Роллан Ромен - Над схваткой (1914-1915)

   Ромен Роллан.

  

   Date: 9 февраля 2008

   Пер: с французского Е.П.Казанович

   Изд: Р.Роллан. Собрание сочинений, т. XVIII, Л., "ГИХЛ", 1935

   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.ru)

  

  

   НАД СХВАТКОЙ

  

   "Пожар, тлевший в лесу Европы, начинал разгораться. Напрасно старались погасить его то тут, то там, - он тот-час же вспыхивал дальше; вихрями дыма и дождем искр перебрасывался он с одного места на другое, сжигая сухой кустарник. На Востоке авангардные бои уже предвещали великое столкновение народов. Вся Европа, еще недавно скептическая и равнодушная, пылала, как костер из сухих ветвей. Жажда борьбы овладела всеми умами. Война могла разразиться каждую минуту. Ее тушили, но она разгора-лась вновь. Самый ничтожный предлог являлся для нее пищей. Мир чувствовал себя во власти случая, способного вызвать всеобщую схватку. Он ждал. Самых миролюбивых давило чувство необходимости. А идеологи, укрывшись в широкой тени циклопа Прудона, прославляли войну как благороднейшее из деяний человеческих...

   Так вот к чему должно было привести физическое и нравственное возрождение западных рас! Пробегавшие по ним токи пламенной веры и бурной деятельности толкали их на кровавую резню! Только гений вроде Наполеона мог бы направить этот слепой бег к предусмотренной и опреде-ленной цели. Но такого гения действия не было нигде во всей Европе. Казалось, мир выбрал себе в правители са-мых посредственных людей. Сила человеческого ума была где-то далеко. При таком положении оставалось только ка-титься по наклонной плоскости, что народы и их правитель-ства и делали. Европа имела вид военного лагеря накануне сражения.

  

   Считаю своим приятным долгом выразить благодар-ность мужественным друзьям, которые защищали меня в парижской печати в течение последнего года, - с конца ок-тября 1914 года: Амеле Дюнуа - в "Humanite" и Анри Гильбо - в "Bataille Syndicaliste"; в том же журнале - Фернанду Депре; Жоржу Пиошу - в "Hommes du jour"; Ж. М. Ренетуру - в "Bonnet rouge"; Руане - в "Humanite"; Жаку Менилю - в "Mercure de France" и Гастону Тьессону - в "Guerre sociale". Этим верным соратникам в борьбе я при-ношу свою нежную благодарность.

  

   Суббота 29 августа 1914 г.*

  

   ^* Телеграмма из Берлина (Агентство Вольфа), перепечатанная "Gazette de Lausanne" от 29 августа 1914 года, сообщила, что "старинный город Лувен, богатый произведениями искусства, более не существует". (См, примечание на стр. 97).

  

   Я не из тех французов, Гергарт Гауптман, которые Германию считают варваром. Я знаю умственное и нравственное величие вашей могущественной расы. Я знаю все то, чем я обязан мыслителям старой Германии, и еще в настоящую минуту я вспоминаю пример и слова нашего Гете, - он принадлежит всему человечеству, - отвергающего всякую национальную ненависть и сохраняющего свою душу спокойной на тех высотах, "где счастье или несчастье других народов чувствуется, как свое собственное". Всю жизнь я трудился для дела духовного сближения наших двух народов, и жестокости нечестивой войны, вовлекающей их в борьбу, которая разрушает европейскую цивилизацию, никогда не заставят меня замарать ненавистью мой ум.

   Итак, какие бы у меня теперь ни были причины страдать по вине вашей Германии и считать преступной германскую политику и употребляемые ею средства, я вовсе не возлагаю ответствен-ность за нее на народ, который ей подчиняется и является ее слепым орудием. Это не значит, что я, подобно вам, смотрю на войну, как на нечто роковое. Француз не верит в рок. Рок - это оправдание для безвольных душ. Война есть плод слабости народов и их глупости. Их можно только жалеть, нельзя винить их. Наш траур я не ставлю вам в укор; ваш траур будет не меньше. Если Франция разорена, то же самое будет и с Герма-нией. Я даже не возвысил голоса, когда видел, как ваши войска попирают нейтралитет благородной Бельгии. Этот бесчестный поступок, вызывающий презрение во всяком честном сознании, слишком входит в политическую традицию ваших прусских коро-лей; он меня не удивил.

   Но неистовство, с которым вы обрушиваетесь на этот велико-душный народ, единственное преступление которого - в том, что он отчаянно защищает свою независимость и справедливость, как это вы сами, немцы, делали в 1813 году... это слишком! Негодование мира восстает против этого. Приберегите эти жестокости для нас, французов, ваших настоящих врагов! Но яростно набрасываться на свои жертвы, на этот маленький бельгийский народ, несчастный и невинный!.. какой позор!

   И, не довольствуясь борьбою с живой Бельгией, вы воюете с мертвецами, со славой веков. Вы бомбардируете Малин, вы сжигаете Рубенса. Лувен уже не больше, как куча пепла, - Лувен, с его сокровищами искусства, науки, - священный город! Но кто же вы такие? и каким же именем, Гауптман, называть вас после этого, вас, отвергающих имя варваров? Чьи внуки вы - Гете или Атиллы? С кем воюете вы - с армиями или же с человеческим духом? Убивайте людей, но уважайте творения! Они - наследие человеческого рода. Вы, так же как и мы все, - его наследники. Разрушая его, как вы это делаете, вы показы-ваете себя недостойными этого великого наследства, недостой-ными занять место в рядах маленькой европейской армии, кото-рая является почетной стражей культуры.

   Не к мнению остальной части вселенной обращаюсь я, вы-ступая против вас. Я обращаюсь лично к вам, Гауптман. Во имя нашей Европы, одним из славнейших бойцов которой вы были до этих пор, во имя той культуры, за которую величайшие из людей борются веками, во имя самой чести вашей германской расы, заклинаю, призываю вас, Гергарт Гауптман, - вас и избранную часть немецкой интеллигенции, среди которой я насчи-тываю столько друзей, - протестовать из последних сил против этого преступления, которое падает на вас.

   Если вы этого не сделаете, вы докажете одно из двух: или что вы его одобряете (и тогда пусть раздавит вас приговор всего мира!), или же что вы бессильны поднять голос против гуннов, которые вами распоряжаются. А в таком случае, по какому праву можете вы еще утверждать, что вы сражаетесь за дело свободы и прогресса, как вы это писали? Вы даете миру доказательство того, что, будучи неспособны защитить свободу мира, вы даже неспособны защитить свою и что лучшая часть немцев порабо-щена злейшим из деспотизмов, деспотизмом, разрушающим ве-ликие произведения искусства и убивающим человеческий дух. Жду от вас ответа, Гауптман, ответа, который был бы поступком. Общественное мнение Европы ждет его, как и я. По-думайте об этом: в подобное мгновение самое молчание есть уже поступок.

  

  

   * За алтари. (Прим. перев.)

  

   Сентябрь 1914 г. *

  

   * Писано после бомбардировки Реймского собора.

  

   Почему среди стольких преступлений этой позорной войны, одинаково нам ненавистных, наш протест вызывают преступле-ния против вещей, а не против людей, разрушение произведений искусства, а не жизней? Многие этому удивлялись, даже упре-кали нас за это, как будто у нас меньше, чем у них, жалости к телам и сердцам тысяч распятых жертв! Но подобно тому, как павшие армии осеняет видение их любви, их родины, ради кото-рой они жертвуют собой, так и над этими исчезающими жиз-нями, поддерживаемый ими, проносится святой Ковчег искусства и мысли веков. Носители могут сменяться. Лишь бы Ковчег был спасен! Охрана его лежит на избранных мира. И если общее сокровище находится под угрозой, пусть они подымутся на его защиту.

   Меня, впрочем, радует, что в латинских странах этот священ-ный долг никогда не переставал считаться первым из всех. Наша Франция, обливающаяся кровью от стольких других ран, не испытала ничего более мучительного, чем покушение на ее Парфенон, Реймский собор, эту святыню Франции. Письма, по-лученные мною от пострадавших семей, от солдат, которые в течение двух месяцев переносят всевозможные страдания, показывают мне (и я горжусь за них и за мой народ), что никакой траур не был для них столь тяжел. - Это потому, что дух мы ставим выше плоти. Как непохожи мы в этом отношении на тех немецких интеллигентов, которые, на мои упреки за святотат-ственные действия их разрушительных армий, все отвечали в один голос: "Пусть лучше погибнут все великие произведения искусства, чем хоть один немецкий солдат!.."

   Такое произведение, как Реймский собор, есть нечто гораздо большее, чем жизнь: оно - народ, оно - его века, трепещущие, словно симфония, в этом органе из камня; оно - воспоминания его радости, славы и горя, его размышления, его ирония, его мечты; оно - родословное древо племени, корни которого уходят в самую глубь его земли и которое в высоком порыве простирает к небу свои ветви. Но оно - нечто еще большее: его красота, возвышающаяся над борьбой народов, есть гармонический ответ, данный человеческим родом мировой загадке, - свет того ра-зума, который для души необходимее, чем свет солнца.

   Кто убивает это произведение, умерщвляет нечто большее, чем человек, он убивает душу нации во всей ее чистоте. Его преступление неискупимо, и Данте наказал бы его вечной аго-нией его племени, вечно возобновляемой. Мы, отвергающие мстительный дух этого жестокого гения, мы не возлагаем на народ ответственность за поступки отдельных лиц. С нас доста-точно той драмы, которая развертывается у нас на глазах, и раз-вязкой которой, почти несомненной, должно быть крушение германской гегемонии. Особенную остроту придает этой драме то, что ни один человек из числа тех, которые принадлежат к интеллектуальной и моральной верхушке в Германии, - к этой сотне высоких умов и этим тысячам честных сердец, которыми никогда не была обделена ни одна великая нация, - никто из них действительно не подозревает преступлений своего прави-тельства; никто не подозревает ужасов, содеянных в Валлонии, на севере и западе Франции, в первые две или три недели войны; никто (как будто на пари!) не подозревает сознательного опу-стошения городов Бельгии и разрушения Реймского собора. Если бы они увидели правду, я знаю, многие из них заплакали бы от горя и стыда; и из всех злодеяний прусского империализма самым худшим, самым гнусным является то, что он скрыл свои злодеяния от своего народа, ибо, лишив его возможности про-тестовать против них, он сделал его ответственным за них на целые века, он злоупотребил его великолепной преданностью.

   Конечно, интеллигенция также виновата. Ведь если можно допустить, что простые смертные, во всех странах послушно принимающие известия, которыми их кормят газеты и началь-ство, поддаются обману, - это непростительно для тех, чье ре-месло - отыскивать истину среди заблуждений и помнить о том, чего стоят свидетельства корысти или страсти, одержимой галлю-цинациями; их основной долг (долг столько же честности, сколько и здравого смысла) должен бы заключаться в том, чтобы, прежде чем ввязываться в этот ужасный спор, ставкой которого было истребление народов и духовных сокровищ, окру-жить себя опросными листами обеих сторон. Из слепой лойяльности, движимые преступной доверчивостью, они, очертя голову, бросились в сети, расставленные им империализмом. Они уве-ровали в то, что первый их долг - с закрытыми глазами защищать от любого обвинения честь своего государства. Они не поняли того, что самым благородным средством его защиты было осудить его ошибки и омыть со своей родины это пятно... Я ждал от самых благородных умов Германии этого муже-ственного неодобрения, которое могло бы возвеличить ее, а не унизить. Письмо, написанное мною к одному из них на следую-щий день после того, как грубый голос Агентства Вольфа вы-сокопарно возвестил, что от Лувена осталась только куча пепла, - было враждебно принято всей лучшею частью Герма-нии. Они не поняли того, что я давал им случай высвободить Герма-нию из объятий преступлений, которые ее именем совершала ее Империя. О чем просил я их? О чем просил я всех вас, худож-ники Германии? Я просил выразить хотя бы только мужествен-ное сожаление о содеянном насилии и осмелиться напомнить разнузданной власти, что родина не может быть спасена ценой преступлений и что права человеческого духа стоят выше ее прав. Я просил только об одном голосе, об одном единственном, кото-рый был бы независим... Ни один голос не заговорил. И я услышал только крики стада, своры интеллигентов, лающих по следу, на который пускает их охотник, - это наглое обращение, в котором вы, не делая ни малейшей попытки оправдать пре-ступления власти, единодушно объявили, что их вовсе и нет. А ваши богословы, ваши пасторы, ваши придворные проповед-ники удостоверили сверх того, что вы были вполне правы и что вы благословляете бога за то, что он вас создал такими... Род Фарисеев! Какая кара свыше падет на вашу кощунственную гордыню!.. Ах! вы и не подозреваете того зла, которое вы при-чинили вашим соотечественникам. Мания величия какого-нибудь Оствальда или какого-нибудь Г. С. Чемберлена*, являющаяся угрозой всему миру, преступное упорство девяноста трех интел-лигентов, не желающих видеть истину, будут стоить Германии дороже десяти поражений.

  

   * Когда я писал это, я еще не знал чудовищной статьи Томаса Манна (в "Neue Rundschau" за ноябрь 1914 г.), который с ожесточением, в ярост-ном припадке оскорбленной гордости старается назвать именем славы и поставить в заслугу Германии все то, в чем ее обвиняют ее противники, - осмеливается писать, что настоящая война есть война германской куль-туры "против цивилизации", объявляет, что германская мысль не имела иного идеала, кроме милитаризма, и берет вместо знамени следующие стихи, являющиеся апологией силы, угнетающей слабость

  

   Denn der Mensch verkЭmmert im Frieden,

   MЭssige Ruh ist das Grab des Muts.

   Das Gesetz ist der Freund des Schwachen,

   Alles will er nur eben machen,

   MЖchte gern die Welt verflachen,

   Aber der Krieg lДsst die Kraft erscheinen...

  

   ("Ибо человек чахнет в мирном состоянии. Праздный покой - могила мужества. Закон - друг слабого. Он хочет из всего сделать только равнину. Охотно превратил бы он вселенную в плоскость. Но война дает возможность проявиться силе".)

   Так на арене обезумевший от бешенства бык бросается, опустив голову, на шпагу, направленную против него матадором, и закалывается.

  

   Как вы неловки! Думаю, что из всех ваших недостатков не-ловкость - самый худший. С начала этой войны вы не произ-несли ни одного слова, которое не было бы для вас более па-губно, чем все слова ваших противников. Вы сами, без всякой надобности, представили улики и доказательства, подтверждаю-щие худшие из обвинений, которые могли бы быть выставлены против вас. Подобно тому, как ваши же официальные агентства, в глупой надежде устрашить нас, первые пустили в ход напыщенные рассказы о самых зловещих опустошениях, произведенных вами, так и сами вы, когда наиболее беспристрастные из ваших противников пытались, по чувству справедливости, возложить ответственность за эти поступки только на некоторых из ваших начальников и на часть ваших армий, неистово потребовали своей доли в них. Это вы на следующий день после разрушения Реймса, которое должно было бы смутить в глубине души лучших из вас, хвастались им из бессмысленной гордости, вместо того чтобы оправдываться*. Это вы, несчастные, вы, предста-вители ума, не переставали прославлять силу и презирать слабых, как будто вы не знаете, что колесо судьбы поворачивается, что когда-нибудь эта сила снова ляжет на вас гнетом, как это уже было в прошедшие века, когда ваши великие люди могли по крайней мере найти утешение в том, что они не отреклись перед нею от верховной власти духа и от священных прав права!..

  

   * Как пишет один из этих юных "педантов варварства" (так их спра-ведливо называет Мигуэль де Унамуно), "тот, у кого есть сила создать, имеет право разрушить" (Wer stark ist zu schaffen, der darf auch zerstoren). - Фридрих Гундольф: "Tat und Wort im Krieg", напечатано в "Frankfurter Zeitung" от 11 октября. - Ср. статью старика Ганса Тома в "Leipziger Illustierte Zeitung" от 1 октября (Прим. перев.).

  

   Какие упреки, какие угрызения совести готовите вы для себя в будущем, галлюцинирующие вожатые, ведущие свой народ в яму, подобно спотыкающимся слепым Брюгеля!

   Жалкие доказательства, которые вы в течение двух месяцев выставляете против нас!

   1. Война есть война, говорите вы, то есть нечто несоизмеримое с остальными вещами, стоящее по ту сторону морали, разума, за пределами обычной жизни, какое-то сверхъестественное состояние, перед которым остается только преклониться, не вступая в споры.

   2. Германия есть Германия, то есть нечто несоизмеримое с остальными народами; законы, распространяющиеся на других, не распространяются на нее, законы, применимые к другим, не-применимы к ней, и присваиваемое ею право насиловать при-надлежит только ей. Таким образом она может, не совершая преступления, рвать свои письменные обещания, изменять данной ею присяге, попирать нейтралитет народов, который она клялась защищать. А взамен этого она желает встретить в оскорбляемых ею народах "рыцарственных противников"; и если этого не бывает и они осмеливаются защищаться всеми способами с помощью всего оружия, оставшегося у них, - она объявляет это преступлением.

   В этом ясно видны своекорыстные уроки ваших прусских учи-телей! Художники Германии, я не сомневаюсь в вашей искрен-ности; но вы уже неспособны больше видеть истину; прусский империализм надвинул вам на глаза и даже на вашу совесть свою остроконечную каску.

   "Необходимость не знает закона"... Вот одиннадцатая запо-ведь, завет, который ныне вы несете вселенной, сыны Канта!.. Мы уже не раз слышали его в истории: это пресловутая док-трина Общественного Блага, мать геройств и преступлений. Каж-дый народ прибегает к ней в минуту опасности; но самые вели-кие народы те, которые защищают против нее свою бессмертную душу. Лет пятнадцать назад, во время того знаменитого процесса, в котором один невинный человек был противопоставлен силе государства, мы, французы, лицом к лицу столкнулись с ним, с этим кумиром Общественного Блага, и низвергли его, когда он стал угрожать - по выражению нашего Пеги - "веч-ному благу Франции".

   Писатели, стоящие на страже совести Германии, выслушайте того, кого вы только что убили, выслушайте героя французской совести.

   "Наши тогдашние противники, - пишет Шарль Пеги, - говорили языком государственного разума, временного блага народа и расы. А мы, движимые глубоким христианским чув-ством, охваченные революционным и вместе исконно-христиан-ским порывом, мы стремились по меньшей мере возвыситься до страсти, до заботы о вечном благе этого народа. Мы не хотели, чтобы Франция пребывала в состоянии смертного греха".

   Не это ваша забота, мыслители Германии. Вы мужественно отдаете свою кровь, чтобы спасти ее земную жизнь. Но о ее веч-ной жизни вы не беспокоитесь... Конечно, время это ужасно. Ваша родина, как и наша, борется за существование, и я понимаю это и восхищаюсь жертвенным самоопьянением, которое вашу молодежь, так же как и нашу, побуждает воздвигнуть ей из своих тел оплот против смерти. "Быть или не быть..." - говорите вы? - Нет, этого недостаточно. Пусть будет великая Германия пусть будет великая Франция, страны, достойные своего про-шлого и умеющие уважать и себя самого и друг друга, даже если они воюют между собой: вот то, чего я хочу. Я краснел бы за победу, если бы моя Франция купила ее ценой, которою вы оплачиваете ваши успехи, не имеющие завтрашнего дня. В то самое время, когда ведутся бои на равнинах Бельгии и на мело-вых холмах Шампани, - другая война происходит в области духа; и победа внизу бывает иногда поражением вверху. Завое-ванию Бельгии, Малина, Лувена и Реймса, - всему этому коло-кола Фландрии прозвонят более зловещую отходную, чем коло-кола Иены, а побежденные бельгийцы похитили вашу славу. Вы это знаете. Ваша ярость происходит от того, что вы это знаете. Зачем пытаться обмануть себя, когда всё - напрасно? Кончится тем, что истина проснется в вас. Можете душить ее, сколько хотите. Когда-нибудь она заговорит. Она заговорит в вас, за-говорит устами одного из вас, в ком пробудится совесть вашей расы... Ах! хоть бы он появился наконец, хоть бы услышать его, чистого гения освободителя, искупителя вашего! Тот, кто жил в тесном общении с вашей старой Германией, кто бродил с нею рука об руку по извилистым закоулкам ее героического и мерзкого прошлого, кому знакомы века ее испытаний и стыда, тот вспоминает и ждет: ибо он знает, что если она никогда не была достаточно сильной, чтобы, не запинаясь, переносить победу, то в свои тягчайшие часы она духовно возрождается, и ее величайшие гении - сыны скорби.

  

   После того как были написаны эти строки, я увидел, как вырождается беспокойство, которое мало-по-малу проникает в сознание честных людей Германии. Сперва - тайное сомнение, подавленное упрямым усилием - поверить тем фальшивым доводам, которые в сточной канаве вылавливает ее правительство: документам, изготовленным для доказательства того, что Бель-гия сама отказалась от своего нейтралитета, ложным показаниям, которые четыре раза тщетно подвергались разоблачению со стороны французского правительства, главнокомандующего, архи-епископа и мера города Реймса), обвиняющим французов в том, что Реймский собор они использовали в военных целях. За от-сутствием доказательств система их защиты ошеломляет иногда своей наивностью.

   "Возможно ли, - говорят они, - обвинять в желании раз-рушить памятники искусства народ, который больше всех дру-гих уважает искусство и которому с детства вдалбливают уваже-ние к нему, народ, располагающий наибольшим количеством руководств и коллекций по истории искусства, наибольшим коли-чеством курсов эстетики? Возможно ли в самых варварских деяниях обвинять народ самый гуманный, самый любящий, самый семейственный!"

   Им и в мысль не приходит, что Германия состоит не из одной только породы людей и что рядом с послушной массой, рожденной, чтоб повиноваться, чтоб уважать законы, все законы, существует порода повелевающая, считающая себя выше законов, которая их создает и уничтожает, потому что на своей стороне она видит силу и необходимость (Not...) - Этот скверный союз идеализма с германской силой и приводит к такому крушению. Идеализм - это жена, жена влюбленная, которая, подобно стольким честным немецким супругам, поклоняется своему повелителю и господину и отказывается даже предположить, что он может когда бы то ни было ошибиться.

   И все же для блага Германии нужно будет, чтобы она при-шла когда-нибудь к мысли о разводе, чтобы жена возымела мужество поднять свой голос в доме. Я знаю уже нескольких лиц, начинающих вступаться за права духа против физической силы. За последнее время многие голоса из Германии дошли до нас благодаря письмам, протестуя против войны и оплакивая вместе с нами те же самые несправедливости (я их не назову, чтобы не скомпрометировать их). - Не так давно я говорил о Ярмарке на Площади, загромождавшей Париж, что она - не Франция. Теперь я говорю это Ярмарке немецкой: "Вы - не настоящая Германия". Есть другая Германия, более справедливая и более человечная, честолюбие которой заключается не в том, чтобы владычествовать над миром с помощью силы и хитрости, но в том, чтобы мирно поглощать все великое, живущее в мы-сли других рас, и взамен излучать гармонию. Но не о ней идет речь. Мы не ее враги. Мы враги тех, которым почти удалось заставить мир забыть, что она еще жива.

  

   Издание "Cahiers Vaudois", 10-я тетрадь, 1914 г. - Лозанна, С. Тарен.

  

  

  

   О героическое юношество мира! С какой радостью льет оно свою кровь на изголодавшуюся землю! Какой урожай жертв, скошенных под небом этого роскошного лета!.. Все вы, моло-дые люди всех наций, кого трагически вовлекает в борьбу один общий идеал, юные братья - враги: - славяне, стремящиеся на помощь своему племени, англичане, сражающиеся за честь и право, неустрашимый бельгийский народ, осмелившийся проти-востать германскому колоссу и защитивший против него Фер-мопилы Запада, немцы, защищающие мысль и город Канта от потока казацких наездников, и вы, вы, мои молодые француз-ские товарищи, поверявшие мне в течение ряда лет ваши мечты и приславшие мне, перед тем, как отправиться в огонь, ваши прощальные приветы, вы, в которых снова расцветет поко-ление героев Революции, - как дороги мне вы, идущие на смерть! * Как вы мстите за нас, за годы скептицизма, дрябло-сти, ищущей наслаждений, за годы, в которые мы выросли, охраняя от их миазмов нашу веру, вашу веру, торжествующую вместе с вами на полях сражений! Война "за реванш" - было сказано... Да, правда, за реванш, но не такой, как его пони-мает узкий шовинизм, - реванш веры против всякого эгоизма чувств и разума, полное отдание себя вечным идеям...

  

   * В тот самый час, когда мы писали эти строки, умирал Шарль Пеги.

  

   "Что значат наши личности, наши творения перед необъ-ятностью цели? - пишет мне один из самых крупных романи-стов молодой Франции, капрал ***. - Война революции про-тив феодализма возобновляется. Армии республики утвердят торжество демократии в Европе и завершат дело Конвента. Это нечто больше, чем неискупимая война домашнему очагу, это - пробуждение свободы..."

   "Ах, мой друг, - пишет мне другой из числа этой молоде-жи, чистая душа, возвышенный ум, который, если останется в живых, будет первым в области художественной критики на-шего времени, лейтенант ***. - Какие изумительные люди! Если бы вы видели, как я, нашу армию, вы исполнились бы восхищения перед этим народом. Это порыв Марсельезы, порыв героический, величавый, несколько религиозного характера. Я видел, как отправлялись на фронт три полка моего корпуса: пер-выми - солдаты действительной службы, молодые двадцатилет-ние люди, шли шагом твердым и быстрым, без всяких криков, без всяких жестов, с видом решительным, бледные, как юноши, идущие на заклание. Потом - запасные, люди от двадцати пяти до тридцати лет, более мужественные и более отважные, иду-щие на поддержку первым; натиск их они сделают непобедимым. Мы - мы уже старики, люди сорока лет, отцы семейств, которые в хоре ведут басовую партию. Уверяю вас, что и мы, мы также исполнены доверия, решимости и твердости. Мне не хочется умирать, но я умру теперь без сожаления: я прожил пятнадцать дней, которые стоило прожить, пятнадцать дней, на которые я не смел уже больше надеяться. О нас будут гово-рить в истории. Мы откроем новую эру на земле. Мы рассеем кошмар материализма немецкой каски и вооруженного мира. Все это исчезнет перед нами, как призрак. Мне кажется, я слышу дыхание мира. Разуверьте, дорогой друг, вашего венца*: Фран-ция вовсе не близка к концу. Мы видим ее воскресение. Она все та же: Бувин**, крестовые походы, соборы, Революция, все те же рыцари мира, паладины бога. Я пожил достаточно, чтобы видеть это! Мы, говорившие это целых двадцать лет, когда ни-кто не хотел нам верить, мы можем теперь быть довольны..." О друзья мои, пусть же ничто не смутит вашу радость! Что бы ни случилось, вы поднялись на вершины жизни, и вы под-няли на них с собою и вашу родину. Вы победите, я это знаю. Ваше самоотречение, ваша неустрашимость, абсолютная вера в святость вашего дела, непоколебимая уверенность в том, что, защищая свою наводненную неприятелем землю, вы защищае-те свободы мира, - убеждают меня в том, что вы победите, мо-лодые армии Марны и Мааса, чье имя выгравировано отныне в истории рядом с именем старшего поколения, поколения Ве-ликой Республики. Но даже если бы злому року угодно было, чтобы вы были побеждены, а с вами и Франция, - такая смерть была бы самой прекрасной, о какой только мог бы меч-тать тот или иной народ. Она увенчала бы жизнь великого народа крестовых походов. Она была бы его высшей победой... Победители или побежденные, живые или мертвые, - будьте счастливы! Как сказал мне один из вас, "крепко обнимая меня на страшном пороге":

   "Прекрасно воевать с чистыми руками и с невинным сердцем и совершать своей жизнью божественное правосудие".

  

   * Намек на одного венского писателя, говорившего мне за несколько недель до объявления войны, что разгром Франции был бы разгромом и для свободных мыслителей Германии.

   ** Бувин - деревня в Северном департаменте Франции, недалеко от Лилля. Известна в истории как место сражения, в котором французский король Филипп II Август одержал 27 июля 1214 г. победу над герман-ским императором Оттоном IV; в память ее здесь в 1863 г. поставлен памятник. В 1794 г., 17 и 18 мая, французская Северная армия разбила здесь австрийцев. (Прим. перев.)

  

  

  

   Вы исполняете свой долг. Но выполнили ли его другие?

   Осмелимся сказать правду старшему поколению, моральным вождям этой молодежи, руководителям мнения, их духовным и светским начальникам, церквам, мыслителям, социалистическим трибунам.

   Как, в руках у вас было такое богатство жизней, все эти сокровища героизма! На что вы их тратите? Какую цель по-ставили вы великодушной самоотверженности этой молодежи, жаждущей жертвовать собой? Взаимное убийство этих молодых героев! Европейскую войну, эту кощунственную схватку, в ко-торой мы видим Европу, сошедшую с ума, всходящую на костер и терзающую себя собственными руками, подобно Геркулесу!

   Так, три величайших народа Запада, стражи цивилизации, с ожесточением стремятся погубить друг друга и зовут на помощь казаков, турок, японцев, сингалезцев, суданцев, сене-гальцев, мароканцев, египтян, сиков и сипаев, варваров полюса и экватора, с душами и кожей всех цветов!* Можно было бы ска-зать, что это - римская империя времен Тетрархии, со всего света сзывающая орды, которые должны пожрать друг друга!.. Не-ужели же наша цивилизация настолько крепка, что вы не бои-тесь поколебать ее устои? Разве вы не видите, что, если раз-рушена хоть одна колонна, все рухнет на вас? Разве невозможно было если не любить друг друга, то хотя бы терпеть каждому великие добродетели и великие пороки другого? И разве не должны вы были (а вы даже и не пробовали сделать это) поста-раться мирно разрешить вопросы, поселявшие между вами раз-лад, - как вопрос о народах, аннексированных против их воли, - и равномерно распределить между собою плодотворный труд и богатства мира? Нужно ли, чтобы сильнейший всегда мечтал давить других своей надменной тенью и чтобы другие постоян-но соединялись для борьбы с ней? Неужели никогда, до полного истощения человечества, не будет конца этой кровавой ребяческой игре, в которой партнеры каждое столетие меняются местами?

  

   * См. примечание на стр. 97.

  

   Я знаю, что главы государств, преступные виновники этих войн, не смеют брать на себя ответственность за них; каждый потихоньку старается свалить ее бремя на противника. А на-роды, которые послушно за ними следуют, покоряются безропотно, говоря, что все устроила власть, которая могущественнее людей. Лишний раз слышится вековой припев: "Роковая неиз-бежность войны - сильнее всякой воли", - старый припев стад, которые из своей слабости делают идола и поклоняются ему. Люди выдумали рок для того, чтобы приписывать ему все беспорядки вселенной, управлять которой - их обязанность. Рока нет. Рок - это то, чего мы хотим. А чаще также и то, чего мы недостаточно сильно хотим. Пусть в эту минуту каждый из нас произнесет свое mea culpa!* Эти избранники ума, эти Церкви, эти рабочие партии не хотели войны... Пусть так!.. Что же они сделали, чтобы ей воспрепятствовать? Что делают они, чтобы ее ослабить? Они раздувают пожар. Каждый под-брасывает в него свое полено.

  

   * Моя вина. (Прим. перев.)

  

   Самая поразительная черта в этой чудовищной эпопее, факт, не имеющий прецедента, это - единодушие стремления к войне у всех народов. Это словно зараза смертоносного бешенства, которая, нахлынув из Токио десять лет назад, подобно большой волне, распространяется, проносясь по всей земле. Никто не устоял против этой эпидемии. Нет больше ни одной свободной мысли, которой удалось бы удержаться вне пределов влия-ния этого бедствия. Так и кажется, что над этой схваткой народов, в которой, каков бы ни был ее исход, Европа будет изувечена, парит нечто вроде демонической иронии. Это не только страсти рас, слепо натравливающие миллионы людей друг на друга, точно муравейники, и от которых даже нейтраль-ные страны приходят в опасное сотрясение; ум, вера, поэзия, наука, все силы духа мобилизованы и в каждом государстве идут вслед за армиями. Нет ни одного среди лучших предста-вителей каждой страны, кто не провозгласил бы и не был убежден в том, что дело его народа есть дело божье, дело сво-боды и человеческого прогресса. И я провозглашаю то же са-мое...

   Своеобразные бои происходят между метафизиками, поэта-ми, историками. Эйкен против Бергсона, Гауптман против Метерлинка, Роллан против Гауптмана, Уэллс против Бернарда Шоу. Киплинг и д'Аннунцио, Демель и де-Ренье поют военные гимны. Баррес и Метерлинк запевают пэаны ненависти. Между фугой Баха и органом, ревущим: Deutschland Эber Alles*, ста-рый восьмидесятидвухлетний философ Вундт своим разбитым голосом призывает к "священной войне" лейпцигских студентов. И все друг друга называют "варварами". Парижская Академия гуманитарных наук в лице своего президента Бергсона заявляет, что "начатая против Германии борьба есть борьба цивилизации против варварства". Германская история устами Карла Лампрехта отвечает, что "война начата между Германией и варвар-ством и что теперешние сражения являются логическим след-ствием сражений, веденных Германией в течение столетий про-тив гуннов и против турок". Наука, вступая в борьбу, объяв-ляет вслед за историей вместе с Е. Перрье, директором Музея и членом Академии Наук, что пруссаки не принадлежат к арий-ской расе, что они происходят по прямой линии от людей камен-ного века, называемых аллофилами, и что "современный череп, который своим основанием, являющимся отражением силы вож-делений, больше всего напоминает череп ископаемого человека из Шапель-о-Сен, есть череп Князя Бисмарка".

  

   * Германия выше всего. (Прим. перев.)

  

   Но две духовные силы, слабость которых резче всего вскры-ла эта заразительная война, - это христианство и социализм. Эти соперничающие апостолы интернационализма, религиозного и светского, внезапно показали себя самыми пламенными нацио-налистами. Эрве стремится умереть за знамя Аустерлица. Чи-стые хранители чистой доктрины, германские социалисты голо-суют в рейхстаге за военные кредиты, отдают себя в распоря-жение прусского министерства, которое пользуется их изданиями для распространения своей лжи даже в казармах и которое посылает их, в качестве тайных агентов, развращать итальян-ский народ. Был момент, когда к чести их подумали, что двое или трое из них расстреляны за отказ поднять оружие против своих братьев. Они с негодованием протестуют: все идут с оружием в руках. Нет, Либкнехт не умер за дело социа-лизма*. Это депутат Франк, главный поборник франко-герман-ского союза, пал от французских пуль, за дело милитаризма. Ибо эти люди, не имеющие мужества умереть за свою веру, имеют мужество умирать за веру других.

  

   * С тех пор Либкнехт со славой омыл свою честь от компромиссов своей партии. Выражаю ему здесь свое восхищение (Р. Р. Январь 1915 г.).

  

   Что же касается представителей церкви, священников, па-сторов, епископов, - они тысячами идут в схватку исполнять с ружьем в руке божественный завет: Не убий и Любите друг Друга. В каждом бюллетене о победе германских, австрийских или русских армий благодарят маршала бога - unsern alten Gott*, нашего бога, как говорит Вильгельм II или г. Артур Мейер. Ибо у каждого есть свой бог. И у каждого из этих бо-гов, старого или молодого, есть свои левиты, которые защищали бы его и сокрушали чужих богов.

  

   * Нашего старого бога. (Прим. перев.)

  

   Двадцать тысяч французских священников маршируют под знаменами. Иезуиты предлагают германским армиям свои услуги. Кардиналы выпускают воинственные воззвания. Серб-ские епископы Венгрии призывают своих прихожан к борьбе против их братьев из Великой Сербии. И газеты отмечают, как будто не удивляясь, парадоксальную сценку на вокзале в Пизе, где итальянские социалисты приветствовали воспитанников семинарий, догонявших свои полки, и вместе с ними пели Мар-сельезу. Так силен циклон, увлекающий их всех. Так слабы люди, которых он встречает на своем пути, - и я, как все...

   Полно, возьмем же себя в руки! Какова бы ни была при-рода заразы и степень ее ядовитости - моральная ли эпидемия, космические ли силы, - разве нельзя сопротивляться? Побеж-дают же чуму, даже пытаются предотвратить бедствия земле-трясения. Или мы с удовлетворением склонимся перед нею, как почтенный Луиджи Луцатти в своей знаменитой статье - Среди всеобщих бедствий торжествует отечество?* Скажем ли мы вместе с ним, что для того, чтобы понять "эту великую и простую истину", любовь к отечеству, хорошо, разумно спускать с цепи демона международных войн, скашивающего тысячи жи-вых существ? Значит, любовь к отечеству может процветать только в ненависти к чужим отечествам и в убийстве тех, кто становится на их защиту? В этом предложении заключаются жестокая нелепость и какой-то нероновский дилетантизм, кото-рые мне противны, противны до глубины моего существа. Нет, любовь к моему отечеству не хочет, чтобы я ненавидел и чтобы я убивал благочестивых и верных людей, любящих другое оте-чество. Она хочет, чтобы я их чтил и чтобы я старался соеди-ниться с ними для нашего общего блага.

  

   * Недавно опубликованной в "Corriere della Sera" и переведенной "Journal de Geneve" от 8 сентября.

  

   Вы, христиане, вы говорите, стараясь успокоить себя после того, как вы изменили повелениям вашего учителя, что война пробуждает доблесть самопожертвования. И, действительно, ей дана привилегия обнаруживать в самых ничтожных сердцах ге-ний расы. В своей огненной купели она сжигает шлаки, грязь; она закаляет металл души; из скупого крестьянина, из боязливого буржуа она завтра может сделать героя Вальми. Но разве для самоотверженности народа нет лучшего применения, чем истребление других народов? И разве нельзя, христиане по-жертвовать собою иначе, как только принося в жертву вместе с собою и своего ближнего? Я хорошо знаю, несчастные люди, что многие из вас охотнее приносят в жертву собственную кровь, чем... проливают чужую... Но какая, в сущности, слабость! Сознайтесь же, что вы, которые не дрожите перед пулями и шрапнелями, вы дрожите перед мнением, покорным кровавому кумиру, более высокому, чем алтарь Иисуса: перед ревнивой гордыней расы. Современные христиане, вы не были бы спо-собны отказать в жертве богам императорского Рима. Говорят, ваш Папа, Пий X, умер от огорчения, когда разразилась эта война. Стоило умирать. Что сделал Юпитер Ватикана, который щедро расточал свои громы против безобидных священников, соблазняемых благородной химерой современности, что пред-принял он против этих государей, против этих преступных гла-варей, безмерное честолюбие которых наслало на мир бедствие и смерть? Пусть внушит господь новому первосвященнику, вступившему на престол святого Петра, слова и поступки, которые омоют церковь от позора этого молчания!

   Что же до вас, социалисты, претендующие каждый на за-щиту свободы от тирании, французы - от Кайзера, немцы - от царя, - неужели дело идет о защите одного деспотизма от другого? Боритесь с ними обоими и идите вместе!

   У наших западных народов не было никакого основания для войны. Вопреки тому, что твердит пресса, отравленная по вине меньшинства, которому выгодно поддерживать эту ненависть, - братья французы, братья англичане, братья германцы, - мы не ненавидим друг друга. Я знаю вас, я знаю нас. Наши народы хотели только мира и только свободы. С точки зрения тех, кто был поставлен в центре схватки и кто с высоких плоско-горий Швейцарии мог бы проникнуть взглядом во все неприя-тельские лагери, трагизм сражения состоит в том, что у каж-дого из народов действительно находятся под угрозой его самые дорогие блага - его независимость, его честь и его жизнь. Но кто наслал на них эти бедствия? Кто привел их к этой отчаян-ной необходимости - раздавить противника или умереть? Кто, как не их государства и прежде всего (так я думаю) три вели-кие виновника, три хищных орла, три империи - изворотливая, лукавая политика Австрийского дома, всепожирающий царизм и грубая Пруссия. Злейший враг не за границами, он внутри каждого народа, и ни один народ не имеет мужества с ним бо-роться. Это и есть стоглавое чудовище, что называется империализмом, та воля к гордыне и к владычеству, которая желает все поглотить или подчинить, или сломить, которая помимо себя не терпит свободного величия. Самым опасным для нас, людей Запада, империализмом, тем, который своей угрозой, зане-сенной над головой Европы, вынудил ее вооружиться и высту-пить против него, является тот прусский империализм, который есть выражение военной и феодальной касты, бич не только для остальной части мира, но и для самой Германии, чью мысль он искусно отравил. Это его следует сокрушить прежде всего. Но он не единственный. Придет черед и для царизма. Каждый народ в большей или меньшей степени имеет свой империализм; какова бы ни была его форма - военная, финансовая, феодаль-ная, республиканская, социальная, интеллектуальная, - он - пиявка, сосущая лучшую кровь Европы. Выступим против него, свободные люди всех стран, как только война будет окончена, с девизом Вольтера!*

  

   * "Раздавим гадину".

  

  

   Как только война будет окончена! Ибо теперь зло уже сде-лано. Поток ринулся. Мы не можем одними своими усилиями заставить его опять войти в русло. К тому же содеяны уже слишком большие преступления, преступления против права, по-кушения на свободу народов и на священные сокровища мысли. Они должны быть искуплены. Они будут искуплены. Европа не может изгладить из памяти насилия, совершенные над благородным бельгийским народом, опустошения Малина и Лувена, разграбленных новыми Тилли... Но, во имя неба, пусть эти злодеяния не будут искуплены подобными же злодеяниями! Не надо ни мести, ни карательных мер! Это страшные слова. Вели-к