Краснов Петр Николаевич - Казаки в Абиссинии

лвные и грустные стояли деревья...

   12-го января, понедельник. От Дэру до Бурка. 24 версты. С восходом солнца в стане купцов началось движение. На мулов и лошадей накладывали примитивного устройства вьючные седла и купцы разошлись по биваку. Я смотрел на несчастных вьючных животных. Почти ни одной лошади, ни одного мула не было с непобитой спиной... Эти побои ярко-красного цвета иногда тянулись с обеих сторон от холки до крупа. Прямо на мясо клали мягкие тряпки, старые бараньи кожи, а поверх всего ленчик с одной передней лукой. И мулы, и лошади не имели ни уздечек, ни недоуздков, но одну только веревку, прицепленную на шею. Погрузка шла спешно. Партия за партией бежали мулы по горной дороге. Канцелярия, царские подарки, казна, большая часть груза ушла уже, начальник миссии тронулся в путь, за ним потянулся и конвой.

   Было 7 1/2 часов утра. Дорога началась чрезвычайно крутым подъемом. Идти было трудно, воздух становился реже, мы поднялись на 8000 футов над уровнем моря. Густой лес все время был по сторонам дороги. Поднявшись на верх мы медленно начали опускаться, дошли до обрыва и здесь, по вьющейся спиралью, усеянной камнями тропинке быстро спустились в прекрасную тенистую лощину. Стадо гуарец прыгало по деревьям, красиво свешивая свои белые хвосты, два, три, "дункуля" (нечто среднее между газелью и оленем) кинулось в чащу; стало прохладно, аромат тропического леса пропитал воздух. Какой аромат! Нежнейший запах жасмина, приторный гелиотропа и запах сырости, листвы и мягкой хвои.

   Лес отступал от дороги, мы выезжали на поляну. Вправо роща мимоз со столовидными кронами, влево крутой склон, поросший мощным лесом.

   Горы отступали дальше и дальше, на несколько верст тянулось поле высокой, желтой теперь, травы. Тропинка расширилась, земля стала черной, мы подходили к ручью Бурка, притоку р. Уэби. При выходе из леса, человек 30 ашкеров с ружьями, и положенными однообразно на плечо, построенных в одну шеренгу, без ранжира, встретило нас. Это был отряд геразмача Дунка, под начальством его помощника: сам геразмач ушел на войну с расом Маконеном.

   Начальник миссии приложил руку к козырьку и ашкеры поклонились в пояс, не изменяя положения ружья. Я подтянул конвой, выстроил фронт и, по приказанию начальника миссии, казаки грянули "Ой хмель, мой хмелек"... Ашкеры, пропустив отряд мимо себя, бросились бегом перед нас и "толпою во образе колонны" пошли впереди начальника миссии, сзади его ехал я, кеньазмач - начальник отряда, переводчик, баламбарас, далее казаки и слуги начальника...

   В таком порядке мы подошли к узкому, но быстрому и глубокому ручью Бурка, перешли его в брод и стали располагаться биваком на прекрасной лужайке по берегу ручья. Это было около полудня.

   Караван приходил быстро. Повар разложил свои инструменты и занялся приготовлением обеда; одна за другой воздвигались офицерские палатки. Мы ожидали только арьергард поручика К-го и казаков Крынина и Кривошлыкова, но их не было. Вместо того последние муловщики стали приносить тревожные известия...

   Груз на 12 мулов не поднят... Мулы ушли... Лесной пожар надвинулся на Дэру... у К-го нет ни палатки, ни обеда...

   Позвали помощника раса нагадия, потребовали, чтобы он послал на подъем багажа 12 мулов; рас нагадий пошел к купцам, но купцы отказались посылать мулов. Они собрались толпою, долго бранились, причем рас нагадий нескольких побил палкой, но мулов не дали. Начальник миссии потребовал начальника абиссинского конвоя и предложил ему обеспечить своими ашкерами доставку из Дэру в Бурка не поднятого груза. Начальник конвоя заявил, что он прислан лишь для охраны личности посла и что ему нет никакого дела до купцов...

   В бесплодных переговорах, угрозах и увещания проходили часы. Упрямства абиссинцев сломить не уда-лось. Наступила холодная ночь, а поручика К-го и вещей с арьергардом не было. На 13-е была назначена дневка и приказано расследовать, кто виноват.

   13-е, 14-е и 15-е января - дневки в Бурка. Мы поднялись до восхода солнца и приказали начать погрузку вещей на мулов no купцам: начальник миссии желал выяснить, кто виноват и не взял положенного ему груза.

   He прошло и 20-ти минут после погрузки, как внизу, у палатки начальника миссии раздался дикий вой; вой, которым абиссинцы сзывают на бой. Все купцы побросали мулов и лошадей и с палками, ружьями и кинжалами кинулись к палатке. Оттуда выбежал один из купцов, громко воя, плача, причитая, воздевая руки к небу. Крик и гам поднялся невообразимый. Я и поручик Ч-ков бросились к толпе и преградили путь к палатке начальника миссии. Они напирали на нас и мы собственноручно отталкивали их. Многие замахивались на нас палками и выхватывали кинжалы.

   - "Пойдем бить русских!", кричали разъяренные купцы.

   Я вызвал двух казаков конвоя, Сидорова и Могутина, и вид казачьих плетей успокоил воинственное настроение харарских торговцев.

   Большого труда стоило нам удержать казаков от расправы плетьми.

   - "Ваше высокоблагородие, ведь они прямо аспиды, дозвольте!", говорил мощный широкоплечий Могутин, каждой рукой отталкивая человека по три...

   Рас Нагадий отозвал купцов и приступил к допросу. Оказалось следующее. Купец, принимавший вещи, заподозрил, что урядник Габеев положил лишнее против того, что было в чемодане, и дерзко стал выкидывать пожитки.

   - "Оставь", сказал ему Габеев, "что ты делаешь". Тот продолжал свою работу.

   - "Оставь, тебе говорят!" и Габеев стал обратно укладывать вещи.

   Купец толкнул Габеева, Габеев дал сдачи и купец поднял воинственный вой.

   Купцы перестали грузить и на требование наше послать мулов за вещами в Дэру согласились отправить только трех...

   Начальник миссии решил послать в Куни (70 верст. от Бурка) поручика Ч-кова для переговора по телефону с г. Ильгом, министром иностранных дел негуса об ускорении движения.

   День прошел тихо. Мы расставили палатки. Ходили ловить рыбу в речке, поручик Д-ов настрелял шесть гуарец, а между прочим поджидали поручика К-го. Вещи из Дэру приходили понемногу, но люди, привозившие их, приносили неутешительные известия. На дороге бродили разбойники, путь был небезопасен для одиночных людей и никто не желал ехать брать оставшийся багаж.

   14-го января, рано утром, поручики Ч-ов и Д-ов. с казаком Архиповым и четырьмя черными слугами выехали из Дэру в Куни. Отъезд их не произвел особенного впечатления на купцов.

   Между тем отсутствие К-го и казаков арьергарда, в связи с неприятными известиями из Дэру, вызвало беспокойство за жизнь и здоровье их. Начальник миссии уже хотел отправить кого-либо на разведку, когда на горизонте показалось два всадника. В одном скоро узнали казака Кривошлыкова.

   Тяжелые мысли вызвало появление его одного с переводчиком Марком в чалме и казачьей шинели...

   Не случилось ли чего? Вспомнились случаи, бывавшие с абиссинцами, вспомнили, что этот горячий, самолюбивый народ весьма скор на кровавую расплату... Ищи в горах виноватого...

   Вспомнили мы все это и призадумались... Но Киривошлыков привез хорошие вести. Груз подняли и везут. Правда, эти два дня дались очень тяжело К-му и оставшимся при нем казакам. Они ожидали каждую минуту помощи из Бурка, в Бурка каждый миг ожидали их прибытия, думали, что К-му удастся достать носильщиков, или нанять ослов, или, наконец, принести груз на своих мулах, идя самим пешком.

   Поэтому мы и не принимали первые дни никаких мер к обеспечению провиантом арьергарда. Наступила для них первая, холодная ночь, ночь без палаток, без тепла. Посланный за провизией абиссинец Марк донес, что у галласов нет ни инжиры, ни яиц и что он ничего не мог достать. Арьергард призадумался. Решили разобрать оставшийся груз и посмотреть, не найдется ли там что-либо съестное. Подобно тому, как Робинзон Крузо разбирался в выброшенных морем тюках, так и люди арьергарда при свете луны и приближавшегося лесного пожара осматривали ящики. Два свертка казачьих шинелей, ящик с инструментом, соль, стеклянная посуда и, о счастье! - сахар и чай. В жестяном кувшине вскипятили воду, заварили чай и, напившись пустого чая, легли все вместе на росистую траву, накрывшись бурками. Встали рано. Утром пришел один мул. Мошенники купцы посылали вместо шести одного. Погрузили этого несчастного мула, как могли больше, и отправили в Бурка, а сами остались ожидать еще помощи. Погонщик мула принес пренеприятное известие: русские ушли из Бурка в Горо. Положение становилось тяжелым. Оставалось надеяться на Бога, да на самих себя. Взяли ружья и пошли на охоту, первый раз не для удовольствия, а ради промысла. Поручик К-ий убил леопардовую кошку, а Кривошлыков оленя. Оленя изжарили и поели с солью без хлеба, потом погрузили своих мулов брошенными вещами и перевезли груз через гору, дальше не пошли: животные легли и отказывались вставать. Пришлось заночевать в лесу, опять без палаток и обеда. Поели оленины, запили чаем и полегли на голой земле под деревьями. На третий день по утру подошли еще мулы и хлеб и консервы. Теперь уже можно было ехать безостановочно. Пустив Кривошлыкова вперед, поручик К-ий с казаком Крыниным пошли в хвосте маленького каравана и прибыли, наконец, 14-го января, в 5 часов вечера, в Бурка.

   Груз был собран. Оставалось разобрать его по купцам и пуститься в дальнейший путь. Ведь на каждом ящике, на каждом свертке есть надпись красными чернилами, обозначающая имя купца, обязавшегося доставить вещи до Аддис-Абебы. Каким же образом могло выйти такое крупное недоразумение? Сейчас же по прибытии последнего ящика поручик К-ий приступил к выяснению обстоятельств нашего промедления.

   Во-первых, из купцов, только трое взялись лично сопровождать наш груз, остальные прислали наемных приказчиков, совершенно неграмотных; во-вторых, на многих ящиках и свертках от росы и потных рук галласов-носильщиков надписи стерлись и их было трудно разобрать; в-третьих, нашлось три купца, носящих одно имя Загайэ, и ни один из них не желал брать свертков с этой надписью, ссылаясь на то, что есть другие Загайэ, которые и обязаны везти эти вещи; в-четвертых, мулов было взято слишком мало по грузу...

   За выяснением этих обстоятельств, оказалось, что мы и 15-го выступить не можем. Все утро прошло в разборе груза, гортанных криках и трагических жестах отчаяния. Около полудня из Харара приехал сын нагадий раса, молодой человек, лет восемнадцати, не-дурной собой, державшийся с большим достоинством.

   Слухи о недоразумениях в Дэру и Вурка дошли до Харара. С грустью услыхал о неприличном поведении купцов старик геразмач Банти, огорчился Уонди и рас нагадий. Дела не позволили им прибыть и помочь великому послу московов; и так четыре дня не занимался делами, не творил суд и расправу старый губернатор, а проводил эти дни в лагере у русского посла... Таких почестей никому еще не оказывали. Нагадий рас решил послать своего сына. Сопровождаемый толпой купцов, он обошел наши вещи и разобрал, кто был виноват в Дэру. За палатку, не попавшую в опись, начальник миссии приказал уплатить и дело наладилось...

   Я потому описываю так подробно эти мелкие ссоры и недоразумения с купцами, что они хорошо характеризуют абиссинцев. Семит по племени - он во всем, касающемся торговли или денег, настоящий еврей. Обмануть, не исполнить обещания, взять дороже, выклянчить талер это его дело. Талер для него дороже, нежели свобода, даже жизнь. Благородный воин - становится грязным жидом, как только дело коснется торговли, наживе, рубля...

   Нам всюду оказывали громадный почет. Геразмачи и кеньазмачи с отрядами ашкеров встречали нас в конце каждого перехода. Но и они ничего не могли поделать с купцами. "Мы не вольны в них. Мулы их, они идут, как хотят, сам негус не может им приказать идти скорее, чем они могут идти, не надрывая животных...", вот ответ, который мы получали от всех абиссинских начальников.

   И со всем тем приемы надувательства их были самые детские. Надпись стерлась, и хотя я и знаю, что груз мой, я не везу, покажи, дескать, надпись... Мы сравнивали сомалей с детьми - это тоже дети с их слезами, с их трагическими пантомимными жестами, с их криками и воем, но это дети, побывавшие в колонии малолетних преступников...

   Пятница, 16-го января, от Бурка до Ибибэм - 18 верст. Отряд наш выступил с бивака в 8 1/2 часов утра. Около часа мы шли по прекрасной дороге, покрытой черноземом и поросшей высокой травой, прошли мимо красивого ручья Бурка, достигающего у дороги глубины до двух сажен при ширине в три аршина, падающего маленькими водопадами, с берегами, покрытыми густой травой и высоким тростником... От реки дорога начала подыматься кверху и вскоре мы достигли высоты 6,500 футов.

   Кругом видны были горные отроги, покрытые лесом. Громадные иркумы, с носами, длиною в 5-6. вершков, с ресницами на глазах и темно-зелеными перьями, бродили в траве, по крутым скалистым обрывам бегали стада павианов-гамадрилов. Поручику К-му, ехавшему в арьергарде, удалось заметить такое стадо. Он слез с мула и стал карабкаться по скалам. Стадо перевалило через горный хребет и, своеобразно похрюкивая, стало спускаться с гор. Старик-вожак один остался, желая, провидимому, присмотреться к неизвестным ему белым людям. Он влез на невысокий куст и зло смотрел на К-го. Поручик К-ий выстрелом из 3-х-линейной винтовки сразил павиана. Это был чудный самец, почти двух аршин ростом, с густой седой гривой и громадными зубами. Он был поражен в самое сердце. Весил он более двух пудов. Его руки были величиною с руку взрослого человека. С триумфом его привезли в лагерь...

   Перевалив через один горный хребет мы подошли к другому и снова начался утомительный подъем и потом снова спуск. Этот перевал продолжался более часа. Здесь, отойдя к югу от дороги, около версты, мы стали биваком на погорелом склоне горы у ручья Ибибэм. Последние мулы пришли в 4 1/2 часа дня. Около того же времени в горах два раза прогремел гром, упало несколько дождевых капель, походили тучки, словно в раздумье спрыснуть им весенним дождичком "сэфыр москов " (русский лагерь), или пощадить его, - да раздумали и в 6 часов солнце зашло при совершенно ясном небе.

   Поутру мой рапорт был, как всегда: "в конвое больных нет, наказанных нет, в течение ночи происшествий никаких не случилось".

   Температура ночью была 13® R.

   Суббота, 17-го января. От Ибибэм до Кэфу - 20 верст. Весь путь состоял из двух громадных подъемов и спусков. Мы пересекли два горных, поросших лесом, хребта, и после 3 1/2 -часового пути подошли к горному ручью Кэфу. Между хребтами лежала долина и на ней абиссинская деревня Хирна, обычное место остановки караванов, идущих в Аддис-Абебу.

   Караван на мулах шел быстро, почти не отставая от нас, и к 2-м часам лагерь уже был поставлен на площадке, среди леса, между красивых лесных островов...

   Сегодня восемнадцатый день, как мы не имеем никаких писем, никаких известий из Европы. По мере удаления от нее она сжималась, становилась меньше и меньше, будто мы смотрели на нее с воздушного шара, или в обращенный бинокль. Все мелкие интересы городской, петербургской жизни стушевались, исчезли, потонули в интересах целой Европы, целого мира. Странно подумать, что таинственное озеро Рудольфа, златоносная Каффа ближе, доступнее для нас, нежели для вас Одесса или Берлин. Центральная Африка, дебри, где бродил Ливингстон, страна львов и слонов, тут подле, a родной Петербург, тихий Дон, с покрытыми снегом степями, где-то далеко, далеко. И люди там кажутся маленькими, события мелкими... Тут, подле идет жизнь, так мало касающаяся Европы, так отличная от нее, что, наконец, забываешь обычаи запада, смотришь на все с иной точки зрения, совершенью новой; политические горизонты становятся шире, видишь эти жадные руки, протягивающиеся к высоким горам и дремучим лесам...

   Но, довольно...

   Наши палатки раскинуты, а "рас Манже" С-он зовет к завтраку. Идем есть антилопу, убитую вчера Крыниным, и гречневую кашу на сале.

   Завтрак кончен. Кто с двустволкой, или винтовкой идет, чтобы тщетно искать леопарда и. возвратиться с гуарецой или оленем, кто улегся в тени душистого жасмина помечтать о родине... Боюсь, что его мечтания закончатся сном.

   Полковник A-он заканчивает свои вычисления, дописывает съемочную легенду, поручик К-ий хлопочет с караваном, говорит с купцами...

   В восемь часов раздается сигнал "сбор начальников" и мы идем есть суп из баранины, баранину и заедать чай кислой инжирой.

   Потом разойдемся по палаткам и где Тургенев, где Armand Sylverstre с его поэзией любви, где лихая солдатская песня заставят забыть на минуту, что находишься в Африке, пока вой леопарда или дикий крик осла не напомнят обстановку лагеря вдали от родины.

   Воскресенье, 18-го января. От Кэфу до Шола. 18 верст. Опять маленький переход! Купцы категорически отказались идти по нашему маршруту до Куни. Мулы устали, горы высоки, груз велик: животные не могут идти дальше. Мало того, они потребовали еще три дневки на пути... Сколько было вчера вечером из-за этого спора, шума, крика около палатки К-го. Переводчик едва успевал переводить трескучие речи возмутившихся купцов. Жесты были полны трагизма, торговались из-за каждой версты, из-за каждого подъема или спуска. Действительно мулы и лошади в ужасном виде. Нет ни одной не побитой. Побои ползут вдоль по спине и бледно-розовое пятно с кровавыми подтеками занимает всю холку и крестец. Поручик К-ий употребил все усилия. Он произнес им речь на абиссинском языке, грозил им всеми ужасами гнева негуса, но упорства купцов сломить не мог. Сегодня идем до Шола.

   Мы выступили в 7 часов утра, сопровождаемые кеньазмачем, и по утреннему холодку незаметно стали подниматься на высокие горы. Было свежо. Термометр показывал О R. Над горами низко ходили белые облака, иные цеплялись за верхушки хребтов, закрывали желтые поля и отдельные деревья. Уже лес не покрывал таких громадных пространств, как раньше, мы шли мимо отдельных густых рощ, состоящих из переплета мимоз, кофе, жасмина, лавра и лиан. Кругом, по горелому лугу зеленела кое где трава, высокие желтые стебли соломы, уцелевшей от пожара, торчали здесь и там. Холод высоких гор чувствовался на каждом шагу. Мимозы не росли так высоко и раскидисто, как в долинах, они кидали ветви в стороны и ярко зеленым столом раскидывались над землей. Напоминающая нашу елку туйя чаще и чаще попадалась между голых скал и песков. A там, где черная дорожка вилась по высокому черному хребту, где с обеих сторон круто сбегали желтые обрывы, там и со всем не было деревьев. Спусков один, подъемов два. Co второго подъема спускались постепенно, по карнизу. Вправо синели пустынные, безлесные горы и там за ними была чуть видна Данакильская пустыня.

   Какое плодородие почвы кругом! Какие богатые долины! и нигде не видно следа плуга земледельца, нигде не колышется рожь или пшеница, незаметно рису или машиллы.

   Влево видна абиссинская деревня, в глубокой котловине, и кругом ее незаметно полей, черными точками торчат хворостяные хижины среди разгула ничем не стесненной природы...

   Пройдут года. Железная дорога добежит до Харара, дилижанс, а может быть электрический трамвай пройдет по горным склонам Африканской Швейцарии, среди готовых богатейших парков насадят цветники, виллы и отели вырастут кругом. Самолюбивый воин - абиссинец, претерпев несколько поражений, угрюмо зачахнет среди вилл эксплуататоров его земли... По горным утесам пойдут шахты, пустые внутри булыжники, усеянные мелкими иглами горного хрусталя, не будут небрежно попираться ногами мула, но явится африканский хрусталь...

   Богатая природа снимет девственный убор своих лесов, нарядится в роскошные одежды запада, дикие звери погибнут под ружьем охотника и благословенной страной станет Абиссиния...

   А жаль ее. Жаль этого красивого края, где жизнь идет так, как шла в далеком Риме во времена императоров. Жаль этой живой истории народов, этой самобытной культуры. Перелом близок. В Абиссинии уже есть целый ряд великих людей, которые понимают необходимость усилиться для предстоящей тяжелой борьбы...

   В 11 часов 15 минут мы были у Шола и расположились на склоне высокой горы. По приказанию начальника миссии мы постепенно покупаем лошадей для конвоя.

   - "Ваше высокоблагородие", слышится после полудня, и в мою палатку просовывается полное лицо красавца бородача-вахмистра Духопельникова, "фарасса" ("Фарасс " - лошадь) привели; изволите посмотреть"?

   Выхожу. Бритый галлас держит лошадь, оседланную абиссинским седлом и на строгом мундштуке. Невысокая, не более 1 1/2 вершков, с разбитыми уже теперь, не смотря на то, что ей только пять лет, ногами, с бельмом на глазу, она дрожит при приближении человека... Безжалостная выездка! А ведь и крови в лошади много, и рубашка чистая, нежная, как шелк, шерсть короткая, небольшая, точеная голова с маленькими ушами, с большими темными глазами на выкате...

   - "Лошадь добрая, только нашего брата не выдержит".

   - "Жидковата".

   Кругом собирается толпа казаков и черных.

   - "Малькам - фарасс", хвалит продавец.

   - "Малькам", иронично тянет резанец Полукаров - "иеллем малькам". "Айфалигаль фарасе".

   Мои конвойные уже понаучились кругом черных слуг абиссинскому языку.

   Лошадь расседлывают, редкая не побита, надевают на нее нашу уздечку, пробуют шагом, рысью.

   - "Сынты быр?" ("Иеллем малькам " - не хороша. "Сынты быр " - сколько рублей. Талер в описываемое время стоит 96 копеек) Счет идет по пальцам.

   Мы купили двух; одну за 28, другую за 18 талеров. Вы думаете дешево? В Петербурге такие лошади стоят вряд ли дороже. Их и сравнить нельзя с нашими крепышами калмыками и киргизами.

   Говорят, там, внизу, на Черчере, да и в самой благословенной, недосягаемой Аддис-Абебе лошади лучше и дешевле.

   А может быть и это только, славны бубны за горами"?...

   Понедельник, 19-го января. От Шола до Бурома - 30 верст. Сегодня мы покидаем Харарскую провинцию, спускаемся с высоких гор, выходим из лесов и продолжаем свой путь по богатой хищным зверем провинции Черчер. Переход предстоит не маленький. Нужно перевалить высочайшие горы у Куни, по каменистому, крутому спуску сойти вниз, пройти почти 35 верст. Для абиссинских купцов и их побитых мулов и лошадей - это подвиг.

   Мы повалили палатки в 6 1/2 часов, пустили авангард каравана, ящики с консервами и вещи, ежедневно невынимаемые в 6 часов утра, с рассветом, а сами тронулись в 7 1/2 часов утра. Дорога началась некрутым подъемом, усеянным камнями, потом спустились, опять поднялись, вошли в лощину ни через 272 часа хода увидели город Куни. Город Куни - граница Харарского округа. Он расположен отдельными купами хворостяных хижин, на двух невысоких холмах и в лощине между ними. Кругом крутые горы, с вершинами, затуманенными облаками, поросшие лесом... и каким лесом!... Туйи саженей 12 вышиной и 3-х - 4-х в обхвате, с ветвями, с которых словно листы плакучей березы свешивается нежный мох, с громадными мимозами, бананами и маслинами. Местами он так густ, что без топора не проложишь себе пути, так переплелись толстые, в руку, лианы, так сплелись колючие ветки шиповника, репейника, мимозы и кофе. Местами толстые стволы словно колонны темного храма возвышаются здесь и там между высокой и тонкой травы. А сколько гуарец, лающих оленей, шакалов и, говорят, леопардов приютил он в своих девственных недрах. Он покрыл высочайшие горы, последние усилия горной страны простереться к голубому небу, он покрыл и остроконечные пики и столообразные площадки и издали кажется лишь густым темно-зеленым мхом...

   - "Черчер", сказал нам слуга, едва мы выбрались из этого леса, и протянул вперед руку...

   Группа желтых округлых холмов, а дальше беспредельная синева ровной пустыни, сливающаяся на горизонте с голубым небом...

   Верстах в трех от Куни нас встретил Ато Брили, правитель провинции Куни с отрядом ашкеров. Он приветствовал начальника миссии на границе своих владений и предложил ему расположиться в долине у Куни и принять от него дурго.

   Начальник миссии отклонил предложение Ато Брили и сказал, что в виду желания его прибыть возможно скорее в Энтото, русская миссия проследует сегодня до Бурома, где и расположится биваком.

   - "Ишши" (хорошо), галантно, закрывая рот шамой, как того требует абиссинский этикет, и наклонясь перед г. Власовым, сказал Ато Брили, сел на своего мощного светло-гнедого мула, запахнулся пестрой шамой и затрусил на нем за нами.

   Ашкеры, сверкая белыми с красным шамами, размахивая ружьями, бегом, с громким говором, пустились за нами, обогнали нас, побежали впереди нас. Предшествуемые ими мы начали медленно опускаться по широкой лесной дороге. Здесь, на прогалине, у высокого дерева мы увидали молодого француза, стоявшего у дороги. Это был monsieur Drouin, агент телефонной компании, устанавливавший аппарат в Куни. Три дня тому назад он имел сообщение с Аддис-Абебой и узнал, что негус нетерпеливо ожидает посольство Великого Государя Московского и сделал распоряжение известить о его прибытии за восемь дней; сообщил о том, что француз Шефнэ, устроитель цивилизации в Абиссинии, надеется через четыре месяца соединить Харар с Джибути телефоном и дать возможность переговариваться непосредственно между столицей Габеша и центром французского протектората сомалийского побережья...

   Monsieur Drouin жаловался на неспособность абиссинцев к работе, на их леность и несообразительность. Телефонной компании сильно приходится бороться с боязнью жителей и мелких правителей шумов кеньазмачей того, что слишком скоро будут доходить известия до негуса и слишком быстры и непосредственны будут распоряжения императора.

   Теперь аппарат не действовал...

   Поручик Ч-ков ни о чем не мог переговорить с Ильгом и прислал донесение о безуспешности своего посольства еще вчера. Теперь он, поручик Давыдов и казак Архипов, благополучно проживши три дня в Куни, присоединились к отряду.

   В 10 часов 30 минут мы кончили лесной спуск и вышли на открытую поляну. Отсюда мы начали сходить по узкой дороге, покрытой сплошь булыжником, на плоскогорье Черчер. Спуск длился 35 минут, мы опустились на 2,000 футов вниз.

   Пейзаж круто изменился. Изрытая балками местность покрыта сухой травой, местами погорелой. Здесь и там чернеют хижины абиссинских деревень, покинутых, по случаю похода, жителями. По балкам текут ручьи с холодной прозрачной водой. По берегам раскинули перистые листья кокосовые пальмы, видны бананы, а снизу над водой зеленый камыш обвит чудным лиловым бельдежуром в цвету. Кое-где на холмах одиноко торчат толстые, кривые мимозы, накрытые шапкой темно-зеленой листвы. Мы перешли три ручья с одним и тем же наименованием Бурома и на берегу третьего на круглом холме расположились на бивак.

   Здесь на лугах, покрытых густой травой, мы будем иметь дневку. Надо откормить и дать отдых мулам.

   Поздно вечером к нам на бивак пришел тот ашкер, которого мы послали 13-го января из Бурка в Харар за почтой. Он сделал 440 верст через горы в шесть дней, из коих один провел в Хараре - итого каждый день проходил около 90 верст: - вот лучший образчик того; как ходит и может ходить абиссинская пехота!

   Письма и газеты на целый вечер отвлекли нас от пустыни. Снова пахнуло родиной, Петербургом, пахнуло шумной столицей, где все быстро схватывают, интересуются несколько мгновений, а потом забывают, ища новых злоб, новых предметов толкам. Трое из нас за эти четыре месяца пути оказались перемещенными. Эти письма были, как нельзя более кстати, мы окончили лесные горы Харарской провинции и вступали в пустыни Черчера: - нужно было освежиться, встряхнуться немного, после холодов приготовиться к жарам, после тени лесов - подумать о песках пустыни.

  

   20-го января, вторник - дневка в Бурома; 21-го, среда - от Бурома до Куркура, 19 верст. Мы в настоящей Абиссинии. Кругом абиссинские деревни, в самом лагере более сотни абиссинцев и абиссинских женщин. Кто принес инжиру, кто мед, кто тэч, кто тэллу, кто пытается продать красивый, отделанный сафьяном недоуздок, кто предлагает за два талера безголовую шкуру леопарда, кто торгует хромого мула. Крик, шум, гортанный говор, сильно напоминающий жидовский жаргон. Конвой занят стиркой белья и рубах, офицеры на охоте за козами, доктора на практике. Слух о том, что "хакимы московы" (русские доктора), так успешно лечившие в прошлом году, находятся в отряде, разнесся с быстротою молнии по окружным деревням и абиссинцы и галласы толпами повалили в наш лагерь. Еще в Бурка поздней ночью д-р Л-ий и классный фельдшер С-н ездили в галласскую деревню помогают роженице, а здесь в Бурома больных, чающих совета и лекарства сильно прибавилось. Д-ру Б-ну, хирургу, пришлось сделать несколько операций. У одного еще во время Адуанского сражения застряла пуля в мякоти, у другого осколки кости не были извлечены вовремя, третий жаловался на неправильное срощение. Вера в искусство московских хакимов была так сильна, что приходили люди даже с совершенно неизлечимыми болезнями. Трудно было работать докторам, на воздухе, без госпитальной палатки, без операционного стола... Но работали и работали успешно.

   21-го января выступили с бивака в 7 1/2 часов утра. Ночью температура не падала ниже 5® R., но под утро было сыро. Из-за высоких гор, протянувшихся на востоке, солнце взошло только в 7 час. 10 мин. утра. Дорога пролегала по черноземной почве, покрытой выгоревшей, совершенно желтой травой. Громадные репейники с цветами величиной с детскую голову здесь и там высовывали розовые шишки мягких лепестков... В 20-ти саженях от дороги еще пылало яркое пламя и с треском приближалось к ней. Густой дым застилал небосклон. Стаи птиц носились над огнем, ища испуганной пожаром стрекозы; газели то и дело выпрыгивали из густой травы и устремлялись в горы. Мягкая черная дорожка, так напоминающая донские проселки вилась через степь. Временами она спускалась в узкую балку, и сейчас же круто вздымалась наверх. Справа и слева тянулись желтые, безлесные горы. По балкам, росли мимозы, пальмы и смоковницы. Широкий горизонт золотистой, чуть колеблемой ветром травы открывался перед нами. Войдешь в траву, тесный лес высоких стеблей и пестрых цветов и утонешь в нем. Желтое море трав поглотит совершенно, с головой; душный аромат цветовых метелок и пахучих трав охватит все существо. Весь мир уйдет куда-то далеко, останется голубое небо над головой, стена стеблей перед глазами, да лиловые, стрекозы, то и дело с шумом выпархивающие из-под ног. Пораженный стоишь в этой траве и смотришь на жизнь, которая кипит кругом. Стая голубых дроздов, сверкая металлом своих крыльев вдруг летит к недалекой смоковнице, робкая газель удивленно просовывает свою мордочку сквозь переплет трав, смотрит несколько мгновений и потом скачет сверкая белым "зеркалом " задних ног. В нее не стреляешь: жаль нарушить громом выстрела тишину высоких трав.

   В 10 3/4 утра мы подошли к ручью Куркура. К югу от дороги синело большое озеро Черчер, а кругом шумели на ветру золотистые травы. Охота была успешна; доктор Б-н, поручик А-и, в какие-нибудь полчаса набили дюжину цесарок; ходившие на озеро принесли пушистых гагар, а некоторые видели гиппопотама.

   К ночи поднялся сильный юго-восточный ветер. Палатки трепетали и каждую минуту грозили упасть. Обедать было затруднительно. Берешь соль, а она летит с ножа в глаза vis-a vis, между тарелок положены громадные камни, чтобы удержать клеенчатую скатерть. Едкий дым кухонных костров, искры и даже целые головешки несутся к столу и мешают есть. Но едят исправно. Едят кислую инжиру, все того же барана, седло газели, пьют вареный чай - и веселы и довольны.

   А завтра опять вперед; вперед в пустыню, в благословенную долину Аваша, где бродят слоны, носятся стада зебр и страусов, где в ущельях сторожат свою добычу царственные львы...

   Четверг, 22-го января. От Куркура до Чофа-на-ни, 14 верст. Туманное и холодное утро сменило лунную ночь. Начало светать в 6 часов утра, но из-за высоких гор солнце долго не показывалось. Оно взошло над горами лишь в 6 час. 45 мин., когда бивак являл из себя картину полного разрушения. Палатки были повалены; всюду, куда не взглянешь толпились мулы, лошади и ослы, спешно погружаемые, купцами. Офицеры и врачи пили вареный чай, стоя над ящиком, на котором были расставлены железные чашки, тут же на земле валялась темная инжира. Но и это уже было роскошью при спешной погрузке. Купцы забегали в еще не поваленные палатки и торопили заспавшихся хозяев. В 7 час. 30 м. утра караван был в движении. Предстоял короткий переход по желтым холмам, по ровной дороге - дальше идти было нельзя, дальше начиналась пустыня, не было ни травы, ни воды. Синевшие по сторонам горы сдвигались с обеих сторон, замыкая равнину в сплошное кольцо.

   Густой туман лежал по лощине. Мелкая зеленая трава, поросшая по погорелой земле, черная дорога с стеблями соломы, туман, закрывший горы, и мимозы все напоминало родную картину петербургской осени. Местами мы подымались на холмы, вместо черной земли пут был покрыт тонким слоем красного песку.

   Около десяти часов утра мы спустились в болотистую долину, замкнутую высокими горами со всех сторон; через долину протекал горный ручей Чофа-на-ни. На берегу его, на ровном лугу, мы разбили свои палатки.

   Неподалеку по горам лепились абиссинские деревушки. Начальник их, староста, "шум " явился с пятнадцатью ашкерами нам навстречу и объявил, что фитаурари Асфао, правитель провинции Черчер извиняется, что опоздал прибыть и встретит нас: он поехал на охоту на слонов и сегодня к вечеру должен был возвратиться...

   Как неприятны эти меленькие переходы! Соберешь палатки, постель, вещи, проедешь два часа и опять раскладывайся. Разложиться, как на дневке, не стоит - завтра утром новый подъем, а день длинен, надо его занять. Идешь на охоту. Но уже козы и газели приелись, их и за дичь не считаешь, их девать некуда. Вон поручик К-ий убил трех коз и перепелку, казаки принесли двух - половину придется бросить. Бродишь по скалам, продираешься через мимозовый лес, жаждешь встретить леопарда, но его нет. И возвращаешься назад читать старые газеты, смотреть письма, сто раз прочтенные, писать дневник в тесной, - душной днем, холодной ночью, палатке и ждешь вечера, ждешь ночи, чтобы проспать ее скорее и снова двинуться завтра куда? Куда угодно будет господам абиссинским купцам

   23-е января, пятница. Дневка в Чофа-на-ни. Мы никуда не двинулись - мы снова стоим на дневке. Старая песня - мулы устали, мулы не пойдут... Но теперь это еще осложняется тем, что купцы пустились на обман. Вчера было дано через их старшего "крепкое слово" идти до Лагаардина, а сегодня мы встали при 2® тепла no R. в сырости болотистой местности, собрали свои вещи и услышали дерзкую новость, что купцы "не пойдут сегодня", что они решили "делать новую дневку". Напрасно поручик К-ий грозил им гневом "джон-хоя" (негуса) - они только смеялись... И ни фитаурари Асфао, ночевавший с нами, ни письмо, посланное им к негусу не могли победить их в их упорстве. Пришлось ставить палатки и располагаться на скучную дневку... И день-то был какой-то скучный, невеселый. Сквозь дым недалекого степного пожара солнце уныло освещало выгоревшую равнину с ямами и трещинами вдоль нее. Кругом голые горы, да скучный и однообразный мимозный лес... Над кухней реет стая орлов, они носятся в воздухе, замирают на минуту и затем кидаются на куски мяса, выхватывая их иногда прямо из рук повара

   Фитаурари Асфао сидит у начальника миссии. Это молодой человек, недурной собой, скромный застенчивый, никогда не глядящий на того, с кем говорит. Его отец был дедьязмачем у негуса (дедьязмач - нечто вроде нашего корпусного командира - весьма видный пост, дети дедьязмача начинают службу прямо с чина фитаурари) и был убит под Адуей. Молодой Асфао тоже участвовал в этой битве, весьма отличился и был назначен за храбрость правителем громадной Черчерской провинции. Вчера он убил в трех часах от нашей стоянки слона. С г. Власовым он говорит весьма почтительно, прикрывая рот полупрозрачною шамой из легкой шелковой материи. Сквозь шаму виден абрис его молодого стройного тела, одетого во все белое. На поясе у него патроны и револьвер. Он говорит тихо, сдержанно, иногда задумываясь и почтительно наклоняет голову, слушая начальника миссии. Презрительная и горькая гримаса кривит его рот, когда он слушает рассказ г. Власова о своеволии купцов. Он - храбрый воин, ненавидит и презирает это сословие, ему горько, что по ним может составиться мнение обо всем абиссинском народе.

   Вчера начальник миссии решительно отказался от богатого дурго. Теперь, когда официальный разговор кончился, фитаурари сконфуженно просит русского посла принять от него двух баранов - "только двух!"; столько еще детского, искреннего в этой просьбе, что у г. Власова не хватает духа отказать и он благодарит любезного фитаурари...

   Аудиенция кончена - Асфао уходит...

   Миссия решила отказываться от дурго по следующим причинам. Дурго, по большей части, палками ашкеров выколачивается от беднейших жителей деревень, которые без проклятия не могут вспомнить о проезде знатных путешественников. Правда, вследствие этого не раз во время пути нам приходилось ничего не иметь на ночлеге, так как, не имея приказания доставить дурго, галласы не хотели ничего нести и на продажу, соображая и не без основания, что товары, будут без денег отобраны абиссинцами...

   Вечереет. Туман клубится над рекой, полная луна освещает открытый бивак, серебригь верхушки гор и таинственно заглядывает в темный лес. В полночь слышны выстрелы: то часовой прогоняет гиену слишком близко подошедшую к палаткам...

   24-го января, суббота. От Чофа-на-ни до Лага-ардина, 22 версты. Мы проснулись еще до света от страшного холода. У меня под буркой, в палатке ноги совершенно окоченели, вода в ведре замерзла, было пять градусов мороза. Я вышел из палатки. Луны не было; туман закрыл весь лагерь, бедные мулы и лошади дрожали от холода, черная земля серебрилась под тонким слоем инея. Заводи речки и лужи покрыты льдом...

   Солнце долго не всходило из-за высоких гор и взойдя не скоро обогрело промерзлую землю, не скоро согрело животных и людей...

   - "Ну? сретенские морозы начинаются", острили мы за утренней бурдой, носящей громкое имя чая. "Жалко, никто из нас коньков не захватил".

   - "Что коньков!... Ни у кого ничего теплого нет!... Ну, Африка!"

   - "Погодите, господа, сейчас взойдет солнышко".

   В 7 1/2 часов утра мы выступили и по каменистой тропинке стали подыматься в гору. Местность становилась пустыннее и пустыннее. По склонам гор росли лишь печальные мимозы, да высокие молочаи с ярко-красными шишками плодов. Дорога то лепилась по усеянному галькой склону, то круто вздымалась наверх, то сбегала по узкому земляному коридору в балку. В. 10 часов утра мы перешли вброд через мутный горный поток Лагаардин и стали подниматься на хребет - границу Черчерского плоскогорья и Данакильской пустыни; мы вступали в провинцию Иту.

   В 11 часов 10 минут утра наш маленький отряд стал биваком на обрыве над рекой Лагаардин на сжатом поле машиллы. Бивак был неудачный пыльный, грязный, покрытый жесткими ростками машиллы, но другого места не было.

   He прошло и часа со времени нашего прибытия, как лагерь стал наполняться народом. Пришли торговцы яйцами, курами, ячменем, инжирой. Народонаселение этих деревень не знало цену деньгам, нам пришлось купить у купцов холст и менять ячмень, инжиру и яйца на куски холста, таким образом можно было приобрести товары вдвое дешевле, чем за деньги. Привели и лошадей; как и водится в этой варварской стране зацуканных, задерганных на строгих мундштуках. Между ними попадались лошади двух лет, много еженные, с попорченными передними ногами, недоразвившиеся, узкогрудые. Хорошо абиссинцам, у них пехота ходит - так же скоро, как у нас кавалерия, у них всюду роскошные пастбища, на которых можно выкормить и мулов и лошадей, a to плохо бы пришлось всадникам, на конях, которые неспособны ни к походу, ни к маневрированию. Конвой, снабжаемый теперь лошадьми большую часть пути идет пешком для сбережения сил несчастных коней. И это в стране, которая при самой маленькой заботе могла бы обладать чудными лошадьми. Но абиссинец не любит лошади. Ехать знатному и богатому человеку верхом на коне неприлично: "большой человек" едет на муле, а слуга его ведет впереди лошадь в гремящей сбруе, под роскошным вальтрапом. Лошадь в загоне - она ни почем. Хороший мул на Черчере стоит 70-80 талеров, а хорошая лошадь - 30-40 талеров. Вот из чего вытекает это безжалостное обращение с благородным животным, обращающее этих красивых нервных полу-арабов в забитых, грустных безногих и безспинных росинантов...

   Ночь в Лага-ардине прошла спокойно. Было значительно теплее, чем в Чофа-на-ни.

   25-го января, воскресенье. От Лагаардина до Ардага, 16 верст. Как все эти дни, около 7 1/2 часов утра мы тронулись с места. Едва мы перешли каменистый ручей Лагаардине как начался тяжелый подъем на ту цепь гор, что словно края тарелки окружает лесистый Черчер. Почти час длится этот подъем. Конвой идет пешком, ведя лошадей вповоду. Несчастные животные со стоном ступают на крутые каменные ступени, скользят по круглым булыжникам, шагают через расселины. Дыхание у людей тяжело. He хватает воздуху на этих высотах, а тут еще горячий зной пустыни обжигает рот, сушит губы, которые трескаются с болью и покрывают рот кровью. Колени гнетет от тяжелого подъема, подметки отстают, идти больно, сухая, горячая пыль забивается под пальцы и мучит ногу. Чахлые мимозы да желтая трава, висят с песчаных обрывов... И вот достигаешь вершины. Что за чудный вид кругом! Какой простор! Какая гладь! Каменистый пут вьется по скату горы, он спускается ниже и ниже и желтой тропинкой вьется вдоль по степи. Степь поросла желтой соломой и серенькой мимозой, горы ушли далеко слева, на юге они тянутся воздушной фиолетовой чередой, но справа простор полный, желтая степь сливается с темно-синим небом, дали затянуты туманной дымкой, и там далеко, далеко, за лесом мимоз, за линией горизонта, чуть очерчены неясные горы. Как мягки и прозрачны их тона, сколько воздушности в них, сколько глубины и таинственности.

   В 10 часов утра тяжелый спуск кончен. Мы в равнине; теплом дышит от раскаленного песка, палатки становятся на лугу между колючих мимоз. На водопой мулов приходится гонять в ручей за пол часа пути. К вечеру на смену носильщикам приходит семь верблюдов, на утро придет еще четыре; выступление с бивака назначено в 12 часов ночи. Мы едим ранний обед, пьем чай и пытаемся заснуть. Но сон в непривычное время бежит от глаз. К тому же вчера получились письма с родины, уносящие всегда в далекий мир, где все время ключом бьет иная жизнь, столь отличная от жизни пустыни... Сегодня ночью мы углубимся в песчаную Данакильскую пустыню, пойдем за таинственный Аваш и через два, три дня подойдем к желанной Аддис-Абебе, войдем в округ Менелика.

   Было отчего не спать не в урочный час, глядя, как медленно опускается в туманную дымку пустыни багровое солнце, а на смену ему выплывает из-за гор серебряный диск луны.

   Завтра, едва заблестит заря - мы переступим славный Аваш, самую значительную реку Шоа...

  

   Ночь с 25-го на 26-е января от Ардага до Аваша - 30 верст. Уснула пустыня. Полный диск луны осветил далекую окрестность, вершины засеребрились, таинственные тени легли между мимозовых кустов, не шуршит солома, пыль не летит от дороги. Утих наш шумный бивак, погасли огни по палаткам, затухли костры - все торопится поспать хоть один час перед большим, тяжелым переходом. Развесив длинные уши свои дремлют мулы на коновязи, лошади спят, отставив свои усталые разбитые ноги. Не спит лишь часовой. Он стоит в шинели и в фуражке, с ружьем у ноги, позади пирамиды денежных ящиков. Он один чутко прислушивается к сну пустыни, сторожит каждый шорох, каждый странный ш