Елпатьевский Сергей Яковлевич - Очерки Сибири

  

  

  

  

  

  

   Предлагаемые очерки печатались въ "Русскихъ Вѣдомостяхъ", "Сѣверномъ Вѣстникѣ" и "Русской Жизни".

   Включая очеркъ "Савел³й" въ число сибирскихъ очерковъ, авторъ полагалъ, что этотъ разсказъ можетъ имѣть нѣкоторое значен³е для характеристики той жажды "воли", которая присуща каждому арестанту и ссыльному и играетъ такую большую роль въ вѣчныхъ передвижен³яхъ бродячей толпы.

  

  

   ...Дорога въ Сибирь оказалась менѣе интересна, чѣмъ я ожидалъ. Уральск³я горы не произвели на меня особеннаго впечатлѣн³я. Волнистая лин³я горъ, обросшихъ щетинистымъ лѣсомъ пихтъ и елей,- вотъ и все. Темно, пожалуй, мрачно, но однообразно, такъ что впечатлѣн³е получается тусклое. Быть-можетъ, въ этомъ виновато небо, - оно окутало горы хмурыми сентябрьскими тучами и мороситъ на нихъ мелкимъ унылымъ дождемъ. Только поѣздъ нашъ, словно черепаха, медленно взбирающ³йся по уклону горы, представляетъ, быть-можетъ, нѣчто оригинальное на этой дикой картинѣ. Но я горю желан³емъ видѣть Сибирь, мнѣ хочется поскорѣе разстаться съ поѣздомъ, и меня раздражаетъ :этотъ рѣзк³й свистъ паровоза, какимъ-то дикимъ хохотомъ врывающ³йся въ чащу угрюмыхъ елей. Мнѣ нравится эта вѣковая тишина дикихъ горъ, мнѣ жаль эти важныя молчаливыя деревья. Я знаю, это гремящее, пронзительно и страшно свищущее чудовище убьетъ ихъ и сниметъ иглистую одежду съ туманныхъ горъ. Дальше и дальше, мимо расписанныхъ станц³й, мимо Екатеринбурга,- хотя, къ слову сказать, очень хорош³й и не шаблоннаго типа городъ,- мы за столбомъ, позади насъ Европа, впереди Аз³я. Я ждалъ какого-то особеннаго впечатлѣн³я отъ этого столба. Ничего интереснаго въ столбѣ пе оказалось, да и за столбомъ пока еще мало любопытнаго. Тѣ же поля, та же рожь, тѣ же "рассейск³я",- я теперь довольно чисто выговариваю это слово съ надлежащимъ акцентомъ,- лица. Только громадныя деревни съ прекрасными постройками, какъ-то не гармонирующими съ понят³емъ о мужицкой деревнѣ говорятъ тебѣ о сибирско-мужицкомъ царствѣ.

   Въ Тюмени мы сѣли на пароходъ и двинулись. по Турѣ. Ни Туры, ни Тобола, ни Иртыша я описывать не буду. Пусто, диковато, безлюдно - вотъ и все. Я, впрочемъ, не особенно занимался ими,- я ждалъ Оби. Меня чрезвычайно интересовала эта безбрежная рѣка, эта русская Амазонка, гдѣ бываютъ настоящ³я бури, разбивающ³я больш³я суда.

   Мнѣ пришлось жестоко обмануться. Ничего печальнѣе, пустыннѣе и безпр³ютнѣе нельзя себѣ представить. Даже громадная масса воды не поражаетъ. Узк³е плоск³е берега, широк³я песчаныя отмели, низкорослыя купы деревьевъ, какъ-то вдругъ вырѣзывающ³яся изъ воды,- все это глушитъ и тушитъ широкую массу. Даже рѣки нѣтъ. Такъ не похожа эта разлившаяся масса воды безъ рѣзкихъ очертан³й берега на то представлен³е, какое имѣется у каждаго о рѣкѣ. Какъ будто пропитанная водой губка-почва вылила на поверхность избытокъ своей влаги, и эта болотная вода выступила безобразными пятнами, разливаясь по низинамъ, обходя еле-еле поднимающ³яся плоскости и тихо катясь по уклону своими мутными волнами. Некрасива эта сибирская Амазонка съ вѣчно мутнымъ небомъ, съ однообразными унылыми лѣсами, съ восьмимѣсячною зимой, съ тусклымъ лѣтомъ.

   Чѣмъ выше поднимались мы къ сѣверу, тѣмъ пустыннѣе и тоскливѣе казалась рѣка, тѣмъ ниже становились лѣса, тѣмъ унылѣе берега. Изрѣдка вырвется крутой пригорокъ съ пр³ютившеюся на немъ деревушкой, свѣтлою точкой промелькнетъ крестъ церкви - и опять безлюдье, опять пустыня, опять ѣдешь двѣнадцать-двадцать часовъ и не встрѣтишь признаковъ человѣческаго жилья. Подойдетъ къ пристани, посвищетъ пароходъ какимъ-то пустымъ звукомъ, который тотчасъ же и замретъ на этихъ пустынныхъ берегахъ; явятся откуда-то изъ лѣса 3-4 человѣка таскать дрова, подплывутъ 2-3 лодки съ остяками; опять печально посвищетъ пароходъ и опять рѣжетъ онъ мутныя волны широкой рѣки.

   Гнетущее впечатлѣн³е производятъ эти остяки. Представьте себѣ низкорослое существо съ большимъ животомъ, съ четырехугольною, какъ-то сдавленною головой, съ тонкими короткими ногами, на которыхъ раскачивается при ходьбѣ его неуклюжее тѣло. За мужемъ плетется полуодѣтая жена его, подставляя открытую грудь холодному осеннему вѣтру. За ея спиной - люлька изъ берестяной коры, откуда между лохмотьями выглядываетъ блѣдное и одутловатое дѣтское личико. Они предлагаютъ связку стерлядей и требуютъ непремѣнно "рупь", разумѣя подъ этимъ обширнымъ словомъ и мѣдный пятакъ, и серебряный двугривенный, и кусокъ черстваго хлѣба, и рваную рубашку, сослужившую долгую службу на плечахъ матроса,- двѣ наиболѣе, послѣ водки, соблазнительныя для остяцкой души мѣновыя стоимости. Они сюсюкаютъ, шепелявятъ, говорятъ тонкимъ, разслабленнымъ голосомъ; ни одной мужественной ноты, ни одного сильнаго звука не услышите вы отъ нихъ.

   И все это вмѣстѣ: эта громадная Обь, эти плоск³е берега, эти плоск³я и жалк³я фигуры съ голосомъ скрипучей березы,- все это удивительно гармонируетъ!

   Я помню одинъ вечеръ. Мы стояли на пристани у Сургута. Надвигались сумерки: все было въ водѣ. Эта вода лилась съ неба мелкимъ сѣющимъ дождемъ, мутнымъ туманомъ поднималась съ широкой Оби, съ многочисленныхъ озеръ, болотъ и топей, раскиданныхъ по берегамъ, выползала изъ этой земли, кажется, вѣчно пропитанной влагою. И эти мутныя, ползуч³я полосы тумана тяжело стлались по землѣ, окутывали деревья и берега, и рѣку, и пароходъ, и землю, и небо, словно хотѣли превратить весь м³ръ въ туманное пятно. Еле-еле виднѣлась вдали церковь Сургута.

   Пронизывающая сырость заставила меня сойти съ парохода и пройтись по берегу. На обрубкѣ дерева, противъ арестантской баржи, шедшей на буксирѣ за нашимъ пароходомъ и вмѣстѣ съ нами пережидавшей туманъ, сидѣлъ старикъ, сургутск³й житель, и разговаривалъ съ какимъ-то пассажиромъ нашего парохода про свое сургутское житье*

   - Вотъ тебѣ и лѣто! И все такъ,- доносились до меня время отъ времени отдѣльныя фразы.- Гдѣ-гдѣ солнышко проглянетъ, и опять дождь. И круглый годъ такъ: либо мерзлота, либо мокрота.

   - Звѣрь обижаетъ,- слышится мнѣ далѣе.- Исправникамъ ужъ на что, кажись, не житье, и тѣ не выживаютъ. Повертится годикъ и - дралова, и отъ доходовъ отступается.

   - Росс³йск³й, росс³йск³й, - слышится мнѣ отвѣтъ старика на вопросъ пассажира.- Данковск³е были, Рязанской губерн³и. Тридцать годовъ таскаюсь здѣсь. Вотъ къ пароходу-то и выхожу,- думаю, съ своей стороны кого нѣтъ-ли. Да вотъ ужъ годовъ пять, поди, никого не видалъ. Везли въ ту пору арестантика,- гуторилъ, внучку пропивали.

   Долго молчали собесѣдники.

   - Худо!- какъ глухой вздохъ послышался мнѣ голосъ старика. Старикъ дрожалъ и кутался въ свой дырявый азямъ. И опять, прерываемыя вздохами, медленно потянулись как³я-то сырыя, .

   Старикъ подошелъ къ баржѣ и сталъ перекликаться съ арестантами, густо облѣпившими рѣшотку баржи.

   - Такъ-нѣту данковскихъ-то?- слышится мнѣ.- Земли-то? - снова слышится мнѣ голосъ старика, очевидно, отвѣтъ на вопросъ съ баржи,- вонъ ее земли-то, да толковъ-то что? Пропадать только...

   И снова потянулась отрывистая рѣчь: оттуда - про росс³йскую печаль, съ берега - про сибирскую, сургутскую..,

   Мнѣ давно хотѣлось поближе заглянуть на арестантовъ; я воспользовался случаемъ и выпросилъ у конвойнаго офицера позволен³е взойти на арестантскую баржу.

   Представьте себѣ длинную и узкую барку, два конца которой заняты больницей и помѣщен³емъ конвойнаго офицера, стѣны палубы огорожены проволочною рѣшоткой и такими же дверями съ висячимъ замкомъ, у котораго постоянно стоитъ часовой.

   Вся эта палуба въ данную минуту была занята ходившими и лежавшими на полу арестантами. Единственный фонарь съ сальною свѣчкой спускался съ потолка и тусклымъ, расплывающимся въ туманѣ кольцомъ освѣщалъ, всю эту огромную массу людей.

   Арестанты пѣли; пѣсня обрывалась.

   - Лисицу!- раздались голоса,- и Ганьку нужно позвать: безъ нихъ не выйдетъ.

   Притащили изъ камеры, помѣщавшейся подъ палубой, Лисицу - громаднаго рыжаго еврея съ всклокоченною бородой и острымъ, круто загибавшимся носомъ; привели Ганьку - тщедушнаго, совсѣмъ еще юнаго арестантика, съ длинною тонкою шеей; по требован³ю ихъ разыскали Мехмедку-черкеса и бродягу "Царя Македонскаго"; бразды правлен³я вручили "Дьякону", какъ называли этого регента арестанты.

   Пошли больш³е споры, что пѣть. Въ концѣ-концовъ, запѣли "Гвадалквивиръ". И вотъ стройная пѣсня полилась по огромной рѣкѣ.

   "Гвадалквивиръ" былъ настоящ³й, слѣдуетъ: было здѣсь и "скинь мантилью, ангелъ милый", и все, что полагается, хотя тутъ же было и "Ока не широка", "Москва не глубока". Еврей тянулъ высокой фистулой, Ганька пѣлъ нѣжнымъ дѣвичьимъ альтомъ, "Царь Македонск³й" гремѣлъ октавой, "Дьяконъ" энергически встряхивалъ длинными космами русыхъ волосъ и высокимъ теноромъ, подымаясь на носкахъ, выводилъ верхн³я ноты.

   Этотъ "Гвадалквивиръ", льющ³йся съ арестантской баржи около Сургута, этотъ "Лисица", этотъ Мехмедка-черкесъ со страшными (я не иронизирую) глубокими глазами, этотъ "Царь Македонск³й" съ бронзовымъ лицомъ, перерѣзаннымъ шрамомъ, а кругомъ бритыя головы, сѣрые халаты, громыхающ³е кандалы,- все это представляло такую картину, что мнѣ сдѣлалось жутко.

   Спѣли еще два чувствительныхъ романса,- арестанты, оказывается, больш³е любители романсовъ, сентиментальныхъ по преимуществу. Начали плясать. Плясали сперва подъ "барыню", потомъ "барыню" бросили, запѣли какого-то "барина". Я слышалъ только: "выйди, сударь, выйди, баринъ, погулять"... Плясалъ сначала старикъ съ молодымъ каторжникомъ. Старикъ изображалъ молодую деревенскую дѣвицу и художественно передавалъ стыдливыя манеры деревенской прелестницы, чѣмъ возбудилъ всеобщ³й восторгъ публики. Все шло чинно и немножко вяло.

   Но вдругъ, полунаклонившись и какъ-то вытянувши впередъ свои руки, ворвался молодой цыганъ въ освѣщенный фонаремъ кругъ... Онъ что-то крикнулъ пѣвчимъ, какъ-то гикнулъ горломъ и понесся. Интересно было смотрѣть, какъ моментально измѣнилось настроен³е арестантской массы. Толпа раздвинулась, пѣвш³е запѣли съ азартомъ учащеннымъ темпомъ, подхватили всѣ арестанты, загорѣлись лица. А цыганъ носился, запрокинувши голову назадъ и сверкая бѣлками своихъ широко-открытыхъ глазъ. Онъ кричалъ, взвизгивалъ, разводилъ руками, какъ бѣшеный, носился по палубѣ, вдругъ моментально останавливался въ какомъ-то неправдоподобномъ положен³и и тихо, какъ-то истомленно-разнѣженно поводилъ плечами и перебиралъ каблуками сапоговъ.

   Воодушевился и его компан³онъ - все тотъ же молодой каторжникъ, высок³й и стройный, съ бритой головой. Онъ также началъ выдѣлывать хитрыя колѣнца, причемъ, очевидно, пользовался своими кандалами, какъ музыкальнымъ инструментомъ. То тихо топтался на одномъ мѣстѣ, перебирая ногами, причемъ кандалы мягко терлись другъ о друга и довольно мелодично перезванивали, то выдѣлывалъ дробь - и кандалы звенѣли подъ громъ его каблуковъ, то крупными движен³ями передвигался навстрѣчу цыгану - и кандалы его громыхали. Одушевлен³е толпы дошло до высочайшей степени, когда каторжникъ пустился въ присядку, - какъ онъ при этомъ не упалъ, тайна для меня,- а цыганъ какими-то неслышными движен³ями, словно отдѣляясь отъ пола, началъ описывать круги около присѣдающаго. И потомъ все замерло. И опять поползъ холодный туманъ черезъ желѣзную рѣшотку, окуталъ свѣтлое пятно фонаря и поползъ въ арестантск³я души... Поблѣднѣли и осунулись лица, потемнѣло смуглое лицо цыгана, сгорбился плясавш³й каторжникъ, сѣрые халаты слились съ сырымъ туманомъ, несшимся съ рѣки...

   Я вернулся на пароходъ. Вѣтеръ разогналъ мутный туманъ съ рѣки и сѣрыя облака, покрывавш³я небо. Взошла луна, холодная, какъ-то оскорбительно свѣтлая, и бросила волны бѣлаго свѣта на пустынную рѣку. Задрожали свѣтлые лучи на рѣчной зыби, побѣжали по мутнымъ волнамъ и свѣтлою полосой протянулись до дальняго берега, - туда, гдѣ еле видною точкой мерцалъ костеръ.

   Такъ тихо, такъ пусто и холодно кругомъ... Мрачною стѣной угрюмо стоятъ прибрежныя ели, громадною массой, медленно и беззвучно, катитъ Обь свои тяжелыя волны.

   Снова стучитъ пароходъ, снова лѣниво, словно нехотя, бьетъ своими колесами мутныя волны. Сырое, холодное утро. Мелк³й, сѣющ³й дождь. Тусклое небо, тусклая рѣка, тусклые берега. Куда-то въ сѣрую, безграничную даль уходятъ за нами берега, откуда-то изъ тусклой, сѣрой дали выплываютъ навстрѣчу намъ все тѣ же низк³е, плоск³е берега. Куда мы идемъ? Зачѣмъ тянемъ за собой эту темную баржу, теперь молчаливую, какъ гробъ? Хотимъ ли мы лѣчить и оживить въ новой странѣ этихъ больныхъ, раненыхъ, искалѣченныхъ людей, или веземъ хоронить ихъ въ эту пустыню, гдѣ такъ скоро и такъ настойчиво является мысль о смерти? Что ждетъ этихъ пятьсотъ, запертыхъ въ желѣзной клѣткѣ, людей въ той развертывающейся передъ нами все шире и шире, необъятной, какъ море, холодной, сѣрой дали?...

  

  

   Мы за Томскомъ, на большомъ сибирскомъ трактѣ, въ тайгѣ,- той тайгѣ, которая ужъ самымъ назван³емъ сулила мнѣ нѣчто новое, оригинальное.

   Я и здѣсь обманулся. Правда, лѣсъ начинается отъ самаго Томска, но это даже не лѣсъ, а перелѣсокъ нашей Московской или Владим³рской губерн³и, и такимъ лѣсомъ я ѣхалъ болѣе сутокъ. Тѣ же жиденьк³я березки, та же осина, как³е-то неопредѣленнаго вида кусты; лишь изрѣдка встрѣтится ель или пихта - и все это спутанное, низкорослое, довольно рѣдкое, перерѣзанное топями и болотцами. Вырвется кусокъ овсянаго поля, промелькнетъ деревня и - опять этотъ скучный ни лѣсъ, ни кустарникъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ изъ этого тянущагося "ничто" мало-по-малу начинаетъ вырисовываться незамѣтно для васъ какое-то смутное впечатлѣн³е. Этотъ идущ³й безпрерывною полосой лѣсъ, это отсутств³е полей, эти рѣдк³я, какъ-то прижавш³яся къ дорогѣ деревни - все это создаетъ впечатлѣн³е чего-то огромнаго и пустого.

   Какое-то царство лѣса, упорнаго, безпредѣльнаго и расплывающагося лѣса, чувствуется вами, и,- я не умѣю выразиться лучше, - стѣсняетъ васъ, сжимаетъ ваши мысли и не даетъ имъ раскинуться шире, выйти изъ предѣловъ этого лѣса...

   Между Мар³инскомъ и Ачинскомъ нѣсколько измѣняется физ³оном³я мѣстности, повышается тонъ, рѣзче краски, суровѣе и выпуклѣе очертан³я. Деревья сдвигаются плотнѣе, вытѣсняютъ лиственныя породы и протягиваютъ къ самой дорогѣ свои иглистыя лапы. Тамъ, впереди, гдѣ-то далеко-далеко, на синевѣ неба начинаетъ вырисовываться волнистая голубая лин³я далекихъ горъ Восточной Сибири. Попадаются крутые холмы; дорога вьется между глубокими ложбинами.

   Только между Ачинскомъ и Красноярскомъ предо мной встала настоящая тайга, - встала могучая, суровая, темная. По нашимъ московскимъ и владим³рскимъ лѣсамъ трудно себѣ представить, что такое тайга.

   Пышнымъ зеленымъ букетомъ поднимается отъ. земли нашъ сосновый лѣсъ. Онъ будто только-что сошелъ съ картины моднаго живописца съ своими кудрявыми вершинами, голыми красными стволами, широкимъ просвѣтомъ, словно аллеей для гулянья, и стоитъ, любуясь на себя, важный, величественный и эффектный. Теменъ и угрюмъ нашъ еловый лѣсъ, когда войдешь въ чащу его; но пройдешь нѣсколько верстъ,- пусть десятковъ верстъ, - и выйдешь въ поле. Широкое кольцо зеленыхъ луговъ, колосистой ржи и свѣтлыхъ крестовъ деревенскихъ церквей опояшетъ угрюмый лѣсъ и смягчитъ его непривѣтный видъ. Я не говорю ужъ о южномъ лѣсѣ, съ его свѣтомъ, радостью и весельемъ. Словомъ, знакомый большинству насъ лѣсъ - нѣчто опредѣленное, законченное, окруженное полями и деревнями, охваченное жильемъ, покоренное человѣкомъ...

   Въ этомъ смыслѣ тайга - не лѣсъ. Нужно представитъ себѣ, что мрачный, плотно сдвинувш³йся лѣсъ протянулся до тундры, до моря... на тысячи верстъ; нужно вообразить, что можно пройти сотни верстъ, не встрѣтивши человѣка, что въ глубинѣ тайги человѣческая нога не бывала. Все темное, мрачное. Мохнатый угрюмый кедръ, сумрачная пихта, стройная пирамида ели, таежная красавица, мрачная и печальная красавица - лиственница. Изрѣдка мелькнетъ бѣлый стволъ березы; протянетъ къ свѣту свою перистую вѣтвь кривая рябина, какъ тянется за подаян³емъ рука нищаго ребенка между локтями взрослыхъ; притаится въ ложбинѣ задумчивая черемуха, окруженная, какъ малыми дѣтьми, кустами смородины и ежевики, и снова непрерывною полосой потянутся темныя иглы. Кое-гдѣ тайга раздвинулась, чтобы пропустить рѣку, раздалась, чтобы дать мѣсто какой нибудь сотнѣ, двумъ человѣческихъ жизней, и опять сомкнулась тѣснымъ кольцомъ, опять ревниво хранитъ свою тайну.

   Именно тайна чувствуется въ глубинѣ тайги. Мнѣ пришлось, долго спустя по пр³ѣздѣ въ Сибирь, цѣлый день ѣхать верхомъ съ проводникомъ въ глухой тайгѣ. День погасъ, бѣлая сѣверная ночь спускалась съ неба, и полосы холоднаго, безжизненнаго свѣта вставали между деревьями. Въ тайгѣ ни звука,- тамъ не видно и не слышно птицъ, только изрѣдка коротко и глухо стучатъ копыта лошадей о древесные корни. Что-то загадочное, что-то таинственное и суровое чувствовалось въ этомъ странномъ колеблющемся свѣтѣ весеннихъ сумерекъ, въ этихъ неподвижныхъ молчаливыхъ деревьяхъ, строго и важно обступившихъ меня. Казалось, передо мной былъ храмъ, - суровый и мрачный храмъ, - гдѣ, какъ черезъ эти иглистыя вѣтви, медленно льется блѣдный свѣтъ сквозь узк³я стрѣльчатыя окна, гдѣ человѣкъ придавленъ къ землѣ высокими стѣнами, темными сводами, молитвенною тишиной, и только душа его, отрѣшенная отъ всего земного, возносится къ небу, - туда, куда несутся эти строг³я лин³и храма, эти острые шпили церковныхъ башенъ, эти темныя верхушки елей и пихтъ...

   А бѣлая ночь широко простерлась надъ тайгой. Острый ароматъ пихтъ, кедровъ и лиственницъ, какъ чудный ѳим³амъ, стоитъ въ воздухѣ. Какъ блѣдные свѣтильники, мерцаютъ красные жарки и желтыя лил³и. Только нѣтъ молящихся,- храмъ пустъ и безмолвенъ, развѣ изрѣдка словно вздохъ, пронесется по тайгѣ, выростетъ, разойдется и снова замретъ гдѣ-то далеко, далеко. Да кукушка вдали печально кричитъ свое "ку-ку", точно тамъ, въ глубинѣ храма, одинок³й голосъ повторяетъ все одну и ту же односложную молитву - печальную, строгую, великопостную молитву.

   Я не замѣтилъ, какъ чаще и чаще вздыхала тайга, и вздрогнулъ отъ неожиданности. Что-то громко охнуло вдали отъ меня, побѣжало по верхушкамъ, затрепетало надъ моею головой и понеслось дальше по тайгѣ. Глухимъ ропотомъ отозвался другой дальн³й уголъ. Словно огромный, настраивающ³йся оркестръ, все громче и громче носились звуки по тайгѣ; только около меня по-прежнему молчаливо и грозно стояли деревья. Вотъ съ тяжелымъ стономъ зашатался огромный, цѣлою головой возвышающ³йся надъ тайгой кедръ, налетѣла буря и покрыла отдѣльные звуки,- тайга завыла. Я испытывалъ поистинѣ чувство страха... Вы слышите, какъ гнѣвно и мрачно шумятъ близъ васъ стоящ³я деревья, но вы скоро забываете ихъ; оттуда, изъ глубины тайги, какъ изъ громадной пасти чудовища, подымается глухой непрерывный шумъ: это - тайга воетъ. И день и ночь, и еще день и ночь ѣхалъ я, и тайга все выла своимъ страшнымъ, угрожающимъ воемъ, все ревѣлъ расходивш³йся, растревоженный звѣрь.

   Подъ эту воющую пѣсню я не могу не думать о тайгѣ. Мнѣ невольно рисуется въ этой сибирской тайгѣ человѣкъ - первый пришелецъ изъ Русской земли. Онъ принесъ съ собой оживленный шумъ и вольный просторъ многоводной Волги, добродушную и широкую натуру русскаго человѣка, принесъ свои пѣсни, свои легенды и сказки.

   Онъ - въ тайгѣ, куда ушелъ одинъ, безъ семьи, на звѣроловный промыселъ. Тайга должна покорить его. Онъ дѣлается молчаливъ и серьезенъ. Въ тайгѣ не хочется смѣяться, и пѣсня не идетъ съ губъ человѣка, - она такъ странна въ мертвой тишинѣ этого угрюмаго лѣса и такъ безсильно замираетъ въ ревущей таежной пѣснѣ. Онъ не видитъ восхода и захода солнца: свѣтлый шаръ встаетъ изъ-за одной щетинистой стѣны и закатывается за другую, такую же мрачную стѣну, - вотъ и все, что онъ видитъ. И вездѣ, куда ни глянетъ глазъ его, онъ натыкается на обросш³е мхомъ стволы, на иглы елей и пихтъ. Какъ его глазъ видитъ только деревья, такъ и его умственный взоръ съуживается болѣе и болѣе, все труднѣе и труднѣе можетъ вырываться изъ предѣловъ этого сжимающаго кольца. Не поется пѣсня, не думается дума, не мечтается мечта. Глохнутъ старыя пѣсни, старыя легенды; тухнутъ старыя воспоминан³я, глохнетъ даже голосъ.

   Тайга - не храмъ для звѣролова, и онъ пришелъ не молиться. Кругомъ его борьба,- борьба не стихающая, непримиримая и неумолимая. Подстерегаетъ соболь зазѣвавшуюся птичку, падаетъ съ дерева кровожадная рысь на пробирающагося оленя и кабаргу, ломаетъ медвѣдь огромнаго сохатаго, а человѣкъ уничтожаетъ ихъ всѣхъ.

   И этотъ борющ³йся человѣкъ долженъ быть вѣчно на-сторожѣ, вѣчно присматриваться и прислушиваться,- не хрустнетъ ли вѣтка подъ тяжестью лапы медвѣдя, не мелькнетъ ли голубая спинка песца. По мѣрѣ того, какъ онъ забываетъ человѣческую рѣчь, онъ выучивается звѣриному языку,- учится безошибочно узнавать крикъ птицъ и ревъ звѣря, понимаетъ манеры ихъ и, какъ тунгусъ, начинаетъ опредѣлять по слѣду, сердитый-ли медвѣдь прошелъ или смирный. По мѣрѣ того, какъ отвыкаетъ отъ нравовъ человѣческихъ, онъ больше и больше привыкаетъ жить нравами звѣриными. Онъ одинъ-одинешенекъ и долженъ полагаться только на себя. Съ него быстро сбѣгаютъ русское разгильдяйство и добродушная распущенность: онъ весь подбирается, подтягивается; его толстыя, расплывающ³яся губы рѣзче складываются, крѣпче сжимаются; его глаза не смотрятъ открыто, а высматриваютъ изъ подлобья, выслѣживаютъ... Не дрогнетъ рука, не поблѣднѣетъ лицо, не забьется сердце отъ страха, когда неожиданно вылѣзетъ на него медвѣдь, и, ужъ конечно, не будетъ жалости къ этому медвѣдю.

   Звѣроловъ вырывается, наконецъ, изъ тайги и съ добычей пришелъ къ себѣ въ семью, въ русск³й поселокъ. Языкъ не такъ легко ворочается во рту, не такъ свободно слетаютъ съ губъ слова нѣжности и любви. Онъ встрѣчается со своими друзьями-односельцами,- ему непривычно, онъ отвыкъ отъ сколько-нибудь плавной рѣчи, и вотъ онъ говоритъ отрывочными предложен³ями, на которыя его собесѣдники, так³е же только-что вернувш³еся звѣроловы, отвѣчаютъ такими же односложными фразами.

   Замѣчательно характеренъ для сибиряка этотъ отрывистый разговоръ. Не рѣчистъ, не ходокъ на плавную рѣчь и нашъ русск³й крестьянинъ, но онъ краснорѣчивый ораторъ въ сравнен³и со здѣшнимъ крестьяниномъ, несмотря на то, что послѣдн³й развитѣе индивидуально, чѣмъ его зауральск³й собратъ. И при томъ эта отрывистая форма разговора - не исключительная принадлежность крестьянства. Даже окончивш³е въ высшихъ учебныхъ заведен³яхъ - и тѣ не мастера, не любители длинной рѣчи и предпочитаютъ обмѣниваться короткими и всегда посоленными острою солью сибирскаго юмора фразами. Поселенецъ, петербургск³й лакей и франтъ, въ своемъ глубочайшемъ презрѣн³и къ "челдону" основывается, между прочимъ, и на томъ, что онъ, челдонъ, и говорить-то не умѣетъ,- "точно лаетъ по-собачьи".

   Звѣроловъ поживетъ извѣстное время дома, снова привыкнетъ къ людямъ и потомъ опять уйдетъ въ тайгу. И каждый разъ все больш³й и больш³й отпечатокъ будетъ класть тайга на человѣка. А пройдетъ пять, десять лѣтъ,- его уже будетъ тянуть въ тайгу, тайга заполонитъ его, опъ почувствуетъ на себѣ ту странную и могучую власть ея надъ человѣкомъ, которую я наблюдалъ здѣсь, въ Сибири, на бродягахъ, на старикахъ-крестьянахъ, по году не выѣзжающихъ изъ тайги даже къ роднымъ въ деревню. Я знаю культурнаго человѣка, видавшаго виды, который искренно говорилъ мнѣ, что не понимаетъ жизни безъ тайги.

   Сынъ того звѣролова, о которомъ я говорилъ, ужъ только услышитъ про старыя мѣста и русскую жизнь. Онъ юношей начинаетъ ходить съ отцомъ "бѣлковать" и "соболевать", и на него, еще юношу, тайга налагаетъ свою неизгладимую печать. А дѣти и внуки этого сына потеряютъ уже всякую связь съ Росс³ей, позабудутъ складъ ея жизни, ея вѣрован³я, пѣсни, легенды, и будутъ думать, какъ думаютъ крестьяне въ Забайкальи, что Ермакъ завоевалъ ихъ предковъ, всегда жившихъ въ Сибири,- они превратятся въ сибиряковъ.

   Не удивляйтесь, что я отвелъ такое большое мѣсто тайгѣ и такъ много наговорилъ о своемъ звѣроловѣ. Въ сущности тѣ двѣ-три тысячи верстъ, которыя я проѣхалъ по Сибири,- сплошная тайга, и огромная масса населен³я Сибири и теперь живетъ приблизительно въ тѣхъ же услов³яхъ звѣроловнаго промысла. Здѣсь не человѣкъ царствуетъ надъ природою, а природа надъ нимъ, и тайга какъ будто только позволяетъ на своихъ полянахъ раскинуться городамъ, а по оврагамъ и рѣчкамъ вытянуться селамъ и деревнямъ.

   Странное впечатлѣн³е производятъ сибирск³я деревни. Первое, что бросается въ глаза и рѣзко обособляетъ эти трактовыя селен³я отъ русскихъ - полное отсутств³е полей около нихъ. Почти прямо изъ тайги въѣзжаешь въ деревню, проѣзжаешь длинную улицу и опять упираешься въ тайгу. Ни овиновъ, ни сараевъ, въ большинствѣ случаевъ даже огородовъ не видно. Все это гдѣ-то тамъ, въ тайгѣ, на заимкѣ,- за пятнадцать, двадцать верстъ,- куда лѣтомъ перебирается крестьянинъ. Сжатая двумя стѣнами тайги, деревня вытянулась длинною лентой, двумя рядами домовъ по бокамъ дороги, и словно боится раздаться шире, боится заглянуть въ эту темную массу. На краю или въ центрѣ, но всегда нѣсколько изолированно, словно помѣщичья усадьба въ русской деревнѣ, стоитъ этапъ. Это - огромное для села деревянное здан³е съ широкимъ дворомъ, обнесеннымъ стѣной врытыхъ въ землю и заостренныхъ кверху бревенъ. Этапъ господствуетъ надъ деревней и кладетъ какой-то особенный, если можно такъ выразиться, этапный характеръ на самую деревню. А если вспомнить при этомъ, что эти деревни встрѣчаются почти постоянно чрезъ одинаковыя разстоян³я 20-30 верстъ и часто даже расположены на неудобныхъ мѣстахъ, то поневолѣ начинаешь думать, что самыя эти деревни - только необходимыя принадлежности къ этапу и существуютъ для этапныхъ цѣлей. Кажется, впрочемъ, такъ и было въ дѣйствительности: трактовыя деревни были назначены и заселены въ цѣляхъ организац³и ссылки и препровожден³я арестантовъ,

   Этапъ, дѣйствительно, въ кровномъ родствѣ съ сибирскою деревней, до извѣстной степени отецъ ея. Оригинальный ростъ этихъ трактовыхъ селъ бросается въ глаза при первомъ поверхностномъ взглядѣ. Въ центрѣ деревни - больш³е двухъэтажные и длинные, вытянувш³еся по улицѣ, одноэтажные дома, - старые, почернѣвш³е отъ времени и дождей, съ лавками внизу, иногда съ каменными кладовыми и всегда съ громадными крытыми дворами. Вездѣ широкое довольство, сытая обезпеченность,- полная чаша. Чѣмъ ближе къ краямъ, тѣмъ новѣе становятся дома, пока не закончатся низенькими избушками въ одно-два оконца, даже полуземлянками на концахъ деревни. Обитатели этихъ домишекъ - только-что покинувш³е этапъ питомцы его. Вы буквально видите, какъ годъ отъ году прибавляются новыя избушки поселенцевъ, какъ они шагъ за шагомъ отвоевываютъ мѣсто у тайги. И вотъ деревня вытянулась на семъ верстъ, и кладбище, еще недавно бывшее за деревней, оказывается уже въ центрѣ ея.

   Какъ разношерстны обитатели этапа, такъ же разнохарактерна и сибирская деревня. За оградой обточенныхъ бревенъ встрѣчается и еврей, и цыганъ, полякъ и малороссъ, кавказск³й горецъ и нѣмецъ Остзейскихъ провинц³й, и, наконецъ, русск³е всѣхъ губерн³й и всѣхъ сослов³й. Такая же разнохарактерность замѣчается и въ деревнѣ, и не въ составѣ только населен³я,- она сказывается въ постройкѣ, въ костюмахъ, въ говорѣ. Бокъ-о-бокъ стоятъ и двухъэтажный, какъ фонарь свѣтящ³йся окнами, домъ сибиряка-старожила, и полуземлянка уфимскаго башкира съ очагомъ, вмѣсто печки, и затянутыми пузыремъ, вмѣсто стеколъ, окнами. Вамъ встрѣтятся азямъ и бродни исконнаго сибиряка, и пиджакъ съ городскою шляпой, и татарск³й бешметъ. И все это, очевидно, не слилось, не сжилось, не ассимилировалось вполнѣ. Всяк³й, очевидно, живетъ еще своею отдѣльною, особняковою жизнью,- онъ не сибирякъ, хотя, впрочемъ, онъ и не тотъ, чѣмъ былъ до этапа. Хохолъ надѣлъ азямъ и бродни, запустилъ бороду; но стоитъ ему открыть ротъ - и настоящая Малоросс³я встанетъ передъ вами. Цыганъ еще не умылъ своей физ³оном³и, полякъ не забылъ своего "панъ", но оба уже ругаются по-сибирски: "язвите". Въ общемъ получается впечатлѣн³е чего-то сборнаго, хаотическаго, еще не осѣвшаго.

   Правда, когда проѣдешь подальше, побываешь во многихъ деревняхъ, поговоришь съ ямщиками, съ содержателями постоялыхъ дворовъ, гдѣ приходится останавливаться,- довольно скоро пр³учаешься отличать исконнаго сибиряка и истинно-сибирское. Но и тутъ, при всемъ вниман³и, вы не откроете никакихъ проявлен³й творческаго народнаго духа, поскольку онъ выражается въ пѣснѣ, въ костюмахъ, во всемъ житейскомъ обиходѣ. За все время дороги, да и потомъ, я не слыхалъ ни одной пѣсни, которая не была бы знакома мнѣ; незнакомыя же оказывались возмутительными продуктами этапно-поселенческой жизни.

   Среди разнообразныхъ элементовъ, населяющихъ сибирскую деревню, нѣтъ только одного - русскаго. Этотъ выводъ не сразу явился у меня,- долго я чувствовалъ только, что чего-то недостаетъ въ Сиири; но когда этотъ выводъ явился, онъ поразилъ меня. "Русскаго" не видно и не слышно, Росс³и не чувствуется въ Сибири. Среди разнокалиберныхъ построекъ вы не увидите только одного - обыкновенной русской избы средней лѣсной полосы Росс³и; среди всякихъ костюмовъ вы не увидите поддевки и сарафана. Нѣтъ хороводовъ, нѣтъ русской пляски, нѣтъ говора русскаго, не слышно даже брани,- той брани, которая, я былъ увѣренъ, перейдетъ съ русскимъ человѣкомъ черезъ всяк³е Уралы. Въ уличной толпѣ вамъ попадутся, очевидно, не туземныя, как³я-то, такъ сказать, международныя, стертыя физ³оном³и, обыкновенно бритыя, съ приниженнымъ выражен³емъ глазъ, но такихъ, о которыхъ было бы можно прямо сказать: "вотъ это русск³й",- вы встрѣтите очень рѣдко. Гдѣ же русск³й? Куда дѣваются эти ежегодно льющ³яся въ Сибирь волны русскихъ людей - ссыльныхъ и переселенцевъ, торговыхъ и служилыхъ людей? На этотъ вопросъ я могъ отвѣтить себѣ только долго спустя, поживши въ Сибири, и вопросъ этотъ настолько интересенъ во многихъ смыслахъ, что я поговорю о немъ впослѣдств³и особо.

   Какъ ни любопытно всматриваться въ сибирскую деревню,- все-таки дорога скучна и тосклива. Чужая земля, чужой воздухъ, чуж³е люди, чуж³я рѣчи... Встрѣчаются, впрочемъ, и свои люди, но мало вносятъ они веселья въ дорожныя впечатлѣн³я. По ту и другую сторону грязнаго, изрытаго шоссе вьются многочисленныя тропинки,- то свои, русск³е люди проложили дорожки въ чужую сторону...

   И вотъ узкою лентой далеко растянулась арестантская парт³я. Медленно плетутся сѣрые халаты, жалобно поскрипываютъ телѣги, на которыхъ сидятъ женщины съ грудными дѣтьми. Невесело встрѣчаетъ Сибирь своихъ гостей. Угрюмое, свинцовое небо тяжело повисло надъ головой; октябрьск³й дождь холодными иглами сѣчетъ лицо и ледяною корой ложится на арестантск³е халаты; подъ ногами вязкая, полузастывшая грязь, изъ которой такъ тяжко вытаскивать кандальныя ноги; справа и слѣва злобно воющая тайга, по краямъ которой мѣрно двигаются штыки конвойныхъ. Только ребята вносятъ нѣкоторое оживлен³е въ эту печальную группу. Какъ только перемежится дождь, они спрыгиваютъ съ телѣгъ, бѣгаютъ взапуски, кувыркаются на встрѣчающихся лужайкахъ и съ веселымъ смѣхомъ ощипываютъ запоздалыя кисти рябины, красныя ягоды шиповника и боярышника...

   Глубокая зима глянула на меня, когда я выѣхалъ изъ Ачинска. Какъ все измѣнилось кругомъ! Окутанная снѣгомъ тайга затихла и стоитъ недвижимо, покорная и кроткая; безшумно скользятъ, словно плывутъ, мои сани, въ рыхломъ, еще не умятомъ снѣгу; мягко и какъ-то грустно звенитъ колокольчикъ; безчисленныя пушистыя снѣжинки кружатся въ воздухѣ и медленно, какъ будто въ какомъ-то раздумьи, ложатся на землю, словно колеблющ³йся бѣлый саванъ тихо спускается съ неба на умирающую землю.

   Еще нѣсколько сотъ верстъ, и я пр³ѣхалъ на мѣсто. Засыпанный четырехъаршиннымъ слоемъ снѣга, окруженный тѣснымъ кольцомъ безпредѣльной тайги и окаймленный лишь съ одной стороны широкою пеленой Енисея, мой городокъ выглядѣлъ мирнымъ, уютнымъ, хотя и нѣсколько глухимъ уголкомъ.

   Глубокая Сибирь чувствуется на каждомъ шагу. Вотъ лохматая собака въ упряжи, какъ истый рысакъ, лихо катитъ маленьк³я санки съ возсѣдающимъ на вязанкѣ дровъ мальчишкой. Дохи и дохи безъ конца, начиная отъ изящной изъ молодыхъ оленьихъ шкурокъ съ собольимъ воротникомъ дохи мѣстнаго богача и кончая мохнатыми, сохатиными и даже собачьими дохами, въ которыхъ ѣдутъ мужики и бабы на базаръ. С³яющая сибирская зима въ полномъ разгарѣ. Мертвая тишина въ воздухѣ. Прямыми, высокими столбами, играя въ солнечныхъ лучахъ, поднимается къ небу дымъ изъ трубъ. Снѣгъ не скрипитъ, а визжитъ подъ полозьями, какъ трущееся другъ о друга желѣзо. Сорокоградусный морозъ обжигаетъ лицо...

  

  

   Сегодня въ честь 1-го мая я выставилъ раму и открылъ окно. Какое чудное утро! Грудь не можетъ надышаться, глаза насмотрѣться. И лучше всего въ этомъ утрѣ красавецъ Енисей. Три дня бушевалъ онъ, три дня безобразныя льдины огромными горами, съ шумомъ и грохотомъ лѣзли на берега. Теперь эти горы стоятъ неподвижно, блестя на солнцѣ своимъ бѣлымъ снѣгомъ и синими льдинами. Какъ огромное синее небо, огромный и син³й разлился Енисей и стоитъ - словно замеръ. Тамъ, высоко, среди синяго неба, медленно плыветъ длинная вереница бѣлыхъ, прозрачныхъ облаковъ; то, быть-можетъ, они опрокинулись въ воду и бѣлыми блестящими льдинами беззвучно и тихо плывутъ по срединѣ рѣки - туда, въ уходящую синюю даль...

   Что-то великое и могучее пробуждается кругомъ, будто дышетъ кто-то огромнымъ дыхан³емъ. Зеленѣютъ свѣжими побѣгами темныя верхушки суровой тайги; вся свѣтлая, стоитъ и трепещетъ зелеными листочками бѣлая березка; тяжелымъ ароматомъ пахнетъ бѣлая отъ цвѣта черемуха. Стая за стаей, непрерывною вереницей тянутся утки, съ крикомъ летятъ черезъ рѣку дик³е гуси; бѣлые лебеди, снѣгомъ, покрыли полузатонувш³й островъ. А огромное солнце встаетъ все выше, разгорается все ярче и радостнымъ свѣтомъ заливаетъ и бѣлый островъ, и син³я льдины, и темную тайгу съ блестящими пятнами снѣга.

   На солнопекѣ, у гостепр³имныхъ дверей "Берегового" кабака, прямо противъ моихъ оконъ, сидятъ и лежатъ жиганы. Какъ сурки послѣ зимней спячки, они вылѣзли изъ своихъ норъ и въ первый разъ собрались на свой форумъ, съ котораго не сойдутъ все лѣто. Въ этомъ с³яющемъ свѣтѣ утра ихъ желтыя и зеленыя лица кажутся не такъ желты и зелены и ихъ рваная "лопоть" не такъ кажется грязна и несчастна. Почти весь прошлогодн³й парламентъ въ полномъ составѣ.

   Вотъ знаменитый базарный юристъ съ сѣдою сократовскою бородой. Тутъ же въ "Береговомъ" его контора, и тамъ онъ пишетъ свои прошен³я, которыя, по общему мнѣн³ю базарной публики, могутъ всякаго переселенца обратить въ "первобытное состоян³е", т. е. возвратить ему права и родину. Вотъ базарный лѣкарь съ изрытымъ оспой лицомъ, серьгой въ ухѣ, лихими крашеными усами и выбритымъ по-солдатски затылкомъ. Онъ таксировалъ человѣческую кровь и выпускаетъ ее, по желан³ю пац³ентовъ, порц³ями - отъ гривенника до рубля, что даетъ ему хорош³я деньги, а свиньямъ его квартирной хозяйки - больш³я лохани крови. Тутъ же "Копчикъ", душа жиганскаго общества, спец³алистъ по всѣмъ спец³альностямъ и литераторъ по части просительныхъ послан³й къ обывателямъ, подвижная фигурка съ бѣгающими глазами и вороватымъ лицомъ. Тутъ вся жиганская знаменитость.

   Безмолвные и неподвижные лежатъ и сидятъ жиганы и видимо блаженствуютъ. Только Ванька Безпечальный стоитъ. Я вижу его круглую, какъ шаръ, словно точеную голову съ коротко подстриженными, черными съ сѣдиной, волосами. Грязные пальцы выглядываютъ изъ разорванныхъ резиновыхъ калошъ, правый рукавъ пиджака полуоторванъ, и красное иззябшее тѣло свѣтится на солнцѣ. Лица мнѣ не видно,- Ванька оборотился къ рѣкѣ и поетъ ар³ю изъ "Трубадура". Надтреснутый и хриплый, но все еще сильный голосъ одиноко звенитъ въ безмолвномъ воздухѣ. Ванька прижимаетъ руки къ сердцу, становится въ гордую позу, протягиваетъ съ мольбой руки,- онъ, очевидно, на сценѣ и огромный Енисей съ синими льдинами - его публика. Вотъ онъ поетъ другую ар³ю, поднимаетъ глаза къ небу и поетъ бѣлому облаку, какъ дамѣ своей. Трепетные и нѣжные звуки итальянскихъ ар³й такъ странно и потому, быть-можетъ, такъ трогательно несутся по широкой поверхности рѣки. Хохотъ раздается въ кучкѣ жигановъ,- Ванька не вытянулъ высокой ноты и хрипло, какъ лопнувшая струна, оборвалъ свою ар³ю. "Не выдюжилъ Ванька,- говорятъ кругомъ,- а ловко, подлецъ, поетъ! Ванька! А Ванькъ!" Но Ваньки не видно,- онъ въ кабакѣ. Его отсутств³е, впрочемъ, не долго продолжается. Дверь кабака шумно растворяется, и Ванька при содѣйств³и дружеской руки цѣловальника летитъ кубаремъ въ грязную лужу.

   Онъ идетъ мимо моихъ оконъ, оборванный, грязный, и сердито бормочетъ себѣ подъ носъ. Скоро хохотъ и крики, раздавш³еся на берегу, привлекли мое вниман³е.

   Проходя мимо набитаго лодками устья маленькой рѣчонки, тутъ же впадающей въ Енисей, Ванька увидѣлъ плававш³й между лодокъ великолѣпный и почти вовсе новый ящикъ изъ-подъ карамели. Боясь, чтобы его не предупредили, Ванька бросается въ лодку, но пьяныя ноги не могутъ удержать его, и онъ падаетъ въ воду. Устье рѣчки глубоко, а Ванька не умѣетъ плавать. Толпа мѣстныхъ жителей стоитъ на берегу и грохочетъ. Ванькина голова показывается надъ водой и руки судорожно схватываются за борта лодокъ, но легк³я душегубки перевертываются, и Ванька снова погружается въ воду. Я бросаюсь внизъ и бѣгу на берегъ. Публика реветъ отъ хохота. Посинѣвшее, почти черное лицо Ваньки время отъ времени показывается надъ водой и безсмысленно ворочаетъ бѣлками глазъ. Руки уже не хватаютъ за борта, а безтолково бьютъ по водѣ.

   - Вы чего стоите?- набрасываюсь я на толпу.- Вѣдь человѣкъ тонетъ!

   - Это Ванька-то?.. Что вы, баринъ, развѣ Ванька потонетъ?

   Нѣсколько человѣкъ, тѣмъ не менѣе, кидаются за мной въ лодки и съ величайшими усил³ями,- Ванька съ упрямою настойчивостью пьянаго не выпускаетъ ящика, - вытаскиваютъ его на берегъ. Грохотъ смѣха встрѣчаетъ его на берегу.

   - Ахъ, будь ты проклятъ! Хо-о-рошъ! Ишь, язви его, не утопъ вѣдь!!!

   Ванька съ синимъ лицомъ и льющимися потоками воды фыркаетъ и встряхивается, какъ селезень. Кто-то даетъ ему гривенникъ, и Ванька, сверкая пятками,- калоши остались въ рѣкѣ,- и не выпуская изъ рукъ драгоцѣннаго ящика, устремляется въ "Береговой", преслѣдуемый гамомъ и хохотомъ расходящейся толпы.

   Я не могу оторваться отъ окна. Рынокъ оживляется. Являются хозяйки, пр³ѣзжаютъ одноколки изъ окрестныхъ деревень. Устье рѣчки, единственно свободное отъ льда, все болѣе и болѣе наполняется лодками,- то рыбаки ведутъ на веревкахъ большихъ осетровъ, стерлядей, тайменей.

   Плывутъ съ Ангары илимки {Крытыя больш³я лодки.}, кажущ³яся издали, съ своими огромными парусами изъ синей дабы, темными птицами. Вотъ въ кучкѣ народа, цѣлый день толпящагося на берегу, замѣтно оживлен³е. Изъ-за острова, какъ бѣлая бревенчатая изба, выплываетъ судно. Нелѣпая по своей неуклюжей постройкѣ, "посудина" кажется даже красивою въ этотъ прекрасный день. Мнѣ слышно издали, какъ скрипятъ и бьютъ воду громадныя, неуклюж³я весла подъ дюжими руками сплавщиковъ. Красныя рубашки должно-быть росс³йскихъ людей мѣрно наклоняются и не то съ пѣсней, не то съ какимъ-то уханьемъ налегаютъ на весла и руль. Оживлен³е на берегу растетъ.

   Первая барка съ хлѣбомъ встрѣчается, какъ давно желанная гостья.

   На берегу показываются экипажи, между ними снуютъ отрепанныя фигуры жигановъ,- работа наклевывается. Барка пристала, устраиваются сходни. Берегъ совсѣмъ оживаетъ,- начинается лѣтн³й береговой сезонъ Тайгинска.

   Тихо спускается вечеръ на землю. Пламенное солнце медленно, словно нехотя, тонетъ въ широкой излучинѣ Енисея и долго еще расплавленнымъ золотомъ горитъ на огромной поверхности рѣки. Жиганы тамъ же, у "Берегового". Они не кричатъ и не хохочутъ,- тих³й говоръ несется изъ ихъ кучки.

  

   Солнце низенько,

   Вечеръ близенько...

  

   доносится до меня. Поетъ, незнакомый мнѣ раньше, худой и высок³й жиганъ въ арестантскомъ халатѣ, полуспущенномъ съ плеча. Противъ него на обрубкѣ дерева сидитъ другой жиганъ и аккомпанируетъ на гитарѣ.

   Солнце совсѣмъ потухло и унесло съ собою весь свѣтъ, всю радость и веселье дня. Потускнѣло синее небо, потемнѣла с³яющая рѣка, и темная тайга подошла б