Серафимович Александр Серафимович - Очерки. Статьи. Фельетоны. Выступления

ту призадумался, потом быстро заговорил:

   - Да-да-да... Надо новых писателей создавать, из рабочих, из крестьян. Кружки...

   - Кружки у нас есть. Кружки рабкоров, селькоров. Пишут.

   - Да-да-да... отлично... Постепенно из них и художники выйдут.

   - Рабочие, Владимир Ильич, своими силами стараются культурно выбиться. Вот пришлось мне побывать на северной дороге на станции Лосиноостровской. Там интересно проявили себя в самодеятельности рабочие. Жил там богатый помещик. У него была скаковая конюшня. Когда пришла революция, он сбежал совсем с Лошадьми. Осталась конюшня, заваленная навозом. Рабочим арсенала очень хотелось иметь свой клуб. А здания не было. Выпросили они у местной власти эту конюшню. Им дали. Рабочие выгребли навоз, поделали окна, настлали пол и потолок, потом сделали эстраду [повесили портреты вождей], электричество провели, повесили занавес, поделали сами скамьи, кресла. Получился клуб, вроде "Дворянского собрания".

   Владимир Ильич заразительно расхохотался. И все приговаривал:

   - Да-да-да, совершенно "Дворянское собрание", совершенно "Дворянское собрание".

   И в этом радостном смехе, в этом радостном блеске глаз неизъяснимая любовь и гордость за рабочий класс. И все приговаривал:

   - О, рабочий класс все может сделать!.. И из конюшни - "Дворянское собрание".

   В начале Великой Октябрьской социалистической революции я с группой товарищей организовал литературно-художественный журнал "Творчество". Владимир Ильич опять внимательно следил за жизнью журнала, за всем тем, что в нем появлялось. В общем он хорошо относился к журналу. Но однажды сказал:

   - Хорошо, что журнал отдает внимание жизни рабочих и особенно, что сами рабочие там пишут. Но скажите, почему у вас ничего не рассказывается о жизни советской женщины, о крестьянке. Ведь в преобразованном государстве, в социалистическом государстве, она играет громадную роль. Ведь впервые у нас она выходит на широкую общественную арену. Посмотрите, как наши женщины, даже в деревне, рвутся к учебе, к образованию. Пройдет немного лет, и у нас появятся женщины-врачи, женщины-агрономы, женщины-инженеры, женщины-ученые, женщины - государственные деятели. Да-да,- опять проговорил он, думая о своем,- нужно писать о нашей женщине. От них много зависит, как пойдет строительство нашей жизни.

   Не было ни одного вопроса общественной жизни, который бы проходил мимо товарища Ленина. Но один из таких вопросов всегда, при всяких выступлениях, по всякому поводу, он особенно подчеркивал - это вопрос о защите отечества.

   На партийных собраниях, на комсомольских и на общих больших собраниях рабочих, крестьян и интеллигенции он упорно говорил:

   - Готовьтесь к отражению враждебных нападений. Готовьтесь защитить вашу родную страну... Помните, мы окружены со всех сторон враждебными государствами...

   Это упорное напоминание глубоко проникло в народные массы,- и нынешняя война ярко показала это: народ, все национальности, по завету Ленина, страстно бьются с подлыми врагами и ломят их.

   Ленин чрезвычайно внимательно заботился о людях умственного труда - об ученых, о профессорах, изобретателях, инженерах. В те трудные времена он старался всячески возможно лучше устроить их жизнь.

   В высшей степени внимательно он относился к жизни и обстановке писателей. Марья Ильинична Ульянова как-то рассказала ему, что я нуждаюсь, живу в сырой квартире. Владимир Ильич сейчас же распорядился отвести мне комнату в 1-ом Доме Советов и дать мне обед в совнаркомовской столовой. Это чрезвычайно поддержало меня.

  

   В 1918-19 годах рабочие голодали. Ленину часто присылали из деревни мясо, печеный хлеб, овощи, фрукты. Владимир Ильич все это отсылал в детские дома, в больницы. Однажды Марья Ильинична сказала ему:

   - Володя, ты бы хоть немного себе оставлял... А то ослабеешь, свалишься, не в состоянии будешь работать...

   Владимир Ильич ответил:

   - Я не могу есть, зная, что рабочие и их дети голодают.

   25 декабря 1943 г.

  

  

   Для Алексея Толстого самым священным, самым глубоким чувством была любовь к родной земле. Это чувство определяло все содержание, характер и образы его творчества.

   Русский народ, Россия - такова основная тема Толстого. Разгадка русского характера во всем его многообразии, богатстве оттенков, широта жизнеощущения - вот что особенно занимало пытливую мысль писателя-патриота. Но "чтобы понять тайну русского народа, его величие,- говорил Толстой,- нужно хорошо и глубоко узнать его прошлое: нашу историю, коренные узлы ее, трагические и творческие эпохи, в которых завязывался русский характер". К этим эпохам и обращался писатель в своих монументальных произведениях: "Петр I", "Иван Грозный", "Хождение по мукам".

   "Петр I" - это огромное историческое полотно, это широчайшая картина нравов, быта, исторических событий. Но прежде всего это - книга о русском характере. С изумительным мастерством нарисован писателем образ Петра - человека и государственного деятеля; показаны его любовь к России, его демократизм, раскрыта сложность его богатой пылкой натуры. Бесконечно больно, что неоконченным осталось это произведение, украшающее нашу отечественную литературу.

   "В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелоках варено. Чище мы чистого" - это народное изречение Толстой поставил эпиграфом к одной из частей своей трилогии "Хождение по мукам". И эта мысль о великой очистительной силе борьбы и страданий, выпавших на долю русского народа, красной нитью проходит через все три книги романа. Но не скорбь и не уныние рождает рассказ об этих муках, по которым вместе с героями своего романа, вместе с бесконечно дорогим ему народом проходит писатель, показывая, какой дорогой ценой покупалась новая, свободная, светлая жизнь на нашей земле. Горячей верой в мощь России, в неисчерпаемые силы народного духа проникнута каждая страница романа.

   Той же уверенностью и твердостью дышат горячие строки Толстого-публициста, с первых же дней Великой Отечественной войны выступившего с пламенными призывами к русским людям, к родному народу. Верный сын России, пламенный патриот, Алексей Толстой великим оружием слова помогал своему народу в его борьбе с врагом,- ив светлый день победы, который уже близок, его образ будет с нами.

  

  

   Я не раз слышал Владимира Ильича Ленина на съездах и конференциях. Меня всегда поражало, что по количеству времени Ленин говорил обычно меньше ораторов, выступавших и до и после него, но впечатление от его речей оставалось всегда колоссальным.

   С глазу на глаз я разговаривал с Владимиром Ильичем только однажды. И мне хочется рассказать об этом единственном незабываемом дне, - дне, когда я был в гостях у Ленина.

   Как-то под вечер в моей квартире раздался звонок, вошел человек и сказал:

   - Товарищ Ленин прислал за вами машину.

   Минут через пять я был в Кремле. Молодой красноармеец провел меня в верхний этаж, где была расположена квартира Ильича. Очутившись в маленькой полутемной передней, я стал раздеваться и тут же услышал быстрые и легкие шаги: из внутренних комнат вышел Ленин. Он разом окинул меня взглядом с ног до головы и, горячо пожимая руку, приветливо сказал:

   - Ну-с, пойдемте, пойдемте...

   Мы вошли в столовую. Это была тесная, но удивительно опрятная и уютная комнатка, заставленная простой, довольно потертой мебелью. Мне случалось часто бывать в квартирах рабочих, обставленных значительно богаче. Видимо, в частной жизни, в быту Ильич строго придерживался принципа жить в тех же условиях, в которых живут сейчас трудящиеся массы.

   - Как живете? С кем больше встречаетесь? С рабочими или с интеллигентами? Расскажите,- спросил Владимир Ильич, не спуская с меня глаз, как будто боялся, что я убегу.

   - Да понемногу и с теми и с другими...

   Я был смущен: "Ну, что я буду рассказывать Ленину,- думалось мне,- ведь все, о чем я могу рассказать Ильичу, он давно уже знает, и едва ли это будет ему интересно".

   Владимир Ильич чутко заметил мою растерянность и, чтобы дать мне время прийти в себя, попросил Надежду Константиновну:

   - Ты бы нам чайку...

   Я не мог представить себе другого человека, который, стоя высоко над людьми, был бы так чужд честолюбия и не утратил бы живого интереса к "простым людям".

   В тот памятный вечер я увидел Ленина совсем иным, не похожим на вождя и трибуна, каким встречал его ранее на съездах и конференциях. Передо мной явился новый Ленин - прекрасный товарищ, веселый человек, с живым неутомимым интересом ко всему миру, удивительно мягко и любовно относящийся к людям.

   - Пишете что-нибудь? - спросил он.

   - Трудно сейчас писать: очень много организационной работы.

   Ильич нахмурился.

   - Да, организационной работы у нас сейчас в стране много. А вам, писателям, необходимо привлечь в литературу рабочих. На это надо направить все усилия. Каждому маленькому рассказу рабочего надо сердечно радоваться. У вас в журнале рабочие помещают свои вещи?

   - Маловато, Владимир Ильич, видимо, знаний, культуры не хватает.

   Он поглядел на меня смеющимися прищуренными глазами.

   - Ну, это ничего, научатся писать, и будет у нас превосходная, первая в мире пролетарская литература...

   Была в этих словах яркая вера в человека, в русское искусство, неугасимая действенная вера и любовь к рабочему народу.

   На столе появился самовар: он был помят и выглядел поношенным; стаканы, чашки, блюдца - все было сборное, а угощение отличалось удивительной скромностью.

   Неприхотливый, занятый с утра до ночи сложной тяжелой работой, Владимир Ильич совершенно забывал о себе. И сейчас, сидя за столом Ильича, мне казалось, что мы "чаевничаем" где-то в глухой деревне, пьем, обжигаясь, горячий, из бурлящего самовара, чай, осторожно и экономно покусывая сахар.

   Улыбаясь, глядя прищуренными глазами, Ленин все ждал от меня рассказа.

   "Да ведь надо,- думал я,- рассказать Владимиру Ильичу о рабочих; ведь затем он и пригласил меня, чтобы заглянуть в тот мир, от которого он порой бывает отодвинут своей колоссальной работой".

   - Недавно я был на станции Лосиный Остров,- собравшись с духом, начал я,- там находится крупный арсенал, и в нем работает более тысячи рабочих.

   Владимир Ильич придвинулся и наклонился ко мне, ласковый и внимательный. С поразительной, присущей ему живостью, ясностью и интересом он стал подробно расспрашивать о жизни рабочих арсенала, об их заработке, о работе, о школах, об отдыхе. И по этим метким, острым вопросам я почувствовал в Ильиче какое-то особое чутье, глубокое органическое понимание того, что переживает в данную минуту рабочий класс. Речь Ленина была скупа словами, но обильна мыслями.

   Чувствуя заинтересованность Ильича, я рассказал в тот вечер о том, как рабочие-арсенальцы задумали выстроить у себя клуб. Ни средств, ни стройматериалов у них не было. Райисполком не смог прийти на помощь. Тогда на специальном собрании арсенальцы решили приспособить под клуб... конюшню.

   Ленин внимательно слушал мой рассказ. С висков на углы век набегали морщинки, глаза засветились юмором и добродушием.

   - Позвольте, это как же из конюшни клуб? - спросил Ильич, полный живого неутомимого интереса.

   - В Лосином Острове жил прежде богатый помещик. Он держал первоклассных скаковых лошадей, а для этих лошадей была выстроена огромная конюшня. Вот рабочие, засучив рукава, принялись переделывать конюшню в театр: вычистили помещение, побелили, прорезали окна, настлали полы, возвели сцену, понаделали мебель, провели электричество, а когда все было закончено,- отправили в Москву делегацию за артистами. Артисты с радостью откликнулись на призыв. Весь поселок пришел на открытие нового театра. Это был чудесный праздник.

   Ильич восторженно слушал, и глаза его сияли.

   - Ну-ну,- поторапливал он мой рассказ.

   Краткому, характерному "ну-ну" Ленин умел придавать бесконечную гамму оттенков - от осторожного сомнения, от едкой иронии до одобрительного поощрения, доступного человеку очень зоркому и понимающему все "превратности" судьбы.

   - ...И вот рабочие своими силами из конюшни построили, так сказать, фешенебельное "дворянское собрание".

   Глаза Владимира Ильича вспыхнули непотухающе ярким светом. Он вскочил, коренастый и плотный, и, держась за лацканы пиджака, залился чудесным ленинским ребячьим смехом. Никогда я не встречал человека, который умел бы так заразительно смеяться, как смеялся Владимир Ильич. Было даже странно, что суровый реалист, человек великих исторических дел может смеяться по-детски, до слез. А Ильич, захлебываясь смехом и с трудом преодолевая его, проговорил:

   - Только рабочий умеет построить из конюшни "дворянское собрание"; а то ли он еще построит - дайте срок...

   Если бы я никогда прежде не слыхал об Ильиче, не видал бы его, не знал бы, как относится Владимир Ильич к рабочему классу,- эти слова, а всего более задушевный отцовско-ласковый смех открыли бы мне всю глубину его любви, веры и гордости за созидателя жизни, рабочего-творца.

   Мысль Ленина, точно стрелка компаса, всегда обращена была в сторону классовых интересов трудового народа.

   Стирая слезы смеха, уже серьезно, с большой силой, негромко Ленин сказал:

   - Страшно дорого заплатили рабочие за свое право быть хозяевами жизни, но в конце концов выиграют они. Это - воля истории.

   Надежда Константиновна прислушалась к шуму в коридоре и торопливо вышла. Вернувшись, она шепнула что-то Владимиру Ильичу.

   Словно пеленой подернулось его лицо. Взор стал ровным, холодновато-насмешливым, а взгляд твердым и непреклонным. Это был уже не веселый собеседник, а вождь рабочего класса, гениальный полководец пролетарских сил.

   - Вы меня простите,- сказал Ленин,- но сейчас получено известие, что белые выбили наши войска из Ростова. Я должен идти работать...

   На этом наша беседа окончилась. Я откланялся, с трудом отрывая глаза от Владимира Ильича.

   Через два дня было получено сообщение о том, что белые выброшены из Ростова, что Красная Армия гонит их к Новороссийску, а еще через несколько дней страна узнала, что полчища белых сброшены в море.

  

  

   После царской ссылки я, по окончании гласного полицейского надзора, приехал в Москву.

   Не понравилась мне Москва: лохматая, кривобокая,- как старушки, горбатые домишки. То ли дело Петербург-щеголь, где я учился в университете до ссылки, прямые улицы, красивые здания, торцовые мостовые, прекрасные мосты. А тут что? Захолустная деревня.

   А жить надо. Поселился я на Пресне. Понемногу протиснулся в среду писателей, стал писать и печататься. Издал первую книжку.

   Вздулась волна революции. Непотухающая ненависть заливала рабочие ряды. Прогремела Пресня - отчаянная борьба, расстрелы, кровь. В каждой рабочей семье нет либо отца, либо брата, либо сына. А на льду Москва-реки лежали сотни трупов.

   Москва стала для меня другой - отблеск огней Пресни ложился на город.

   Этот скользящий огонь не потух. Раздался взрыв Октября. Москва стала советской.

   Социалистическая столица стала перестраиваться.

   Каждый раз, возвращаясь из частых поездок по стране, я не узнавал Москву, так лихорадочно из старого облика встала новая Москва. Сначала буйное преображение столицы удивляло и поражало, а потом этот облик строящейся Москвы стал привычным, обыденным.

   А когда я ездил по стране, чувствовалось, как свет Москвы освещает все уголки огромной страны.

   Я получил возможность съездить за границу, познакомиться с чужой жизнью. Попал в Париж. Получил в гостинице комнату. Вечером вышел на улицу. Улица ярко, как днем, освещена. Народу было мало. Завернул за угол в переулок. Передо мной вырос плохо одетый человек и сказал, торопливо оглядываясь

   - Деньги! - это прозвучало просительно и угрожающе.

   Я полез в карман, подыскивая мелкую монету. Он все так же просительно и настороженно-враждебно оглядывался кругом. И вдруг спросил:

   - Немец?

   - Нет.

   - Англичанин? - быстро переспросил он.

   - Нет.

   - Кто же вы?

   - Я - русский.

   Он бросился ко мне. Я попятился.

   - Москва?

   - Да.

   Секунду он молчал, потом схватил меня за рукав, прижал к груди и вскрикнул захлебываясь: "Москва! Москва!"

   Я растерянно молчал. Из-за угла вышел полисмен и медленно прошел мимо, поглядывая в нашу сторону. Незнакомец быстро отшатнулся. Я сунул [ему] серебряные монеты, а он сконфуженно сказал:

   - Нет, не надо. Я - безработный.

   Я кивнул головой и медленно пошел; а он все шептал мне вслед:

   - Москва! Москва!

   Я вышел из переулка на ярко освещенную улицу. Услышал за собой торопливые, тяжелые шаги. Оглянулся - передо мной стоял полисмен. Он вежливо вскинул пальцы к каске и сказал:

   - Пардон, мсье, к вам, кажется, приставали за милостыней?

   - Нет,- торопливо ответил я,- никто не просил.

   Он немного растерянно оглянулся. Перед нами стоял аккуратно одетый господин в шляпе и улыбался.

   - Я видел,- сказал он, - у вас просили милостыню. Вы иностранец?

   - Да.

   - Ну понятно,- сказал он со злобой, передернувшей его лицо.- У нас запрещено.

   Он было пошел. Опять обернулся ко мне.

   - Вы англичанин?

   - Нет.

   - Немец?

   - Нет.

   - Кто же вы?

   - Русский.

   - Москва,- зашипел он злобно и стал переходить улицу. Я тоже отвернулся и пошел по переулку. Москва, милая, родная Москва, ты тревожишь все сердца.

  

   Я не предвидел тогда, что в такой короткий срок орды таких, как этот господин, двинутся во главе с Гитлером на нашу Москву.

   Они пришли, чтобы разрушить социалистическую Москву. Чтобы убить социалистический строй, Гитлер обещал взять и разрушить сердце его - Москву. Но наглый и бездарный шпик обманул свои орды: Москва их отбросила. Чудовищные гитлеровские волны отхлынули. Перед ними стояла Москва.

   Москва, строгая, вобравшая в себя вею силу и волю народа. И во всех уголках страны, и во всех уголках мира и друзья и враги тревожно спрашивали: "Как Москва?" Москву защищали и армия и московские сапожники, академики, школьники, ткачи, бухгалтера - народное ополчение. Кто не ушел на фронт - до упаду работал у станков на фабриках, на заводах. Это было нечеловеческое напряжение.

   Гитлер просчитался. Нет, не просчитался, он просто не знал и не мог понять, что Москва не просто город. Ведь любой город можно взять, если напасть внезапно и иметь преимущество в военных силах. Ведь брали же столицы раньше?! Он не мог понять, что это - социалистическая Москва, столица социалистической страны.

   Что же такое социалистическая столица? А вот что.

   Однажды в Париже зашел ко мне в гостиницу знакомый французский писатель, и мы решили с ним осмотреть музей.

   - Как мы с вами поедем?

   - На метро.

   Мы вышли на улицу. За углом - толпа. Черная дыра зияла, и в нее проваливался народ. Так это метро? Я тоже провалился. И все боялся убиться. Грязная, скользкая лестница, ноги разъезжались. Люди скользили, толкали друг друга, хлопались спинами о заплесневелые темные стены. Раздраженные восклицания, крики стояли в тяжелом, затхлом воздухе подземелья.

   Я не убился, уцелел и вместе с другими добрался до поезда метро. Мы втиснулись в переполненный вагон, по свистку его дернуло, и он начал качаться и греметь, как телега.

   Я вспомнил наше социалистическое метро в Москве. Да ведь это же дворец! А тут что? Я сказал это своему спутнику.

   - Чего же вы хотите? - ответил он.- Ведь это же капиталистическое предприятие. Хозяева метро думают об одном - поменьше расходов, побольше барыша. А если это не удобно, то ходи своими ногами,

   Я забыл конкретную разницу: капитализм и социализм. А тут вдруг почувствовал, это - Париж и Москва. Ну, конечно, знал: социализм - это равенство всеобщее, а капитализм - это упорное, неприкрытое неравенство. Но это я знаю в мыслях, в теории, а конкретно?

   Капитализм: буржуазия катит в великолепных машинах, а трудовое большинство скользит, хватаясь друг за друга, по скользким, черным, заплесневелым лестницам в трущобах метро, похожих на заплесневелые дыры,- это Париж.

   Социализм: дворцы под землей, сухие, теплые, блестящие, освещенные,- это для всех,- это Москва.

   И так во всем.

   Социализм: разбиваются новые парки и бульвары, это - для всех, строятся музеи, это - для всех, санатории - для всех. Это доступно всем, и это - Москва.

   Все строится удобно, красиво, и это для всех,- это социалистическая Москва.

   За границей умеют строить и великолепные здания, и театры, и санатории. Но все это для маленькой кучки с тугой мошной, а громадная, задавленная подневольным трудом масса этим не пользуется. Для этой массы все некрасивое, неудобное, последний сорт. И все втридорога, и поэтому приносит хозяину большой доход.

   Правда, в Москве есть еще дореволюционные остатки, ветхие домишки, узкие улицы и пр., но каждый москвич знает, что все это временно. На его глазах осуществляется план реконструкции Москвы, который быстро поглощает все эти остатки старины...

   Москва моя, чудесная, единственная, неповторимая, ты полна творческой мысли, ты учишь благородному отношению людей друг [к] другу, ты воплощаешь лучшие мечты человечества!

   Вспомнишь о Москве, затрепещет сердце,- какая она мужественная, героическая, величественная и... родная.

  

  

   Я подошел к парадному квартиры писателя Андреева. Снег медленно садился на деревья, на белую улицу, на горевшие по-ночному фонари.

   Никак не подыму руку, чтобы нажать пуговку звонка Запушенные снегом окна длинного одноэтажного дома по-зимнему и загадочно светились. Тут жил Леонид Андреев, писательская звезда которого и слава неожиданно вспыхнула, загорелась ярко и ослепительно. Я был с маленьким именем - журналист, писатель,- жил в глухих местах донской земли. Андреев - мы с ним не были знакомы - письмом пригласил меня переехать в Москву работать в газете "Курьер", в которой он принимал ближайшее участие.

   Никак не подыму руку к звонку. Я знаю, за этими светящимися окнами в больших, уютных, тепло натопленных комнатах сегодня все, что было лучшего и знаменитого в России. Но главное - Горький.

   Не подыму руку - страшно после провинции. И вдруг неожиданно для самого себя позвонил, и в ту же секунду остро прохватила мысль: "А не удрать ли?.. Метнуться за угол, только и видали,- и никто не узнает". Но было поздно: дверь отворилась. Вошел, разделся.

   В длинной столовой за громадным столом сидело человек восемьдесят, все знаменитости, и никому из них не было дела до меня, никто не повернул головы. А я уж никого не различал, как в тумане. Андреев ласково меня усаживал. Застольный гул и говор колыхался из конца в конец. В отдаленном конце стола поднялся широкоплечий, высокий, с длинными, откинутыми назад волосами, с открытым, смело глядящим лицом. Раздвигая стулья и людей, он подошел ко мне, взял за руку, сжал так, что у меня пальцы склеились, с славной улыбкой тряхнул и коротко:

   - Горький...

   Потом пошел назад, все так же раздвигая стулья. Гул, смех, говор сразу смолкли. Все головы ласково повернулись ко мне, заулыбались, закивали. Соседи задвигались, давая мне попросторнее сесть. Внимательно спрашивают, какого мне налить вина, как мне нравится Москва, как поживают мои детки, супруга. Одни накладывают мне на тарелку икры, лососины, семги, устриц, к которым я не знал, как приступиться. А с другой, стороны льют мне в бокал вина, шампанское... Ух ты?! Вспотел... Сердце ласково билось, и я думал: "Так вот он, Горький".

   Это первое впечатление от Горького потянулось через жизнь. Уже оба мы стариками стали, уже фигуры погнулись, а перед глазами немеркнуще: широкоплечий, в серой перехваченной блузе, и лицо гордо и смело закинуто, он чувствовал в себе рвавшуюся силу и хотел ее понести трудящемуся человечеству на счастье, на радость...

  

   ...Мне позвонили. Подхожу к телефону. Голос Горького. По-нижегородски нажимает на "о":

   - Товарищ Серафимович? Здравствуйте, Заходите ко мне, потолкуем насчет издания ваших рассказов.

   Только я вошел в его кабинет, он - большими шагами мне навстречу, крепко пожал руку, с хорошей, влекущей улыбкой, и, все так же нажимая на "о", с места к делу:

   - Вот задумал я дело, и большое дело. Надо собрать писателей. У нас отличные писатели есть, а все врозь. Вы сколько за лист получаете?

   - Шестьдесят рублей.

   Он сердито прошагал из угла в угол. Сел.

   - Вы у нас будете получать триста. Это - для начала, Чехову, Андрееву мы платим по восемьсот. Писатель должен напряженно думать о своей вещи, а не о том, как он завтра достанет молока ребятишкам.

   У меня все пошло кругом: неужели, неужели же проголодь, нищета, мучительное выколачивание строчек,- все это позади? И я могу писать спокойно, целиком отдаться творческой работе? И не будут надо мной с величайшим презрением издеваться толстосумы, в руках которых были издательства?

   - Только...- Горький поднялся во весь свой рост, поднял палец,- ...только, чтобы писатель давал лучшее, что может дать. Каждый писатель может дать лучшее, если честный, у которого в душе лежат слитки... Ну, у одного побольше, у другого поменьше, не в этом дело. Золотая она, хоть крупинка, а золотая,- главное, честно относиться к своей работе. Ведь читать будут сотни тысяч, а дальше и миллионы. Революция созревает, рабочий класс все более и более революционизируется, и в этой атмосфере даже легальная (и потому охватывающая широкие массы), но честная литература сыграет большую мобилизующую роль. Рабочие умеют читать между строк, и всякая честная мысль найдет у рабочего отклик.

   Он вдруг выбросил длинные и сильные руки вперед, вверх, вниз, два раза присел и вытянул ногу. Я смотрел во все глаза. Он улыбнулся, потрогал мои мышцы.

   - Мускулы у вас ни к черту... Гимнастикой не занимаетесь? Ну, конечно, не до гимнастики! А надо. Я вот сегодня семь часов из-за стола не вылезал. Понимаете, рукописей горы. Ведь надо взвесить каждое слово, каждую строчку. Сотни тысяч читать-то будут!

   В этот вечер я родился писателем.

  

   Зеленых книжечек сборников "Знание" все ждали с величайшим нетерпением. Только выйдут, их моментально расхватывают в магазинах.

   Горьковские сборники имели громадное значение. Они стали выходить, когда революционные настроения закипали все больше и больше. Сборники "Знание" помогали подыматься этим настроениям. Помещаемые в них художественные произведения, конечно, не были революционными в прямом значении этого слова, да это и невозможно было при тогдашней цензуре. Но таково удивительное действие внутренне честной, правдивой художественной вещи, что она, не призывая прямо к революции, прокладывает к ней широкую дорогу в сердцах, в чувствах людей.

   Горький сумел сгруппировать вокруг издательства "Знание" все лучшее, что было среди писателей. Все же гнилое гнал беспощадно и яро.

   Горький был не только гениальный, незабываемый пролетарский писатель, но и удивительный организатор. Две эти черты особенно ярко его характеризуют. Кипучая энергия всегда билась в его груди и сказывалась в его соприкосновении со всем окружающим. Неуемная жажда, неуемная энергия, бившаяся в груди Алексея Максимовича, прорывалась во всем - во встречах с людьми, в характеристиках людей, в его разборе произведений молодых писателей, в его указаниях им, как писать, как освещать явления быта, общественности, всего окружающего.

   ...Я принес ему для сборника "Знание" мой рассказ "Маленький шахтер". Это - рассказ о мальчугане, сыне шахтера. Мальчика спустили в шахты откачивать ручной помпой воду. Он работает в темноте один и медленно, унывно считает: раз, два... тоненьким голоском. Все шахтеры наверху - праздник. Алексею Максимовичу рассказ понравился.

   - Хорошо! - сказал он, нажимая на "о". Да вдруг поднялся во весь свой рост, протянул руку и проговорил взволнованно:

   - Вы не забывайте: шахтеры - ведь это же рабочие! Они ведь создают все, что кругом. У вас они только бедненькие, забитые,- жалко их... А ведь это не вся правда. Шахты-то кто попрорыл? Кто взрывал каменные неприступные пласты? От воды-то захлебываются,- кто откачивал? Вот у вас этот мальчонок,- ну, жалко его, конечно. Но вырастет, он же настоящий, потомственный шахтер будет! Перед ним земля-то, недра раздвигаться будут. Это вот, знаете, забываем мы все... А надо помнить. А раз помнить, значит, и изображать.

   Я шел от него, оглушенный. Мимо катился шумный Невский, и фонари заливали его, и не было голубых теней.

   "Как же это я мог пропустить такую громадину? - говорил я в сотый раз сам себе.- Ведь рабочий, ведь он же - творец. Ведь, действительно, нельзя же его изображать только бедненьким, забитым, темным. Ведь это же мировая сила, которая в конце концов свернет шею мировой буржуазии".

   И сколько мне ни приходилось потом наблюдать Горького, когда он помогал молодым начинающим писателям, всегда Горький поправлял и направлял не только в области литературной техники, но еще больше в области изображения той силы, которая заложена в массах.

   В боях фронт всегда выдвигает впереди себя отдельные части. На них сыпятся злые удары врагов.

   Нет битвы более ожесточенной, более яростной, чем классовая схватка. И вот в этой колоссальной, теперь уже переходящей в революционно-мировую, схватке есть свои выдвинутые посты.

   Одну из таких выдвинутых далеко вперед позиций занимает Максим Горький.

   Мы здесь, в Советском Союзе, пишем боевые статьи, очерки, стихотворения, рассказы,- и это имеет громадную социальную боевую значимость. Это- неохватимое по своему значению оружие, и разящее и строящее: Но мы здесь бьемся плечо в плечо в товарищеском строе: Мы дышим дружеской атмосферой взаимной поддержки, уважения, любви. Мы все здесь среди своих, социально родных И близких.

   Максим Горький - один. Он страшно выдвинут, своей позицией в глубь вражеского стана. Он - в злобной вражеской атмосфере.

   Конечно, он окружен не только ненасытной враждой буржуазии, но и любовью, сердечностью западноевропейского пролетариата, мирового пролетариата.

   Только ведь пролетариат там пока плохо вооружен. Его печать скудна и большей частью вдавлена в подполье. Его чувства и мысли трудно пробиваются вовне. А рев подлых глоток буржуазной печати сплошь затягивает гнилым туманом, все извращая.

   И вот тут-то выделяющаяся из желтого тумана фигура Максима Горького отовсюду видна. И его голос, голос правды о строящемся социализме в стране пролетарской диктатуры, звучит до самых далеких краев. И гнилостные волны буржуазной лжи и клеветы не_; в состоянии подавить этот ясный, четкий, честный голос, и пролетариат мира слышит его.

   Сегодня он возвращается на родину.

   Мы встречаем не только крупнейшего нашего писателя, но и бойца на одной из самых выдвинутых позиций в толщу врага.

  

   Имя Горького, великого русского писателя, его пламенная любовь к родине и неукротимая ненависть к фашизму сейчас, в дни Великой Отечественной войны, вдохновляют советских людей, доблестных воинов Красной Армии на подвиги в боях за честь и свободу нашей земли.

   В творчестве Максима Горького выражены лучшие черты русского народа: сила, мужество, выносливость, воля к победе, высокий патриотизм, уважение и вера в человека.

   Горький знал, что фашисты могут двинуть против Советского Союза полчища разбойников, грабителей и убийц. И, предвидя грядущую битву, битву, которую мы сейчас ведем, он сказал однажды, что на эту священную борьбу встанет весь советский народ, "встанет армия, каждый боец которой будет хорошо знать и чувствовать, что он бьется за свою свободу, за свое право быть единственным властелином своей страны. Этот боец победит".

   По складу своего характера Горький был подлинным бойцом. В работе, в борьбе с врагами родины он горел и никогда не отступал перед трудностями. Любимым и главным героем творчества Горького был гордый человек, способный, подобно юноше Данко, поднять свое сердце, как факел, указывающий людям дорогу к свету, к свободе. Высшей похвалой человеку в устах Горького было: "Годен для драки!"

   Таким нетерпимым к злу, ко всякой несправедливости и рабству борцом, страстным и мужественным, знал я Горького.

   Горький всегда был занят, всегда работал - с утра до поздней ночи. Он боролся с тогдашними мракобесами, учил и помогал молодым писателям, собирал деньги на революционное движение. Горький любил трудовых людей, и масса народа, самого разнообразного, с самыми разнообразными нуждами толклась у него целые сутки. За Горьким охотилась полиция, но это его не останавливало.

   В течение всей своей жизни Горький был и оставался не только писателем, но и революционером, активным общественным деятелем. Он пользовался огромной любовью и уважением великих наших учителей - Ленина и Сталина.

   В последние годы А. М. Горький был одним из крупнейших организаторов антифашистского фронта. За ним следовала передовая литература Запада. Горький писал, что фашизм "...по сути его, является организацией отбора наиболее гнусных мерзавцев и подлецов для порабощения всех остальных людей... Вышеназванные мёрзавцы и подлецы... озабочены расширением и укреплением наглого и откровенного деспотизма, небывалого по бесчеловечию порабощения трудового народа. Термины "подлецы" и "мерзавцы" я употребляю только потому, что не нахожу более сильных".

   Приход к власти фашистов в Германии, сопровождавшийся кровавой резней, истреблением лучших людей страны, Горький гневно назвал подлой победой "Тройного, зловонного "Г" (Гитлер, Геббельс, Геринг)".

   Весь свой талант, все силы своего горячего сердца Горький отдал борьбе за свободу и счастье трудового народа. Он много сделал и много мог еще сделать...

   Но такие люди, как Горький, не умирают. Великий русский писатель - с нами. В одной из последних своих статей Алексей Максимыч писал, что он, старик, пойдет рядовым бойцом в тот бой, который предстоит Красной Армии. Армия, рядовым бойцом которой мечтал быть такой человек, как Горький, эта армия непобедима...

  

  

  

   Ехал я по степи. Давно это было, давно,- уж засинело убегающим прошлым.

   Неоглядно, знойно трепетала степь и безгранично тонула в сизом куреве.

   На кургане чернел орелик, чернел молодой орелик. Был он небольшой; взглядывая, поворачивал голову и желтеющий клюв.

   Пыльная дорога извилисто добежала к самому кургану и поползла, огибая.

   Тогда вдруг расширились крылья,- ахнул я... расширились громадные крылья. Орелик мягко отделился и, едва шевеля, поплыл над степью.

  

   Вспомнил я синеюще-далекое, когда прочитал "Тихий Дон" Михаила Шолохова. Молодой орелик желто-клювый, а крылья размахнул.

   И всего-то ему без году неделя. Всего два-три года чернел он чуть приметной точечкой на литературном просторе. Самый прозорливый не угадал бы, как уверенно вдруг развернется он.

   Неправда, люди у него не нарисованные, не выписанные,- это не на бумаге. А вывалились живой сверкающей толпой, и у каждого - свой нос, свои морщины, свои глаза с лучиками в углах, свой говор. Каждый по-своему ходит, поворачивает голову. У каждого свой смех; каждый по-своему ненавидит. И любовь сверкает, искрится и несчастна у каждого по-своему.

   Вот эта способность наделить каждого собственными чертами, создать неповторимое лицо, неповторимый внутренний человечий строй,- эта огромная способность сразу взмыла Шолохова, и его увидали.

   Точно так, как он умеет очень выпукло дать человека, он умеет сосредоточенно и скупо обрисовать и целую людскую группу, человеческий слой.

   Легко, свободно, творчески-спокойно и уверенно, знающим, рачительным хозяином вводит он вас в свой дом, в громадину, возведенную им на протяжении сорока печатных листов. Без напряжения, без усилий, без длинного введения сразу вы попадаете к казакам, к этим мужикам-хлеборобам в мундире, с мужицким нутром, однобоко и уродливо искривленным царско-помещичьим строем.

   Но весь быт, навыки,- все - от земли, от черно-дымящейся пашни, степной и бескрайной.

   Прокофий привез из Туретчины турчанку. Затосковалась.

   "Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до татарского ажник кургана. Сажал там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой..." ("Октябрь", 1928, кн. 1-я).

   Не думайте, здесь и не пахнет сентиментальностью: казаки грубы, насмешливы, темны, подчас дики,- и турчанку Прокофия затоптали коваными сапогами, как ведьму.

   "Тонкий вскрик просверлил рев голосов. Прокофий раскидал шестерых казаков и, вломившись в горницу, сорвал со стены шашку. Давя друг друга, казаки шарахнулись из сенцев. Пластая над головой мерцающий визг шашки, Прокофий сбежал с крыльца. Толпа дрогнула и рассыпалась по двору.

   У амбара Прокофий настиг тяжелого в беге батарейца Люшню и сзади с левого плеча наискось развалил его до пояса. Казаки, ломавшие колья с плетня, сыпанули через гумно в степь...".

   Да, темны и дики,- и внезапно и неожиданно вдруг прощупываете вместе с Шолоховым чудесное сердце, чудесное сердце в загрубелой казачьей груди. Естественно, просто открывается человечье сердце, как естественно растет трава в степи.

   Яркий, своеобразный, играющий всеми цветами язык, как радужно играющее на солнце перламутровое крылышко кузнечика, степного музыканта. Подлинный живой язык степного народа, пронизанный веселой, хитроватой ухмылкой, которой всегда искрится казачья речь. Какими дохлыми кажутся наши комнатные скучные словотворцы,- будь им легка земля...

   Рискованные у других писателей, те же самые сцены у Шолохова правдивы и не вызывающи. Он называет вещи их именами, но рассказ сдержанно целомудрен. Здоровое и крепкое сидит в молодом писателе. На громадном протяжении сорока листов автор показывает быт казаков, службу, войну, революцию.

   Нигде, ни в одном месте Шолохов не сказал: класс, классовая борьба. Но как у очень крупных писателей, незримо в самой ткани рассказа, в обрисовке людей, в сцеплении событий это классовое расслоение все больше вырастает, все больше ощущается, по мере того как развертывается грандиозная эпоха.

   Да, из яйца маленьких, недурных, "подававших надежды" рассказов вылупился и писатель особенный, ни на кого не похожий,- с своим собственным лицом, таящий огромные возможности.