Краснов Петр Николаевич - Казаки в Абиссинии

ью положения и перешел бы в наступление, и кто знает, в чью пользу решилась бы адуанская битва, но Баратьери был человек медлительный и нерешительный, без авторитета, без магнетической силы на своих солдат.

   Вся кампания итальянцев велась в оборонительной, так сказать, системе. Идут вперед пока нет сражения, чуть сражение - оборона, нерешимость и следствие - поражение. А между тем абиссинцы не так уж страшны... Их нужно давить волей и духом, они бегут целями, их надо атаковать сомкнутыми ротами, эскадронами, рвать эти цепи, хватать резервы, идти туда, где отчаянно визжат солдатские жены... Они идут 70-80 верст в день, идите 100, 120 и они удивятся и сдадут.

   Кого уважают они теперь из европейцев. Одних русских, потому что одни русские оказались сильнее их волей и духом. Русские врачи ковыряли своими белыми руками в вонючих гнойных ранах абиссинских солдат, до которых абиссинец, считая это "кефу" (скверным), не прикоснулся бы ни за что. Гнойные раны заживали и солдат возвращался в строй. Русский кавалерист поручик Б-ч метался по Абиссинии, производя разведки с быстротой и энергией, превосходящей абиссинские, и вот его прозвали "огонь человек", "телеграф человек" и начали уважать.

   "Уважать белого воина" - это очень, очень много для абиссинца.

   Заставь итальянцы себя так уважать, как это заставили "московы", может быть и война сложилась бы иначе и кличка "али" была бы менее позорна.

   Сильно интересует Европу еще вопрос об итальянских военнопленных. Их нет более в Абиссинии.

   Три, четыре остались в Хараре по доброй воле - пекут булки, торгуют коньяком и материями; все остальные в прошлом году вернулись домой. Конечно, их положение было очень тяжело. Но надо отдать справедливость Менелику - он все сделал, чтобы смягчить их участь.

   He его вина, что бедная его родина не обладает достаточным числом домов для размещения европейцев, что не мог он их снабжать обувью и одеждой. Да, эти солдаты своей прекрасной родины много перенесли в плену. Они ходили босиком, ели одну инжриру, покрывались лохмотьями, заедались насекомыми, но они вернулись все-таки такими же мужчинами, как и пошли, никаких гнусных операций с ними не делали и все, о чем так много говорилось - неправда...

   Это было раньше, в первые экспедиции белых, когда пленных задерживали навсегда, когда было фактическое рабство...

   Абиссинская армия могла бы и должна бы была теперь быстро прогрессировать. Но победа над Италией вскружила ей голову и как не хочет абиссинская артиллерия учиться стрелять из пушек, так и сами абиссинцы ничему не желают учиться у презренных "али" - европейцев...

   Пройдут года - может быть, новое столкновение с европейцами окажется менее удачным для Абиссинии и тогда народ познает то, что заботит теперь абиссинских передовых людей, что как ни хороша самобытная, вековая культура, но далеко ей до европейской, и тогда начнется серьезный перелом в жизни Абиссинии

   А может быть Абиссиния дождется своего Петра Великого...

  

   Аддис-Абеба расположена по течению извилистого, обильного притоками горного ручья Хабана, на высоте 8,300 футов, и окружена со всех сторон крутыми и отвесными горами. Это всхолмленное плато, покрытое красным глинистым черноземом, поросшим жидкой желтой травой. По окраинам гор кое-где высятся кипарисы и смоковницы - остатки давнишних лесов, да мелкие кусты дикого кофея, олеандра, лавра и лимона, густой порослью покрыли склоны. Мутная и бурливая в дождливое время, тихая и прозрачная в засуху, Хабана течет с северо-запада на восток, дает бездну изгибов, принимает в себя тысячу мелких речек и болотистых ручьев и, не став от этого полноводнее, уходит в горы. Дно ее покрыто камнями, неглубокое, колеблется от 1-го до 5-ти футов, берега крутые, отвесные, то образованы каменными скалами, то полукруглым наплывом чернозема. Здесь и там крутая лестница- тропинка сбегает к броду, покрытому большими и малыми камнями - это дорога, или, если хотите, улица.

   В центре, на самом высоком холме, окруженное круглой белой стеной, лежит Гэби, на север от него, через речку, на соседнем холме виден темный забор и дерев я императорской кладовой, а вокруг по склонам покатого холма располагается ежедневный базар, или "габайя". Здесь на четырех столбах стоит соломенная вышка для начальника базара, или шума, а кругом этой вышки с утра и до вечера кишит толпа черного народа. И кого-кого вы не встретите тут! Вон солидный кеньазмач, с черной бородкой клином, закутавшись с подбородком в снежно белую шаму, медленно выступает, сопровождаемый толпой ашкеров, вот красавица жена Афанегуса на пышном муле, с двумя конными ашкерами позади, пробирается в толпу, она приехала купить чеснок и перец для хозяйства, но ручаюсь, что ее не так привлекают эти покупки, да и для хозяйства они не нужны, как хочется поболтать вволю с продавщицами, что собрались со всех деревень. Новостей и не перечтешь, не запомнишь, столько расскажут Мариам и Фатьма. Там кража случнлась - будут звать "либечая", Ато-Павлос в поход снаряжается, а рас Маконен, слышно, скоро назад будет в Аддис-Абебу, то-то праздник будет!...

   Ручаюсь, если вы попали на базар, она и вас не пропустит, чтобы не окинуть темным взглядом миндалевидных своих глаз и не подарить многообещающей улыбкой.

   А вот закованный преступник вместе со своим поручителем тянет жалобную песню, вымаливая амулье на выкуп. Маленькая девочка с платком вокруг бедер вместо платья и братишка ее без всяких признаков одежды бредут, неся на плечах по две соли - размен на целый талер, видно мать их послала, чтобы делать мелкие закупки, вот и ашкеры в чистых рубахах - это ашкеры негуса, а там дальше, более грязные, то будут ашкеры абун, или кого-нибудь из расов. А. сколько женщин! Тут и черные галласки из деревень, с пышными обнаженными бюстами, тут и худые, коричневые, полуголые данакильки с браслетами у плеча и на ногах, с длинными волосами и диким взором и абиссинки в. серых рубахах, совершенно скрывающих их смуглое - тело, с волосами, то в мелких кудрях, то выстриженных под гребенку, тут и священники, и купцы, и наш русский капельмейстер верхом на рыжей кляче и итальянский ашкер в ярко-зеленой чалме и синей суконной накидке... и все говорит, кричит, бранится на всех языках Африки, под безоблачным голубым небом...

   У самой дороги расположились краснорядцы. Прямо на земле постланы циновки и на циновках лежат штуки белой материи - местного производства, на рубахи, шамы и панталоны, и английская ткань на палатки, и готовые шамы с зеленым, красным и синим кантами, и бурочный черный войлок, и сшитые_ из него бурнусы, конусы с. отверстием для головы, обшитым кожею, и патронташи из сафьяна, и патроны Гра, и циновки из соломы, и целые громадные кожи быка и шкуры барана, а рядом торгуют мелочью - тут и шведские спички - тринадцать коробок на соль, и чеснок, наложенный в изящные круглые корзинки из тонкой соломы, и эти корзины, целые столы из соломы, и перец, и темные гомбы тэча, или тэллы, веники гэша, мешки ячменя, дурры, муки пшеничной и муки дурры, даже готовые блины инжиры, А дальше седла, уздечки, вьючные седла, ленчики, стремена, мундштуки. Тут же бродит монах, предлагая купить переплетенные в кожаный переплет, в шелковом мешке, рукописные песни Давида с картинками, раскрашенными красной, зеленой, желтой и синей красками, он же продает и медный ажурный крест, и церковные бряцала... За узкой тропинкой, пересекающей габайю, идет оживленный торг сеном, шестами для построек, хворостом, дровами - тонкими сучками, долинными палками бамбука и даже верблюжьим и конским навозом. Тут же меняют талеры на грязные серые бруски соли или на талеры и полуталеры Менелика. А дальше, под горкой, пригнано штук триста ослов для продажи. Тут и старые ослы, и совсем молодые, мохнатые, пузатые ослики, дальше мулы ждут своих покупателей, а внизу, под горой, у ветвистого и раскидистого дерева, целая шеренга кавалеристов торгуют худых и заморенных коней... Совершенная ярмарка, где-либо на юге России! Такой базар бывает по субботам, но и в прочие дни он немногим меньше. Постоянно толпится здесь две, три тысячи народа, стоит крик, шум и разговоры. Это место заменяет собою и клуб, и газету, и место отдохновения. Отсюда исходят все сплетни, сюда же приходят известия из таинственного Гэби.

   Внизу под горой, на западной ее стороне приютились за высокой хворостяной оградой уютные домики французских колонистов Савуре и Трулье. У них вы найдете все, что вам нужно - и ружья Гра, для вооружения ваших слуг, и патроны, и машинное масло по 1 рублю за флакон, и варенье 1 рубль 25 копеек фунт, и печенье Феликса Потена в Париже, и коньяк, и ром, и вино, и табак, и гвозди, и сапоги, словом весь, мелкий обиход европейца; всего понемногу. Но Трулье и Савуре жалуются на застой торговли, только и живут наезжими европейцами; абиссинцы же ничего не покупают. За их домами несколько хижин, дальше широкая пыльная дорога между полей желтой травы, дорога к таинственному Нилу.

   Торговля Аддис-Абебы, однако, не заканчивается габайей, да двумя французскими магазинами. Подле дома абуны Матеоса, за мостиком, перекинутым через искусственный ручей, находится лавка армянина. Здесь торгуют сукном, цветными шелками, шарфами, кумачом, ситцем и всякой мелочью. Торговля идет тоже не Бог весть, как блестяще, лавка стоит под замком и хозяин жирный, толстый и седой, в грязном халате, появляется лишь при виде покупателя и, кряхтя и охая, идет отворять свой магазин. По дороге к Гэби живет булочник, что печет вкусное фурно - вот и все торговые заведения столицы эфиопской империи...

   Между Гэби и рынком, в лощине, насажена гэша в саду с каменной белой стеной; видны плантации сахарного тростника и банановый сад. На соседнем холме большая церковь с густой и зеленой рощей кругом, потом опять балка, крутая, с каменистым, почти отвесным спуском и таким же подъемом, дом Ичигэ, окруженный бездной построек, хорошенький домик m-sieur Ильга, с соломенной белой крышей, ни дать, ни взять, усадьба малороссийского помещика, потом туда, на север, длинное ровное поле, поросшее изумрудной травкон, и большое и роскошное именье m-sieur Лагарда, французского резидента. Тут ни длинный, почти по-европейски устроенный дом, крытый соломой, и двор для ашкеров, наполненный соломенными хижинами, и громадный сад, и огород, сбегающий к мутной Хабане.

   За домом французского резидента высокая, почти отвесная гора и на ней белая церковь, окруженная массой черных приземистых хижин, в беспорядке липнущих к ней - это старинный город Антото.

   Если от дома Лагарда пойти вниз по Хабане, то вы встретите дорогой бездну прачек и мужского, женского пола. Без мыла они полощут шамы и рубахи в реке, купаются тут же и сами и все вперемежку, или в задумчивой и степенной позе голые сидят на берегу на желтой траве перед разостланным бельем в ожидании, когда солнце его высушит; дальше на линии Гэби по правому берегу двор нашего "Красного Креста" и русский госпиталь и по левому, в версте от реки, у самой горы, вы увидите хворостяной забор, русский флаг на шесте над ним и чистые белые палатки - это русский посольский двор. За ним деревенька, несколько палаток наезжих купцов и бесконечные желтые поля, уходящие на восток

   Разве можно назвать городом это собрание усадьб, соединенных тропинками, эта кучка деревень и построенных между ними помещичьих домов и круглых церквей со звездами из страусовых яиц вместо крестов?

   Город, без улиц, без домов, с одними хижинами... И тем не менее это город, город будущего и притом громадный город, как и сама Абиссиния государство, которое еще будет настоящим государством...

   Жизнь в Аддис-Абебе подчинена известному режиму. Едва только солнце медленно спустится за фигурные горы далекого запада, как всякое движение прекратится на тропинках, по балкам и в ручьях. Черные сомалийцы: полицейские, в синих итальянских плащах и с ружьями и палками в руках одни по повелению негуса бродят по городу и забирают под стражу всех, кто осмелится выйти после заката на улицы города. Их сажают в темную и грязную караулку, где приходится провести время в сомнительном обществе воров и бродяг до утра, когда по допросу обер-полициймейстера, все того же Азача-Гезау, одни будут выпущены на свободу, другие заточены в тюрьму.

   За час, или за два часа до восхода солнца, медленные и монотонные удары церковных колоколов будят уснувший город. По всем церквам начинается служба. Если есть праздник, то при сумерках начинающегося дня можно видеть, как из ворот Гэби выходит медленная процессия солдат и начальников, выстраивается вдоль стен в ожидании выхода Менелика, а потом следует за ним в одну из церквей.

   В полумраке сырого храма слышно пение священников, видны их белые фигуры, подпрыгивающие в священном танце, раздаются резкие звонки бряцал. Толпа окружает алтарь, лица у всех сосредоточены, полны молитвенного напряжения. Мало кто понимает происходящее перед ним; школ нет в Абиссинии, церковные обряды известны лишь одному духовенству, но все одинаково сурово слушают носовые звуки пения, мерные удары барабана, звон струн и позвонки бряцал, образующих странную таинственную, мрачную музыку.

   Атмосфера в церкви от толпящихся молящихся, от запаха немытых шам, пота и масла становится удушливой. Выйдешь на паперть, там толпятся в ожидании найма полуголые галласские плакальщицы, да двое, трое нищих калек, точь в точь, как у нас на Руси, жалобными голосами просят милостыню у прохожих.

   Ограда заключает пять, шесть громадных смоковниц и кипарисов, несколько бананов и диких кустов. От кустов этих, покрытых мелкими лиловыми цветочками, идет пряный аромат. Голубые дрозды маленькой дружной стайкой перелетают с ветки на ветку, громадная ворона, вдвое больше нашей, с белым воротником под клювом, с резким карканьем носится над кустами, жук ползет по траве - все полно мира и тишины в этом маленьком садике.

   Солнце поднимается выше, девять часов скоро. Утомительная служба кончена, вельможи садятся на мулов и сопровождаемые ашкерами разъезжаются по всем концам Аддис-Абебы, бедные, простые граждане, ашкеры без дела, расходятся по своим хижинам и начинаются занятия.

   Кто идет на габайю продавать, или покупать, кто на муле со своим азачем (приказчиком) и двумя, тремя ашкерами; вдет в именье смотреть, как медленно ходит за парой волов, запряженных в ярмо, военнопленный галлас, как бегают и резвятся в табуне мулы и лошади, а у кого именья нет по близости, тот ложится на альгу в парадном зале своем и смотрит, как помещающиеся здесь же мулы жуют сено, и слушает доклад своего домоправителя. Доклад этот не-сложен: курицы снесли несколько яиц, ашкер Уольде Тадик ушел и нанялся к другому, унеся новую только что подаренную ему шаму, галласка военнопленная родила мертвого ребенка, у соседа украли ружья, Афа-Негус прислал "либечая" искать вора...

   Либечай одно из странных и любопытных явлении далекой Эфиопии. Это мальчик 12-ти - 15-ти лет, непременно невинный, который употребляется для розыска вора. Его приводят в дом, где совершена кража, поят каким-то наркотическим питьем, после чего он впадает в полусознательное состояние, встает и движется вперед и вперед, прямо в дом вора, на, постель которого он ложится. Если на пути встретится вода, то чары кончаются и либечая надо снова поить на берегу ручья. Вера в могущество силы либечая так велика, что вор, прослышав о том, что позвали либечая, обыкновенно подкидывает украденные вещи владельцу.

   Так было и у нас. На третий день по приходе нашем в Аддис-Абебу все столовые ножи офицерского собрания оказались украденными. Позвали Азача-Гезау, тот послал за либечаем. Через несколько часов все ножи были подкинуты к воротам нашего дома...

   Доклад домоправителя кончен. Начинается томительное ожидание обеда. Уже жена два раза проходила через зал смотреть, как опытный в сем деле ашкер разрезает жирного барана, а служанки проносили пряный тэч в тыквенных выгнутых гомбах, а до 11-ти часов все еще далеко. По счастью пришел ашкер от соседа, сосед собрался навестить, и спрашивает позволения.

   - "Конечно! Жду! Проси!"

   Хозяин идет распорядиться о тэче; из каких-то дальних закромов выползают приживальщики клиенты, старик, с провалившимся носом, толстый и жирный мужчина, прогоревший купец и какой то отставной монах.

   Они садятся на полу рядом с хозяином и хранят суровое молчание. Они лица без речей, им говорить не полагается.

   Приходит сосед. Толпа ашкеров наполняет двор. Сосед в тонкой шаме, приветлив и любезен.

   - "Дэхна-ну?"

   - "Дэхна-ну".

   Низко кланяясь, говорят они друг другу. Шамы закрывают рты, согласно этикета.

   - "Доброе утро".

   - "Добрый день".

   - "Все здоровы?"

   - "Благодарю".

   - "Все хорошо?"

   - "Слава Богу".

   Гость садится тут же на ковре. Наступает молчание.

   Хозяин подманивает пальцем домоправителя и говорит ему что-то на ухо. Домоправитель исчезает и через несколько минут ашкеры приносят стаканы с тэчем. Разговор немного оживает, даже вдается в политику. Незнакомые с картой, они говорят о географическом положении государств, о предполагаемых походах, войнах, разделениях. Хозяин старый воин вдается в воспоминания.

   Наступает время обеда. Слуги приносят громадную жаровню с полусырым бараньим мясом, инжиру и снова тэч.

   Гость и хозяин едят до отвалу.

   От сырого мяса, тяжелой инжиры и пьяного тэча хочется спать. Хозяин посматривает на гостя, гость и сам понимает, что надо делать - он громоздится на мула и едет домой. Хозяин идет в темные сени, где на широкой альге уже постлан пушистый ковер, купленный у армянина. Он кладет руку под голову и вскоре засыпает тяжелым, пьяным сном.

   Все спит в Аддис-Абебе. Спит хозяйка дома, спят ашкеры по соломенным хижинам, спят их жены на соломе, на голой земле, спит весь день гонявшаяся за воронами мохнатая собака. На рынке еще идет жизнь, там ходят покупатели, но и те спешат домой.

   Солнце подымается выше и выше; его лучи льются отвесно на конические крыши, потом оно спускается к дому Трулье и длинные тени ползут от деревьев. Четвертый час дня: хозяин просыпается, лениво кутаясь в шаму выходит на крыльцо и, щуря свои заспанные глаза, глядит, как возятся его ашкеры на дворе, как военяопленные галласки толкут деревянным пестом в деревянной ступе ячмень или дурру, глядит в полусне на красное небо, что становится все ярче и ярче, глядит, как лиловые тени ползут по крутым горам и темная ночь спускается над долиной. Шакалы начинают свой унылый концерт и темный город вновь погружается в тяжелый сон...

   Когда развившиеся от сырого мяса глисты начнут мучить абиссинца он принимает "куссо", особое растение, и официально объявляет себя больным. Он ложится на альгу, принимает скучный вид и окруженный своими клиентами ожидает спасительного действия лекарства.

   А потом опять та же монотонная жизнь, из церкви в именье, на альгу, а потом созерцание природы у дверей хижины и снова альга и сон...

   Рождение ребенка не приносит с собою тех радостей, с которыми оно встречается в Европе. Ребенок не надежда, не гордость семьи, не забота ее. Он является как то неожиданно и всегда неприятен отцу, лишающемуся из-за него на некоторое время семейных радостей, составляющих половину его существования. Пока идет период молочного питания, ребенок треплется в простыне за спиной у матери, нередко на ходу питаясь молоком.

   Ho едва только пройдут эти тяжелые месяцы, как ребенок забыт. С грязным платком на бедрах, если это девочка и совершенно голый, если это мальчик, новый член абиссинской семьи влачит жалкое существование, то катаясь в навозе между мулов, то воюя с петухами и курами, то дружа с мохнатой собакой. И какие, какие болезни перенесет он за это время. Сколько накожных сыпей и язв найдете вы на его коричневом теле. К 10-ти годам у него являются друзья - это его братья и сестры, нередко от разных матерей. К этому времени его начинают одевать и смутные мечты родятся в его курчавой голове. О чем мечты? Конечно, о войне, о том, чтобы быть ашкером, потом офицером, генералом и убить много, много ненавистных Али.

   И свадьба проходит без особого торжества, жених берет невесту, платит за нее родителям и, сопровождаемый подругами ее, вводит ее в свой дом. Молодая жена работает на мужа, сопровождает его в походах, но живет под постоянным страхом быть покинутой, или замененной...

   Наступает старость, смерть. Мертвеца закутывают в белую шаму и несут на носилках в церковь, где вокруг его гроба будет плясать и петь духовенство и полуобнаженные плакальщицы с воем и приседаниями проводят его до могилы.

   Труп закопают у дороги, подле других могил; ряд неровных плит четыреугольником обозначат положение тела покойника. В головах поставят еще две плиты стоймя, и могила без насыпи, без цветов, скоро забудется в безбрежной унылой пустыне.

   Вся жизнь идет, как тяжелый однообразный будень, как серый день, как африканский бесконечный дождь. Поколения сменяют поколения, военные грозы волнуют, видоизменяют страну, а ни одна летопись не рассказывает нам тайн былой жизни. Древние храмы так же просты и убоги, как храмы современные, нет причудливых обелисков, таинственных пирамид, нет ни статуй, ни картин. День за днем бегут, как волны мутной Хабаны, унося время в бесконечность, и жизнь проходит, не оставляя черты, не оставляя следа; бесплодная, ненужная миру жизнь.

   И развивается философский взгляд на вещи, исчезает представление о времени, о пространстве, нет страха смерти.

   Когда осужденный на смерть преступник видит сурово опущенные вниз (pollice verso) большие пальцы рук у седых судей абиссинского ареопага и читает в этом приговор к смерти - он не бледнеет, не теряется. Низко кланяется он своим судьям и отдается в руки палача. И хоть бы тень страха!!

   И так же бесстрашно несутся абиссинские дружины навстречу огню, под удары сабель, под пушечные выстрелы; им, среди их серой жизни - смерть не страшна...

   И среди этого скучного, серого существования есть, однако, заветная мечта о иных светлых веселых днях - это мечта о войне.

   Война прерывает этот тяжелый, почти мучительный сон, накопленная годами энергия вдруг просыпается, все принимает оживленный вид, начинается мобилизация, a затем идут веселые мечты о лемптах, чинах и почете.

   Война для абиссинца является чем-то таким радужным, веселым, интересным, о чем стоит поговорить и помечтать. Война единственное средство разбогатеть и из подневольного ашкера выбиться в начальники...

   Есть в Абиссинии, и особенно в Аддис-Абебе, еще люди... Их руками воздвигнуто белокаменное Гэби, они оплели хворостяным забором место нашего лагеря, они делали столы для аптеки и госпиталя, они приносили дурго, пригоняли нам коз и баранов, они работают на плантациях гэши, настаивают ароматный тэч, погоняют тучных быков на богатых абиссинских нивах - это военнопленные галласы.

   Я видел их на императорской каменоломне. Тысяч шесть народу от 20 до 60-ти - летнего возраста, худого, изморенного, измученного работой, голодного, работало здесь, то выламывая камень, то перенося его на голых плечах к месту постройки. Все кости просвечивали сквозь их шоколадное тело; глубоко запали голодные животы, грудь выдвинулась вперед, а худые костистые ноги передвигались с медленным упорством. Обрывки грязных, грубых, серых тряпок висели у кого на плечах, у кого на бедре, не прикрывая их жалкой наготы.

   Когда Менелик приехал сюда, окруженный своей свитой, часть поклонилась ему до земли и криком "аля-ля-ля-ля-ля", - приветствовала его, другая более озлобленная, более недовольная, побросав каменья, кинулась к нему с криками "абьет, абьет " (жалоба, жалоба). Страшно было смотреть на эти полускелеты, проникнутые мучительной мольбой, жалобной просьбой.

   Палки ашкеров быстро восстановили порядок. Галласы взялись за каменья и рабочая жизнь, приостановившаяся было на время проезда Менелика, вошла в свою череду-череду от восхода до заката, без отдыха, не покладая рук...

   И все-таки это лучшее, что мог сделать гуманный властитель Эфиопии для мятежных племен. Традиции требовали полного рабства - его нет в Абиссинии. Покоренные галласы работают определенное число лет, отбывают свою каторгу, а потом получают свободу. В их деревнях есть свои старшины, они имеют свои участки, свой скот, своих лошадей.

   Великий негус капля за каплей вносит гуманитарные идеи в понятия абиссинцев и не круто ломает жизнь полудикого горного племени.

   Прогресс, который летит и мчится в Европе, захватил в мощное течение свое и далекую Абиссинию. Миссия за миссией, посольство за посольством едут ко двору бедного, но могущественного африканского монарха. Рядом с домом Ильга воздвигся дом Лагарда, рас Маконен для своих наездов выстроил чистый и изящный дом европейской постройки, оклеил стены обоями, достал стулья, салфетки, - скатерти, за ним обстроился рас Уольди и капля за каплей вливается просвещение. При мне во всей Аддис-Абебе нельзя было найти ни одной свечи, а приехавший путник должен был ночевать в палатке ожидании, пока негус не отведет ему дом - круглую хижину, где придется спать на голой земле рядом с мулами и другими животными, а уже на обратном пути я застал в Джибути караван, долженствовавший пополнить лавку Трулье и молодого юркого француза, отправляющегося в Аддис-Абебу, чтобы устроить там отель.

   И может быть, когда шумные улицы заменят пустынные тропинки, когда мосты повиснут над Хабаной, жизнь перестанет там быть такой монотонной и самый вид ее желтых холмов не будет так мучительно тоскливо поражать сердце и ум.

  

   Звезды начинают бледнеть, сырость после вчерашнего ливня проникает в палатку и за хворостяной оградой шакалы дают свой утренний концерт. Пять часов утра - конвойный двор просыпается; теперь нет уже того подавляющего количества верховых лошадей, офицерских, вспомогательных и грузовых мулов, когда каждый казак смотрел за 4-5 животными, а 15-ти саженная коновязь была плотно уставлена лошадьми и мулами.

   Офицерские мулы живут при офицерах, грузовые, конвойные и запасные отправлены на траву под надзор Азач-Гезау и ранним утром на коновязи стоят и дрожат в ожидании солнца семнадцать лошадей и одиннадцать мулов. День идет по расписанию и начинается с чистки.

   В мою холодную, но уютную палатку доносится характерное шурханье щетки, выколачивание скребницы о камень и восклицания - "тпру, да стой ты непокорная!" но кто этим чисто казарменным возгласам, так напоминающим утро на Обводном канале, присоединяются еще и новые благоприобретенные чисто африканские "тау! тау!".

   - "Ступай собирай лошадей на водопой", басит фейерверкер Недодаев, толстяк малоросс, любимец абиссинцев.

   Водопой шагах в трехстах. Это маленькая река с каменистым руслом, что бежит через Аддис-Абебу. На водопой ведут попарно - лошадь и мул. Затем чай и хлеб фурно. В семь часов утра начинается конное ученье.

   Наш манеж не блещет ни красотой, ни удобством - это чуть покатая ровная полянка шагов сто длиною и сорок шириною. Смена из четырнадцати человек подобрана довольно пестро: передняя шеренга лейб-казаки на серых лошадях и уральцы на вороных - задняя атаманцы и артиллеристы на гнедых и караковых.

   Лошади на повод мягки и понятливы, но весьма немногие идут в поводу. Ни шенкеля, ни даже хлыст не заставили этих зацуканных, задерганных на остром мундштуке лошадей принять повод. Но пока идет сменная езда, пока лошади описывают вольты, пока голубые вторые нумера сходятся, расходятся и переплетаются с красными первыми - все идет хорошо.

   Собравшаяся кучка черных зрителей в грязных шамах и подштанниках, сидящая на земле у края манежа и состоящая наполовину из ашкеров и "фарассанья" (кавалеристов), громкими возгласами "ойя гут" - "малькам москов" выражает свое удовольствие. Езда взводом (всего в семь рядов), когда из развернутого строя, идущего рысью, галопом вылетают пестрые ряды и снова строятся по три, по шести, в тишине и молчании, спешивание на полевом галопе, батовка и рассыпной строй производят громадное впечатление. Но вот подходит время джигитовки...

   Я люблю смотреть джигитовку, когда круглый и сытый степной маштак, распустив косматую гриву и пышный хвост по ветру, мчится по зеленому полю, а красавец казак, заломив голубую фуражку свою на темные кудри, плавно сгибается назад и порывистым движением пальцев и кисти хватает брошенный платок и, поднявши, рубит и колет своим палашом... Я люблю смотреть, когда степной конь, ничего не боясь, по прямой линии мчится вперед, а казак, стоя на алой подушке ногами, фланкирует длинным копьем. Там удалая казачья лошадь, смелый и лихой казак слились в одно целое, поняли друг друга и друг с другом соединились...

   Но когда слабым галопцем, еле бросая жидкое тело свое и изнемогая под русским богатырем, скачет абиссинская кляча и казак, спрыгнув с нее, валит лошадь своей тяжестью, когда слабогрудая, беззадая обезноженная варварской выездкой лошадь не может помочь своему хозяину и каждую минуту хочет остановиться - грустно, тяжело, и жутко смотреть на такую джигитовку. Жалко таких молодцов, как Терешкин, Любовин, Крынин, Архипов, Изюмников, Щедров и не отставшие от казаков лихачи Недодаев и Полукаров.

   Пришлось сократить джигитовку, пришлось выбрать надежнейших людей и лошадей, а из остальных составить группы...

   Конное ученье кончено. Усталые лошади бредут на коновязь...

   Час перерыва и пеший строй и гимнастика. Со смехом и шутками идет чехарда, стена валит стену. - "Недодай, навались! Духопельников не сдавай"... Одиннадцатый час - солнце высоко, люди идут на работы. Знаток абиссинского языка уралец Сидоров седлает коня ехать на "габайю". Мягкий баритон его разливается по двору целой абиссинской речью, с которой он обращается к конвойным слугам Адаму и Вальгу.

   Кривошлыков из кипарисных досок мастерит шкап, остальные забрали лопаты и идут за дерном.

   Как неуютен, пуст и уныл казался мне наш конвойный двор, когда мы приехали после тысячеверстного перехода. Трава желтая, неровная, кочки и грязь...

   А теперь, когда у пристена приютилась круглая палатка, когда разобранные по мастям лошади выровнялись на коновязи, а моя палатка стала в углу, когда передняя линейка выложена дерном, а образ Спасителя спокойно и кротко смотрит на прибранные койки, когда тихая рабочая жизнь идет кругом, сколько уютности, чувства дома за этим забором, сколько удобств, несмотря ни на дождь, ни на грязь...

   А дожди таки нас помучили. С 15-го февраля каждый день свинцовые тучи бродят по небу, глухой гром гремит в горах и дождь от трех часов и до полуночи иногда льет на сухую землю! Какой дождь! ровный, крупный, продолжительный... Ослабнет на минуту и пойдет моросить до полуночи... Это малый период дождей.

   После полудня на конвойном дворе тишина, только плотники, под навесом из зеленых ветвей, стругают толстые кипарисные доски. Горничная жены начальника миссии, мисс П-р, типичная англичанка, приходит учиться русскому языку. Ей смертельно скучно в эти часы, когда солнце высоко стоит над головами и вся Аддис-Абеба замирает в полуденном сне.

   - "Это шкап", слышен голос в промежутке визга пилы и стука молотка.

   - "Сскап", раздается мелодичный возглас английской мисс.

   - "He сскап, а шкап".

   - "Шкап"...

   - "Ну вот".

   - "А это?"

   - "Долото".

   - "Долёто", повторяет англичанка. Плотники смеются.

   - "Это она не к вам пришла, а к нам", говорят у мулов люди, навешивающие торбы.

   - "Сказали, к нам. Она завсегда к нам ходит". Разговор продолжается и вдруг неожиданно для обеих сторон переходит на абиссинский язык. Оказывается познания казаков и мисс по - абиссинские больше чем ее по-русски, а казаков по-английски. Развлечение лингвистикой длится полчаса. А вечером чтение уставов, вспоминание начальников, словом - беседа... После вечерней уборки в сыром от дождя воздухе звенит и замирает тоскующей нотой казачья песня:

   "Поехал казак на чужбину далеко,

   На добром коне вороном..."

   Перекличка и заря назначены в восемь часов. Прозвучала молитва за Царя и за Россию и тихо кругом. Все спит - только часовой безмолвно ходит взад и вперед, да мерно жуют сено мулы и лошади...

   И так день за днем.

   24-го февраля, однообразная скучная жизнь нашего лагеря нарушилась немного. Пришла почта и с прочими пакетами принесла приказ по лейб-гвардии казачьему полку от 23-го января, которым "за отлично усердную службу, терпение и выносливость при переходе через Сомалийскую пустыню и горы" младший урядник Еремин произведен в старшие, трубач Терешкин в младшие урядники и казак Могутин в приказные.

   Надо было видеть радость этих славных моих сотрудников - и не только их, но и всего конвоя. Я отдал приказ в конвой и его на другой день читали все по очереди. Как читали! От доски до доски, от номера до предполагаемого наряда. Умилялись, чуть не плакали. Один читает, другие слушают, кончил, другой берется за чтение, а слушателей не убавляется. Дошла очередь до Терешкина, дочитал он до подписи: "полковой адъютант", прочел слово "граф", повторил еще и еще раз "граф! граф!" и заплакал.

   Милые, далекие имена! Только русский солдат способен так любить своего начальника. Все после обеда приказ ходил по рукам и едва доходили до подписей, как слышался захлебывающийся голос Терешкина, - "граф! граф! дайте мне посмотреть на его подпись".

   Под вечер лейб-казачий приказ был повешен на почетном месте под образом на центральном столбе палатки.

   В этот день полковник A-в по случаю отъезда в командировку внутрь страны и я, по случаю предстоящего отправления моего в Россию с бумагами, являлись негусу. Менелик принял нас в небольшом квадратном здании, построенном из белого камня. Кипарисная лестница на два марша вела в комнату, устланную коврами с несколькими маленькими окнами и кипарисным досчатым потолком со многими щелями. Джон-хой сидел на альге, покрытой парчой, опираясь на подушки, положенные с обеих сторон. Небольшая свита людей в белых шамах его окружала. Негус подал руку все нам. Полковник А-в преподнес Менелику маленькую берданку с патронами и распиленные снаряды, - гранату, шрапнель и картечь горного двухдюймового орудия. Устройство снарядов живейшим образом заинтересовало негуса. Он спрашивал о каждой детали устройства дистанционной и ударной трубок, несколько раз он заставлял m-sieur Ильга переводить вторично то, что ему было неясно, задавал вопросы с своей стороны, стараясь усвоить и запомнить обращение с этими предметами.

   Наша аудиенция длилась около получаса. По объяснении устройства снарядов его величество изволил пожелать полковнику А-ву и мне счастливый путь, и откланялся нам, подав опять каждому руку. Вместе с нами удалилась и свита; негус, начальник миссии и m-sieur Ильг, оставшись втроем, приступили к деловому разговору...

   В полутора верстах от посольского двора, за речкой, на особо отгороженном месте находятся постройки русского "Красного Креста". Здесь по глиняным хижинам, крытым соломой и напоминавшим несколько дома поместился врачебный персонал миссии и офицеры-поручики К-й, Д-ов и А-и; здесь же в круглой абиссинской палатке была общая столовая, а позади ее в квадратных русских палатках был устроен русский госпиталь в Аддис-Абебе.

   Начало действий госпиталя не было оповещено ни газетами, потому что их нет в Аддис-Абебе, ни герольдами, ни публикациями, а между тем с первого же дня, едва только Б. Г. Л-в в сарае с прогнившим полом над глубокой ямой поставил свои весы и разложил порошки, воды и коренья, едва только чистенький набор пил, ножей и щипцов сверкнул на окне у Н. П. Б-цына, как толпы больных повалили в ворота русского двора.

   "Прибыли московские хакимы"; эта весть облетела всю Аддис-Абебу, раздалась по окрестным деревням, проникла за высокое Антото, долетела до таинственной Каффы. И отовсюду пошли больные. Одного укусила змея, другого третий год мучит старая адуанская рана, третий страдает лихорадкой. Габро Христос и Хейле Мариам не успевают переводить, им помогают уже говорящие немного по-абиссински Л-ов и С-он и под палящими лучами полуденного солнца, не имея времени присесть, с раннего утра и до трех часов, до дождя работают русские врачи. Вез помощников, без санитаров, одни, не зная отдыха. И кроме этого амбулаторного приема, почти каждый день приходится выезжать в город по визитам. Классный фельдшер С-он ездит массировать царицу Таиту, д-р Л-ий пользует старика Афа-негуса. Сильна вера у абиссинцев в русских врачей, в русскую науку и, благодаря ей самые тяжелые больные чувствуют себя лучше. На дворе "Красного Креста" весь день кипит работа. Б. Г. Л-ов ни на минуту не может отлучиться из аптеки: доктора завалили рецептами...

   И так до вечера.

   В шесть часов вечера, шлепая по глинистой грязи тропинки, верхом на мулах, приезжают жители посольского двора полковник А-ов, поручик Ч-ов и я. За обедом всегда есть кто-нибудь из абиссинцев. Чаще всего чернобородый и хитрый азач Гезау, иногда молодой и красивый азач (приказчик) императрицы, в черном атласном бурнусе, кто-либо из кеньазмачей. Докторам принесли дурго от Таиту, от Афа-негуса - кур, яйца, тэч, инжиру...

   - "Азач Гезау араки москов?"

   - "Ишши".

   Абиссинские гости больше пьют, нежели едят. Пить - это легче. Есть - надо уметь пользоваться ножом, вилкой, ложкой, а как пить всякий знает. Араки москов и чай москов - любимое угощение. Едят еще охотно варенье, леденцы, пастилу.

   Наше меню довольно однообразно - суп из мяса быка, или из баранины, яичница, куры, баранина и чай с хлебом фурно. Изредка на сладкое появлялись блины с вареньем, но, вследствие отсутствия в Аддис-Абебе белой муки, это бывало редко.

   Дождь льет, не переставая, все время обеда. Раскаты грома гулко отдаются в горах, становится холодно, сыро. Мы, живущие в палатках, на минуту забываем о не-зримом населении домов "Красного Креста" и завидуем докторам, они жалеют нас и после обеда, накинувши на плечи клеенчатые плащи, мы едем через шумную Хабану домой. Ничего не видно, даже уши мула, скрылись в темноте и о них скорее догадываешься, нежели видишь их.

   Сверкнет среди туч длинным ослепительным зигзагом молния, осветит на минуту извилистую тропинку, раскисшую и размокшую от дождя, сухую траву по сторонам, кусты дикого кофе, камни, далекие горы и опять темно. Еще темнее даже. Привычный мул и тот шалеет на минуту и останавливается, потом, разобравшись, медленно бредет, выбирая дорогу между камней, скользя и увязая по колено. Мы не видим ни дороги, ни спусков, ни подъемов, ни нашего усеянного камнями брода, ни нор шакалов и гиен - да и не нужно видеть - мул видит, смотрит и заботливо выбирает дорогу между камней и кустов - бросьте повод и доверьтесь ему. Через четверть часа езды сквозь частую сетку дождя видны огни посольского двора. В сыром воздухе плачевно звучит кавалерийская зоря. Люди собраны на молитву в палатке.

   Зайдешь к поручику Ч-ву в его круглую абиссинскую палатку, сядешь на ящик и промокшая палатка, озаренная одинокой свечей (свечей в Аддис-Абебе нет и потому мы экономны), стол, уставленный закоптелыми гомбами с чаем, жестянки печенья, банки из-под варенья вместо стаканов, вся незатейливая обстановка офицерского бивака покажется такой уютной и приятной. Радушный хозяин сидит в тужурке за столом, тоже на ящике, секретарь О-ов из ананасного консерва и харарского рома мастерит жжонку и за стаканом чая распаренного Уольди, идет беседа. Какие светлые планы строятся здесь среди мрака африканской ночи, сколько храбрости выказывается всеми, сколько веселья и той молодой энергии, которую ни за какие деньги не достанешь, ни за что не купишь. Право, наш чай в Аддис-Абебе по вечерам бывал веселее ваших чинных петербургских five-o'clock-ов...

   Расходились за полночь. Я уверен, что мы трое, жители посольского двора, надолго сохраним теплое сердечное воспоминание о наших тихих Аддис-Абебских вечерах.

   Вернешься "домой" в палатку, зашнуруешь ее и заснешь крепким сном на жесткой постели, под буркой, прислушиваясь к визгу шакалов, уханью гиены, да одиночным выстрелам неутомимого их истребителя конвойца Габеева.

   А там опять, завтра утром - у нас чистка, конное и пешее ученья, гимнастика, на дворе "Красного Креста" - бесконечный прием больных и раненых...

  

   Дожди шли, не переставая, регулярно, каждый день. Глинистая почва набухала все более и более и показать хорошо джигитовку при таких условиях было с каждым днем затруднительнее. Несчастные калеки лошади с трудом исполняли простые эволюции наших учений, ежеминутно скользя и спотыкаясь своими слабыми ногами. Двое казаков уже выбыло из строя. Под Любовиным перевернулась лошадь в то время, когда он нагибался, чтобы достать земли, сидя задом наперед, Недодаеву - мул расшиб колено... Откладывать смотр дальше была рискованно, к тому же начальник миссии предполагал, в скором времени отправить меня с весьма нужными депешами в Петербург, а между тем эфиопский император не только не из являл никакого желания посмотреть, что делают ашкеры в московском лагере, но не собирался, по-видимому, отдавать визит посланнику.

   Весьма осторожно был спрошен об этом m-sieur Ильг и ответил, что его величество давно всем этим интересуется, но ожидает приглашения от русских"...

   Приглашение состоялось и негус назначил днем своего приезда 28-е февраля, субботу. Уже с 26-го числа, мы занялись приготовлениями. Нужно было убрать палатку для негуса, а как ее убрать, когда в Аддис-Абебе. нельзя достать ни кумачу, ни полотна, никаких других декоративных принадлежностей, пришлось украшать "царскую ставку" собственными средствами. 26-го и 27-го февраля плели гирлянды. Кипарисы, лавры, лимоны, кофе, дикий виноград, азалия, смоковница пестрели то темно-зелеными и гладкими, словно полированными листами, то нежной перистой зеленью ласкали глаз.

   Круглая конвойная палатка была вынесена на поле. Гирлянды обвили ее с боков, упали звездочкой сверху от центрального столба. К гирляндам привязали казачьи русские полотенца; в промежутках повесили леопардовые шкуры, постелили драгоценные ковры, остатками кумача обвили столбики, повесили консульский и абиссинский флаги, укрепили ёлочные украшения, случайно оказавшиеся у нашего любезного Б. Г. Л-ова - и палатка вышла на славу. Она и в Красном Селе была бы не последней, а для Африки была и прямо хороша.

   И только мы кончили работу, как полил африканский дождь. Небо покрылось темными тучами, молния длинными зигзагами прорезывала их, а в горах гр