Суриков Василий Иванович - Письма В. И. Сурикова

х двадцать пять лет" (No 228).

   Письма конца 80-х годов отражают тяжелое душевное состояние художника. Глубоко трагичным воспринимается письмо к брату с припиской "прочти один" от 20 апреля 1888 года (No 79). Оно написано в связи со смертью жены. Печальная тема - смерть любимого человека - долго звучит в письмах к родным. Начатая Суриковым в 1888 году работа над картиной "Исцеление слепого Иисусом Христом", в период душевного смятения, упоминается им впервые в письмах 1892-1893 годов. В дальнейшем, отвечая В. А. Никольскому на вопрос, где эта картина находится, коротко сообщает: "Она у меня" (No211). Можно предполагать, что произведение, которое оставалось у художника до конца жизни, имело для него особый смысл, поскольку создание его было связано с глубоко личными тяжелыми переживаниями после смерти жены. Возникшая в то время мысль навсегда расстаться с Москвой и переехать на родину, мысль, не покидавшая его и в последующие годы, остается неосуществленной. Но по настоянию родных летом 1889 года он уезжает на полтора года в Красноярск, где в его состоянии происходит перелом. Написанная на родине картина "Взятие снежного городка" способствует его возвращению к искусству. Здесь, в Сибири, возникает новый замысел - написать картину "Покорение Сибири Ермаком". Впоследствии, в 1909 году, Суриков писал: "Идеалы исторических типов воспитала во мне Сибирь с детства; она же дала мне дух, и силу, и здоровье" (No 207). Связь художника с Сибирью оставалась всегда, и в то же время для творчества художнику необходима была Москва.

   С 1890-х годов Суриков усиленно начинает интересоваться своей родословной. Он запрашивает из красноярского архива материалы о своих предках. Гордясь своим происхождением из потомственного казачества, еще в 1881 году, в год окончания картины "Утро стрелецкой казни", в официальном письме редактору "Художественного журнала" он делает заявление о своем происхождении от казаков, опровергая ошибочную версию происхождения его от ссыльных стрельцов. В 1903 году, вторично, в письме редактору "Журнала для всех" в категорической форме пишет о том же, придавая этому письму характер документа, оставляемого им "для будущего". К вопросу о своем происхождении художник возвращается и в дальнейшем, обдумывая новые замыслы.

   После 1890 года поездки Сурикова в Сибирь становятся систематическими вплоть до 1914 года. Его тянут туда и родные места и поиски материалов для новых произведений.

   11 декабря 1891 года Суриков пишет: "Я начал "Ермака"" (No 96). Эта картина была, по-видимому, любимым произведением художника, что в большой мере определялось его ощущением личной, кровной связи с Сибирью. Об этой картине в письмах сохранилось сведений больше, чем о других. Здесь мы находим и фактические данные, и отношение автора к ней, выраженное подчас очень эмоционально.

   В письмах к родным проскальзывают в это время нотки тщеславия. Ему нравится признание в художественном мире, приглашение на обеды к официальным лицам, аплодисменты при его появлении в среде художников, "пожалование" орденов, избрание в академики. Суриков горд тем, что Люксембургский музей предлагает приобрести у него картину из русской истории: "Наконец-то помаленьку узнают, что я такое" (No 165).

   Потеря любимой матери в год окончания картины "Покорение Сибири Ермаком" омрачила радость его творческих успехов. Письмо Сурикова, впервые обращенное только к брату, наполнено скорбью. Это одно из тех писем, в которых с особой силой сказалась близость братьев и их взаимная любовь.

   После поездки на родину в 1896 году Суриков "собирается с духом", чтобы начать новую картину - "Переход Суворова через Альпы". В октябре 1895 года художник делится замыслом с братом: "Я задумал новую картину писать. Тебе скажу под строжайшим секретом: "Переход Суворова через Альпы". Должно выйти что-нибудь интересное. Это народный герой" (курсив мой. - Н. Р.), - сообщает он Александру Ивановичу (No 123). Суриков осуществляет поездку в Швейцарию, где поднимается на ледники и спускается с них. Он остается верен себе: для этюдов ему необходима натура.

   "Я поработал-таки в Швейцарии", - пишет он брату по возвращении из-за границы (No 138). Он продолжает работать с большим увлечением и напряжением в Москве в помещении Исторического музея и едет в Петербург ставить картину на выставку, которая должна открыться в марте 1899 года. Приобретение картины сразу после выставки для Музея Александра III (ныне Русский музей), дает автору моральное и материальное удовлетворение.

   Две последние поездки в Западную Европу - в 1900 году в Италию с дочерьми и в 1910 году к семье Кончаловских во Францию, а затем с П. П. Кончаловским по Испании - явились для Сурикова не только отдыхом. От поездки в Италию сохранилось всего два письма. Тем не менее они свидетельствуют о том, что художник снова глубоко воспринимал достопримечательности "Вечного города", Флоренции, Неаполя, Венеции. Но если в письмах 1883-1884 годов он не обмолвился ни одним словом о зарисовках и акварелях, сделанных им во время поездки, то в 1900 году он упоминает об этом. В письме из Неаполя художник сообщает: "Я здесь и в Венеции делаю акварели типов и видов" (No 160). По приезде в Москву он пишет брату: "Я поработал в Италии акварели. Выставлю осенью" (No 162). В этих акварелях, так же как и в акварелях, посвященных Испании, во всю мощь зазвучал колористический дар Сурикова.

   Мы не располагаем письмами из Испании и Франции, но, вернувшись в Москву и поселившись в Малаховке на даче, Суриков жалуется Кончаловским, что после Испании ему здесь скучно и холодно. По сравнению с яркостью испанских впечатлений малаховские "заборчики" показались ему бедными и серыми.

   Недолгое пребывание во Франции и посещение Люксембургского музея дало Сурикову возможность познакомиться с художниками-импрессионистами, о которых он пишет с восторгом позднее - в 1912 году: "Какие там дивные вещи из нового искусства! Монэ, Дегас, Писсаро и многие другие" (No 219). Суриков не прошел мимо достижений живописи нового времени.

   О начале работы над "Степаном Разиным" мы узнаем из его писем 900-х годов, когда он неоднократно ездит на Волгу собирать этюды. Ему нужны "типы". "Главное - пейзаж" (No 185). Волга увлекает художника ширью и простором. Эти этюды, выдержанные в светлой, легкой, красочной гамме, определили колористическое решение картины. Впервые у Сурикова в таком масштабе были развернуты просторы, насыщенные светом и воздухом.

   Вернувшись с Волги, живя на даче под Москвой, он постоянно ездит в город "поработать картину" по сделанным этюдам. В это произведение, как и в другие, вложен огромный труд. Судьба картины беспокоит художника. В иных, как бы недоговоренных словах, чувствуется, что с этим произведением связана внутренняя драма его автора: "Картина находится во владении ее автора Василия Ивановича и, должно быть, перейдет в собственность его дальнейшего потомства... Ну, да я не горюю - этого нужно было ожидать. А важно то, что я Степана написал! Это все" (No 192).

   Тревожное состояние художника сказывается в том, что после выставки 1906-1907 годов он продолжает работать над картиной, в основном - над образом Степана Разина. В 1910 году он снова возвращается к работе над ней. По настоянию Д. И. Толстого Суриков извлекает ее из Исторического музея, где она находится в ящике свернутой на вал, с целью осмотреть ее и закончить. По настоянию того же Толстого Суриков, считая, что картина закончена "и в тоне и в форме", решает отправить ее на Международную выставку в Рим. В окончательном варианте картины образ Степана Разина полон глубокого раздумья. Он приобрел не только автопортретные, но и автобиографические черты. Из биографии художника известно, что в начале девятисотых годов в период работы над картиной "Степан Разин" Суриков переживал глубокую творческую драму. Это сказалось на создаваемом художником образе героя картины, в котором отразилось душевное состояние самого Сурикова.

   Картина "Степан Разин" долгое время оставалась непроданной и при жизни художника музеем не была приобретена. Из писем Сурикова мы больше ничего не узнаем о ее судьбе.

   К мысли о народных движениях на Руси художник возвращается постоянно. Особо взволновала его появившаяся в 1901 году статья H. H. Оглоблина "Красноярский бунт 1695-1698 годов", написанная на основе архивных документов. Суриков получил не только новое подтверждение того, что его далекие предки были казаками, но узнал также, что среди них были организаторы и участники этого движения. В письмах 1901-1903, 1910 годов к брату, В. В. Стасову, П. В. Голяховскому, В. А. Никольскому отразилось глубокое впечатление, какое произвела на него эта статья. Долгое время художник был увлечен желанием написать картину на эту тему и сделал к ней два известных эскиза. Картина не была осуществлена. Мы не находим в его письмах упоминаний о задуманной картине. Но насколько конкретной и серьезной была мысль написать ее, мы узнаем из письма В. И. Анучина, содержащего исключительно ценный и интересный материал. Это письмо написано 14 декабря 1901 года Сурикову. Оно является ответом на письмо Сурикова, которое, к сожалению, обнаружить не удалось. Из упомянутого письма Анучина и письма Стасова от 4 ноября 1902 года ясно, что картина "Красноярский бунт" не могла быть написана по цензурным условиям того времени.

   О последних картинах - "Посещение царевной женского монастыря" 1912 года и "Благовещение" 1915 года - Суриков в своих письмах упоминает редко. В этих упоминаниях не чувствуется того творческого горения, которое прежде сопутствовало процессу его работы над каждой новой картиной.

   Многие письма начиная с 900-х годов адресованы Кончаловским. Появление зятя - художника П. П. Кончаловского, любимых внуков внесло в жизнь Сурикова, а следовательно в его переписку, новое содержание. Эти письма касаются большей частью семейных интересов, наполнены нежностью и лаской к детям. Суриков активно интересуется творческой работой Кончаловского. В письмах к брату продолжают звучать постоянные мотивы: беспокойство о нем, желание приехать на родину. Он снова делится с Александром Ивановичем мыслями о переезде в Красноярск - видимо, такое желание не оставляло художника до конца жизни.

   Приходится глубоко сожалеть, что в письмах мы не находим сведений ни об одном из автопортретов, написанных художником, ни о работе над такими выдающимися образцами портретной живописи, как, например, портрет доктора Езерского или "Человек с больной рукой". Сведений о портретах, над которыми работал художник, крайне мало.

   Суриков никогда не занимался педагогической деятельностью. В письме 1901 года директору Московского училища живописи, ваяния и зодчества кн. А. Е. Львову, в письме 1908 года брату и других говорится, что художник категорически отказывается от преподавания в Училище, как неоднократно отказывался от профессорства в Академии художеств. "Я... считаю для себя, как художника, свободу выше всего" - это признание очень характерно для Сурикова (No 164). Однако в ряде сделанных им критических замечаний художникам С. Д. Милорадовичу и А. Г. Попову сказывается последователь чистяковской системы преподавания. Эти лаконичные указания носят в высшей степени конкретный характер. Интересны также мысли, высказанные им в письме к П. П. Кончаловскому, касающиеся значения опыта монументальной росписи для молодого художника.

   Большое место в жизни Сурикова занимала музыка, о чем говорят многие строки его писем. Обладая большой музыкальностью, он постоянно ощущал потребность бывать в опере, в Петербурге и Москве, несмотря на всю свою занятость работой над картинами и этюдами. Во время заграничной поездки в Милане в театре Ла Скала он слушал оперу Мейербера "Гугеноты". Ярко описано в письме к П. М. Третьякову впечатление, полученное им в Париже от оперы "Генрих VIII" Сен-Санса. Незабываема сила, с какой художник в письме к П. П. Чистякову описывает чувства, охватившие его при звуках "чарующего" органа в соборе Парижской богоматери.

   Суриков не прошел мимо такого значительного явления в музыкальной жизни, как гастроли Иосифа Гофмана, приехавшего впервые в Россию в 1895 году девятнадцатилетним юношей. Тогда уже художник предсказал пианисту великое будущее. Гитара была другом, любимым инструментом Сурикова, к которому он обращался в минуты отдыха - один или привлекал к участию в домашних концертах своих приятелей - гитаристов. Музыкальность Сурикова своеобразно преломилась в его живописном творчестве, в умении ввести в композицию то "хоровое" начало, которое, по словам В. В. Стасова, роднит эмоциональный строй произведений художника с операми М. П. Мусоргского.

   Письма Сурикова позволяют в какой-то мере пройти вместе с ним его творческий и жизненный путь, начиная с юношеских лет, полных радужных надежд и веры в свое призвание художника, до трагических дней угасания жизни. Они содержат много сведений о личной жизни Сурикова. Бессмертным творениям художника в переписке уделено сравнительно немного места. Тем не менее непреходящее значение этих писем в том, что мы узнаем непосредственно, со слов самого художника, о работе его над своими произведениями. Они помогают понять, как его напряженные раздумья претворялись в художественные образы с глубоко философским содержанием, "с затрагивающим смыслом".

   В исторических эпопеях Сурикова отразилось его понимание народа как движущей силы истории, а также понимание того, что события прошлого, к которым было обращено его творчество, не прошли бесследно для настоящего. В настоящем же он сумел "угадать" - "указание на будущее" (выражение Белинского). Эпоха Сурикова - преддверие революционных бурь - подтвердила, что раздумья художника были направлены по верному пути.

   Мастер мирового значения, Суриков, прежде всего, сознавал себя русским человеком и национальным художником. В письмах разных лет, по разному поводу, лаконично, но весьма определенно, выражена его любовь к отечественному искусству. Суриков очень хочет, чтобы его земляки-красноярцы осмотрели галерею Третьякова, высоко и верно оценивает деятельность этого собирателя, систематически присутствует на открытии выставок произведений русских художников. Он сожалеет, что музеи Москвы и Петербурга не дают картин на Всемирную выставку в Париж - "так что мир не будет знать, что у нас есть национальное искусство" (No 157).

   Сильное, глубокое, волнующее впечатление производят его письма на тему о национальном искусстве, написанные в конце жизни. В этих письмах - забота о народе, для которого создаются произведения искусства. Он пишет, что только после реэкспозиции Третьяковской галереи 1913 года зритель получил возможность "видеть все картины в надлежащем свете и расстоянии" (No 241).

   "Вкусивший света не захочет тьмы" - так заканчивает Суриков свое открытое письмо в редакцию газеты "Русское слово" 31 января 1916 года, написанное им за месяц и шесть дней до кончины (No 241). Это письмо - завещание великого художника, тревожащегося о судьбе национальной школы русского искусства, школы, в создание которой вложен его талант и его доля самоотверженного полувекового труда.

  

  

   Со времени выхода из печати книги "В. И. Суриков. Письма. 1868-1916" (М.-Л., 1948) прошло около трех десятилетий. Книга эта, ставшая библиографической редкостью, послужила одним из ценнейших источников для изучения жизни и творчества художника. Следует с благодарностью вспомнить имена составителей этой книги - А. Н. Турунова, посвятившего десять лет труда собиранию материала и подготовке его к печати, А. Н. Щекотовой и M. H. Григорьевой - сотрудников Третьяковской галереи, принимавших участие в составлении комментария к письмам, содержащего ценные фактические данные.

   Однако время, прошедшее с тех пор, существенно расширило наши сведения об эпистолярном наследии Сурикова. Естественно, назрела необходимость дополненного его переиздания.

   В предлагаемое читателю новое издание включено свыше пятидесяти ранее неизвестных писем. Пополнилось количество писем Сурикова к родным; стали известны его письма к И. Е. Забелину, В. А. Беклемишеву, Я. Д. Минченкову, М. К. Ремезовой, В. П. Бычкову, М. П. Боткину, С. В. Дмитриеву, а также новые корреспонденты художника, среди них - В. И. Анучин, И. С. Остроухов, А. В. Прахов. В связи с этим появилась необходимость, используя комментарии, опубликованные в издании 1948 года, дополнить их новыми данными, сделать в них ряд существенных уточнений.

   В книге публикуются все известные в настоящее время письма Сурикова, за исключением писем, которые не содержат материал, добавляющий ценные сведения о жизни и творческой деятельности художника.

   Даты писем, установленные на основании их содержания или каких-либо иных данных, заключены в квадратные скобки. В такие же скобки заключены недостающие по смыслу текста слова или окончания слов.

   Для единообразия все даты писем вынесены в правый верхний угол. Письма печатаются в соответствии с современной орфографией, но с сохранением своеобразия языка оригинала.

   Письма, публикуемые впервые, отмечены звездочкой в оглавлении.

   Летопись жизни Сурикова, составленная в свое время А. Н. Туруновым, печатается с уточнениями и дополнениями.

   Автографы писем Сурикова, публикуемых в настоящем издании, находятся в следующих фондах:

   Отдел рукописей Государственной Третьяковской галереи - письма П. Ф. и А. И. Суриковым (No 70, 75, 90, 109, 114, 116), А. И. Сурикову (No 121-123, 125, 126, 128-130, 139, 142, 159, 167, 168, 170, 171, 175, 190, 191, 197), О. В. и Е. В. Суриковым (No 149, 150, 166), О. В. и П. П. Кончаловским (No 173, 174, 177-180, 182, 183, 185, 186, 188, 189, 193, 201, 202, 212-214, 220), Н. С. Матвееву (No 56, 60, 62, 63), В. В. Матэ (No 74), С. Д. Милорадовичу (No 132), В. А. Никольскому (No 207-209, 211), В. Д. Поленову (No 85), П. М. Третьякову (No 54, 55, 57, 66, 69, 72, 73, 89, 98, 127), П. П. Чистякову (No 61, 64, 92), И. Е. Цветкову (No 195, 205, 210, 217, 234, 242), редактору газеты "Русское слово" (No 224).

   Сектор рукописей Государственного Русского музея - письма Альберту Бенуа (No 97), Д. И. Толстому (No 215, 216).

   Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина - письма С. В. Дмитриеву (No 41), Н. Ф. Матвеевой (No 198, 200, 203, 206, 218, 219, 226, 227, 231).

   Отдел рукописей Государственной Публичной библиотеки им. M. Е. Салтыкова-Щедрина - письмо В. В. Стасову (No 172).

   Центральный государственный архив литературы и искусства в Москве - письма Н. А. Александрову (No 50), В. П. Бычкову (No 230), С. И. Зимину (No 184, 187), М. К. Ремезовой (No117).

   Центральный государственный исторический архив СССР - письма В. А. Беклемишеву (No 225), Я. Д. Минченкову (No 229).

   Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР - письмо М. П. Боткину (No 59).

   Отдел письменных источников Государственного Исторического музея в Москве - письмо И. Е. Забелину (No 86).

   Музей Московского Художественного Академического театра СССР им. М. Горького - письмо К. С. Станиславскому (No 204).

   Рукописный архив Киевского музея русского искусства - письмо А. В. Прахову (No 80).

   При отсутствии автографов письма публикуются по копиям, находящимся в отделе рукописей Государственной Третьяковской галереи: "Дяденьке" (No 1), П. Ф. и A. И. Суриковым (No 2-40, 42, 43, 45, 47-49, 51-53, 58, 65, 67, 68, 71, 76-78, 82-84, 87, 88, 91, 93-96, 99-108, 110-113, 115, 118, 119), П. Ф. Суриковой (No 81), А. И. Сурикову (No 46, 79, 120, 124, 131, 133-138, 140, 141, 143-147, 151, 153-158, 160-163, 165, 169, 176, 192, 194, 196, 199, 221, 223, 232, 233, 235-240), О. В. и П. П. Кончаловским (No 222), А. Е. Львову (No 164), А. Г. Попову (No 148), открытое письмо попечителю Третьяковской галереи (No 228), открытое письмо в редакцию газеты "Русское слово" (No 241), а также по тексту издания 1948 года - П. Ф. и А. И. Суриковым (No 44), П. В. Голяховекому (No 181), И. И. Толстому (No 152).

   Автографы писем В. И. Сурикову находятся в следующих фондах:

   Отдел рукописей Государственной Третьяковской галереи - письма И. С. Остроухова (черновик) (No 247), И. Е. Репина (No 243, 244, 246), В. В. Стасова (No 251, 253), П. М. Третьякова (No 250), П. П. Чистякова (No 245, 249).

   Центральный Государственный архив литературы и искусства в Москве - письма B. И. Анучина (черновик) (No 252), И. Е. Репина (No 255), Н. Яковлева (No 254).

   Рукописный архив Киевского музея русского искусства - письмо А. В. Прахова (No 248).

  

  

  

  

   Милый дяденька. Вам уже может быть известно, что я вот уже скоро будет полгода нездоров, и причина та, что мне благодетель Смелянский² артистически вырвал зуб чуть не с челюстью, так что я три месяца был без памяти и наконец уже стал поправляться и то очень медленно, но еще никуда не выхожу. Спасибо Замятину³ - он велел дать мне и за 5-й месяц моей болезни жалованье, а его дают только за 4 месяца.

   Теперь приступаю к другого рода обстоятельствам: недавно я узнал ответ Академии художеств (и который благодаря нашей канцелярской исправности пролежал чуть ли не 4 месяца) по известному Вам, дяденька, ходатайству П[авла] Н[иколаевича] обо мне. Вот он:

   "Минист. имп. двора

   Вице-президент

   имп. Академии художеств

   No 219

   его превосходительству

   П. Н. Замятину

  

   Милостивый государь Павел Николаевич!

   Отношение Вашего превосходительства от 10 числа декабря м[инувшего] г[ода] No 20099, переданное от господина товарища президента Академии вместе с присланными при оном рисунками молодых людей Василия Сурикова и Г. Шалина⁴, было рассмотрено советом Академии 11 сего февраля, и хотя г.г. присутствовавшие члены специалисты по всем родам искусства нашли, что упомянутые молодые люди заслуживают по их работам быть помещенными в Академию, но как в ее распоряжении нет никаких сумм, из коих бы могло быть оказано им пособие, да и казенных воспитанников в Академии не полагается, а все учащиеся в оной содержатся на свой счет и живут вне Академии, то постановлено уведомить Ваше превосходительство на тот конец, что ежели у кого из молодых людей, оказывающих способности к искусству, найдутся средства приехать в Петербург и содержать себя здесь до того времени, пока они в состоянии будут приобретать себе содержание собственными работами, в таком случае Академия со своей стороны не откажет им в возможном содействии.

   Уведомляя о сем Вас, милостивый государь, и препровождая два экземпляра правил об условиях для поступления в ученики Академии, имею честь покорнейше просить принять уверение и (проч.).

  

   Вы видели рисунки Шалина, дяденька, они были весьма посредственные, итак это более относится ко мне.

   Вот и правила:

   "В Академию имеют право поступать люди всех сословий.

   Поступающий должен быть не моложе 16 и не старее 21 года и выдержать установленное испытание.

   В отношении художественном поступающий должен рисовать настолько, чтобы иметь возможность приступить к рисованию с гипсовых голов.

   В отношении наук поступающий должен знать: катехизис и краткую священную историю, грамматику, арифметику, географию и всеобщую и русскую историю краткие (одним словом, которые преподают в уездном училище).

   Для экзаменов, для наук и испытаний по части художественной назначены полными баллами 5.

   Для того чтобы быть принятым в Академию, требуется иметь в сложности не менее 3-х баллов на предмет.

   Прием делается раз в 2 года и по окончании академического курса с тем, чтобы ученики поступали в начале предстоящего курса.

   Курс наук в Академии разделен на 3. отделения из коих первый есть первоначальный, 2 и 3 на конец.

   Ученик может поступить прямо во 2-е отделение, если имеет для сего достаточное искусство в рисовании и сведения в предметах наук. Независимо от поступающих в ученики Академии могут быть вольные посетители классов с дозволения академического начальства и платя за сие по 25 р. в год. На таких посетителей не распространяются права учеников Академии".

   Меня обрадовало мнение Академии о моих способностях⁶.

  

  

   Милые мамаша и Саша!

   Вчера, 14-го числа, я приехал с Лавровым в Томск², и остановились в великолепной гостинице. Ехали мы очень хорошо и без всяких приключений и не мерзли, потому что в первые дни холод был не очень сильный и я укутывался вместе с Лавровым дохою и кочмами³, а приехавши в город Мариинск, мы купили с ним еще доху, в которой я теперь еду до самого Питера; доха эта очень теплая, ноги не мерзнут, потому что укутываем их кочмами. Кормят нас дорогою очень хорошо. Есть мадера, ром и водка; есть чем погреться на станциях. С нами едет в другой повозке старичок архитектор, очень добрый и милый человек. Ехать нам очень весело с Лавровым - все хохочем, он за мной ходит как нянька: укутывает дорогой, разливает чай, ну, словом, добрый и славный малый. Сегодня катались по Томску, были в церкви и видели очень много хорошего. Томск мне очень нравится. Завтра выезжаем оттуда. Кошева⁴ у нас большая, и едем на тройку и четверку. Лавров кланяется вам и всем, кто будет о нем спрашивать. Поклон от меня Пете Кожуховскому, Давыду, Абалакову, Корху с Варварой Павловной, Стеше, Орешникову и всем, всем⁵. Отдал ли Саша карточку Бабушкиным?⁶ Попросите карточки Марьи и Анны Дмитриевны, они обещали Вам передать, мамаша, а Вы пошлите ко мне в Петербург тогда, когда я напишу адрес туда.

   Саша, учись хорошенько, особенно - из закона божия. Из Петербурга я пошлю тебе рисунков. Сереже⁷ напишите же, что я здоров и счастлив и напишу письмо из Питера. Я вот все забочусь, как вы-то живете. Будут деньги, так я пошлю из Петербурга; я бы и теперь послал Вам те деньги, которые Вы дали на дорогу, да не знаю, может, попадет на дороге что-нибудь порядочное, так и хочу употребить их на это.

   Более писать нечего покуда. Остаюсь жив и здоров.

  

  

   Здравствуйте, милые мамаша и Саша!

   Обещался я писать вам из Петербурга, но пришлось писать из Екатеринбурга, где мы живем с 30 декабря, потому что спутник наш, Хейн, захворал горячкою и вот лежит три с лишком недели, но ныне уже совсем выздоровел, и мы завтра непременно выезжаем. Время мы с Митей Лавровым очень весело провели в Екатеринбурге; были много раз в театре, маскарадах.

   В маскарадах я удивил всех своим костюмом русским и танцами. Все наперерыв желали знать, кто я, откуда, куда еду и зачем. Словом, торжествовал. Часто катались по улицам.

   Посылаю вам карточку с меня и Лаврова. Я очень похож тут¹. Я все забочусь о том, как вы живете, здоровы ли, а между тем письма от вас получать нельзя, так как в Екатеринбурге оно не застанет меня. Пишет ли Сережа вам, здоров ли он? Про себя скажу, что я здоров. Вы, мамаша, не заботьтеся сильно обо мне, я теперь так счастлив, что лучше желать нечего, только для полного счастья недостает Вас с Сашей, так бы хоть на минутку увидеть вас. Ну, да бог даст, увидимся, только, умоляю Вас, берегите Ваше драгоценное для меня здоровье.

   Вот приеду в Петербург, так напишу обо всем. Из Нижнего Новгорода тоже напишу. Писать часто-часто буду. Жаль только, что болезнь старика задержала, а то бы уже давно был в Питере. Кланяйтесь всем: крестниньке², Танечке³ и всем, всем. Писать покуда нечего, да и бумаги-то не хватило - собираемся в дорогу. Сереже поклон. Ему письмо будет из Питера. Целую вас всех.

  

  

   Милые мамаша и Саша!

   Вот четыре дня, как я в Петербурге и смотрю на его веселую жизнь. Теперь идет масленица, и народ просто дурит. Мы остановились с А. Ф. Хейном на Невском проспекте, в гостинице "Москва". Из окон ее видно все. Народ и в будни и в праздники одинаково движется. Я несколько раз гулял и катался по Невскому. Как только я приехал, то на другой день отправился осматривать все замечательности нашей великолепной столицы. Был в Эрмитаже и видел все знаменитые картины, потом был в Исаакиевском соборе и слышал певчих митрополита. Собор этот весь из разноцветных мраморов. Кумпол вызолоченный. Внутри колонны тоже мраморные и карнизы вызолоченные. Один недостаток в этом соборе - что в нем весьма темно, так как все окна заслонены громадными колоннами. В приделах очень светло, потому что колонн нет. Вид собора снаружи не поражает издалека громадностью, но когда подходишь к нему, то он как будто бы все кверху растет и уже не можешь более охватить всего взглядом. Со всех четырех сторон собора колонны и крыльца, но всходят в собор по одному крыльцу, со стороны памятника Николаю I, который стоит против собора, а по другую сторону собора есть конная статуя Петра I, изображенного на лошади, которая скачет на скале. Тут начинается Адмиралтейская площадь, где теперь устроены катушки¹, качели, карусели, балаганы, где дают различные уморительные представления на потеху публики, которая хохочет от этого до упаду. Тут же продают чай, сбитень, разные конфеты, яблоки и всякую съедобную всячину. По площади тоже катаются кругом мимо Зимнего дворца, Адмиралтейства и всей публики, которая приваливает и отваливает тысячами. Это еще не полный разгар праздника, а начало, что-то еще впереди будет! Много я очень видел хорошего в Петербурге, всего не перескажешь. В Москве останавливались три дня, и я осматривал тоже там достопримечательности: был в Кремле у Ивана Великого и вcходил на эту колокольню; оттуда всю Москву как на ладони видно. Видел и Царь-колокол и Царь-пушку, про которые ты, Саша, поешь. Царь-колокол будет с нашу залу внизу; видел Красные ворота, Спасские, где шапку нужно снимать, памятник Минину и Пожарскому на Красной площади, ходил в Успенский собор, где коронуются цари, и прикладывался там к святым мощам и много там примечательностей видел.

   В Нижнем Новгороде тоже жили дней пять и там тоже смотрели все, что заслуживает внимания. Катался я раз там по Покровской улице и видел мельком Катерину Павловну². Мы с Лавровым ехали скоро, и она тоже с какою-то дамой. Лавров заметил, что это она, но раскланяться не успел. Это было в день нашего отъезда из Нижнего. Оттуда мы ехали до Москвы по железной дороге, и я с Лавровым сидел в вагоне второго класса. Сильно бежит поезд, только ужасно стучит, как будто бы громадный какой конь. На станциях этой дороги останавливались и обедали, ужинали, пили чай, только это делалось с поспешностью, так как самая большая остановка была на четверть часа, а то на три, четыре и пять минут, иногда остановка была и на час, если только дожидались другого поезда.

   Из Москвы тоже ехали в Питер по железной дороге. Из окон вагона все видно мелькающим. Иногда поезд летит над громадною бездной, и когда глядишь туда, то ужас берет. Дорога шириною не более аршина, и вагон шириною в сажень; колеса находятся как раз посредине вагона снизу; стало быть, края вагона свешиваются над пропастью, и летит будто по воздуху, так дороги под собой не видно. Перед тем когда поезд отходит, то раздается такой свист пронзительный, что хотя уши затыкай. Сначала поезд тихонько подвигается, а потом расходится все сильнее и сильнее и наконец летит как стрела. Во втором классе очень хорошо убрано, как в комнате, и стоят диваны один против другого с двух сторон, где помещаются и дамы и кавалеры; очень весело бывает ехать, потому что идет оживленная беседа, далеко за полночь, наконец все утихает, а шумит только один поезд. По Петербургской железной дороге лучше ехать, потому что менее трясет. В Казани тоже останавливались дня четыре, и там видел все древние исторические постройки. Мне очень понравился этот город, лучше всех по веселой жизни своей. От Казани мы до Нижнего все по большей части ехали по Волге и много городов видели по ней.

   Теперь поговорю о себе. Петр Иванович Кузнецов ³ хлопочет о помещении меня в Академию или сначала, может быть, в приготовительную школу Академии, где нужно будет подготовиться в рисовании и науках для академического экзамена; может быть, примут в Академию и с моим свидетельством из уездного училища - мне это говорил в Эрмитаже придворный. Теперь живу покуда ничего не делая, так как на дворе масленица. Начну учиться, бог даст, с первой недели поста, тогда опять напишу немедленно об этом. Я здоров. Каково Саша учится? Напишите поскорее, мамаша. Сереже напишу. Ему поклон посылаю, также и крестниньке и Таничке. Целую вас всех.

  

   В Тюмени я слышал от одного поляка, который жил в Теси, будто Сережа женится на Александре Федосовне⁴. Неужели правда?

   Напишите обо всем. Как Вы, мамаша, живете с Сашей.

   Сэру Давыдову скажите, что я жив. Кожуховскому поклон.

   Адрес мне: в Петербург. Милостивому государю Петру Ивановичу Кузнецову, живущему на Спас-Преображенской улице, дом Лисицына, для передачи Василию Ив. Сурикову⁶.

   На Невском проспекте я встретился с Павлом Николаевичем Замятиным. Поговорили⁶.

  

  

   Здравствуйте, милые мамаша, Саша и Сережа (если только он с вами)!

   Скажите, пожалуйста, отчего вы не пишете мне? Написали 4 марта письмо, да им закончили, думая, что этим совершили громадное дело. С тех пор прошло с лишком два месяца и в них можно было бы черкнуть хотя слово. Вот и мучишься разными предположениями о вашем благосостоянии сейчас и начнешь предполагать, что вы и нездоровы, да, пожалуй, еще и умерли, да боятся мне написать, а между тем неизвестность есть хуже всего. Словом, подчас делается невыносимо больно... вы ведь знаете, какой я тревожливый, уверяю вас, что вы меня не рассердите, если будете писать каждый день. Вот я какое обязательство налагаю на вас, мои друзья: чтобы каждый месяц или даже 15 и 30-го числа уведомлять меня о состоянии здоровья и проч. ваших высокопочтенных особ. Если же вы этого не будете исполнять, то я вам буду давать знать о себе через два месяца. А то что, в самом деле, - пиши, пиши им, а они и ухом не ведут! Адрес мой тот же: Петру Ивановичу Кузнецову у Спаса Преображения, дом Лисицына, для передачи В. И. Сурикову. О себе скажу, что я здоров. Готовлюсь к экзамену в Академию, осталось повторить только всеобщую историю, а то все повторил ¹. Время идет довольно весело: гуляю в Летнем саду почти каждый день, вчера ездил на гулянье в Новую Деревню на дачи, был в Петергофе, скоро поеду в Царское Село. Поездки эти стоят недорого: по железной дороге туда копеек 25 и 40 и обратно. Из Новой Деревни ехал на пароходе по Неве. Семейство П. И. Кузнецова все уехало за границу и возвратится осенью. Сам Петр Иванович, я думаю, уже в Красноярске? Я с ним послал картины ².

   Напишите, как дела идут насчет определения в гимназию Саши. Постарайтесь, чтоб его определить³. Сережа, я думаю, получил мое письмо; если же получил, то напиши что-нибудь.

   Жду от всех письма.

   Здесь я еще встретил Савицкого, Смелянского и Ивана Евгеньевича Иванова⁴, расспрашивал Смелянского об вас.

  

  

   Здравствуйте, милые мамаша и Саша!

   Третьего дня получил от вас письмо, писанное Танечкой, в котором была вложена доверенность, объявление почтовой конторы о деньгах мне. Оно было еще послано в январе. Нужно бы вам его послать раньше ко мне, как только получили. Теперь думаю, получите ли вы эти деньги, так как деньги на почте, как говорят, могут лежать только три месяца, а теперь вот скоро семь месяцев прошло. Ну, а я все-таки послал объявление это в участок засвидетельствовать, что я доверяю получить Вам деньги; Вы и сходите с ним в контору. Если получите письмо из конторы с деньгами, то Вы, мамаша, напишите ко мне, от кого оно, уж не от отца ли Феодосия?¹ Он, может быть, послал новые деньги на книги. Да, кстати, послали ли Вы, мамаша, ему книги, которые [мы] с вами купили у семинаристов? Уведомьте того, кто прислал деньги, что раньше получить не могли письма его, так как у Вас не было доверенности от меня получить письмо. Вы еще спрашивали меня, мамаша, что искать ли нам имение дяди? Я скажу, что если есть возможность, то отчего же и не требовать? Ведь Попов же домогается? Он, положительно, не имеет никаких прав на это, а мы имеем, так как дядя был нам родня². Попросите Ив. Ив. Корха, он может быть вам поможет. Насчет Саши Вы писали, что просили Чебакова ³. Попросите еще его и от моего имени, чтобы он позаботился о Саше.

   Напишите мне, как поживают Бабушкины, не отданы ли замуж Марья Дмитриевна и Аннушка. Бывают ли они у Вас? Вы как-то писали, что они приезжали к Вам. В следующем письме пришлю Вам свою карточку. Напомните Марье Дмитриевне и Анне Дмитриевне, что они обещали мне свои карточки когда-то, но и до сих пор не исполняют своего обещания. Если будет возможность, то напомните им, мамаша. Я слышал, Михайло Иосафович женился? Напомните Давыдову, чтобы он черкнул хотя строчку мне. Вы спрашивали о Лаврове, я и сам не знаю, где он находится. Мы с ним расстались в Москве в вокзале железной дороги. Он мне не дал адреса, потому что не знал, куда еще отправится, а я не дал тоже, потому что не знал, где в Петербурге остановлюсь. Но думаю написать ему в Троицко-Сергиевскую лавру, он, я думаю, там с монахами обретается. Где Абалаков? Поступил ли он на промысла? Если в Красноярске, то пусть даст мне весть о себе. От Сержа я до сих пор не получил ни строчки. Что это он засел так долго в Теси? Но теперь, я думаю, он уже в Красноярске, так как в прошлом письме Вы говорили, что ждете его с час на час. О себе скажу, что живу довольно весело. Езжу иногда на гулянье на острова в окрестностях Петербурга, в Павловск, Петергоф. Только жаль, что не всегда хорошая бывает погода. То жар невыносимый, то дожди. Как облягут тучи со всех четырех сторон, да и начнут давить воздух, то и дышать трудно. Зато в хорошую погоду вознаграждаешь себя прогулкою на пароходе на дачи или острова, где почти каждое воскресенье бывают песельники, акробаты, музыка, фейерверки и проч. В Петергофе нынче в день именин государыни иллюминация не удалась, был дождь, и все фейерверки прочь отсырели. Вчера, в преображение, был парад Преображенского полка подле самой квартиры Кузнецова, и я заходил нарочно туда, чтобы посмотреть на парад. Около самого окна нашего выходил из коляски в[еликий] князь Владимир Александрович. Народу видимо-невидимо было, и тут же, по обыкновению, были и саечники и фруктовщики для угощения народа, потому что на площади было гулянье. Теперь все наслаждаюсь различными плодами, которые уже поспели, как-то: сливами, вишнями, грушами; яблоки еще не совсем поспели, их продают зимой по улицам. Из-за границы получил два письма от сына Кузнецова⁴. Они будут в Петербурге числа 26 августа. В сентябре буду в Академии держать экзамен. Из наук все подготовил. В Красноярск скоро приедет Иван Евгеньевич Иванов. Мы с ним часто виделись здесь. Вот уже Вы его порасспросите обо мне. Да, чаем-то его угостите, он любит, как и Вы, его. Крестниньке поклон от меня, и Танечке тоже. Сашу поцелуйте за меня. Пусть хорошенько учится. О чем в этом письме просил Вас, так Вы мне напишите. Леониду и Мартину Васильевичам ⁶ скажите, что когда Вы будете писать мне письмо, чтобы и они про себя черкнули несколько строк. Вот что, мамаша: нельзя ли упаковать гитару да послать ко мне, если будет это недорого стоить? Сделать ящик сосновый копеек в 50 или 70, обложить гитару ватой или, лучше, куделей, да и сдать на почту. Только, может быть, дорого возьмут за пересылку? Я бы и здесь купил гитару, но если дать за нее рублей 6 или 7, то дрянь против моей, а такую, как у меня, нужно рублей 12 заплатить. Так я и думаю, лучше уж свою как-нибудь гитару выписать. Только она мне скоро не нужна, а так когда-нибудь соберетесь ее послать. Теперь я довольно порядочно на фортепьяно играю; на квартире, где я стою, оно есть. А вот в сентябре думаю переехать на Васильевский остров, чтоб поближе к Академии было ходить, так там, может быть, фортепьяно-то и не будет, так хотя на гитаре играть буду в свободное время.

   Ну, больше писать нечего, кроме того, что я, слава богу, здоров.

  

  

   Здравствуйте, милые мамаша и Саша!

   Пишу вам, что я нахожусь в вожделенном здравии - это раз, а, во-вторых, я поступил в Академию в начале сентября и теперь каждое утро подымаюсь со своей теплой постели в 8 часов и храбро шагаю по роскошным, да только грязным по случаю сентября петербургским улицам на Васильевский остров в Академию на утренние лекции. Приходится сделать в день верст шесть, так как еще вечером хожу в Академию в рисовальные классы, да это ничего - и не заметишь, как пролетишь их. Расстояние здесь ничего не значит. Например, пойдешь гулять с Кузнецовым в Летний сад, а оттуда попадем на Загородный проспект и на Невский, и на Васильевский остров. Везде успеем. Теперь город очень оживился, потому что все уже переехали с дач. Я с октября переезжаю на Васильевский остров на другую квартиру, чтобы было ближе ходить в Академию, и уже есть на примете хорошенькая квартирка, и ходить в Академию будет не дальше, как от нас в Красноярске до Благовещения.

   В Академии я иду успешно из наук и рисования и в октябре думаю перейти в следующий класс. Профессора одобряют мои работы. Если придется, так и Петру Ивановичу скажите об этом. Хотел я с этим письмом послать свою карточку, да вышло нехорошо, и я изорвал сейчас целую полдюжину карточек. Досадно, что потерял из-за ожидания карточек целый полмесяц. Следовало бы вам давно уже получить письмо. В следующий раз пошлю и карточку. Сейчас был в Академии на выставке картин ¹. Столько превосходных картин, что я и описать вам не могу. Теперь я могу хотя каждый день быть на выставке, потому что ученики Академии ходят туда бесплатно. Народу очень много бывает. Я думаю на следующий год и сам что-нибудь выставить из своих работ. Напишите, мамаша, как Вы живете, здоровы ли Вы, Саша отдан ли в гимназию, приехал ли Серж? Одним словом, обо всем напишите. Кто у Вас теперь на квартире стоит? Обо всем, обо всем напишите.