независимо от внутреннего чувства, которое человек влагает в эти внешние символы. Отчасти под влиянием такого настроения Никон вводил сурово и прямолинейно свои исправления, а Питирим проклинал и казнил двуперстников. Но старообрядческий мир с суровым упорством встал за старую веру. По мнению приверженцев древлего благочестия, Никоновские новшества, наоборот, нарушили спасительную формулу и не только лишили ее таинственной силы, но обратили в орудие антихриста.

   Однако, даже радикальнейшие из беспоповцев, никудышники, не отрицают священства в идее. Но в то время, как австрийцы, например, успокоились, "перемазав" для очищения от ереси безместного греческого епископа Амвросия, а беглопоповцы похищают благодать священства по частям у господствующей церкви, переманивая беглых священников, - никудышник не идет на компромиссы и только тоскует об утерянной благодати, не находя ее ни в одной из существующих церквей.

   На этой почве возникла странная, почти волшебная сказка, которой, однако, долго верил, а отчасти и теперь еще верит старообрядческий мир. История всего раскола проникнута этой поэтически заманчивой легендой. Где-то там, - "за далью непогоды", "за долами, за горами, за широкими морями" рисуется темному и мечтательному воображению блаженная страна, в которой промыслом Божиим и случайностями истории - сохранилась и процветает во всей неприкосновенности полная и цельная формула благодати. Это настоящая сказочная страна всех веков и народов, окрашенная только старообрядческим настроением. В ней, насажденная апостолом Фомой, цветет истинная вера, с церквами, епископами, патриархом и благочестивыми царями. Среди других, преимущественно ассирских, там есть также и более 40 русских церквей. Ни татьбы, ни убийства, ни корысти царство это не знает, так как истинная вера порождает там и истинное благочестие.

   Страна эта называется Камбайским царством или Беловодией. Проникнуть в нее очень трудно, однако, смелые люди все-таки проникали и составили несколько описаний. Из этих описаний или "маршрутов" (как по-военному называют их казаки), по словам Григория Терентьевича Хохлова, особенным распространением пользовался на Урале маршрут известного инока Марка (топозерской обители), который, будто бы, лично посетив Беловодию и вернувшись в Россию, "подтверждал свое путешествие евангельским словом"*.

   ______________________

   * Об этом иноке Марке и его сказании писал П.И. Мельников.

  

   Было это еще в XVIII столетии. С тех пор "маршрут" инока Марка ходил по рукам в рукописных списках и жадно читался по станицам, возбуждая в предприимчивых уральцах желание проникнуть в чудную страну. По словам Григория Терентьевича Хохлова, на съездах казаков-старообрядцев вопрос этот подымался много раз, но путешествие пугало своими трудностями и неопределенностью "маршрута". В 60-х годах истекшего века донской казак Дмитрий Петрович Шапошников, житель Новочеркасска, ассигновал на путешествие довольно значительную сумму, но с вызовом смельчаков. Дон почему-то обратился к Уралу. Уральцы согласились, и их выбор пал на казака Головского поселка Варсонофия Барышникова с двумя товарищами. Барышников отправился в путь, побывал в Константинополе, Малой Азии, на Малабарском берегу и даже в Ост-Индии. Но до пределов Камбайского (Камбоджа?) и Опоньского (Японского) царства за какими-то препятствиями не доехал: таким образом эта экспедиция не подтвердила, но и не опровергла сказания инока Марка. Заманчивая Беловодия по-прежнему осталась за далью морей, в таинственном и непроницаемом тумане.

   Но вот, через некоторое время на Урале пронесся слух, что в Пермской губернии появился живой выходец из Беловодии, в лице некоего Аркадия, именующего себя архиепископом Беловодского ставления и в свою очередь ставящего попов и епископов. В некоторых местах самые радикальные беспоповцы, отвергавшие бело-криницкое и всякое иное священство, - приняли Аркадия с умилением и верой.

   Я видел портрет этого странного "архиепископа", происхождение которого даже после нескольких случаев судимости нельзя установить вполне точно. По данным его биографии, это человек необыкновенно предприимчивый, способный, человек, как говорится, "с мечтой" и огромной энергией. В прежние, быть может еще недавние времена, он мог бы, вероятно, увлечь многих, но теперь уже запоздал и встретил на свете слишком много критики...

   Казаки отрядили к "архиепископу" депутацию, в которой принял участие тот же Барышников, уже раз путешествовавший в Беловодию; своими расспросами о "маршруте" недоверчивый казак поставил епископа в крайнее затруднение. Барышников вернулся с убеждением, что Аркадий - простой самозванец.

   Это, однако, не остановило попыток Аркадия. Через некоторое время он все-таки проник на Урал, посетик поселок С, где успел убедить почетного казака С-на Получив таким образом точку опоры, Аркадий поставил уральцам двух попов и архимандрита.

   Однако, успехи его не шли дальше, и это чрезвычайно характерно для того двойственного состояния умов, в котором находится огромная часть нашего народя С одной стороны, наивное невежество, доходящее до призвания "русских народов" в Беловодском царстве, с другой - осторожная критика и недоверие. Казаки прибавили к этому еще готовность приняться за самые тщательные не только богословские, но и географические изыскания.

   Некоторые беседы казаков с самим архиепископом и его последователями чрезвычайно любопытны. Григорий Терентьевич Хохлов передает свой разговор с "архимандритом" Израилем, человеком простым, даже неграмотным, по-видимому, искренне поверившим Аркадию и принявшим от него свое звание. "Отец Израиль, - спросил у него Хохлов, - скажите, Бога ради, чем вы могли увериться в истинности архиепископского звания самого Аркадия, который возвел вас в сан архимандрита?" Простодушный Израиль ответил на это целым рассказом из писания. По его словам, - некогда два старца были посланы от христиан на поклонение св. местам с тем, чтобы, по возвращении, они принесли с собой частичку святыни. Старцы посетили святые места и только на обратном пути вспомнили, что от святых мест ничего (вещественного) не взяли. Тогда, у боясь упреков, они решили так: возьмем простую вещицу наподобие святыни и скажем братии: "принесохом от святых мест". По приходе старцы показали братии лже-святыню. И вот к ним повезли больных, слепых, хромых и разных калек, которые с верою и чистой совестью приступали к мнимой святыне и по своей вере получали исцеление. Продолжалось это до тех пор, пока старцы не признались явно в своем обмане. Только тогда от мнимой святыни больным "отрада не прекратилась". - "Так вот и я, - закончил Израиль, - верю страшным клятвам Аркадия, что он принял сан архиепископа от патриарха Мелетия в Камбайском царстве Восточного Индокитайского полуострова. Когда он признается в своей несправедливости, - я откажусь от него, а пока по чистой совести верю его евангельской клятве, - то и надеюсь получить душе спасение".

   Это простодушное исповедание слепой веры, не рассуждающей и не сомневающейся, встретило, однако, в наши дни сильный отпор. Нашлись даже тексты из номоканона, предусмотревшие такое духовное самозванство: "Божие убо лицемерствующих, безбожных же сущих и противных Богу"...

   Впоследствии мне пришлось познакомиться с двумя казаками Круглоозерной станицы, которые беседовали с самим Аркадием. Оба они беспоповцы, начетчики, знающие священное писание, люди умные, страстно преданные своей вере, готовые поверить в существование чудесной Беловодии, но в то же время чрезвычайно осторожные и подозрительные. В обоих этих посланцах Аркадий, очевидно, сразу почувствовал то пытливое недоверие, которое доставило ему немало затруднений на Урале. Казаки явились к нему в Оханск (где он жил тогда под надзором полиции по решению суда) с просьбой ехать с ними и дать доказательства своего звания. Аркадий наотрез отказался.

   - Нет, - сказал он, - меня уже раз возили такие же. Отняли на дороге семьдесят пять рублей денег и оставили нага и боса.

   - Отче, - ответили казаки-начетчики: - аще ли на земли сокровища собираешь? Вспомни, как поступали апостолы.

   Аркадий спохватился и поправился:

   - Вы, пожалуй, и меня-то убьете, - сказал он.

   - Отче, - ответил опять посланец: - аще убиен будеши на пути проповедническом, - имаши венец мученический и внидеши в царствие небесное.

   - Иди от меня, сатана! - закричал Аркадий. - Вы, маловеры, мне не надобны. Ежели в Бога веришь, то и в меня верь, потому что я посланец Божий...

   - Веруем, владыко, - тонко ответили казаки, еще не знавшие вполне, как понимать этого человека. - Помоги нашему неверию.

   - Верующий не испытует, но приемлет. Если подлинно уверуете, то и доказательств не надобно. Идите с миром, и да будет по вере вашей...

   Эти два течения - безотчетной веры в "Беловодскую мечту" и недоверие к Аркадию, привели, наконец, казаков к решению послать новую депутацию в Камбайское царство. И вот в то самое время, как в центрах и на вершинах нашей культуры говорили о Нансене, о смелой попытке Андрэ проникнуть на воздушном шаре к северному полюсу, - в далеких уральских станицах шли толки о Беловодском царстве и готовилась своя собственная религиозно-ученая экспедиция.

   25 января 1898 года на съезде в Кирсановском поселке избрана "депутация", в которую вошли по выбору: во 1-х, урядник Рубеженской станицы Вонифатий Данилович Максимычев, во 2-х, Онисим Варсонофьев Барышников (очевидно, сын прежнего путешественника, в лице которого на поиски Беловодии отправлялось уже второе поколение), и в 3-х - мой январцевский знакомый, Григорий Терентьевич Хохлов. На расходы ревнителями благочестия было собрано 2500 рублей, да жители города Уральска прибавили 100 рублей. Около половины февраля депутаты подали просьбу атаману о выдаче им заграничных паспортов (в чем помог - с благодарностью прибавляет автор записок - безвозмездным написанием прошения "действительный студент" Н.М. Логашкин). 22 мая они выехали из Уральска, а 30 мая сели на пароход, отходивший из Одессы в Константинополь.

   С этого дня, собственно, и началось заграничное путешествие депутатов Урала в Беловодское царство, и среди международной толпы купцов, военных, ученых, туристов, дипломатов, разъезжающих по свету из любопытства или в поисках денег, славы и наслаждений, - замешались три выходца как бы из другого мира, искавших путей в сказочное Беловодское царство...

   Я, разумеется, не намерен передавать все подробности этого интересного путешествия и ограничусь лишь краткими выдержками. Из Одессы наши казаки выехали вместе с отрядом, отправлявшимся на о. Крит. "Два хора духовой музыки, - пишет автор, - унывно играли, отъезжающие солдаты в печальном виде стояли на палубе". В Константинополе наших путников чуть не арестовали за то, что они пытались провезти с собой револьверы. Этот случай доставил им много затруднений, потребовал вмешательства русского консула и заставил впоследствии быть осторожнее. В дальнейшем путешествии казаки по-прежнему не расставались с оружием, но прятали его как-то так (воинский секрет!), что никакое "таможенство" не могло разыскать ни револьверов, ни патронов.

   Пребыванием в Константинополе казаки воспользовались, между прочим, чтобы обратиться к патриарху с замечательной дипломатической нотой.

   Всем, я думаю, более или менее известна история босносараевского митрополита Амвросия, который в 40-х годах по каким-то политическим причинам был отозван из своей епархии и проживал (без лишения сана) в Константинополе. В это время к нему явились послы австрийских старообрядцев, иноки Павел и Алимпий, и вступили в переговоры на предмет перехода митрополита в старообрядчество. Для доказательства, что Амвросий "не лишен благодати", они потребовали, чтобы он отслужил публично литургию, и после этого увезли его в Белую Криницу. Так у старообрядцев явился собственный епископ и основалась так называемая Белокриницкая или австрийская иерархия.

   Эпизод этот в свое время доставил и константинопольскому патриарху, и австрийскому правительству много дипломатических затруднений, а некоторые обстоятельства этого "похищения благодати" до сих пор прикрыты дипломатической тайной. Понятно, в какой степени весь старообрядческий мир - и приверженцы, и противники австрийской иерархии - заинтересован в выяснении прежде всего фактической истины...

   И вот 2 июня 1898 года в канцелярию Константинопольского патриархата явились три уральских казака и на вопрос секретаря г-на Христо-папа Иоанну, - что им нужно, - ответили, не обинуясь, что они намерены почтительно предложить патриарху несколько важных вопросов.

   - О чем же это замечательное дознание? - спросил, усмехнувшись, секретарь.

   Казаки объяснили: они желают иметь прямой и точный ответ: точно ли Амвросий, бывший епископ босно-сараевский, был, - как это утверждает российская синодальная церковь - лишен епископского сана, или же, как говорят его последователи, - он был отозван из епархии по требованию турецкого правительства, но "благодать епископства" с него снята не была.

   Христо-папа Иоанну очень любезно ответил смелым вопрошателям то, что обыкновенно отвечают во всех канцеляриях:

   - Необходимо подать формальное прошение по сему предмету на бумаге.

   Весь день 3-го июня казаки обдумывали и составляли это "прошение" или скорее "ноту" старообрядческого мира, обращенную к патриарху, а 4-го она уже поступила в патриархат. Гласила она так (передаю с точным сохранением правописания):

   "Ваше Святейшество!

   Нижеподписавшиеся представители старообрядцев уральского края в России, подвергая Вашему Святейшеству и Святейшему Синоду Патриаршему: На обсуждение нижеследующих шесть вопросов, мы имеем честь покорнейше просить Ваше Святейшество не отказать выдать письменно ответ на них.

   Вопрос 1-й: По какой вине был отозван с кафедры митрополит Босносараевский Амвросий в 1840 году? Вопрос 2-й: Был ли произведен суд Амвросию от синодального начальства по отозвании с кафедры боснийской? Вопрос 3-й: Остался ли Амвросий при своем сане Митрополита после суда, ежели был над ним суд? Вопрос 4-й: Литургисал ли он в облачении архиерея на сопре-столе в какой-либо церкви по отозвании с кафедры после 1840 года? Вопрос 5-й: Какие сведения имеются в патриархии о смерти Амвросия: умер ли он в соединении с православною греческою церковью или до конца оставался соединенным с старообрядцами в Австрии?

   Вопрос 6-й (самый интересный): Какое значение имеет фраза в 5-м пункте данного из патриархии в 1876 г. старообрядцам ответа об Амвросии? Значит ли она, что Амвросий был под запрещением или что он жил в Константинополе без места?

   Константинополь, 3 июня 1898 года. Вашего Святейшества покорнейшие слуги уральского войска казаки: Григорий Терентьев Хохлов, урядник Вонифатий Данилов Максимычев, Анисим Варсонофьев Барышников".

   Ответ на эти вопросы, точное решение которых могло бы оказать огромное влияние на настроение значительной части старообрядческого мира, - казаки просили послать через 4 месяца на Урал.

   Нет надобности прибавлять, что ответа не последовало и до сих пор... Патриарх хранит "красноречивое молчание".

   На следующий день нашим казакам пришлось испытать довольно сильное ощущение, когда, по пути в русское консульство, они воспользовались услугами подземной железной дороги. Прежде всего, - пришлось спуститься в туннель.

   "Вошли мы, - повествует Г.Т. Хохлов, - в здание, наподобие какой-то магазины: в середине небольшая комнатка, вокруг которой масса людей. Подошли мы поближе и усмотрели, что из этой комиаты человек в окно выдает билеты, а в саженях пяти, в полутемном месте стоят вагоны. Получившие билеты идут к вагонам. Мы также купили билеты и в числе народа пошли в вагоны. В вагонах пристроены по две лампы. Через пять минут дан был свисток, и вагоны резко двинулись вперед под землю...

   - Не во ад ли нас повезли, товарищи? - сказал Максимычев. - Везут под землю, да и паровика нет... Чем же двигаются вагоны?

   - И я этому удивляюсь, - ответил автор. Однако, минут через 5 завиделся свет и выехали мы подобно в такую же комнату (из которой отправились). Вагоны остановились, и мы сошли. - Бес, никак, эти вагоны таскает? - сказал я Максимычеву. Но Максимычев что-то смотрел внизу, под вагонами. - "Эй, смотри, чем действует", - закричал он. Оказалось, что он заметил привод, и таким образом сомнения относительно басурманской дороги рассеялись.

   Затем, узнав, что в этот день султан производит смотр войскам, воины-путешественники не могли, конечно, удержаться от желания посмотреть это военное зрелище и чуть было опять не попали в неприятную историю. Пробравшись в передние ряды зрителей, они хотели проникнуть и в самый дворец. Жандарм, заметив этих странных и подозрительных иностранцев с очевидной военной выправкой, пробирающихся во дворец, хотел арестовать их, но казаки, по картинному выражению автора записок, "дали вилка и скрылись в густой толпе".

   "Тут опять подошел к ним турок и занялся разговором". Оказалось, что он был в Харькове с пленным Османом и узнал русских по говору и наружности. Завязался разговор о прошлой войне больше, по-видимому, жестами, и казаки очень выразительно старались напомнить туркам, кто был победителем. "Мы, - говорили казаки, - турка гонял! - и при сем показывали ему признак руками". Турок перевел соотечественникам эти и без того понятные речи; в толпе стали смотреть на казаков "недобрыми взглядами", и, пожалуй, дело бы этим не ограничилось, если бы испуганный вожак (какой-то русско-турецкий бродяга) не увел их в другое место.

   - Этак вас убьют, - сказал он казакам, - да и мне с вами не уйти.

   7-го июня казаки посетили церковь, называемую Балыклы, с которой связано предание о завоевании Константинополя. По этому преданию, царь Константин завтракал на этом месте, когда ему сообщили, что турки ворвались в город. Он не хотел верить этому известию, пока "обжаренные рыбы не соскочили со сковороды в воду". В церкви есть бассейн, к которому наши казаки подошли вместе с народом. "Я наклонился, - пишет автор, - и стал смотреть в родник. Увидал одну рыбу, величиной вершка 3 - 4". Те ли это рыбки, которые упали со сковороды несчастного царя, - он сказать не может. О тех передают, "что одна сторона у них белая, а другая ожаренная, темно-красная".

   10-го июня путники выехали из Константинополя, а 11-го уже "туманно завиднелись скалистые горы Афона". Здесь автор мимоходом рассказывает о страшных "автоподах", имеющих "по 12 ног, долготой по 5 четвертей каждая и толщиной в человеческую руку". Когда человек купается, автопод подкрадывается к нему, хватает его за руки и ноги, и человек от автопода погибает в море. Избавиться от гибели можно только хладнокровием и самообладанием: необходимо схватить автопода за оба глаза...

   При посещении в Салониках бывшей церкви Дмитрия Солунского (обращенной в мечеть), - какой-то "турецкий монах", показывавший церковь, возбудил было сильное подозрение казаков, попавших в темные и узкие переходы. Автор уже приготовил нож, чтобы при первых подозрительных признаках "всадить злодею в живот"... "Турецкий монах", вероятно, и не подозревал, как близок он был в эту минуту к порогу магометова рая. К счастью, освоившись с темнотой, казаки увидели, что их привели не в басурманский разбойничий вертеп, а действительно к гробнице. Образ Дмитрия Солунского возбудил недоверие казаков своей славянской надписью. "Этому мы не мало удивились, - пишет автор, - так как местность Салоники принадлежала раньше грекам, и письмо должно бы быть на греческом языке... Не два ли образа имеются в этой темной комнате: для русских поклонников с славянской надписью, а для греков - по-гречески"...

   "Всемогущий Бог за грехи наши попустил обладать святыя места неверным народам, - прибавляет автор, - и как в этом месте признать святыню, - об этом предоставляю на обсуждение каждому читателю"...

   В городе Лемносе, на о-ве Кипре казаки спросили у провожатого араба - нет ли здесь христианской церкви? Араб ответил, что есть, и повел их туда, но на дороге им попался священник. Это был "человек высокого роста, средних лет, немного побелее араба... На плечах у него была надета черная куртка, панталоны высоко приподняты..." Но что всего более поразило искателей древлего благочестия - "в одной руке он держал кисет, а в другой трубку с длинным чубуком"... Казаки остановились, внимательно посмотрели на эту, без сомнения, довольно живописную фигуру, "и с тем пошли обратно на пароход, не заходя уже в церковь"...

   К городу Ларнаку пароход подошел в сильный ветер. "Море ужасно расколыхалось, пароход то подымался на хребет волн, то опускался вниз, как в пропасть". Однако, услыхав, что здесь есть икона Богоматери, писанная, по преданию, евангелистом Лукою, - двое из них решились съехать на берег. На возражение третьего товарища, - они "перекрестили себя крестным знамением и сказали: пусть будет над нами воля Божия, пусть поглотят нас морские волны и вода послужит нам гробом... а не видавши древнего написания образ Богоматери с Предвечным, - не возворотимся".

   Я пропускаю описание Иерусалима и его окрестностей. Здесь казаки с безотчетным благоговением осматривали все действительные и мнимые достопримечательности и святыни, не подозревая, какая сеть лжи и обмана раскинута теперь (и притом христианскими руками) над святой землей. Они видели, между прочим, "подлинный дом" Милосердого Самарянина и "ту самую смоковницу", на которой сидел Закхей в день, когда его посетил Христос (по счастливой случайности, смоковница эта украшает сад современной гостиницы). Не видали только жены Лотовой, которой "в настоящее время уже нет на том месте, где она окаменела", так как... "ее уже давным-давно увезли англичане"...

&nb