Серафимович Александр Серафимович - Скитания

плодно стоит чудом уцелевшее дерево, как призрак, как темное полузабытое воспоминание, неподвижное, безлистное, точно в отчаянии закрыв глаза.

   У меня комод, стол, кровать, два стула, умывальник. Вдоль я могу сделать семь шагов, поперек только два,- номер длинный и узкий, как гроб. По вечерам под потолком мертвенно-сине горит электрическая лампочка.

   Я как в одиночном заключении. Кругом каменная пустыня, бесчисленно перегороженная на отдельные клетушки. До меня нет никому дела, и мне нет ни до кого дела.

   Эти обои, эта обстановка, это окно, выходящее в тупик, стены - как в десятках таких же номеров.

   Я ничего не замечаю, ни темноты, ни застоявшегося запаха в коридорах, который только бывает в гостиницах, ни безглазой стены, которая слепо, не отрываясь, всегда смотрит в мое окно. После беготни в шумном, кипящем сотнями тысяч людских жизней городе, усталый, добираюсь до номера, рад перевести дух и валюсь на кровать, не замечая ни стен, ни обоев, ни замкнутости моей одиночки.

   Все поглощает людское текучее море на улицах: громады домов, из-за которых не видно ни неба, ни воздуха; дворцы, строго отражающиеся в величаво студеной реке темные крепостные стены, в молчании которых чудится замерший стон; студеные воды, сады и парки, фабричные трубы, над которыми черный дым и вечная непроходящая мгла его над всем городом.

   Все так огромно, так неизмеримо с интересами, с радостями, усталостью, горем отдельной жизни, что я тону, как в водовороте.

   Тут уж не до обстановки.

   Я приехал добывать счастье, удачу, улыбку жизни. В тощем чемодане у меня ни платья, ни белья, ни вещей, зато целая папка рукописей.

   Знаю - тернист и тесен путь выходящего на заре жизни.

   Что же - буду биться, буду добывать.

   Меня, без имени, плохо одетого человека, встречают по редакциям холодно, молча, пренебрежительно и... и возвращают рукописи непрочитанными. Вдобавок еще лгут, - говорят, читали. Ничего, я буду биться,- тернист и тесен путь выходящего на утре своих дней.

   Какое разнообразие в этом живом уличном водовороте! У каждого свои глаза, свои мысли, своя торопливость, своя походка. Как будто и одинаково, но каждый по-своему одет. И у каждого своя жизнь.

   Отчего они все так торопятся? Впрочем, и я иду, торопливо помахивая руками,- в этом бешено несущемся потоке нельзя терять ни секунды.

   Когда вечером вспыхнут бесконечными огнями улицы, магазины, беспредельно рассеянные в вышине окна, понесутся слепящие фонари карет, автомобилей, как светляки замелькают красные, зеленые, оранжевые глаза трамваев,- это волшебство.

   Черно сверкает вода. Таинственны озаренные деревья. И неумирающий шорох сотен тысяч шагов висит над всем.

   Точно огромный, неизмеримой силы змей кольчато ворочается по бесчисленным извилинам.

   Он могуч, ибо в нем - знание, в нем - мысль, в нем - творчество, воображение, изумительная сила техники, изобретательность и неукротимая настойчивость. И я - затерянная крохотная частичка его кольца - иду радостно и победно, ибо и я - частичка этой неведомой, неизмеримой силы... Шорох сотен тысяч шагов!.. Но в нем же и торговля человеческим телом, и девочки-проститутки, и омертвелые подвалы, гноящиеся нуждой, и озлобленные огоньки бледных лиц в тысячах фабрик и заводов, и в этом озлоблении революционность.

   Бесконечными огнями уходя в сияющую мглу, бегут сияющие улицы, и безгранично ворочается извивами непреодолимая человеческая сила.

  

  

   Я в своем номере, но я весь там с людьми, с их незасыпающей деятельностью, с их непадающей силой и напряжением. Я с ними, с безгранично разнообразными лицами.

   По-прежнему стучусь в редакцию, и выходят холодно-спокойные люди и говорят, что мне там делать нечего. Ничего, труден и тесен начинающийся путь. Надо же и в их положение войти,- они задыхаются в море наплывающих отовсюду рукописей. Из ста рукописей в лучшем случае мало-мальски по-человечески написана одна, остальные девяносто девять - бред, белиберда, а прочитать-то нужно все сто.

   Вот только я перестал обедать. Зато утром и вечером пью чай с колбасой и хлебом, и каждый раз мне становится беспричинно весело.

   Городской шум не достигает до меня: окно выходит во внутренний двор.

   Я гляжу на одинокое дерево внизу, искривленно чернеющее среди асфальта, с застывшей болью в голых узловатых сучьях.

   Добьюсь же я когда-нибудь своего? Или и я утону в этом человеческом море, безумно мятущемся море, утону без следа, как будто и не жил?

  

  

   Я отнес в редакцию новый рассказ и жду.

   Сегодня заплатил по счету за номер. Вначале мне представляли счет через каждые три дня - не доверяли, и это раздражало. Теперь представляют через неделю, даже через десять дней,- уверились, но зато сразу опустошают мой карман. Перестал за вечерним чаем есть колбасу, один хлеб. Все равно - ночью лежу, не двигаюсь, стало быть, не требуется больших затрат на поддержание сил. Зато утром наедаюсь.

   Неужели и этот мой рассказ потонет во прахе? Не может же быть!.. Послушайте: в нем плывут облака, в нем солнце, там моя родина, там загорелые степные лица, там сердце бьется...

   И не коснется затаенных струн вашей души? И не задрожат сердца ваши навстречу трепещущему сердцу? Это чудовищно!..

   Холодно спокойные люди сказали мне:

   - Приходите через месяц!..

   Но ведь их же маленькая кучка, а нас - бездны, тьмы. Ведь у них не хватит физической возможности каждого выслушать, каждого понять, каждого угадать, каждому заглянуть в душу.

   Да, но я живой, мне больно, мне больно, я гибну!..

   Почернелое, обнаженно искривленное дерево среди асфальта постоянно стоит перед глазами.

   Я отдыхаю только в толпе. Я ухожу из номера и тону в этой чудесной людской толпе, такой неудержимо подвижной, полной непрерывно тратящейся жизненной энергии. Здесь миллионы смеха...

   Они идут с серьезными лицами? Но разве каждый из них в отдельности не смеется заразительно и весело?

   Здесь кипят благородные человеческие страсти и грязные звериные, здесь все - напряжение ума и воли или безудержно жадный размах наслаждения...

   Они идут со сдержанными движениями и лицами.

   Да, но каждый идет на свидание, и горячо бьется нетерпеливое сердце. Или идет со свиданья, утомленный, с изнеможенно разлитой по телу остывающей лаской. Или идет с напряжением неотступно преследующей его всюду мысли творчества. Или идет нести страшный рабий труд. Или идет, тайно преследуемый шпионами, на человеческую борьбу за тех, кого высасывает этот безумный труд.

   Я люблю человеческую толпу, так безумно разнообразную в своем однообразии.

  

  

   Попалась маленькая, на несколько рублей, работа, и я в первый раз за неделю пообедал.

   В столовой много молодых, свежих лиц учащихся, студенты, студентки. Весело, оживленно колышется говор. И никто из них не обратится ко мне, не засмеется, не протянет руки: "Ба, да это вы!.." -как будто меня и нет здесь, как будто это и не я, приехавший искать жизни, улыбки ее, борьбы ее, а пустой стул. Чудаки!..

   Впрочем, все равно. Удивительно примирение ко всему относишься, когда пообедаешь.

   Выхожу. Что это? Не узнаю места, не узнаю домов, не узнаю шумной улицы.

   Оборачиваюсь в одну сторону. Огромная, веселая, ослепительно залитая, она бесконечно уходит в сверкающую даль миллионами огней, празднично играя в сумерках еще не погасшего дня, и вся кипит живым движением.

   Оборачиваюсь в другую сторону. Нет ни домов, ни улиц, ни деревьев, ни воды, ни огней. Все тонет в густой молчаливой дымчато-черной мгле тумана. Он скрадывает фронтоны, углы, лепные украшения, линии, краски, молча глотает звуки. Улица с домами и со всем, что в ней есть, точно провалилась в траурно-черный провал. Люди, лошади, извозчики, кареты бесконечно идут и едут туда и пропадают, и опять идут и едут, и опять, не наполняя, пропадают в мглистой пустоте - без границ; без конца, не слышно их голосов, шороха шагов.

   Оттуда, из этой ровной поглощающей черноты, веет холодом бесконечного равнодушия. Оттуда же совершенно неожиданно идут люди, идут нескончаемой живой вереницей. Внезапно выкатываются, мигнув красным глазом, трамваи, выбегают извозчики, и идут, идут люди.

   Оттуда же зачинаются дома и плотно, плечо в плечо, тянутся и уходят в другую, яркую, озаренную живыми огнями сторону. Зачинаются и уходят вереницы огней, и говор и звон, краски и линии.

   Все-таки так весело!

   Сажусь в трамвай, и он, с все повышающимся, испуганно жалующимся гулом быстро побежал к траурной кайме тумана.

   Огни кругом потухли. Ни освещенных домов, ни фонарей, ни движущейся толпы. В стекла вагона мрачно глядит мертвая мгла.

   Вагон гремит, качается, как будто яа одном месте, среди вечной, бескрайной ночи, и отравно видеть внутри освещение, когда за черными стеклами иячего нет - один мрак без границ.

   Пассажиры сидят, покачиваясь, строго - с неподвижными лицами.

   Девушка - белая шея, светлые волосы, шляпа по-особенному, по-молодому. Тонкий румянец, тоже по-особенному, по-молодому...

   Я не спускаю восхищенных глаз.

   "Сердце бьется тревожно и страстно..."

   Она смотрит перед собой. Предлинные черные изогнутые ресницы чуть подрагивают. Сколько чистоты в линиях чистого лба, чистоты наивной, милой, влекущей.

   Милая!.. Боже мой, как безумно хочется любви, озаренной, ласковой, чистой...

   Чуть приподнялись ресницы, глянули такие же чистые серые глаза. Не улыбка ли на не знающих поцелуя губах?

   В стеклах неохватимая чернота, и гремит и качается, как будто на месте, вагон. Все не стирается странность того, что тут лица, потолок, пол ярко озарены электричеством, а за стеклами чернота.

   Я ее не знаю. Не олицетворение ли это любви, яркой и прекрасной своей неведомой чистотой, которая бывает только в юности? Отчего же так трепетно бьется сердце?

   Она подымается и уходит, тонкая и стройная сзади девичьей стройностью.

   Разом делается скучно и одиноко, хотя так же все внутри озарено и неизвестно, где гремит и качается вагон.

   Кондуктор по неискоренимой даже в этих обстоятельствах привычке возглашает в дверях:

   - Угол Большого и Кривой.

   Я выхожу. Но откуда же он знает? Ни Большого, ни Кривой, ни домов, ни фонарей, ни освещения. Одна дымчатая мгла. Трамвай исчезает, и огни его, делаясь коричневыми, как в дыму, тают во мгле.

   Куда же идти? Я делаю несколько шагов. Кругом потонул в дымной мгле целый город с многоэтажными домами, с невидимо освещенными окнами, с фонарями.

   Не только туман, но и дым разостлался - першит в горле, ест глаза.

   У самого моего лица вырисовывается тусклый абрис человека. Протягиваю руку - лошадиная морда, горячие ноздри дышат прямо в лицо, звук копыт. Я отскакиваю в сторону.

   Голос:

   - Да куда ты везешь? Где мы?

   - А кто же его знает... Я почем знаю... Разве тут разберешь?

   Беспомощные мерные удаляющиеся звонки трамвая. Слышен треск, стоны, лошадиный храп.

   - Ой-ой-ой... помогите!..

   - Эй, вытаскивай... тащи его...

   - Лошадь мешает... Оттаскивай ее...

   Должно быть, пролетку раздробило.

   Я блуждаю во мгле. Под ногами чувствую: мостовая. Хоть бы на панель попасть.

   Иду с протянутыми во мгле руками. То справа, то слева голоса замирают. Осторожный стук копыт.

   - Городовой!..

   Но он теперь так же беспомощен, как и все.

   Местами мгла чуть белеет светлеющими пятнами, точно невидимая луна с усилиями пробивается. Это несомненно фонарь. Он, наверное, надо мной, но я не найду столба.

   - Мама!.. Мама!.. Мама!..- беспомощно, тоненько, жалобно, как те котята, которых выбрасывают под плетень умирать.

   То справа, то слева. Но я ничего не могу поделать. Брожу куда попало и рад, когда натыкаюсь на стены.

   А ведь это дома, огромные, сверху донизу наполненные людьми.

   - Мама!.. Ма-ма!.. Ма-а-ма!..- все тише, слабее, с звенящими потухающими слезами.

   Я совершенно потерял направление. Должно быть, теперь иду по неизвестной улице. Не слышно трамвайных звонков. А может быть, прекратилось движение.

   Иногда сталкиваемся с кем-нибудь животами.

   - Извините, пожалуйста.

   - Да какие тут извинения!.. Не знаете, какая это улица?

   - Не имею ни малейшего представления.

   - Ведь это черт знает что! Вот уже два часа никак не могу попасть домой. Да уж хоть бы местность узнать.

   Исчезает.

   Мгла, то ровная, бесстрастная, то чуть светлеющая вверху, как туманность.

   Того и гляди, попадешь в воду. Я слышу слабо - моет где-то у ног и веет сыростью.

   Вот оно, непокрытое человеческое одиночество. Хоть кричи, хоть умирай, хоть тони среди сотни тысяч домов. Точно расскочились все связи.

   Ага, это мост, под рукой ощупываются перила. Какой же?

   Не слышно лошадиных копыт, звонков, замерло огромное движение, только такие одиночки, как я, то появляются, то исчезают в неподвижной густеющей мгле.

   Судя по усталости, я брожу часа два-три. Теперь уже ночь, но ничто не изменилось, все та же нерасступающаяся густота с бледными туманностями фонарей наверху, которые сейчас же глотаются чернотой, как только делаешь шаг в сторону.

   Милая девушка с белой шейкой и чистым, невинным лбом. Как я люблю ее!..

   У меня от усталости ноги подгибаются. Теперь мой номер с искривленно исчахшим узловатым деревом внизу кажется раем. Если бы только добраться.

  

  

   Случайно, доставая полотенце с гвоздя, глянул в потускневшее от времени, точно покрытое мелкой росой, исцарапанное надписями, засиженное мухами зеркало и остолбенел: на меня глянул бледный старик. Вялая кожа в складках, от носа и к углам опустившихся губ две глубокие борозды, землистые тени под лихорадочно воспаленными и глубоко ушедшими глазами. Неужели это я? Не может быть!

   Впрочем, не удивительно,- я не вижу горячего уже месяц, не ем колбасы, питаюсь одним хлебом. Не всегда даже пью чай, потому что не каждый раз подают самовар,- задолжал.

   Спокойно холодные люди сказали мне:

   - Ваша рукопись еще не просмотрена.

   - Вы же сами назначили срок месяц.

   - Да, но вы не один же тут. У нас тысячи поступают рукописей, а читают только двое. Приходите через месяц.- И он поворачивается спиной,- ему ведь некогда.

   Я шел по улице, стиснув зубы. Хорошо, еще месяц, еще месяц муки, терзаний, голода, месяц непрерывно сменяющихся отчаяния и надежды. Да и действительно ему некогда.

   Я иду нахмурившись, с все так же стиснутыми зубами, глядя в землю. Город где-то далеко, огромным кольцом шумит и мелькает. Я один среди сотен тысяч домов, среди миллиона людей.

   С некоторых пор они стали мне противны своим убийственным однообразием. Посмотрите на эти дома, одинаково громадные, одинаково безвкусные, одинаково примыкающие вплотную друг к другу нескончаемой лентой. И украшения, и подъезды, и окна - все одно и то же.

   - А лица? Поглядите вы на них. Все идут и смотрят в одну сторону. И глаза одни и те же, и выражение, и походка, и платье - и все вышло из-под штамповального станка.

   И жизнь у них страшная - все нивелирующим подобием: ночью одинаково предаются вожделениям, одинаково пьют, одинаково голодают, по-рабьи работают, одинаково смеются, одинаково умирают. Страшно!..

   Хотя бы улыбка, хотя бы звук, хотя бы носок сапога, хотя бы одно движение человеческой души не как у всех!

   Страшный город, проклятый город!..

   Светит ли солнце, идет ли дождь, белеют ли снега, все равно, день и ночь - ровная, слепая, одинаковая мгла. И в ней бродят люди, тысячи людей, бродят одинокие люди.

   И я.

   Из моря звуков, из неумирающего шума, движения, мелькания определяется, растет, ширится и покрывает победным гимном только одно:

   - Победителей не судят!.. Не судят... не судят... не судят... не судят!..

   - А-а, так не судят... да, да...

   У меня кружится голова: не судят!

   - Приходите через месяц.

   Через месяц!..

   Я до крови стиснул зубы. К вам поступают тысячи рукописей, а читают их только двое? Не имеете права на это ссылаться. Не имеете права. Трудно? Но вы пользуетесь за это почетом руководителей общественной мысли, общественных вкусов, общественного сознания. На вашу долю выпадает счастье работать не за страх, а за совесть. На вашу долю выпадает счастье выискивать жемчужины творчества, жемчужины таланта, быть может, гения.

   Только не забывайте, эти поиски вы совершаете среди живых, трепетно дымящихся сердец человеческих. Не кирпичи же вы перебираете!..

   Я с секунду стоял перед ним, бледный, стиснув руки, с вздрагивающими губами, но пересилил и ушел, не сказав,- хочу испытать судьбу до конца. Ведь в ответ у них было бы одно: возвратить рукопись.

   Оглядываюсь: оказывается, я стою на панели, рассуждаю вслух, размахиваю руками. Мимо проходят, оборачиваются на меня, улыбаются. Но мне все равно. Я ведь один среди тысяч зданий, среди миллионов людей.

   Впрочем, я перестаю рассуждать вслух и сумрачно иду дальше, чтоб не собирать вокруг себя этих павианов.

   Я не раз замечал, как среди грома, гула, говора, стука копыт, звонков трамвая - человек идет и сам с собой разговаривает.

   Негоциант в цилиндре, в безукоризненном пальто вполголоса высчитывает барыши. Старушка в салопе идет мелким шажком и рассказывает сама себе историю ссоры с дочерью. Маленький реалистик вслух переживает классное столкновение с учителем. Не одиночество ли это в море звуков и движения?

   Как это я раньше не замечал?..

  

  

   Я уже почти не выхожу на улицу - незачем.

   Целыми часами лежу на кровати и смотрю. Месяц тянется ужасно медленно.

   На улицах, на площадях все меня раздражает: вечный шум, вечное мелькание, пятна человеческих лиц, непрерывная, бесконечно уходящая стена домов, испещренная окнами, вывесками, магазинами, витринами.

   А ночью эти огни! Эти миллионы бесчисленных огней, которыми буквально все залито. Местами они горят кучами, как над входами в кинематографы, и назойливо, нагло лезут в глаза, мигают, слепят. Лунный, тихий, призрачный и таинственный свет в лесу теперь кажется несбыточной мечтой.

   ...Победителей не судят!..

   Я в первый раз вижу, как тесен, молчалив и угрюм мой номер и чужд мне...

   Обои покрыты пятнами не то жира, не то пота и слез человеческих.

   До меня здесь перебывали тысячи людей, и каждый смеялся, приходил в отчаяние, плакал или пьянствовал, развратничал, а иные сговаривались на грабеж и убийство.

   В углу крепко и хмуро вырисовывается крюк. Может быть, не одного и не одну с него сняли.

   ...Победителей не судят... А сколько... побежденных прошло через этот маленький номер!

   Может быть, так же изо дня в день лежал он на этой же кровати и глядел перед собой, и внизу было искривленное дерево.

   Жизнь здесь идет по раз заведенному порядку.

   Утром по коридору слышится топот. Торопливые мелкие шажки заведующего распределением номеров. Грузный топот носильщиков... тяжело дышат, должно быть, несут чемоданы. Усталые, мягкие шаги приехавших с утренними поездами.

   Потом успокаивается. Только слышны в людской беспрерывные звонки. По коридору то и дело пробегают горничные, коридорные. Звенят посудой, разносят самовары, бегают за сайками, за колбасой, молоком, сыром; относят телеграммы, письма.

   То и дело в углу коридора трещит телефонный звонок, и слышится охриплый, простуженный с дороги голос:

   - Да это я, я, маточка... только что приехал... целую твои ножки... В номерах... Тридцать два с главного подъезда... Да уж так стосковался... Шутишь?! Маточка моя... ну-ну-ну, сейчас переоденусь, приеду... кофейку приготовь...

   Или:

   - Пробку по этой цене не отдадим... как хотите... рубль с четвертью... Какой брак?.. Ну, обрезаны концы... да что вы Лазаря поете...

   Или:

   - Только что приехали, позарез нужно двести... Да ведь не могу... поймите же... Ах, боже мой!.. Ну хорошо, вы мне пришлете полтораста... И слушать не хочу, нет, нет, нет... Вот вам мой последний сказ: пятерку пришлете - и квит!..

   Наконец и телефон угомонился.

   По коридорам тихо. Бесчисленно глядят молчаливые закрытые двери. На них только номера. За ними ничего не слышно.

   Большинство жильцов разошлось по городу.

   Когда изредка кто-нибудь беззвучно проходит по белеющей в полумраке коридора дорожке, на лице тоже как будто только номер, и оно молчаливо замкнуто. Все чужие друг другу, и у всех на лицах одно: победителей не судят!

   День тянется ровно, уныло, как этот бесконечный коридор, по бокам которого бесчисленные двери.

   На улице еще светло, а в коридоре уже зажглись огни, принося особенное впечатление ночных теней.

   А когда и на улицах вспыхнут фонари и по панелям лягут густые, резкие, с синевой тени электрического света, коридор снова оживает. В комнате для прислуги изнуряющие ее звонки, звенят посудой, проносят самовары. Трещит телефон, и хриплый голос:

   - Двести семь ноль один. Да. Благодарю. Кто говорит?..

   Коридор оживает. Бесчисленные двери так же смотрят номерами, но оттуда отрывисто доносится то смех, то громкий говор, то заглушённые фразы рояля, то причудливо переливающиеся рулады певицы.

   Прислуга измученно бегает на звонки. Входят, уходят посетители.

   К двенадцати часам коридорная жизнь начинает уставать, смолкать. Немо смотрят двери. Гаснут огни. Неподвижно и мертво в далеких углах горят одинокие оставшиеся лампочки. Всюду тени, полумрак.

   Только внизу, в вестибюле, бодрствует швейцар.

   Ночь.

  

  

   Для меня ночь и день одно и то же. Иногда я совершенно забываю, что здесь есть люди, и хожу, не слыша ни голосов, ни разговора, ни звука шагов, как будто кругом пусто и молчаливо.

   Не изменяет этого ощущения и прислуга, которая приносит самовар, входит убрать комнату. На ее замкнутом лице то же, что и у всех: победителей не судят.

   Даже у горничных, этих побежденных из побежденных, торгующих своим телом в этих подлых стенах, то же отвращение к побежденным.

   ...Еще целый месяц!..

   Я долго не могу уснуть с вечера, лежу и думаю. О чем? Ни о чем. Ведь все передумано.

   Не думаю, а прислушиваюсь к темному, свернувшемуся тяжелым комком чувству одиночества и ненависти. Я теперь понимаю ощущение гадливости, почти злобы, когда встречаешь на улице просящих, плохо одетых в рванье, с сквозящим грязным телом людей. На бледных лицах их выражение готовности на все - убийство, грабеж, издевательство над мертвыми. И от них всегда пахнет водкой.

   Вот только бы подняться мне из побежденных в стан тех, кого не судят. Это - закон жизни в громадной проклятой каменной пустыне, которая бесплодно шумит вокруг.

   Я берегу свою злобу, берегу свою ненависть, как присосавшихся к груди детей.

   Стены моего номера очень тонки. Слышно, как там ходят, разговаривают, передвигают стулья, слышен малейший шорох.

   Нет, я ничего не слышу, это я прежде слышал. Для меня немы эти тонкие перегородки, как будто это холодные стены в полтора аршина толщины. Я не знаю, кто там, чего им нужно, да и не интересуюсь... Еще целый месяц!

   А я таки, верно, ослабел. Мне трудно вставать с постели, да и лень, апатия,- не хочется подыматься. Уже не мучает чувство остроты голода. Как будто я давно раз навсегда пообедал, и теперь об этом не стоит заботиться и думать.

   С вечера трудно уснуть, но когда усну, сон наваливается тяжело, темно и молчаливо, без сновидений. Стоит ровная, траурная мгла, бесконечно немая и пустынная.

   Она, положим, стоит и днем, но, обманывая себя, в ней движутся, ходят, разговаривают люди, стоят дома, светит тусклое солнце. Ровная, черная молчащая мгла.

   И вдруг среди ее немой черноты и пустоты холода голос:

   - Слышишь?

   Я вскочил с бьющимся сердцем, опираясь локтем о подушку, вслушиваюсь с расширенными зрачками.

   Окно, медленно и слабо играя фосфорическим отсветом, проступает в темноте переплетом. Загораживая, едва чудится, стоит стена. А там, внизу, я знаю, искривленное, с протянутыми узловыми сучьями дерево.

   Но не это ударило по сердцу живой, неведомой, трепещущей болью, а заглушённые, подавляемые, должно быть, сквозь стиснутую в зубах подушку рыданья, женские рыданья за перегородкой.

   Вероятно, до нее долетел шорох, когда я приподнялся, и там все смолкло.

   Я затаил дыхание, не шевелюсь. Как будто теперь вопрос жизни - не подавать о себе признака.

   Неловко, рука затекла, локоть онемел, но я все так же напряженно неподвижен, все так же не шевелюсь, удерживая дыхание.

   Тишина. Медленно течет долгая ночь. За перегородкой затаились чьи-то подавленные рыдания.

   Вероятно, там думают, что я уснул, и опять слабо, сквозь стиснутую подушку: ы... ы... ы...

   Это невыносимо. Все так же не дыша, я подымаюсь, без малейшего шороха крадусь, как вор, прикладываю ухо к перегородке. Я не знаю, кто там, знаю только, что чье-то разрывается сердце.

   И вдруг осеняет воспоминание: серо-дымчатая мгла тумана, и в ней утонул город. Только внутри вагона ярко освещено: лица, двери, потолок и чистый девичий лоб, и белая шейка, и ясные глаза.

   Да ведь это - она, это там заглушенно рыдает, она, покинутая, обобранная, с отнятой жизнью. Это она!

   Я запускаю ногти и до боли прижимаю ухо к шершавым обоям.

   Но что я могу сделать? Что я могу сказать ей? Как я могу помочь ей? Не предложить же стакан воды для успокоения.

   Должно быть, у меня хрустнули пальцы - там опять все смолкло, и медлительно царит немая ночь с фосфорическим, отсвечивающим окном.

   Я тихонько пробираюсь на кровать и, неглубоко дыша открытым ртом, прислушиваюсь. Теперь не уснешь. Буду ждать, пока посветлеет стена за окном, а в комнате проступят из редеющего мрака комод, стол, умывальник.

   Опять. Боже мой, что же это!.. Так же заглушенно, так же душу разрывающе. Нет, это не девушка, это не такие слезы, Ведь у нее все-таки впереди жизнь, ведь можно залечить рану сердца, можно снова и полюбить, и дышать, и радоваться солнцу.

   Нет, это не она. Это - и у меня мурашки холода ползут,- это - отнимающие всякую надежду старые материнские слезы.

   И я опять крадусь, дрожа, и прикладываю ухо к жестким обоям.

   Как я не угадал? Я ее никогда не видал и не увижу, но ведь она худенькая старушка, везде ходит в стареньком салопе, везде умоляет о сыне своем...

   Я знаю, я знаю эти страшные слезы.

   Так проходит ночь, и начинают проступать комод, стол, стулья... о сыне своем, приговоренном...

  

  

   Дни идут. Я не знаю, кто мои соседи. Они меняются почти каждый день. Часто номера пустеют.

   Я по-прежнему жду. Но клубок ненависти и ожесточения растаял в груди. Я опять хожу по улицам и смотрю на людей, и у каждого из них - свое лицо, свои думы, свое горе, свои слезы.

   И еще я знаю, отчего можно жить в этом огромном каменном, раскинувшемся на громадное пространство городе: оттого, что люди связаны, кровно связаны друг с другом слезами, которые в тиши ночной просачиваются сквозь стены.

  

  

   Давно меня тянуло в Черноморье.

   Ехать пароходом - это значит издали и мельком увидеть чудесные берега. Лошадьми - длинно, и постоянно будешь связан. На автомобиле - все пронесется, как сон.

   Я решил ехать на моем "Дьяволе", как окрестили его друзья. Он безответно и покорно, как лошадь, стоит, отжав уши руля, в ожидании далекого бега.

   Я прихватываю к багажнику небольшой сак с необходимым бельем и платьем, плащ, дорожную кружку и говорю провожающим:

   - При таком способе передвижения я стану вплотную и к природе и к людям. Остановлюсь, где захочу и на сколько захочу. Я все увижу, ничего не упущу, все почувствую.

   А мне отвечают, недоброжелательно поглядывая на "Дьявола":

   - Не забывайте, вы один. Заболел, разбился, будете лежать на шоссе и можете сутки пролежать. Автомобиль выскочил из-за поворота, и вам - крышка. А уж если в городах давят, так там им удержу нет, изувечит и улетит, доискивайся потом. Наконец, не забывайте, это - Кавказ, где разбои стали чем-то классическим. Приятно вам будет лежать где-нибудь под откосом шоссе с перерезанным горлом или пробитой грудью?

   Я подумал: "Нет, неприятно".

   В Новороссийске "Дьявола" торжественно вывели из багажного вагона, и, окруженный сворой скакавших за мной мальчишек, я пустил его по залитым зноем, переполненным грохотом дрогалей улицам.

   Он обрадованно зататакал, и уже далеко позади - ставшие крохотными домики города, трубы элеватора, бухта, исчерченная молом и пристанями с чернеющими всюду пароходами и парусниками.

   На крутом повороте мимо белой скалы "Дьявол" на всем ходу накреняется, почти ложится, как яхта с переполненными парусами, идущая левым галсом, потом вылетает и ложится на правый бок, огибая парапет, и, сколько глаз хватает, радостно кидается неохватимая синева моря.

   Обгоняю идущих турок в красных фесках, имеретин с кокетливо повязанными на головах черными башлыками, гремящие "дилижаны" с потными бегущими лошадьми. Прогудел низким басом автомобиль, обдал бензиновой гарью и пропал - тяжелый, серый и низкий - за поворотом, лишь мелькнули струящиеся перья дамских шляп.

   И опять навстречу скалы, горы, обожженные и лысые или в виноградниках. Проносятся беленькие дачки, ущелья, мостики, и бесконечно несется ослепительно белое полотно шоссе, торопливо извивающееся направо-налево,- вот-вот выскочит и сомнет из-за поворота автомобиль,- и, давая отдых на минутку, нет-нет и блеснет между гор нежная синева морского простора.

   Радостное, в буйном восторге не знающее меры кавказское солнце неотвратимо палит и скалы, и белую пыль шоссе, и мою голову,- всюду тени непривычно короткие и резкие, и в созвучии ослепительно, все наливая зноем, нестерпимо звенящим трещанием трещат с деревьев цикады,- кажется, голова разорвется,- и мгновенно пропадают, смолкая, когда уносятся деревья и бегут навстречу голые, скалы или парапет над глубоким пустынным провалом.

   Мой "Дьявол" исполняет хорошо свои обязанности,- сквозь татакамье в ушах свистит, и в нос, в рот врывается горячий ветер.

   "Тише, помни автомобили!"

   Он послушно сдерживается, огибая повороты, всегда таинственно несущие неожиданности, и шумящий навстречу ветер падает.

   Не знаю, отчего, но охватывает несказанное чувство радостной освобожденности. Старая ошелушившаяся кожа московских и петербургских впечатлений, эти все одни и те же разговоры, ненужная суета и тревоги сползают истрепавшимися клочьями. Погруженные в зной горы, синева, разогретые скалы, ослепительно мелькающая белизна шоссе, - хорошо!

   Вот и цементные заводы, с неряшливо развороченною вокруг белой земле, и Геленджик с чудесным морем, облезлыми, как и в Новороссийске, лысыми, каменистыми горами,- кой-где пыльно зеленеет держи-дерево да корявый карликовый дубок. По колена в пыли бродят повязанные красным дачницы и дачники с полотенцами в руках, идут на купанье или с купанья,- больше тут делать нечего.

   Пропал Геленджик, провала раскинувшаяся вокруг него каменистая пустыня; горы, строго покрытые лесами, стали кругом и далеко скрыли море.

   Шоссе петлями возносит меня к голубому небу. Лесистые отроги расступаются, и через широко раздавшееся ущелье открывается взбаламученное море голубых и фиолетовых гор. Царство дремучих лесов да зверя,- человек вкраплен, как в россыпях золотые песчинки. Я еду уже много часов и почти никого не встречаю.

   Тихо. Чуть шевелится лист вековых дубов и буков, и шевелятся по шоссе сквозные золотые тени. Но "Дьявол" не ждет, и горы то раздаются голубым морем до самого края, то сурово сдвинутся узким ущельем, и с одной стороны возносится лесистая стена, с другой - головокружительно обрывается лесистый обрыв, и шоссе тоненько белеет чуть приметным карнизом.

   Внизу - бурелом и едва видимая речушка. Но навороченные камни и широкое, теперь сухо белеющее намытой галькой каменное ложе говорят, какая она бешеная, когда хлынут с гор дождя.

   Пора и отдохнуть. "Дьявол", обжигая, дышит раскаленными цилиндрами,- не дотронешься.

   Приворачиваю к беленькому домику сторожки.

   Все то же: измученное бабье вековечное лицо, куча детей, строгое, ставшее лесным, лицо мужика. Тоскуют по "Расее".

   - В этой-то благодати да тоскуете?

   - Что ж!.. Там выйдешь за околицу, тут и пашенка, березка...- баба утерла углом платка покрасневшие глаза,- а тут зимой человека не увидишь. Надысь с коровой вожусь, а муж кирку набивает, а Нюрка, вот эта самая, за шашой зараз сидит, из цветов венки плетет, глядь, а из лесу медведь - шасть к ней. У меня ноги отнялись, а мужик только глазом делает - не ворочайся! Нюрка белая, как стена, и как держала, так держит цветочек, а медведь ее обнюхал, обнюхал, сел, почесал пузе лапой и ушел в лес.

   - Он мне и цветочки обнюхал,- говорит девочка с черными, как вишенки, глазами.

   - Одолевают?

   - Медведь тут добер. Придет ночью во двор, ежели кадка с водой - опрокинет, воду разольет, ведра раскатает по двору, погремит-погремит и уйдет. А вот свиньи, чего ни посадишь, придут, все сожрут - и не укараулишь.

  

  

   Я еду широкой долиной. Справа густые леса, слева пустыри, поросли по вырубленным местам.

   Ремни, прихватывающие чемодан, ослабели, я чувствую, как качается на ходу мой "Дьявол". Это опасно. Слезаю посреди пустынного раскаленного склоняющимся солнцем шоссе, становлю "Дьявола" на ноги и подтягиваю ремни.

   Усиливая зной, с звенящим остервенением трещат цикады,- голову начинает ломить,- и, словно надорвавшись, слабеют; тогда я слышу тишину леса, гор, чувствую, что я совершенно один.

   А солнце,- оно уже над лесом, но царственно поет: "Благословенны вы, леса!.."

   Уже сколько я еду, уже сколько впитываю торжественность этого гимна, и опять он поражает новизною и величавой необычайностью.

   И вдруг в него тоненько-тоненько, как комариное пение, вцепляется голос:

   - Авто-о-мо-о-би-иль!..

   Смутно и неясно, как во сне,- и расплывается и гаснет среди молчащих лесов, как во сне.

   Почудилось?

   Цилиндры пышут, никак не остынут, поработали-таки. Пусть отдохнут.

   И вдруг опять в этой пустыне, где ни одного человека, далекий, тоненький, глотаемый простором и лесами голос:

   - Авто-о-мо-о-би-иль!..

   Женский голос - смутный, как сон.

   Что за чудеса! Уж не галлюцинирую ли? Солнце перевалило черту зенита, стоит над лесом, уж не сможет родить кошмара, наполняя голову кровавым туманом.

   И опять:

   - Авто-о-мо-о-би-иль!..

   Неизъяснимая тревога наполняет. Ведь - никого; ни малейшего намека на жилье. Откуда же этот голос, вернее - намек на далекий девичий голос. Не отдавая себе отчета, я торопливо беру за руль все еще пышущую теплом машину, откатываю к обочине, ставлю у самой канавы.

   В ту же секунду в конце шоссе, которое без изгиба, как стрела, впилось в далекие лесистые горы, засверлило в воздухе, и через минуту, отбрасывая меня сжатым воздухом, взрывом, мутно пронесся большой серый автомобиль. Я не видел людей, он пронесся пустой, и лишь в конце шоссе просверлило в воздухе, да мимо меня все еще бежали, крутясь, воронки белой пыли.

   Верст полтораста в час! При таком ходе нельзя свернуть, нельзя предупредить, да он и несся без предупреждения,- бесполезно.

   Прислушался - вековечная лесная тишина. Встал ногами на седло, поднялся во весь рост, долго вглядывался из-под козырька ладоней, все - поросли, густые и непроходимые, а за ними синеют леса, а за ними голубеют горы. Ни намека на человеческий голос, ни намека на человеческое присутствие.

   Все равно. Я сложил трубкой руки, поднес ко рту и, набрав, сколько мог, в легкие сладкого лесного воздуха, закричал:

   - Благодарю-у-у!..

   Молчание, великое лесное молчание. И, успокаивая себя, стал возиться с машиной.

   С шоссе нигде не было свертка,- тут пустыня...

   Я вскочил, и отдохнувший "Дьявол" сразу взял хороший ход: та-та-та...

   Шоссе побежало. С четверть часа уж я на нем мог неподвижно лежать мешком с костями, и кругом валялись б