Серафимович Александр Серафимович - Скитания

жж этто!..

   - Лешенька, родимый мой!

   Мирон ушел в угол возиться с мышами. Антон Спиридоныч сопел, затягиваясь толстой, как бревно, самодельной папироской.

   - Теперь везде пошли фонари газовые, не могут коптеть; прежде керосиновые, так коптели.

   Девушка все с теми же собачьими глазами, так же торопливо и нервно, как будто заразилась от Алексея, дергалась, вздрагивая, оглядывалась и все потирала маленькие озябшие в кольцах руки, насилуя перехватывавшие горло спазмы.

   - Я все... все... Алексей Матвеич... господи!.. Да разве...- и, судорожно схватив, поцеловала Алексею руку, а тот залаял захлебывающимися звуками, прижимая лицо к столу.

   - Лешенька, да господь с тобой... Дай-ка я тебе чайку налью... Умыть тебя с глазу ужо... Родимый ты мой!..

   Алексей Иваныч, рассолоделый от водки, говорил, заплетаясь:

   - Ошибка в хвальшь не ставится... Вот, Грунька, так-то с тобой... Учись... Что ты и что я?! Чтоб духу твоего не было... Хочешь жить?!. Па-аскуда!..

   А у нее сияли бесконечной добротой и счастьем глаза.

   - Вы бы легли, Алексей Иваныч,- я вам постельку приготовила.

   А около дяди Федора сидела совсем уже другая. Она гордо встряхнула заколыхавшимися на шляпе перьями; на щеках нагло кричал яркий румянец; презрительно сузила глазки, не спеша, умело надевала на маленькие руки с кольцами длинные перчатки.

   - Я, папаша, пойду... Кавалер на автомобиле обещался,- не выношу извозчиков. Не хочу, чтобы сюда шофер зашел,- воняет, и подвал совсем.

   - Ну-к что ж... Ладно.

   У Марфы Ивановны густо надулись покрасневшие щеки.

   - Скатертью дорога.

   Дядя Федор пошел за девушкой проводить, а она шла, презирая, как королева, шевеля перьями, и лишь кивнула Алексею.

   Алексей поднялся, холодно оглядел всех.

   - Эх, слепота вы все, темь! Из вас на борьбу и лыка не сошьешь. Подвал подвалом и есть. Сдохнете тут. Туда вам и дорога...

  

   В летнее время ребятишкам рай. Чем свет Анька подхватывает маленького под животик и, перегнувшись назад, как кошка котенка, вытаскивает наружу, а он, весь обвиснув, выжидательно молчит. Сенька с голым животом ковыляет вслед.

   Старое корявое дерево, на памяти которого, где теперь стоят покосившиеся уже дома, расстилался когда-то пустырь, зеленеет скудными листьями по растопыренным почернелым ветвям. Прилетают воробьи, приходит, выгнув спину, кошка, и ребятишки без умолку чирикают в жидкой, слегка шевелящейся по земле тени.

   У Мирона в теплое время торговля идет отлично. Только случилась история с Васькой.

   Пришел как-то Васька вечером и на вопрос Мирона заложил руки в карманы и нагло сказал:

   - Нету денег... не торговал...

   Мирон рот разинул:

   - А-а?

   Потом, придя в себя и вытаращив глаза, спросил:

   - А мыши?

   - Полицейский заарестовал.

   Васька нагло не вынимал рук из карманов. Мирон подскочил, сунул к Васькиному рту нос, потянул: от Васьки густо несло водкой. Мирон молча размахнулся и ударил по лицу. Васька, не вынимая рук, поддал ногой в живот. Они сцепились, повалились на пол, и Мирон почувствовал, что сила у сына.

   Ночью Васька ушел, захватив двадцать лучших мышей, и уж больше не возвращался,- так и канул. Говорили - открыл свою мышиную фабрику, а другие говорили, что спознался с хулиганами. Отец проклял, но изредка, ворочаясь в субботу вечером, когда доносился сквозь уличный шум благовест ближайшей церкви, спрашивал:

   - Не приходил Васька?

   На что неизменно и зло Марфа отвечала:

   - Жди,- в остроге небось устроился.

   А Мирон, помолчав, с гордостью говорил:

   - Не пропадет: мышь выручит... По крайности, рукомесло за плечьми.

   Осенью, когда пришла сырость и на землю скучно валил мокрый, сейчас же таявший снег, бог прибрал у Мирона маленького, и всем на кухне стало недоставать этой вечно мокрой, завязанной на спинке узелком рубашонки и голенького посинелого зада, торопливо пересаживавшегося на холодных каменных плитах. Прежде его как-то не замечали или сердились, когда он попадался под ноги или делал лужи на полу, а теперь точно подвал опустел, и кто-нибудь нет-нет и скажет:

   - Ванятки-то нету.

   Мирон сам нес гробик, шагая по липкой грязи на мостовой, и ветер шевелил его волосы и холодил сухие глаза. Посыпалась земля на маленький тесовый гробик. Мирон ударил шапкой оземь.

   - Эх, Ванятка, не пришлось нам с тобой пожить, похозяйничать. А я б уж тебе не пожалел, достал бы мыша настоящего, фараонова... жил бы ты припеваючи... сыночек ты мой!..- и заплакал.

   А когда воротился, позвал Аньку и велел надеть на Сеньку свои старые, изорванные сапоги, обрезать и подшить, чтоб не волочились, старые штаны.

   - Будя ему голопузому бегать: от людей срамно.

   И когда она подошла, поднял глаза, как в свое время на Ваську, и увидел ее в первый раз.

   Перед ним - тоненькая, как лозинка, девочка с зеленым личиком, на котором недетская усталость; от носа к углам губ, как иголкой, проведены морщинки; под глазами темная синева, а ресницы густые и долгие.

   - Да тебя замуж скоро отдавать, а ты рукомесла никакого не знаешь. Мышь - дело мущинское, баба к ней неспособна; это те не коров доить, тут ума положение. А тебе шить, знай иголку, и больше ничего.

   В тот же вечер Мирон отправился к знакомому трактирщику и подарил ему клетку с двумя мышами,- у трактирщика сестра содержала дамскую мастерскую. А на другое воскресенье отвел Аньку на место.

   Редко наведывалась Анька,- не пускали. А и придет, отца не видит,- если пустят, так только в воскресенье, а в воскресенье у Мирона самая торговля, и его целый день нет дома.

   - Ну, и растешь ты, девка, ишь тянешься, как вербочка на мокром месте. А все толку с тебя нету: как была дохлая, так и посейчас. Ну, как?

   И начнет Марфа расспрашивать про житье, а сама сунет пирожок, либо вчерашнюю котлету. Девочка нехотя, застенчиво ест, и только и слышно от нее: "нет"... "так"... "ничего"... А на лице усталость, и под глазами - глубокая недетская синева - не то от густых ресниц, не то от чего другого.

   Сидит, смотрит и молчит - и не хочется уходить от родимого места. Все знакомо до последней пылинки. Та же рассевшаяся печь, те же полки, посуда на них, бархатисто-зеленая плесень у кровати. С потолка смутно падает знакомый гул, - должно быть, на рояле. В тупичке дядя Федор истово крестится, доносится его привычный шепот, и глядит, не отвечая, красный глазок лампадки.

   А у себя на кровати сидит Алексей Иваныч, лохматый; расстегнутый ворот отвис, и грудь вся в черных космах.

   Перед ним - траурно коптящая лампочка, с зазубренным горлышком недопитая полбутылка и Груня, с вздернутым носиком, с голубыми глазами.

   Алексей Иваныч качает босой с большими желваками ногой, и Аня слышит знакомое:

   - Грунь, а, Грунь, брось ты меня.

   - Бросьте вы меня, Алексей Иваныч.

   - А?.. Какая моя жизнь?.. Что я?.. Пень обгорелый...

   Груня стоит перед ним, толстенькая, коротенькая, как тумбочка при панели, с добрыми морщинками у глаз, бесконечно сияющих, в которых - незамутненное, без пятнышка, голубое небо.

   Он глядит на нее, и глаза наливаются кровавой злобой.

   - Бррось!!

   И все тем же бесконечным самоотвержением и радостной готовностью полон ее голос, который - как бы продолжение ее голубых глаз.

   - Бросьте вы меня, Алексей Иваныч... За вас всякая пойдет и с деньгами... А я вам, Алексей Иваныч, буду помогать... на глаза не буду показываться, буду присылать...

   Отливает тугая волна от коротко и жутко бьющегося сердца, и, передохнув, говорит Алексей Иваныч:

   - Жалко мне тебя, Груня, вот жалко... и неизвестно почему... Убил бы вот... одним махом... и больше никаких... пикнуть не успеешь... цокнуть по башке... сверху ррраз!..- он сжимает туго огромный, в черных мозолях, волосатый кулак,- одна шея останется, больше ничего... а вот жалко... бросить... Глянешь, и сердце отойдет, как растает... Жалко бросить, и бить-то я тебя до дела не могу... а придет время, убью... Быть мне на каторге...

   Она стоит перед ним с сияющими глазами.

   - Убью я тебя когда-нито, Грунь...

   У нее сияют глаза.

   Вечером придет Мирон, непременно спросит:

   - Была Анька?

   Марфа осерчает:

   - Ну, была. Замуж тебе надо ее отдавать.

   - А что ж! Это мы можем и даже с превеликиим. Это мы оборудуем одним духом, была бы охота. Мышь, он не выдаст. Приданое - изволь: обнову али там шляпу, али хвальшивую косу на голову - раз плюнуть, потому она животная понимающая и с образованием.

   По утрам, как всегда, Мирон с мышами выходит за ворота,- все то же, те же дома, трактиры, улицы. А за улицами, такие же знакомые, другие улицы, знакомые площади, дома, магазины, трактиры.

   С некоторых пор его преследует, точит странная мысль о "веселом месте".

   Веселое место!..

   Он сам не умеет сказать себе, что это, и никогда не говорит об этом вслух, потому что начнешь говорить словами, выходит чудно, но смутное ощущение, скорей ожидание, никогда не гаснет, точит. Где оно? Какое оно? И как к нему пройти? И будто туда - тесные и узкие переулочки и со всех сторон высокие слепые, без окон, стены...

   Глянет Мирон: по знакомым улицам снует народ; гудя, с грохотом переходят на стрелках и, роняя синие искры, бегут полные людей трамваи; гукают проносящиеся автомобили. И надо торговать мышами, и никто не может сказать, да и не спрашивает он, да и знает - нет такого места.

   Стал попивать Мирон. Выпивал он и прежде, но прежде выпивал весело, деловито - должность такая, с хорошими людьми встречался, зазовут в трактир, угостят, отказаться нельзя.

   Теперь же запивал тяжело - самому себе не в радость.

   Если приходил домой с красными глазами, дико, до бесчувствия порол Сеньку неизвестно за что.

   Если же насилу влезал, толкаясь о притолоки, выписывая мыслете, значит, был в отличном расположении духа. Вытаскивал баранки, угощал орехами и поил Сеньку водкой. Целую ночь пел песни, а чтоб не слыхать было и чтоб не серчала Марфа, ложился на кровати лицом в армяк, забирал армяк в зубы и пел глухим, задавленным голосом: "Ма-ату-ушки, го-о-лу-у-буш-ки-и..." - а Сенька спал, положив голову на стол возле бутылки.

   Как-то Мирон пропал. Сенька слонялся по кухне, смотря, как умел, за мышами, и Марфа его подкармливала. Все-таки половина мышей подохла и разбежалась.

   Под конец Сенька лег на кровать, уткнулся в тряпье и стал тянуть однообразно и тоскливо:

   - Па-па-ня-а-а-а...- однообразно, тоскливо, как голодный волчонок на околице.

   Чернеют занесенные снегом избы; ни огонька, ни собачьего лая. И оттого, что в пустынном воздухе мертво, еще более одиноко, заброшенно тянет, подняв усталую мордочку, брошенный волчонок:

   - Па-па-ня-а-а-а!.. ы-ы-ы...

   Явился Мирон через неделю. Сенька глянул и завыл пуще: Мирон был в опорках вместо сапог, а вместо одежи лохмотья, и под глазами густые фонари.

   - Ну, чего воешь, паршивый!..- и ударил, но вяло, как будто устал.

  

   Что бы ни случилось в полуподвале, какие ни приходили события, казалось, все укладывается в определенный закономерный порядок, - так и следует тому быть. И продолжают жить по-прежнему, не останавливаясь, не оглядываясь, изо дня в день.

   Но случилось событие, которое легло рубежом, которое переломило жизнь надвое - до и после, точно потемнело с тех пор. И все было просто.

   Отворилась дверь, просунулся с оттопырившейся сумкой и синим кантом почтальон и сказал строго:

   - Марфе Ивановне Козыревой.

   И, нащупав ногой, спустился по ступеням,- со свету темно в полуподвале.

   - А? Кого надо?

   - Марфе Ивановне Козыревой.

   - Я самая.

   - Чего же молчите? Одна вы, что ль, возиться тут с вами.

   Подал письмо и сердито ушел.

   Повертела письмо Марфа Ивановна, поудивлялась, откуда бы это - не получала ни от кого писем,- сунула под подушку и опять продолжала возиться с потным лицом около пышущей плиты.

   Только когда проснулся к вечеру Антон Спиридоныч, надел железные очки, долго смотрел и сказал хрипло:

   - Из тюрьмы.

   Марфа обомлела, а он начал читать:

  

   "Мамаша, судьба моя конченная, только вы не убивайтесь, потому, снявши голову, по волосам не плачут. Хотел вас повидать, да не дают свидания. Скоро меня отсюда увезут, и вы себя даром не убивайте. Меня... (несколько строк заляпано черной краской)... просил прокурора. Прощайте, мамаша. И до последнего воздыхания буду об вас помнить.

  

   Марфа обезумела и кинулась к господам. Там сказали, что ничего сделать нельзя. Раза два ее отпускали, и она бегала по всем учреждениям, где могла. Но всюду было чуждо, холодно и равнодушно. Никто ничего не знал, одни посылали к другим, и все явно старались сбыть ее с рук с ее горем, слезами и приставаниями,- у всех было свое.

   Точно потемнело в полуподвале.

   - Понимаем... за нас за бездомных...- говорил Алексей Иваныч.

   - Конечно, хочь бы мышом дозволяли заниматься, все-таки не так скучно, занятие. Да и, сказать, рукомесло, за плечьми не носить - с завода выгнали, мышь прокормит. Это как сказать...

   - Жалко,- прохрипел Антон Спиридоныч.- Конечно, противозаконно, нечего говорить, а жалко. И то сказать, сто тысяч десятин, да на Кавказе, да в Азии, не всякому понравится. Д-да, для других себя не жалел...

   И не потому, что Марфа была на положении полухозяйки, а болело у всех где-то в глубине. Каким-то близким и родным чуялся этот парень, постоянно мучимый беспокойством и торопливостью. Уже не придет, не сбросит торопливо потертое пальто и засаленный картуз, не станет, обжигаясь, хлебать из пегой чашки, совсем не отдавая себе отчета, что делает, думая о своем, не принесет живых, вчуже странно волнующих рассказов с воли.

   С тех пор не узнать Марфы. Уже забыла и думать о городовых, дворниках, приказчиках из мясной, Стала худеть и сохнуть и, как черничка, всегда в черном. По-прежнему торопливо возится у жаркой плиты с бледным и потным лицом, отдаст горничной блюдо, урвется и торопливо и горько, сердце разрывающими слезами поплачет, а там опять кипящие кастрюли, дымящиеся горячим маслом обжигающие руки сковороды. И опять в передышку поплачет.

   И не к кому пойти, некому обнадежить, сказать слово утешения - у всякого свое. Да и не ждет и не думает об этом Марфа.

   Но когда за занавеской не бубнит пьяный голос: "Стань на одну ногу... как раки ходють",- Марфа, подняв заплаканные глаза, неизменно встречает радостно сияющие глаза Груни. И хотя нет такого утешения и не высушить материнских слез, все же с благодарностью глядит Марфа на Груню, на ее вздернутый носик, на круглое чудное лицо, цвета дубленой кожи, освещенное сиянием чудесных глаз.

   И ничего особенного она не скажет, скажет лишь:

   - Марфа Ивановна, родная вы моя... ну, куда же денешься... Господь оглянется, его воля... И не ждешь, ан счастье обернется, да ласка, да удача... Так-то и мой Алексей Иваныч: "Убью да убью",- а оглянешься, а он любит вот до чего...

   И поплачут обе.

   И не в словах дело, не в том, что говорит Груня, а в убежденности, крепком ожидании, которое лучится от ее слов и от глаз, от всей ее фигуры.

   День за днем проходит, а для Марфы как будто все тот же страшный день, когда отворил дверь почтальон и, щупая ногой ступеньку, сказал громко и начальнически:

   - Марфа Ивановна Козырева здесь?

   Днем перестали отпускать господа Марфу,- нельзя же без обеда сидеть, а вечером все учреждения закрыты, да и отовсюду стали ее гнать - надоела, а бросить место не в силах - все здесь напоминает Лешеньку, и здесь она в последний раз его видела. Как живой, он стоит перед ней, торопливо сбрасывает пальто, картуз и торопливо, оглядываясь и не зная, куда деть, говорит, а щеки - землистые, ввалились, и нос востренький. И плачет Марфа Ивановна.

   Одно утешение осталось у Марфы. Уберется с обедом, с посудой и потихоньку урвется из дома. Сядет на трамвай и проедет к тюрьме. А тюрьма стоит, вся в огнях, и ослепительно все заливают кругом электрические фонари.

   Кругом спешит публика, звонят трамвайные звонки, несутся лихачи, спотыкаясь спешат извозчичьи лошаденки, а Марфа стоит одна, зажимая в комочек свернутый платок, и плачет, поминутно утираясь, и среди бесчисленных окон выискивает одно дорогое окно. Их множество, и все они одинаково освещены, и ни в одном никого не видно.

   Она выберет какое-нибудь одно и стоит, и ждет, и утирает неудержимые слезы.

   В городе много тюрем, но ей кажется, что именно в этой тюрьме сын. В тюрьме множество окон, но ей кажется,- именно за этим окном сын. Долго стоит и смотрит, потом уезжает.

   А дома достанет измятый, протертый по складкам листок, накрест промазанный чем-то желтым, и просит:

   - Антон Спиридоныч, родной мой, почитай ты мне.

   - Да и читать-то там нечего.

   Все-таки надевает железные очки, откашляется и хрипло начинает:

   - "Мамаша, судьба моя конченная... Любящий сын Алексей".

   Он снимает очки, а она глотает слезы и тщательно прячет письмо,- больше писем не приходило. И кажется ей прежняя жизнь такой, что счастливее и светлей не бывает и в хоромах.

  

   Глаша, усталая, спала крепко и не могла проснуться, а по крыше кто-то гремел железными листами, не переставая.

   "Господи, чтой-то?! Али Антону Спиридонычу нужно пиво?" - думала она и знала, что думает во сне,- но железными листами так нестерпимо гремели, что необходимо было проснуться, а проснуться не могла, стала дрожать в холодном поту и просить: "Будет... ну, будет..."

   На крыше, не уставая, гремели железом.

   Она собрала все силы, перестала дышать и... поднялась на локте, дико глядя широко открытыми глазами: возле горой лежал Антон Спиридоныч, неподвижной страшной горой и, не переставая, лопотал: "Лла-ла-лла-ллл..."

   Дядя Федор клал на полу возле кровати поклоны, глядя на красный глазок лампадки:

   - ...блудущих, путешествующих и всех православных христиан спаси и помилуй!

   - Господи-и!! - пронзительно закричала Глаша.

   Дядя Федор положил последний поклон, поднялся и заглянул в лицо Антону Спиридонычу.

   - Эх, сердешный!.. Язык отнялся... Надоть воды...

   Глаша, не переставая, отчаянно кричала пронзительным голосом.

   - Да ты что раздираешься...- закричала Марфа,- господ побудишь...

   Но глянула на Антона Спиридоныча и часто закрестилась.

   - Свят... свят... свят...

   В потолок равнодушно глядел из-под полуспущенного неподвижного века остановившийся глаз; другой глаз беспокойно и торопливо моргал и все скашивался, ища Глашу.

   А она кричала:

   - Господи!.. Ну, куда я теперь с тобой, с Иродом?.. Не написал духовного... Побираться, что ли?.. Да что я за несчастная!..

   Она выла, а на Антона Спиридоныча лили воду, растирали, но все так же равнодушно из-под мертвого века глядел неподвижный глаз, а другой торопливо, беспокойно моргал, и по небритой, щетинистой с проседью щеке ползла, цепляясь, тяжелая слеза, и стояло:

   - ...Ллла-лла-лла-ллл...

   К концу недели Антону Спиридонычу стало лучше. С помощью Глаши он мог перейти до стола в кухне, все так же глядя перед собой неподвижно равнодушным глазом, волоча ногу, и левая рука висела, как плеть.

   Теперь Глаша с утра до вечера бегала на поденную, а когда ворочалась вечером, только и слышался ее крикливый голос:

   - Идол толстый! Корми его... Сам и ходить не может, а жрет в три утробы... Жизнь мою заел... Не умел сдохнуть вовремя.

   А он жалобно оправдывается:

   - ...Лла-ллла-лла-ллл...

  

   За кухонным столом, покрытым штопаной скатертью, как и бывало, чаевничают со своим чаем-сахаром.

   Прихлебывает Мирон с горячего блюдца, и нос у него красный. Тут же, шмыгая отцовскими сапогами, загоняет Сенька мышей в ящик,- и всего-то их с десяток. Только и осталось у Мирона - что Сенька да горсточка мышей.

   Привела Глаша и Антона Спиридоныча. Он тащит ногу, рука висит, глаз мертвенно неподвижен, а другой, живой, любовно ощупывает всех за столом, и трудный, неслушающийся язык ласково и настойчиво лопочет:

   - ...Ллл-лла-лла-ллл...

   - Ну, садись, толстопузый Ирод!.. И когда только околеешь, окаянный, нет на тебе износу...

   По обыкновению чашку за чашкой терпеливо пьет без сахара, отирая взмокшее лицо, дядя Федор, как бы говоря всем своим видом: "Ну-к, что ж, ничего... ничего... почаевничаем, милые... всяк злак на потребу". И дочка возле. Она теперь часто наведывается, но без шляпы, в платочке, испитая, и с желтыми пятнами. Уже не приезжает на автомобиле, а когда приходит, просит, чтобы другие не слыхали:

   - Папаша, вы уж достаньте мне еще чего-нибудь из сундука, а то обносилась до того...

   Дядя Федор почешет в затылке.

   - Эх, доченька!

   И лезет в заветный сундук, а в сундуке-то на донышке, не прибавляется, а убавляется,- все повыудила дочка. И хоть по привычке в нитку тянется дядя Федор, понимает - не к свадьбе дело.

   С ласковыми, тихо сияющими голубыми глазами пьет чай Груня почернелым от выбитых зубов ртом, и одно опухшее веко у нее вывернуто.

   Только Алексея Иваныча нет, пьянствует и редко заглядывает домой, а завернет - страшно становится в полуподвале.

   Тихонько прихлебывают горяченькую водицу; изредка перекидываются словом, как будто сердцем все пережито и для слов ничего не осталось.

   - Ухи бычьи нонче как подорожали!

   - Страсть...

   - Варишь-варишь - и нет ништо, как тряпки...

   Сенька тихонько сидит в углу на каменном полу, и молча, запустив палец, ковыряет дыру надетого отцовского сапога; мальчик умеет молчать,- его голоса никогда не слышно.

   С потолка глухо, как дальний гул по мостовой, падает,- жиличка на фортепиане обучает учениц, и этот глухой, тяжелый, неустанный гул наполняет кухню и тупички, замирая в толстых стенах.

   - Под музыку,- говорит Мирон, громко схлебывая с блюдца.

   Опять молча тянут, обжигаясь губами, и без конца подставляют под самоварный кран разных мастей чашки, но все до одной пузатые.

   И опять кто-нибудь скажет:

   - Сказывают, дом об двадцати этажов супротис нас будут строить.

   - Как же на него лазить?

   - Известно, на машине летать будут.

   - Так господа летать будут, а прислуга?

   Опять молчаливое схлебыванье. А Мирон подумает, вспомнит, допьет чашку и, пока набегает из крана, скажет:

   - Не, острог будут строить, для острожного помещения.

   Мирон принимается за чашку, а уж из всех углов поползла темная, всегда таящаяся, неумирающая тоска.

   - Господи, хоть бы одним глазком на него глянуть. Где он теперь, родимый?

   И всхлипнет, и утрет краем фартука налившиеся слезами глаза. Не узнать Марфы Ивановны - худенькая, сухонькая стала.

   И всем близка ее боль.

   - Господь терпел и нам велел,- говорит Мирон, наливая девятую чашку: уже пот давно, как бисером, осыпал красный нос.

   - Куда же терпеть-то,- вскипает Глаша,- ну, я терпела, терпела, вот дотерпелась себе на шею эту требуху, корми теперь его... Докуда же терпеть-то?!

   - Жалуются люди, а разве угадаешь. Вот бы на свет божий не глядел, а вот солнышко выглянет, и-и... ласковое!..

   И поглядела Груня на всех голубыми глазами, застенчиво улыбаясь.

   - А почему такое, Груняха, у тебя морда подбитая? - спросил Мирон и пошевелил бровями, чтобы не попал пот в глаза.

   Дядя Федор вытер зажатым рукавом лицо и, закинув руку, шею и затылок:

   - Так-то пустынник один жил в лесу... обнаковенно спасался. Да, святой жизни. Ну, хорошо! Прознал бес про это дело. Вкинулось в одну душу - искусить.

   - Эта их самая занятия,- подтвердил Мирон.

   - Да ну тя с бесями - и без них тошно,- сказала Марфа Ивановна, вытащила истрепанный, и слов не разберешь, листок и глядела глазами, в которых слезы:

   - Лешенька!..

   - Тятька, исть хочу,- сказал Сенька, стоя по колено в отцовских сапогах.

   Над городом глухо шумело, должно быть, готовилось что-то, только никто не знал в подвале - что.

  

  

   У холодного моря. Впервые, с подзаголовком "Из книги "Жизнь моя и моих предков. Записки Ципляева",- журн. "Современный мир", 1909, кн. 5.

   Это произведение носит автобиографический характер: в нем Серафимович описывает свое пребывание в ссылке на Севере, сначала в г. Мезени, а затем в Пинеге, с 1887 по 1890 год.

   "Был выслан на Север в административном порядке - за составление прокламации по поводу неудачного покушения на Александра Третьего.

   В повести вывел живых людей - товарищей по ссылке, с которыми жил в коммуне. Под кличкой "Патриций" обрисовал я студента Петербургского университета Шипицина. "Француз" был студентом Московской Петровско-Разумовской с.-х. академии (нынешней Тимирязевки). Акушерку звали Анна Семеновна. Она умерла в Сибири приблизительно в 1928 году. Под фамилией "Основа" выведен в рассказе мой пожизненный друг Петр Анисимович Мосеенок (Моисеенко), организатор исторической Морозовской стачки орехово-зуевских ткачей. Жену его - тоже ткачиху - звали Екатериной...

   В повести нет ничего сочиненного. Мной почти фотографически дан быт ссылки 80-х годов. Выводил я живые портреты. Сам я в ту пору был таким, как в повести,- рыхлым и несколько сентиментальным начинающим автором" (А. С. Серафимович. Собр. соч., т. IV, М., ГИХЛ, 1947, стр. 478).

  

   В номере. Впервые - "Новый журнал для всех", 1910, No 17, март.

   Рассказ автобиографичен. В нем отражены впечатления и переживания автора, прежде всего относящиеся к его первому приезду в Петербург, но, по заключению исследователей его творчества, и некоторые факты и наблюдения, сделанные автором в более поздние посещения им и Невского проспекта, и петербургских гостиниц. Сам автор время написания рассказа предположительно относит к 1904 году, а то, что рассказ не сразу попал к читателям, объясняет так: "Какой интерес и какой смысл имело для буржуазных редакторов самих себя высечь моим рассказом о том, как преступно равнодушен был режим к дореволюционному писателю, как держали его в вечном страхе за завтрашний день. Никто не хотел печатать. Рассказ долго лежал у меня в архиве".

  

   Скитания. Впервые - газ. "Речь", 1913, 17 сентября - "Дьявол", "Наваждение", "Украинцы" (под заглавием "Про белого бычка"): 22 сентября - "Золотая полоска"; 1 октября - "Раб"; "Ночлег" - Собр. соч., т. V, "Книгоиздательство писателей в Москве", 1913.

   В основу произведения легли впечатления писателя от путешествия по Кавказу на мотоцикле. 24 июля А. С. Серафимович выехал из Новороссийска в сторону Геленджика и, сделав по побережью Черного моря более тысячи километров (Геленджик, Туапсе, Сочи, Гагра, Гудауты, Красная Поляна, Абхазия), 18 августа вернулся в Новороссийск.

  

   Странная ночь. Первая публикация не установлена. Вошло в Собр. соч., т. V, "Книгоиздательство писателей в Москве", 1913.

  

   Мышиное царство. Впервые, под заглавием "В мышином царстве" - журн. "Русское богатство", 1913, кн. 4, апрель.

   "Типы - сборные. Кое-что написано по рассказам, кое-что сам наблюдал,- говорил писатель об этом произведении.- До Октября в городах жило много людей с неопределенной профессией, вроде моего "фабриканта мышей". Большею частью - это были бедняки, боровшиеся всю жизнь с нуждой. Жили они в подвалах, в темных и сырых углах. У них был узкий мещанский кругозор: перед богатыми и сильными они готовы были ползать на коленях. Жили они в тусклом, как их подвал, мире мелких дрязг и сплетен, полные суеверий, измученные заботами о хлебе насущном. Это была мышиная возня, подлинное мышиное царство... После революции такие элементы постепенно исчезли. Лучшие из них, не испорченные окончательно старым режимом, перестроились и взялись за честную и нужную работу. Часть же пришлось принудительно приучить к труду и полезной деятельности" (А. С. Серафимович. Собр. соч., т. VI, М., ГИХЛ, 1948, стр. 432-434).