Лейкин Николай Александрович - Апраксинцы

устъ въ уста, дѣлалась все страшнѣе и страшнѣе. Мног³е утверждали, что были подкинуты письма, въ которыхъ обѣщались сжечь весь Апраксинъ и Щукинъ и назначали день: а именно Троицу. Одни говорили, что видѣли какого-то мужчину, мазавшаго какимъ-то снадобьемъ заборъ въ Чернышевомъ переулкѣ, друг³е,- что какая-то женщина приходила ко многимъ торговцамъ въ лавки и незамѣтнымъ образомъ брызгала изъ спринцовки на стѣны лавокъ воду, и что то мѣсто, куда попадала капля, чернѣло и объугливалось. Книжники утверждали, что три дня кряду, къ нимъ приходилъ какой-то господинъ въ бѣломъ пальто и фуражкѣ и спрашивалъ такое назван³е книги, о которой они не имѣли и понят³я; его сочли за поджигателя, хотѣли схватить, обыскать и представить въ кварталъ, да не могли, потому что господинъ неизвѣстно куда скрылся. Знакомая уже намъ Наумовна, жена департаментскаго сторожа, торговавшая въ толкучкѣ башмаками, утверждала, что въ воскресенье ночью, когда она вела домой изъ гостей своего безобразника, то своими глазами видѣла, какъ надъ толкучкой леталъ огненный змѣй, зѣвалъ и изо-рта его сыпались искры. При этомъ она показывала какую-то тряпку съ выжженными дырами, которая будто-бы затлѣлась въ ту ночь отъ змѣиныхъ искръ.

   Наступилъ Троицынъ день; мног³е Апраксинцы не отворяютъ въ этотъ день лавокъ, а тутъ нарочно вышли: "ну, какъ загорится!" даже и въ Екатерингофъ на гулянье не отправились. День кончился благополучно, никакого несчаст³я не случилось; молодцы заперли лавки и, ругая хозяевъ, что оттянули тѣ у нихъ гулевой день, отправились домой.

   "Видно только такъ зря болтали, что подожгутъ Апраксинъ," подумали хозяева и спокойнѣе спали ночь на Духовъ день. Но "гласъ народа, гласъ Юож³й!"

   Въ Духовъ день хозяева по обыкновен³ю вышли въ лавки, посидѣли тамъ часовъ до трехъ, да также по обыкновен³ю и отправились домой, чтобы захватить своихъ сожительницъ и отправиться съ ними на гулянье или въ лѣтн³й садъ, или на Охтенское кладбище; молодцамъ-же наказали не сидѣть долго въ лавкахъ, а запираться часовъ въ восемь....

   Въ квартирѣ купца Крыжовникова, торгующаго фруктовымъ товаромъ, часовъ съ десяти угра было замѣтно какое-то необыкновенное движен³е. Евстигней Егорычъ - глава семейства - возился съ переливан³емъ настоекъ изъ бутылки въ бутылку, смотрѣлъ ихъ на свѣтъ и нюхалъ; Пелагея Степановна, его сожительница, съ кухаркой и мальчикомъ Гаврюшкой, который нарочно въ этотъ день не былъ посланъ въ лавку, укладывала въ корзину огромный пирогъ съ капустой и сигомъ, банку изъ-подъ килекъ съ нарѣзанными на куски селедками, кусокъ икры, ветчину и все, что потребно для закуски. На все на это приготовлен³е безсмысленно смотрѣлъ двухлѣтн³й сынишка Пелагеи Степановны, Петенька.

   Въ кухню, гдѣ происходили эти приготовлен³я, вбѣжала на всѣхъ рысяхъ сосѣдка Крыжовниковыхъ и облобызала Пелагею Степановну.

   - Куда собрался, батюшка? умильнымъ голосомъ спросила она ребенка.

   - На Охту, молъ, тетенька, родственничковъ поминать, отвѣтила за него мать.

   Ребенокъ ничего не сказалъ, а заревѣлъ и уткнулся въ юбку матери.

   - Ахъ я дура! вскрикнула сосѣдка,- и забыла, что нонече гулянье на Охтенскомъ кладбищѣ-то. Пойду, пойду, безпремѣнно пойду.

   - Заходите къ намъ на могилку-то. Вотъ мы сбираемся.

   Въ спальной передъ стариннымъ зеркаломъ съ бронзовыми столбиками стояла Манечка - дочка Крыжовниковыхъ, и съ помощ³ю подруги своей, Матрешеньки, зашнуровывалась въ праздничное платье. Поодаль стоялъ братъ ея Гарася, и кускомъ бархата натиралъ свою шляпу. Онъ былъ завитъ барашкомъ,- обстоятельство, которое дозволялось ему въ больш³е праздники.

   - Покрѣпче Матрешенька стягивай, покрѣпче; я тебя также зашнурую.

   - Тише, Матрена Николаевна, а то неравно лопнетъ, да и убьетъ васъ костью-то, остритъ Гарася.

   - Смотри, чтобъ у васъ чего не лопнуло, да насъ не убило, отвѣтила Матрешенька.

   Часамъ къ одиннадцати все было готово къ отъѣзду. У подъѣзда стояла четверомѣстная карета; семейство Крыжовникова въ нее усаживалось. На эту церемон³ю смотрѣли изъ оконъ жильцы, лаяла дворовая собака на ноги лошадей, да водовозъ осматривалъ колесо кареты съ такимъ вниман³емъ, какъ будто онъ первый разъ въ жизни видѣлъ колеса.

   Первый влѣзъ въ карету Евстигней Егорычъ и поставилъ себѣ въ ноги корзину съ бутылками настоекъ, за нимъ Пелагея Степановна, держа въ рукахъ Петеньку и полоскательную чашку съ кутьей, завязанную въ носовой платокъ, за ней Манечка и Матрешенька съ поднятыми кверху платьями, изъ осторожности, чтобъ ихъ не измять.

   - Мнѣ, тятенька, нѣтъ мѣста, я извозчика возьму, проговорилъ стоящ³й у дверецъ кареты Гарася.

   - Врешь, будетъ мѣсто. Зачѣмъ деньги понапрасну тратить. Заклинивай вонъ ихъ, и Евстигней Егорычъ указалъ на Манечку и ея подругу.

   - Что вы, папенька, онъ насъ изомнетъ совсѣмъ, и безъ него тѣсно.

   - Не сахарная, не растаешь! Заклинивай Гарася!

   И Гарася заклинилъ ихъ, то есть сѣлъ въ середину.

   - Всѣ-ли сѣли?

   - Я сѣлъ-съ, откликнулся съ козелъ Гаврюшка, держащ³й въ объят³яхъ самоваръ; поставить его было некуда, на козлахъ стояли двѣ корзины съ съѣстными припасами и съ посудой.

   - Ну, трогай!

   Извозчикъ хлестнулъ по лошадямъ.

   - Стойте! закричала, выбѣжавъ на крыльцо, кухарка.- Кофейникъ и коверъ забыли!

   - Клади на козлы!

   - Да здѣсь мѣста нѣтъ, проговорилъ извозчикъ.

   - Ну, давай въ карету.

   Въ исходѣ перваго часа Охтенское кладбище было запружено народомъ. Сторожъ и городовые отгоняли отъ воротъ экипажи, нищ³е пѣли стихи, изъ которыхъ рѣшительно нельзя было понять ни одного слова.

   Какой-то отставной солдатъ, въ родѣ сторожа, въ присутственномъ мѣстѣ, съ ребенкомъ на лѣвой рукѣ и съ огромнымъ краснымъ демикатоновымъ зонтикомъ въ правой, стоялъ у лавки, гдѣ продавались кресты, вензеля и гирлянды изъ цвѣтовъ. Его жена покупала вѣнокъ изъ моху съ бумажными розанами.

   - Да что въ немъ? смотри, весь плѣшивый, говорила она, вертя въ рукахъ вѣнокъ,- и травки-то пожалѣлъ... За что полтину-то хочешь?

   - Помилуйте, чѣмъ же плѣшивый? Вы взгляните хорошенько, вѣнокъ, вѣнокъ, хоть на генеральскую могилу, такъ не стыдно повѣсить - увѣрялъ торговецъ.

   - Ну, бери четвертакъ...

   - Что вы, какъ возможно!

   - Ну пойдемъ, что ли,- говорилъ супругъ; тамъ дальше еще будутъ вѣнки, купишь.

   - Послушайте! пожалуйте! позвольте! желаете за тридцать копѣекъ?

   - Нѣтъ, нѣтъ!

   - Хорошо извольте!

   Въ первомъ разрядѣ, въ одномъ палисадѣ даже были замѣтны два офиц³анта въ бѣлыхъ галстукахъ и хлопали бутылки шампанскаго. Немного подалѣе какая-то купчиха, повязанная шелковой косынкой и въ брилл³антовыхъ серьгахъ, подавала чрезъ рѣшетку старухѣ нищей копѣйку и говорила:

   - Помяни за упокой: Афанас³я, Петра, Анну, Пелагею, Григор³я, двухъ Ивановъ и.... Иванъ Меркулычъ, Надежды-то Ивановны мужа звали? - обратилась она къ супругу.

   - Прокломъ...

   - И Прокла... добавила она старухѣ.

   - Никифоровъ далъ тридцать копѣекъ, Горшковъ сорокъ, я четвертакъ и ты полтину, значитъ, рубль сорокъ пять,- разговариваютъ проходящ³е два писаря,- теперь разочти, мы купимъ три полштофа водки, а на остальное тамъ чего-нибудь.

   - А для дамъ?

   - Анна Ѳедоровна, ничего - пьетъ, а для Пашеньки бутылку меду купимъ. Ты пойми, что чрезъ это они насъ пирогомъ угостятъ.

   - Пойдемъ туда, въ шестой разрядъ; тамъ, братъ, иногда бываетъ очень много хорошенькихъ,- сольемся съ народомъ, говоритъ на ходу какой-то бородатый господинъ въ пенсне своему товарищу офицеру.

   - Ваше превосходительство, с³ятельство, благород³е, господинъ офицеръ генералъ, полковникъ, подайте сироткѣ на хлѣбъ! кричитъ имъ въ слѣдъ подпрыгивая, босоногая дѣвчонка.

   Офицеръ улыбается, услыша себѣ такой громк³й титулъ, останавливается и подаетъ ей серебряную монету.

   У Крыжовниковыхъ, также какъ и у прочихъ, шло поминовен³е родственниковъ. Въ полисадѣ на могилахъ былъ разостланъ коверъ, половина котораго была покрыта скатертью; на ней помѣщалась чашка съ кутъей, закуска, графинъ водки и бутылка хересу.

   Пелагея Степановна суетилась. разставляя чашки. Въ углу мальчишка раздувалъ самоваръ сапогомъ. Евстигней Егорычъ сидѣлъ съ какимъ-то знакомымъ на скамейкѣ и жарко о чемъ-то разговаривалъ; предъ ними стояли двѣ рюмки водки. Манечка и Матрешенька смотрѣли на проходящихъ.

   - Матрешенька, смотри, идетъ офицерикъ; какой миленьк³й! - шепчетъ Манечка своей подругѣ;- онъ со мной танцовалъ на свадьбѣ у Бабкиныхъ; и послѣ все меня преслѣдовалъ, даже въ церковь къ ²оанну Предтечѣ ходилъ. Бывало, такъ умильно смотритъ на меня, что страсти! Ахъ, Боже мой, онъ кланяется! не хорошо,- я не буду ему кланяться.

   Что ты говоришь, Маня?- развѣ это офицеръ, это писарь.

   - Неправда, онъ мнѣ самъ сказалъ, что онъ офицеръ.

   - Да онъ тогда былъ въ офицерскомъ платьѣ; а потомъ подъ конецъ бала напился и въ пьяномъ видѣ самъ проговорился дяденькѣ, что онъ не офицеръ, а писарь, и офицерское платье такъ надѣлъ, чтобъ пр³ятное обращен³е съ дѣвицами имѣть.

   - Здравствуйте родные! закивала головою изъ проходящей мимо толпы женщина въ канаусовомъ платьѣ и терновомъ платкѣ, и тотчасъ же приблизилась къ полисаду Крыжовниковыхъ. - Впустите, отворите калитку-то, кажется не чужая!

   - Ахъ, здравствуй, Ивановна! проговорила Пелагея Степановна, впуская ее.

   - Все-ли вы здоровы, моя родная? спросила Ивановна и, отеревъ платкомъ губы, троекратно со щеки на щеку поцѣловалась съ нею.

   - По немножку.

   - По немножку лучше всего... Здравствуйте дѣвицы красныя! И она также поцѣловалась съ Матрешенькой и Манечкой. - Жди и дождешься, женихъ сегодня мимо полисаду пройдетъ... таинственно шепнула она Манечкѣ.- Ну, а ты что купецъ?.. охъ, какой грозный стоитъ и не ухмыльнется; ужъ нынѣшнюю зимку оженю, оженю, непремѣнно оженю; полно тебѣ холостымъ-то бѣгать.

   Слова эти относились къ Гарасѣ.

   - И безъ тебя женюсь; ты вотъ лучше сама-то замужъ выходи...

   - Шутникъ! Шутникъ онъ у васъ! Съ самимъ-то я и не поздоровкалась: здравствуйте, батюшка, Евстигней Егорычъ! и Ивановна въ поясъ поклонилась ему.

   - А здравствуй, откуда Богъ принесъ?

   - Откуда? знамо откуда,- гуляю, жениховъ да невѣстъ высматриваю; что я за песъ шелудивый такой, что и на гуляньи показаться не могу. Слава Богу, и одеженка есть, да и рыло не лыкомъ шито.

   - Что-жъ, Ивановна, чѣмъ подчивать-то? вотъ, ужъ по закону, кутейки сначала; да хересу, али водочки? - спросила ее Пелагея Степановна.

   - Да ужъ лучше водочки, родная,- поваднѣе будетъ.

   - Пожалуйте!

   Пелагея Степановна подала ей чашку съ кутьей; Ивановна зацѣпила ее ложкой.

   - Какъ покойниковъ-то звали?

   - ²оаннъ, Варвара и Петръ...

   - Упокой Господи души рабовъ твоихъ: ²оанна, Варвары и Петра.... и, перекрестившись большимъ крестомъ, Ивановна проглотила ложку кутьи.

   - Ну, а послѣ водочки-то, кофейку.

   - Развѣ одну только чашечку, и то наскору руку; вѣдь я, родная, по дѣлу пришла.

   - Сейчасъ, сейчасъ... Гаврюшка, что-жъ самоваръ-то готовъ, что-ли?

   - Готовъ.

   - Ахъ какой мерзавецъ мальчишка! чтожъ ты за Петенькой-то не смотришь; смотри, видишь, онъ къ самовару подошелъ, обвариться можетъ. Погоди! я ужо скажу Евстигнею Егорычу: онъ-те задастъ!

   - Дѣло въ два слова разскажу, начала Ивановна:- есть у меня одинъ человѣкъ, Антиповъ прозывается, такъ павой-то твоей плѣнился, что ночей не спитъ. Онъ здѣсь, ужо я его проведу мимо полисада, а вы, какъ-будто не нарокомъ, и зазовите насъ.

   - Да чьихъ онъ?

   - Антиповъ, говорю, отецъ евонный рыбой торгуетъ. Славный женихъ; а ужъ какой скромный, какъ дѣвушка. Богатые купцы! Даве я къ вамъ забѣгала, хотѣла васъ увѣдомить, да прибѣгаю въ куфню; а куфарка говоритъ, ужъ уѣхали; я такъ и руками всплеснула.

   - Да это не тѣхъ-ли Антиповыхъ, что садки-то свои на Фонтанкѣ имѣютъ?

   - Ихн³й, ихн³й!

   - Еще домина у нихъ огромный недалеко отъ насъ?

   - Они, они!

   - А, батюшка, да вѣдь это богачи!

   - Ужъ я, родная, какую-нибудь голь не посватаю.

   - Да гдѣ же онъ ее видѣлъ?

   - На свадьбѣ говоритъ, вмѣстѣ пировали.

   - Ахъ, батюшки! и Пелагея Степановна бросилась обдергивать на Манечкѣ платье, хотя платье и безъ того хорошо сидѣло.- Такъ ты ужъ приведи его къ намъ, Ивановна...

   - Безпремѣнно приведу, ужъ что сказала, то сдѣлаю.

  

  

   Часа въ три поминовен³е родственниковъ было въ самомъ разгарѣ. Во многихъ мѣстахъ уже валялись разбитые полуштофы и бутылки и родственники покойниковъ громко возглашали имъ "вѣчную память"; совершенно упивш³еся валялись между могилъ.

   - Что есть душа? - говорила одна сибирка другой,- душа есть духъ... тепереча, примѣромъ, у coбаки не душа, а паръ, и у анафемы, который, значитъ, анафемѣ преданъ, тоже паръ... а французъ, у него не паръ.

   - Позвольте; конечно, мы теперь выпимши, но все-таки свое разсужден³е можемъ имѣть: у турка или, выходитъ значитъ, у арапа тоже паръ... а у француза, у того не паръ.

   - Извѣстно, потому французъ христ³анинъ; а нѣмецъ, шведъ и лютеранинъ, и католикъ тоже... ну, англичанинъ - тотъ опять не то, тотъ мытарства проходитъ.

   - Это точно...

   - Ну, выпьемъ...

   - Если вы, тепереча, Авдотья Андреевна, не примете въ соображен³е то, что я есть,- говоритъ писарь, возсѣдающей съ нимъ рядомъ дѣвушкѣ,- и будете прямо тиранствовать надо мною единственно изъ своего плезира и гордости, то, можетъ быть, я несчастный, безвременно сойду въ могилу, и вы будете приходить сюда и оплакивать меня при пѣсняхъ соловья... скажите одно слово, да или нѣтъ...

   - Не знаю... шепчетъ дѣвушка.

   - Это ваше рѣшительное слово?

   Дѣвушка молчитъ.

   - Скажите одно слово: да или нѣтъ... снова пристаетъ писарь.

   - Да, едва слышно отвѣчаетъ она.

   Въ полисадѣ Евстигнея Егорыча поминовен³е родственниковъ было тоже въ разгарѣ. Онъ поминутно зазывалъ проходящихъ мимо знакомыхъ, пилъ съ ними и закусывалъ. Набралось человѣкъ пять; бесѣда шла очень интимная,- они обнимались.

   - Что смотрите, какъ мы обнимаемся? - обратился Евстигней Егорычъ къ Манечкѣ и Матрешенькѣ

   - Братцы, вотъ моя дочь и ея подруга, рекомендую; братцы посватайте женишковъ-то, ужъ больно имъ замужъ-то хочется.

   "Изволь, изволь", послышались голоса, и компан³я захохотала.

   - Что ты дѣвицъ-то страмишь, Евстигней Егорычъ, замѣтила Пелагея Степановна.

   - Ну, ужъ ты молчи, я знаю, что я дѣлаю. Гаврюшка, вотъ тебѣ цѣлковый-рубль, бѣги до погреба, возыми бутылку рому ямайскаго лучшаго; да смотри, живымъ манеромъ. Пунштиковъ выпьемъ, обратился онъ къ гостямъ.

   - Не много-ли будетъ?

   - Пейте! вѣдь влѣзетъ...

   - Извѣстно, влѣзетъ, да все-таки...

   - Ну, ужъ не разговаривай. А теперь водки выпьемъ.

   Чрезъ нѣсколько времени принесенъ былъ ромъ и сдѣлавъ пуншъ.

   - Вѣдь я брата поминаю, поймите вы это, говорилъ уже коснѣющимъ языкомъ Евстигней Егорычъ; на глазахъ его были слезы.- Брата роднаго, можно сказать, отца втораго... конечно, Богъ ему судья, все-таки онъ мнѣ добро сдѣлалъ...

   - Это точно... отвѣтилъ гость, отеръ слезу и покачнулся.

   - Примѣромъ онъ бывало скажетъ... Евстигней... ты, говоритъ, скотина, такъ примѣромъ, къ слову ежели, и я молчу... потому, пикни чуть слово, сейчасъ за волосья.

   Евстигней Егорычъ размахнулъ руками, какъ-будто дѣйствительно кого-нибудь хотѣлъ схватить за волосья.

   Въ это время къ ихъ полисаду подошла Ивановна съ Антиповымъ.

   Антиповъ былъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати, одѣтый по-нѣмецки и въ лиловыхъ брюкахъ. Волосы его до того были напомажены, что казалось, съ нихъ капало. На шеѣ у него висѣла массивная золотая цѣпь, а на указательномъ пальцѣ правой руки сверхъ зеленой перчатки блестѣлъ брилл³антовый перстень.

   - Хлѣбъ да соль, проговорила Ивановна.

   - Милости просимъ, отвѣтила хозяйка.

   Сваха съ женихомъ прошли мимо.

   - Евстигней Егорычъ, сейчасъ пройдетъ Ивановна съ женихомъ, такъ проси его къ намъ, шепнула Пелагея Степановна мужу - это Антиповъ, онъ къ Манечкѣ сватается.

   Но Евстигней Егорычъ уже ничего не слыхалъ, онъ еще съ большимъ жаромъ разсказывалъ гостямъ о благодѣян³яхъ своего брата. Пелагея Степановна рѣшилась пригласить ихъ сама.

   Минутъ чрезъ пять женихъ и сваха снова прошли мимо.

   - Что все гуляешь, Ивановна, да ноги топчешь, поди, ужъ умаялась? Зашла-бы отдохнуть,- проговорила Пелагея Степановна.

   - Да я не одна, родная, а съ кавалеромъ, вотъ все могилку знакомаго отыскиваетъ.

   - Вмѣстѣ милости прошу къ нашему шалашу!

   Они вошли въ полисадъ. При входѣ ихъ Манечка такъ и зардѣлась, вынула изъ кармана платокъ и изо всей силы начала сморкаться въ него.

   - Чѣмъ подчивать-то: чайку, кофейку, мадерки, али пунштику желаете?

   - Хмѣльнаго не употребляю-съ, а чашку чаю выпью.

   - Не пьетъ, не пьетъ, ничего не пьетъ! шепнула Ивановна Пелагеѣ Степановнѣ.

   - Что у васъ здѣсь тоже могилки сродственниковъ есть? спросила это Пелагея Степановна.

   - Есть-съ, у насъ во второмъ разрядѣ-съ, только нашихъ тамъ никого нѣтъ-съ, тятинька въ отсутств³и, а родительница трет³й годъ померла-съ.

   - Вотъ что въ сѣренькомъ-то платьѣ съ малиновой оборкой дочь ихъ и есть, а та ейная подруга,- шепнула ему Ивановна.

   - Сколько здѣсь сегодня народу! - начала снова Пелагея Степановна! - халдѣевы здѣсь. Вы ихъ знаете?

   - Знаю-съ; мы съ ними дѣла дѣлаемъ-съ.

   - А вы чѣмъ торгуете?

   - Рыбой-съ, у насъ садки... Сколько народу-съ, въ прошломъ году и половины не было-съ.

   Евстигней Егорычъ и не замѣчалъ новопришедшаго гостя; онъ еще больше размахивалъ руками. Они уже пили по третьему стакану пуншу.

   - Что, солнышко, воюешь, что воюешь, хоть-бы угостилъ чѣмъ, говорила ему Ивановна,- вишь, какъ толкаешься.

   - А ты не вертись!

   - Чего не вертись, ты-бы вотъ взялъ рюмку настоечки да и поднесъ-бы мнѣ...

   - Жирно будетъ...

   - Что-жъ, я такая же гостья...

   - Какая ты гостья, шмоль! Уйди! нѣтъ - пришибу! Нечего по чужимъ могиламъ таскаться!...

   - Охъ какой грозный, право, словно Иванъ Грозный!

   Евстигней Егорычъ счелъ это наименован³е за обиду.

   - А коли я Иванъ Грозный, такъ пошла вонъ! Только-бы брюхо чужимъ добромъ набивать! Да еще народу съ собой разнаго водишь. Пошла вонъ, и ты, молодецъ проваливай. Не проѣдайся, не проѣдайся!

   - Матушка, Пелагея Степановна, на что же похоже? сперва пригласили, а послѣ вонъ гоните!

   - Не задержали-ли?

   Пелагея Степановна всплеснула руками. Антиповъ поставилъ чашку на могилку и опрометью бросился вонъ изъ полисада.

   - Ахъ батюшки, срамъ какой! Евстигней Егорычъ, Христосъ съ тобой, что ты... что ты... вѣдь это женихъ Манечкинъ.

   - Все равно, вонъ ихъ! вонъ ихъ! Пошла вонъ!

   - Вонъ, вонъ! заорали, слѣдуя его примѣру, и двое гостей.

   Друг³е гости, менѣе пьяные, начали ихъ останавливать.

   - Ахъ, папенька, что съ вами, сквозь слезы говорила Манечка.

   - Такъ, такъ-то вы принимаете,- завопила Ивановна,- такъ-то вы гостей угощаете: сначала и такъ и сякъ, Ивановна и такъ и сякая, посватай, а послѣ вонъ гнать; спереди лижите, сзади царапаете! Нога моя у васъ не будетъ; на весь Питеръ разславлю; кой-что и о тебѣ, голубчикъ, знаю... по всѣмъ закоулкамъ раззвоню!..

   - Уйди, нѣтъ - пришибу! заоралъ Евстигней Егорычъ и размахивая руками, бросился за нею, но сваха была уже за полисадомъ. Онъ задѣлъ за самоваръ и опрокинулъ его. Сдѣлалась всеобщая суматоха: Евстигней Егорычъ ругался, гости и жена останавливали его. Петенька ревѣлъ, а Гаврюшка, чтобы унять его, трубилъ передъ нимъ въ самоварную трубу. Проходящ³е по мосткамъ останавливались, смотрѣли на это происшеств³е и дѣлали догадки по поводу шума; одни говорили, что украдены серебряныя ложки, а друг³е, что у самаго бумажникъ съ деньгами вытащили.

   Тотчасъ же послѣ этого происшеств³я семейство Крыжовникова начало собираться ѣхать домой, но большихъ трудовъ стоило на это сговорить Евстигнея Егорыча. Часамъ къ пяти только успѣли отыскать карету, положить въ нее посуду, впихнуть туда главу семейства и сѣсть самимъ.

   - Вотъ тебѣ и женишокъ! Вотъ тебѣ и выгодный женишокъ! Вотъ тебѣ и рыбные садки! А какой человѣкъ-то славный,- богачъ вѣдь!.. говорила ѣдучи домой, Пелагея Степановна. На глазахъ ея были слезы.

   - Ахъ, маменька, ужъ не говорите лучше!... просила дочь.

   Остальные всѣ молчали.

   Евстигней Егорычъ не слыхалъ этого разговора; онъ храпѣлъ на всю карету.

   Въ лѣтнемъ саду весь Апраксинъ былъ въ сборѣ. Не быть на этомъ гуляньѣ апраксинецъ считаетъ противъ совѣсти. Въ новыхъ блестящихъ цимерманахъ, подъ руку съ своими дражайшими половинами и дщерями въ богатыхъ шляпкахъ и платьяхъ прогуливались они по аллеямъ сада, то и дѣло раскланивались съ знакомыми. Вотъ идетъ подъ руку съ своей супругой Черноносовъ (лицо его и на гуляньи сохранило пасмурный видъ), далѣе Блюдечкинъ съ сыномъ и дочерью, Харлазювъ, Козявинъ с женами, Затравкинъ съ нафабренными усами и въ красномъ галстукѣ, фертики въ пестрыхъ брюкахъ, молодые Бирюковы - ну, словомъ всѣ наши знакомые, даже старовѣры-братья Опалетшны и тѣ искусились, потѣшили бѣса, пришли на гулянье. Все шло хорошо, играла музыка, плавно выступали гуляющ³е, при встрѣчѣ съ знакомыми мужчины кланялись, женщины обозрѣвали другъ на другѣ наряды и силились найти въ нихъ какой-нибудь недостатокъ, чтобъ назавтра былъ матер³алъ для сплетенъ; сынки сговаривались махнуть на минерашки и выискивали удобнаго случая, какъ-бы отстать отъ родителей. Случай этотъ вскорѣ-же представился, но они сами уже не хотѣли имъ воспользоваться.

   Въ концѣ пятаго часа кто-то проговорилъ слово: "пожаръ." У апраксинцевъ кровь прилила къ головѣ. "Гдѣ горитъ, гдѣ горитъ?" съ испугомъ спрашивали они. "Апраксинъ дворъ горитъ!" послышалось гдѣ-то. "Апраксинъ горитъ! Рынокъ горитъ! Горимъ!" пронеслась съ быстротою электрическаго тока ужасная вѣсть по лѣтнему саду, сдѣлалось страшное смятен³е. Мужчины побросали своихъ женъ и бросились къ выходу; все бѣжало и ѣхало на пожаръ. Сначала Апраксинцы все еще не вѣрили, но какъ достигли невскаго проспекта, и картина ужасной дѣйствительности представилась ихъ глазамъ: изъ самой средины Апраксина вылеталъ страшнымъ столбомъ черный дымъ. Въ ужасѣ несли и везли изъ пламени торговцы свои товары... но я бросаю перо... сердце сжимается при описан³и такого несчаст³я. Нѣкоторые торговцы бросались прямо въ огонь и съ опаленными волосами были выносимы оттуда. Уже всѣ рѣшили, что Апраксину спасен³я нѣтъ, какъ вдругъ узнали нѣкоторые, что загорѣлись ихъ жилища.

   Наступила ночь, а Апраксинъ все еще горѣлъ; бѣдные торговцы въ безмолвномъ ужасѣ стояли и глядѣли, какъ горѣло и тлѣлось ихъ имущество, скопленное нѣсколько-лѣтнимъ трудомъ и можетъ быть рядомъ лишен³й. Наступило утро. Взошло солнце и освѣтило ужасную картину; тамъ, гдѣ кипѣла дѣятельность, гдѣ стояли сотни лавокъ, набитыя товаромъ, гдѣ тысячи торговцевъ зарабатывали себѣ хлѣбъ, было гладкое поле; только кой-гдѣ на землѣ тлѣлись уголья, да стояли почернѣлые остовы каменныхъ строен³й и придавали еще болѣе ужаса этой страшной картинѣ разрушен³я.