Башкирцева Мария Константиновна - Дневник

тво в вопросах искусства поистине ужасающее во всех классах общества.

   Заметьте при этом, что я вовсе не принадлежу к тем избранным душам, которые плачут от обязанности выслушивать салонные банальности, обычные комплименты или разглогольствования о погоде или итальянской опере. Я не настолько глупа, чтобы требовать повсюду интересных разговоров, и вся эта светская банальность, иногда веселая, иногда бесцветная, оставляет меня спокойной; зато все эти плоскости, все эти глупости, банальность... это просто смерть на медленном огне..

   Суббота, 29 декабря. Бывают дни, когда точно разливаешь свет вокруг себя; а в другие походишь на какой-то потухший фонарь: я потухла!

   Понедельник, 31 декабря. Канроберы обедали у принцессы Матильды, и Клара рассказала мне, что Лефевр говорил ей, что он знаком с моим талантом, очень серьезным, что я - личность довольно необыкновенная, но что я выезжаю в свет по вечерам и что мной руководят (с лукавым видом) знаменитые художники. Клара, глядя ему прямо в глаза: "Какой знаменитый художник: Жулиан? Лефевр?" - "Нет, Бастьен-Лепаж". Клара: "Нет, вы совершенно ошибаетесь: она выезжает очень редко и целыми днями работает. А что до Бастьен-Лепажа, то она видит его в салоне своей матери; и он даже никогда не бывает в мастерской".

   Что за прелесть эта девушка! И она сказала чистую правду, потому что ведь вы уже знаете...

   Уже два часа. Новый год уже наступил, и ровно в полночь, с часами в руках, я произношу свое пожелание, заключенное в одном единственном слове - слове прекрасном, звучном, великолепном, опьянительном:

   Славы!

   Пятница, 4 января. Да, я чахоточная и болезнь продвигается.

   Я больна, никто ничего об этом не знает, но у меня каждый вечер лихорадка, вообще плохо, и мне скучно говорить об этом.

   Понедельник, 14 января. Эмиль Бастьен рассказал нам все: проект картины, образ жизни... он ничего не совершает в тайне, он не запрещает говорить о себе; он не... Если он не пригласил нас посмотреть этюды из Канкарно, то только потому, что он никогда никого не приглашает; он даже подумал бы, что слишком самоуверенно приглашать смотреть этюды, сделанные кое-как в Канкарно, куда он ездил для отдыха; да, наконец, наш радушный прием уничтожил все эти церемонии; он был бы в восторге, если бы мы приехали и т.д. И даже для больших картин он никогда никого не приглашает; он только просит своего покорного брата предупредить некоторых друзей...

   Но вот что серьезнее: когда брат говорил ему о моей картине, он сказал: "Почему ты не предупредил меня об этом в Париже, я бы посмотрел ее".

   - Я ничего не сказал ему в Париже, потому что, если бы он пришел, вы, по обыкновению, все бы спрятали; он не знает ничего из ваших вещей, кроме тех, что в зале. Вы перевертываете ваши холсты. Да, наконец, знаете, он никогда бы больше не захотел смотреть на ваши вещи, если бы вы это сделали?..

   - Он захочет, если я хочу, если я попрошу его советов.

   - Он будет в восторге.

   - Но к сожалению я не его ученица!..

   - Да почему же! Он не желает ничего лучшего, он будет очень польщен, если вы будете советоваться с ним, и даст вам советы бескорыстные, хорошие советы. Он судит очень верно, без предвзятой мысли... он был бы счастлив иметь интересную ученицу... Поверьте мне, он был бы очень польщен и очень доволен.

   Среда, 16 января. Архитектор сказал мне, что между другими многочисленными проектами брат его имел в виду Вифлеемских пастухов.

   В течение двух дней голова моя работала, и сегодня днем я имела перед глазами совершенно живое представление. Да, Вифлеемские пастухи чудный сюжет, а он сумеет придать ему еще более прелести. Да, я имела живое, образное представление, и впечатление мое таково, что его можно сравнить только с впечатлением самих пастухов: несказанный восторг, безграничный энтузиазм!

   Ах, вы не можете себе представить этого! Это будет вечер, я уверена. Знаменитая звезда... чувствуете ли вы, сколько он вложит сюда таинственности, нежности, грандиозной простоты!

   Можно себе вообразить это, зная его произведения и установив мысленно таинственную, фантастическую связь между Жанной д'Арк и Вечером в деревне. Нет, как вам это нравится: я прихожу в восторг от картин, которых еще не видала и которых и на свете-то еще не существует! Положим, в глазах большинства я кажусь смешною; два или три мечтателя будут за одно со мной, да в крайнем случае я обошлась бы и без них... И потом, эффект Пастухов тот же самый, что в Святых женах. Нет, впрочем, только в том отношении, что это вечер, потому что основные чувства совершенно различны. Там это будет нечто великое, сильное, нежное, лучезарное, таинственное, полное святого и кроткого чувства, потрясающей, приводящей в экстаз таинственности.

   У меня это тоже будет вечер, но ужасный, проникнутый чувством смятения исстрадавшейся любви. Преобладающей нотой будет изумление, ужас.

   Однако, я, кажется, с ума сошла: осмеливаюсь сравнивать себя с гениальным человеком; впрочем, я и не сравниваю: я только говорю, каким образом я понимаю картину, которую хотела бы написать...

   Но как передать, как сообщить мою веру массе? Да и зачем? Разве масса когда-нибудь понимала возвышенное искусство? Однако, в таком случае каким же образом признают гением Милле?..

   Жанна о 'Арк не была понята во Франции, но перед ней преклоняются в Америке...

   Жанна д'Арк это chef-d'oeuvre по выполнению и по чувству. Надо было слышать, что только говорили о ней в Париже. Это позор! Но неужели же надо окончательно признать, что только в чужих странах можно добиться заслуженного успеха? И действительно, разве можно сказать, что публика любила Милле, Руссо, Коро? Их любили только тогда, когда они были в моде.

   Что особенно постыдно для нашей эпохи - это дурное обыкновение просвещенных людей, которые делают вид, что они не считают это искусство ни серьезным, ни возвышенным и в то же время кадят последователям классических мастеров!

   Что же такое возвышенное искусство; если не то искусство, которое, изображая перед нами тело, волосы, одежду, деревья с полнейшей реальностью, доходящей почти до обмана чувств, передает в то же время душу, мысль, жизнь! Неужели Жанна д'Арк не есть произведение возвышенного искусства, потому что он представил ее нам крестьянкой, а не с белыми ручками и не в вооружении?

   Его Любовь в деревне слабее Жанны д'Арк, этой исторической крестьянки... Мы все изображаем тело, но нам не хватает чего-то сверх этого: нет в нас того божественного огня, которым он обладает! И кто, кроме него? Право, никто! В глазах его портретов для меня отражается вся жизнь этих личностей; мне кажется, будто я знакома с ними. Я пробовала вызвать в себе это чувство, останавливаясь перед другими холстами, и не могла.

   То, чем он обладает, этот несравненный художник, можно найти только в религиозных картинах итальянских мастеров, которые писали и верили!

   Воспоминание о Поклонении волхвов Джеральдо-дель-Потти сохранилось в моей душе, как какое-то чудное видение. Я не могу отдать себе отчета ни в выполнение, ни в академических достоинствах картины, но в памяти моей остались, будто живые, образы взволнованных, восхищенных пастухов перед божественным Младенцем и, - чтобы выразить все одним словом, - о прозаическая Франция! - пастухи. Святая Дева, Младенец и я - все мы были убеждены, что это действительно случилось. Да! Заставьте публику поверить, что это действительно случилось: в этом все и ничего другого не нужно. Людям, которые мне скажут: "Но каким образом можете вы, вы - натуралистка, браться за древние сюжеты, которых вы не видели?"... Я им отвечу относительно, например, Пастухов: "Разве вам никогда не случалось остаться вечером одному в деревне, под совершенно ясным небом, и почувствовать себя взволнованным, охваченным каким-то таинственным чувством, стремлением к бесконечному, почувствовать себя как бы в ожидании какого-то великого события, чего-то сверхъестественного? И разве вы никогда не испытывали, что такое грезы, уносящие в какие-то неведомые миры?.. Если нет, вы никогда не поймете меня...".

   Все должно состоять в той прелести, которую я сумею придать атмосфере; да, надо, чтобы чувствовался воздух, чувствовалось, что это вечер, тот час, когда поднимающийся на небосклон серп месяца кажется еще очень бледным.

   Бастьен должен был сделать пятьдесят этюдов, чтобы уловить задуманный эффект: ну что ж, я сделаю их сто для моих Святых жен.

   Воскресенье, 23 января. Это грустно, но у меня нет подруги, я никого не люблю и меня никто не любит.

   У меня нет подруг потому (я отлично это понимаю), что невольно я слишком ясно даю видеть, "с какой высоты я созерцаю толпу".

   Никто не любит быть униженным. Я могла бы утешиться, думая, что личности истинно высокие никогда не были любимы. Их окружают, согреваются их лучами, но в душе их проклинают и при первой возможности злословят. В настоящее время решается вопрос о статуе Бальзака, и журналы печатают воспоминания, собранные у друзей великого человека. От отвращения к таким друзьям становится просто тошно. Вот кто всегда постарается разгласить всякую дурную черту, все смешное, все низкое.

   Я предпочитаю врагов - им меньше верят.

   Суббота, 23 февраля. Я в очень дурном расположении духа, взбешена. По всей вероятности, это потому, что я скоро умру; вся моя жизнь с самого начала и со всеми подробностями проходить предо мной; много глупых вещей, которые заставляют меня плакать; никогда не выезжала я так часто, как другие: три, четыре бала в год; часто выезжать я могу лишь последние два года, но теперь это уже не может интересовать меня!

   И великий артист сожалеет об этом? Честное слово, да... А теперь? Теперь другое, не балы, а собрания, где встречаются те, кто думает, пишет, рисует, работает, поет, все, занятые тем, что составляет жизнь разумных существ.

   Наиболее философские и умные люди не пренебрегают возможностью встречаться раз в неделю или два раза в месяц с людьми, составляющими цвет парижской интеллигенции... Я все это объясняю потому, что, мне кажется, я умираю. Я всегда и во всем была несчастна! Ценой работы я достигла связей в настоящем свете, но и это еще унижение.

   Человек слишком несчастен, чтобы не надеяться, что существует Бог, который сжалится над нами; но что такое сделала я, что так несчастна?

   Можно верить только в одного Бога... абстрактного, философского, великую тайну земли, неба, всего.

   Этого Бога созерцают и представляют себе, глядя на звезды и думая о научных вопросах, духовно, как Ренан... Но Бог, который все знает и у которого можно всего просить... Я очень бы хотела верить в такого Бога.

   Вторник, 11 марта. Идет дождь. Но не только это... мне нездоровится... Все это так несправедливо. Небо слишком жестоко ко мне.

   Я еще в тех годах, когда можешь входить в известный экстаз даже при мысли о смерти.

   Мне кажется, что никто не любит всего так, как я люблю: искусство, музыку, живопись; книги, свет; платья, роскошь, шум, тишину, смех, грусть, тоску, шутки, любовь, холод, солнце, все времена года, всякую погоду, спокойные равнины России и горы вокруг Неаполя, снег зимою, дождь осенью, весну с ее тревогой, спокойные летние дни и прекрасные ночи со сверкающими звездами... я все люблю до обожания. Все представляется мне со своих интересных и прекрасных сторон: я хотела бы все видеть, все иметь, все обнять, слиться со всем и умереть, если надо, через два года или в 30 лет, умереть с экстазом, чтобы изведать эту последнюю тайну, этот конец всего или божественное начало.

   Эта всемирная любовь не есть чувство чахоточной: я всегда была такая, и я помню как раз, десять лет тому назад, я писала (1874 г.), перечислив прелести различных времен года: "Напрасно захотела бы я выбрать: все времена года хороши, все возрасты - вся жизнь".

   "Надо все!"

   "Надо природу, перед ней все ничтожно".

   "Одним словом все в жизни мне нравится, мне все приятно и, прося счастья, я нахожу свою прелесть и в несчастье. Мое тело плачет и кричит, но что-то, что выше меня, радуется жизни, несмотря ни на что!"

   Суббота, 15 марта. Погода чудная, и, начиная с понедельника или вторника, я буду работать в деревне. Я больше не хочу поклоняться Бастьен-Лепажу, я почти не знаю его, и потом, это натура... замкнутая, и лучше работать над собственным талантом, чем расходоваться на поклонение.

   Воскресенье. 16 марта. Картины отосланы. Я вернулась в половине седьмого в состоянии такого утомления, что это было даже восхитительно... Вы не верите, что это восхитительно, но для меня всякое цельное впечатление, доведенное до крайнего предела, даже ощущение боли, - наслаждение.

   Когда я повредила себе палец, боль была такая острая в продолжение получаса, что я наслаждалась ею.

   То же самое сегодняшняя усталость: тело, не оказывающее ни малейшего сопротивления воздуху, еще ослабленное ванной и протянутое на постели; руки и ноги тяжелы, голова полна какими-то туманными, несвязными образами... я заснула, произнося время от времени слова, относящиеся к проходящим в голове мыслям.

   Среда, 19 марта. Вчера была баллотировка в члены кружка русских артистов. Я была выбрана единогласно. Клара видела одного господина, который видел Бастьен-Лепажа и который нашел, что он очень болен; на другой день этот господин встретил доктора, который сказал: этот человек очень болен, но не думаю, что ревматизмом, он болен вот чем (похлопывая по желудку). Значит, он действительно болен?.. Он уехал со своей матерью в Блидэ, дня на три, на четыре.

   Понедельник, 24 марта. Вот уж несколько дней вокруг меня точно туман какой-то, который отделяет меня от всего мира и заставляет чувствовать реальность моего внутреннего мира. Поэтому... Нет, все так печально, что нельзя даже жаловаться... это тяжелое одурение... я только что перечитала книгу, которой несколько лет тому назад я мало восхищалась и которая очень хороша: это Madame Bovary.

   Литературная форма, стиль... да...; в общем это только отделка.

   Но дело не в том; среди тумана, меня окутывающего, я вижу действительность еще яснее... действительность такую жестокую, такую горькую, что, если стану писать про нее, то заплачу. Но я даже не смогла бы написать. И потом, к чему? К чему все? Провести шесть лет, работая ежедневно по десяти часов, чтобы достигнуть чего? Начала таланта и смертельной болезни.

   Сегодня я была у моего доктора и болтала так мило, что он мне сказал: "Я вижу, вы всегда веселы".

   Чтобы упорно надеяться, что "слава" вознаградит меня за все, надо будет жить, а чтобы жить, надо будет заботиться о себе...

   Вот ужасная действительность.

   Никогда не верят... пока... Я помню, я была еще совсем маленькая и путешествовала в первый раз по железной дороге в обществе чужих; я разместилась, заняв два места разными вещами, когда вошли два пассажира. "Эти места заняты", - сказала я с апломбом. "Отлично, - отвечал господин, - я позову кондуктора".

   Я думала, что эта угроза, как дома: что это неправда и - ничем нельзя изобразить тот странный холод, который охватил меня, когда кондуктор освободил место, и пассажир сел на него. Это было первое знакомство с действительностью.

   Давно уже я грожу сама себе болезнью, в то же время не веря этому... Наконец!...

   И мартовский ветер, и небо серое, тяжелое...

   Вчера начала довольно большую картину в старом саду в Севре; молодая девушка сидит под цветущей яблоней, дорожка уходит вдаль, и всюду ветви фруктовых деревьев в цвету, и свежая трава, фиалки и маленькие желтые цветочки. Женщина сидит и мечтает с закрытыми глазами; она положила голову на левую руку, локоть которой опирается о колено.

   Все должно быть очень просто и должно чувствоваться веяние весны, заставляющее эту женщину мечтать.

   Надо, чтобы между ветвями было солнце. Эта вещь в два метра длины и немного более вышиною.

   Итак я принята только с No З!

   Отсюда глубокое и безнадежное уныние: никто не виноват в том, что у меня нет таланта... Да, мне ясно: если бы я не надеялась на мое искусство, я тотчас же умерла бы. И если эта надежда изменит, как сегодня... да, тогда останется только смерть без всяких фраз.

   31 марта. Почти ничего не сделано: моя картина будет плохо помещена, и я не получу медали.

   Потом я села в очень теплую ванну и пробыла в ней более часу, после чего у меня пошла кровь горлом.

   Это глупо, скажете вы; возможно, но у меня нет более мудрости, я в унынии и наполовину сошла с ума от всей этой борьбы со всем.

   Наконец, что говорить, что делать... если так будет продолжаться, меня хватит года на полтора, но если бы я была спокойна, я могла бы жить еще двадцать лет.

   Да, трудно переварить этот No 3. Это страшный удар. Однако я вижу ясно и я вижу себя; нет, нечего говорить...

   Ах! Никогда, никогда, никогда я не была в таком полном отчаянии, как сегодня. Пока летишь вниз, это еще не смерть, но дотронуться ногами до черного и вязкого дна... сказать себе: это не из-за обстоятельств, не из-за семьи, не из-за общества, но из-за недостатка таланта. Ах! Это слишком ужасно, потому что никто не может помочь- ни люди, ни Бог. Я не вижу более возможности работать; все, кажется, кончено.

   Вот вам цельное чувство. Да. Ну, так по твоей теории это должно быть наслаждение. Поймана!

   Мне все равно, приму брому, он заставит меня спать, и потом. Бог велик, и у меня всегда бывает какое-нибудь маленькое утешение после глубоких несчастий.

   И мне даже нельзя утешиться, рассказав все кому-нибудь... Ничего, никого, никого!...

   Вы видите, это конец. А должно быть наслаждение... Это было бы так, если бы были зрители моих несчастий...

   Все то, что надо затаить в себе и до чего никому дела нет... Вот оно, самое тяжелое мучение, самое унизительное. Потому что знаешь, чувствуешь, веришь сам, что ты - ничто.

   Если бы это состояние продлилось, его нельзя было бы вынести.

   Вторник, 1 апреля. Это состояние продолжается, а так как надо найти какой-нибудь исход, то я прихожу к следующему: а вдруг я ошибаюсь? Но от слез у меня болят глаза.

   Мне говорят: да ведь вы же знаете, что номер имеет очень мало значения.

   Да, но место, где помещена картина!

   Среда, 2 апреля. Была у Робера-Флери и с очень веселым видом спросила: "Ну, как же прошла моя картина?"

   - Да очень хорошо, потому что, когда дошла очередь до вашей картины, они сказали - не один или двое, но вся группа: "Послушайте, ведь это хорошо, второй номер!".

   - Не может быть!

   - Ну да, не думайте, пожалуйста, что я говорю это для вашего удовольствия: так было на самом деле. Тогда вотировали, и если бы в тот день президентом не был тупица, вы получили бы второй номер. Вашу картину признали хорошей и приняли ее симпатично.

   - У меня третий номер.

   - Да, но это благодаря особому роду несчастья, просто неудача какая-то: вы должны были получить второй номер.

   - Но какие недостатки они находят в картине?

   - Никаких.

   - Как никаких, значит, она недурна?

   - Она хороша.

   - Но в таком случае?

   - В таком случае это несчастье, и все тут; в таком случае, если вы найдете какого-нибудь члена комиссии и попросите его, то вашу картину поместят на лучшем месте, так как она хороша.

   - А вы?

   - Я член, специально назначенный наблюдать, чтобы соблюдались номера, но поверьте, если кто-нибудь из наших попросит, я ничего не скажу против того.

   Была потом у Жулиана, который слегка посмеивается над советами Робера-Флери и говорит, что я могу быть почти спокойна и что он будет очень удивлен, если моя картина не будет переставлена, и что... В конце концов Робер-Флери сказал мне, что, по его мнению, я заслуживаю второго номера и что нравственно я его имею. Нравственно!!! И что, наконец, это было бы только справедливо.

   А! Нет! Просить то, что мне следует по справедливости, это слишком!

   Пятница, 4 апреля. Конечно, выставка Бастьен-Лепажа блестяща, но выставлены почти все старые вещи.

   Ему тридцать пять лет. Рафаэль умер тридцати шести, сделав больше. Но Рафаэль с двенадцати лет был окружен герцогинями, которые ласкали его, и кардиналами, которые заставляли его работать у великого Перуджино. Рафаэль делал такие копии своего учителя, что их было трудно отличить от оригинала, и с пятнадцати лет уже был причислен к великим художникам. Потом, в громадных картинах, которые поражают нас и размерами, и своими качествами, вся черновая работа исполнена учениками, и во многих из этих картин Рафаэлю принадлежит только картон.

   А Бастьен-Лепаж, чтобы существовать в Париже, должен был первое время сортировать на почте письма от трех до семи часов утра.

   Одним словом, у него не было ни герцогинь, ни кардиналов, ни Перуджино. Он пришел в Париж лет пятнадцати, шестнадцати. Первую вещь он выставил в 1869 году.

   Но все-таки это лучше, чем я; я всегда жила в среде малоартистической, в детстве я взяла всего несколько уроков, как все дети; потом, уроков пятнадцать в продолжение трех или четырех лет, потом опять - все та же среда... Таким образом, выходит шесть лет и несколько месяцев; но в это же время я путешествовала и была сильно больна.

   Достигла ли я того, чего Бастьен-Лепаж достиг в 1874 году? Этот вопрос неуместен.

   Если бы я сказала при других, даже при художниках, все это про Бастьена, они ответили бы, что я сошла с ума, - одни с убеждением, другие из принципа и не желая признать превосходство младшего.

   Суббота, 5 апреля. Вот мои проекты:

   Сначала закончу картину в Севре. Затем снова примусь серьезно за статую, это по утрам, а после завтрака - этюд нагой натуры - эскиз уже сделан сегодня. Это продолжится до июля. В июне я начну Вечер. Картина будет представлять большую дорогу без деревьев; равнина, дорога, сливающаяся с небом, закат солнца.

   На дороге телега, запряженная двумя волами и наполненная сеном, на котором лежит на животе старик, опершись подбородком на руки. Профиль черным силуэтом выделяется на закате. Быков ведет мальчишка.

   Это должно быть просто, величественно, поэтично, и т. д. и т. д.

   Окончив это и две или три из начатых небольших картин, я еду в Иерусалим, где проведу зиму ради моей картины Святые жены и здоровья.

   И в будущем мае Бастьен признает меня великой художницей.

   Я рассказываю все это потому, что интересно видеть, что делается с нашими проектами.

   Суббота, 12 апреля. Жулиан пишет, что моя картина перевешена.

   Среда, 30 апреля. Несчастье не так уже велико. Я вернулась из Салона. Мы поехали туда в полдень, а вернулись только в 5 часов, за час до окончания. У меня мигрень.

   Мы долго сидели на скамейке перед картиной. На нее смотрят много. Мне было смешно, когда я думала, что все эти люди и не представляют, что создатель картины - молодая, элегантная девушка, которая сидит тут же, показывая свои маленькие и хорошо обутые ножки.

   А! Это гораздо лучше, чем в прошлом году. Что же это, успех? В настоящем, серьезном смысле, разумеется? Честное слово, почти что так.

   Бастьен-Лепаж выставил только свою маленькую прошлогоднюю картину: Кузницу.

   Он все еще не настолько здоров, чтобы работать. Бедный архитектор очень печален и говорит, что готов утопиться.

   Я тоже печальна, и мне кажется, что, несмотря на мою живопись, мою скульптуру, мою музыку, мою литературу я скучаю.

   Суббота, 3 мая. В половине двенадцатого является Эмиль Бастьен-Лепаж, я выхожу к нему очень удивленная! У него целый запас любезностей для меня. Я имею настоящий большой успех.

   "Не в отношении к вам и вашим товарищам по мастерской, но относительно всех. Я видел вчера Одендорфа, который сказал мне, что если бы эта картина была написана французом, то она была бы куплена государством. - О да, этот г. М. Башкирпев, очень способный человек". (Картина подписана М. Башкирцев). Тогда я сказал ему, что вы молодая девушка и прибавил "хорошенькая". "Нет!!!" - он не мог прийти в себя от удивления. И все говорят мне о большом успехе. Ах, я начинаю этому понемногу верить. Потому что из боязни говорить слишком много я позволяю себе чувствовать небольшое удовлетворение с такими предосторожностями, о которых вы не имеете даже представления.

   Я последняя поверю, что в меня верят. Но, кажется, картина хороша.

   - Настоящий и большой артистический успех, - говорит Эмиль Бастьен. Значит, как Жюль Бастьен в 1874 или 1875 годах? Я еще не захлебнулась от радости, потому что я едва верю этому.

   Я должна была бы захлебываться от радости. Эмиль просил меня подписать полномочие для Шарля Бод, гравера, интимного друга его брата.

   Он мне сказал также, что Фриан (у которого есть талант) пришел в восторг от моей картины.

   Люди, которых я не знаю, говорят обо мне, интересуются мною, судят меня. Какое счастье!!! Просто не верится этому, хотя перед этим я так желала и ждала этого.

   Я хорошо сделала, подождав давать разрешение на снятие фотографии с моей картины. У меня просили этого письменно, не знаю кто, еще третьего дня. Мне приятнее позволить это Боду, тому, кого Бастьен зовет Шарло и кому он пишет письма по восемь страниц.

   Сошла в гостиную мамы принять поздравления от всех этих дураков, которые думают, что я занимаюсь живописью, как принято в свете, и которые расточают те же комплименты Алисе и другим дурочкам.

   Так-то!

   Мне кажется, мой успех всех живее чувствует Розалия. Она с ума сходит от радости, говорит со мною, как старая кормилица, и рассказывает подробности направо и налево. Для нее произошло важное событие.

   Понедельник, 5 мая. Умереть. Это слово легко сказать, написать, но думать, верить, что скоро умрешь! А разве я верю этому? Нет, но я боюсь этого.

   Не к чему скрывать: у меня чахотка. Правое легкое сильно поражено, и левое портится понемногу уже в продолжение целого года. Обе стороны задеты. При другом телосложении я была бы почти худа. Конечно, я полнее, чем большинство молодых девушек, но я не то, что была прежде. Одним словом, я заражена безвозвратно. Но, несчастное создание, заботься же о себе! Да, я забочусь и притом основательно. Я прижгла себе грудь с обеих сторон и мне нельзя будет декольтироваться в продолжении четырех месяцев. И мне придется время от времени повторять эти прижигания, чтобы быть в состоянии спать. О выздоровлении не может быть и речи. Все написанное имеет вид преувеличения, - но нет, это только правда. Да и кроме мушек, есть столько разных разностей! Я все исполняю. Тресковый жир, мышьяк, козье молоко. Мне купили козу.

   Я могу протянуть, но все-таки я погибший человек. Я слишком много волновалась и мучилась. Я умираю из-за этого - логично, но ужасно. В жизни так много интересного! Одно чтение чего стоит! Мне принесли всего Золя, всего Ренана, несколько томов Тэна; мне больше нравится Революция Тэна, чем Мишле: Мишле туманен и буржуазен, несмотря на его поклонение высокому.

   А живопись! Вот когда хотелось бы верить в доброго Бога, который является и все устраивает.

   Вторник, 6 мая. Литература заставляет меня терять голову. Я читаю Золя подряд. Это гигант.

   Среда, 7 мая. Получила от Дюссельдорфа просьбу отгравировать и напечатать мою картину, а также и другие картины, если я найду это удобным. Забавно.

   Со времени открытая Салона не было ни одного журнала, который бы не говорил о моей картине; да, но все-таки это еще не то! Сегодня утром Etincelle пишет статейку Светские женщины-живописцы.

   Это чудесно! Я следую тотчас же за Кларой, и обо мне столько же строк, как и о ней! Я Грёз, я блондинка с решительным лбом, у меня глубокие глаза! Я очень элегантна, у меня талант и я хороший реалист, вроде Бастьен-Лепажа. Так! Это еще не все - у меня притягательная улыбка и грация ребенка!!! И я не в восторге? Ну, так знайте же: нисколько!

   Пятница, 9 мая. Я читаю и обожаю Золя. Его критические статьи и этюды превосходны: я влюблена в них до безумия. Можно все сделать, чтобы понравиться такому человеку! И вы считаете Меня способной к любви, как всех других. О, Господи!

   Бастьен-Лепажа я любила, как люблю Золя, которого я никогда не видела, которому 44 года, у которого есть жена и брюшко. Спрашиваю вас, неужели не смешны до безобразия эти светские люди, за которых выходят замуж? О чем бы я стала говорить с подобным господином в течение целого дня?

   Эмиль Бастьен обедал у нас и сказал, что в четверг придет ко мне с довольно известным любителем г. Г.

   У него есть картины Делакруа, Коро, Бастьен-Лепажа; он умеет распознавать будущих великих художников.

   Этот Г. следил за мною с прошлого года, заметив мою пастель и мою теперешнюю картину...

   Словом, они придут в четверг. Он хочет купить у меня что-нибудь.

   Понедельник, 12 мая. После холодов наступили вдруг жаркие дни: уже три дня 28, 29 градусов.

   Жара изводит меня. Я кончаю этюд девочки в саду, в надежде на визит любителя.

   По всем признакам, у Бастьен-Лепажа рак в желудке. Так он, значит, погиб? Может быть, это еще ошибка. Бедняга не может спать. А его дворник, вероятно, пользуется отличным здоровьем. Это нелепо!

   Четверг, 18 мая. В 10 часов утра явился Эмиль Бастьен вместе с г. Г.

   Мне это кажется невероятным. Я художник, и у меня есть талант. И это серьезно. И вот человек, как г. Г., приходит ко мне, интересуется моими работами; возможно ли это?

   Суббота 17 мая. Я вернулась из Булонского леса и застала Багницкого, который сказал мне, что у художника Боголюбова говорили о Салоне; и что кто-то сказал, что моя картина похожа на картины Бастьен-Лепажа.

   В общем, мне лестны все эти толки о моей картине. Мне завидуют, обо мне сплетничают, я что-то из себя представляю. Позвольте же мне порисоваться немножко, если мне этого хочется.

   Но нет, говорю вам: разве это не ужасно, разве можно не огорчаться? Шесть лет, шесть лучших лет моей жизни я работаю, как каторжник; не вижу никого, ничем не пользуюсь в жизни! Через шесть лет я создаю хорошую вещь и еще смеют говорить, что мне помогали! Награда за такие труды обращается в ужасную клевету!!!

   Я говорю это, сидя на медвежьей шкуре, опустив руки, говорю искренно и в то же время рисуюсь. Мама понимает меня буквально, и от этого я прихожу в отчаяние.

   Вот вам мама. Предположите, что почетную медаль дали Р... Конечно, я кричу, что это недостойно, позорно, я возмущена, я в ярости и т. д. Мама: "Да нет же, нет, не волнуйся так. Господи, да она не получила награды! Это неправда! А если ей ее и дали, то только нарочно: все знают, что ты придешь в бешенство. Это сделано нарочно, а ты даешь провести себя, как дурочка! Полно же!"

   Это не преувеличено, это только преждевременно: дайте только Р. получить почетную медаль, и вы увидите, что она скажет все это.

   Другой пример. Жалкий роман К., который теперь в моде, выдерживает несколько изданий. Разумеется, я негодую: так вот пища большинства, вот что любит толпа! О tempora! О mores! Я готова побиться об заклад, что мама начнет ту же тираду, как в предыдущем случае! Это случалось уже не раз. Она боится, что я сломаюсь, что я умру от малейшего толчка, и в своей наивности хочет предохранить меня такими средствами, от которых у меня может сделаться горячка.

   Приходит X., Y. или Z; и говорит: "Знаете, бал у Ларошфуко быль великолепен".

   Я делаюсь мрачной.

   Мама это видит и через пять минут рассказывает при мне что-нибудь, что должно разочаровать меня относительно этого бала; еще хорошо, если она не начнет уверять меня, что бала совсем не было.

   Постоянно ребяческие выдумки и уловки, а я бешусь, что могут считать меня такой легковерной.

   Вторник, 20 мая. В десять часов была в Салон с Г. Он говорит, что моя картина так хороша, что мне, наверно, помогали.

   Это ужасно!

   Он осмеливается также сказать, что Бастьен никогда не умел делать картины, что он пишет портреты, что его картины - те же портреты, что он не может писать нагого тела.

   Оттуда мы отправились к Роберу-Флери. Я с волнением рассказываю ему, что меня обвиняют в том, что я не сама написала мою картину.

   Он об этом не слышал; он говорит, что в жюри об этом не было и речи и что если бы подняли об этом вопрос, он бы заступился. Он думает, что мы гораздо более взволнованы, чем на самом деле, и мы уводим его завтракать к нам, чтобы он успокоил и утешил нас. "Как можно так волноваться из-за всего? Такую грязь нужно отшвыривать ногами".

   Суббота, 24 мая. Жарко, и я устала, France Illustree просит позволения воспроизвести мою картину. О том же просит какой-то Лекард. Я подписываю и подписываю: воспроизводите!

   Думаю, что медали достанутся картинам, которые хуже моей - это очевидно. О! Я совершенно спокойна: настоящий талант пробьется во что бы то ни стало; но это будет запоздало и скучно. Я предпочитаю не рассчитывать на это. Отзыв мне обещали наверное, медаль еще сомнительна, но это будет несправедливо!

   Вторник, 27 мая. Кончено, я ничего не получила. Но это ужасно, досадно: я надеялась до сегодняшнего утра. И если бы вы знали за какие вещи назначены медали!!!

   Как же случилось, что картина не получила награды? Я не хочу прикидываться благородною наивностью, которая не подозревает, что существуют интриги; но мне кажется, что за хорошую вещь...

   Так, значит, это вещь плохая? Нет.

   У меня есть глаза даже для самой себя... и потом, отзывы других! А сорок журналов?!

   Четверг, 29 мая. Благодаря лихорадке, продолжавшейся всю ночь, я нахожусь сегодня в состоянии какого-то бешеного раздражения, в состоянии, от которого хоть с ума сойти. Все это, разумеется, не из-за медали, а из-за бессонной ночи.

   К чему влачить это жалкое существование? Смерть даст по крайней мере возможность узнать, что такое представляет из себя эта пресловутая "будущая жизнь".

   Пятница, 30 мая. Я нахожу, что с моей стороны очень глупо не заняться единственной вещью, дающей счастье, заставляющей забывать все горести - любовью, да, любовью - само собой разумеется.

   Два любящих существа представляются друг другу абсолютно совершенными в физическом и в нравственном отношении, особенно в нравственном. Человек, любящий вас, делается справедлив, добр, великодушен и готов с полнейшей простотой совершать самые геройские подвиги.

   Двум любящим существам вся вселенная представляется чем-то чудесным и совершенным, словом, тем, чем представляли ее себе такие философы, как Аристотель и я! Вот в чем, по-моему, заключается великая притягательная сила любви.

   При родственных отношениях, в дружбе, в свете - везде проглядывает так или иначе какой-нибудь уголок, свойственной людям грязи: там промелькнет своекорыстие, там глупость, там зависть, низость, несправедливость, подлость. Да и потом, лучший друг имеет свои, никому не доступные мысли, и, как говорит Мопассан, человек всегда один, потому что он не может проникнуть в сокровенные мысли своего лучшего друга, стоящего прямо против него, глядящего ему в глаза и изливающего перед ним свою душу.

   Ну, а любовь совершает чудо слияния двух душ... Правда, любовь открывает простор иллюзиям, но что за беда? То, что представляется существующим, - существует! Это уж я вам говорю! Любовь дает возможность представить себе мир таким, каким он должен был быть...

   Суббота, 31 мая. В. приходит сообщить мне, что мне не дали медали за то, что я наделала столько шуму из-за прошлогоднего "отзыва" и громогласно называла жюри - идиотским. Это правда, что я так говорила.

   Гравюра Бода появилась вместе с заметкой, в которой говорится, что публика возмущается тем, что меня обошли медалью. Моя живопись - суха? Но ведь это же говорят и про Бастьена.

   Воскресенье, 1 июня. Вот уже месяц, как я ничего не делаю. Со вчерашнего утра читаю Сюлли Прюдома. У меня под рукой два тома, и он мне очень нравится...

   Мне очень мало дела до самых стихов; мне до них есть дело только тогда, когда они плохи и затрудняют самое чтение: значение для меня имеет только выражаемая ими идея. Угодно им рифмовать - пусть себе рифмуют. Только чтобы это не било в глаза... Итак, тонкие идеи Сюлли Прюдома бесконечно мне нравятся. Есть у него одна сторона - очень возвышенная, почти отвлеченная, очень тонкая, очень сильная, вполне совпадающая с моим образом чувств.

   Я только что прочла, то лежа на диване, то прохаживаясь по балкону, предисловие и саму книгу Лукреция De natura rerwn. Те, кто знают эту вещь, поймут меня.

   Для того, чтобы понять все, требуется большое напряжение ума. Эта вещь должна читаться с трудом даже теми, кто привык возиться с такого рода предметами. Я все поняла, моментами оно ускользало, но я возвращалась и заставляла себя усвоить.

   Каким образом работает ум, давая имена всем этим внутренним движениям, быстрым до неуловимости... Я, бедная невежда, думаю, что вся эта философия никого ничему не научит, это изыскание - занятие утонченное и трудное, но только к чему оно? Разве благодаря умению давать имена всем этим отвлеченным чудесным вещам создаются гении, оставляющие прекрасные книги, или замечательные люди, мыслящие во главе вселенной?

   Если бы я получила разумное воспитание, из меня вышло бы нечто очень замечательное. Я всему училась сама, я сама составила план моих занятий с учителями лицеев Ниццы - отчасти благодаря какой-то интуиции, отчасти благодаря тому, что я вычитала из книг. Я хотела знать такую-то и такую-то вещь. Потом я научилась читать по-гречески и по-латыни, прочла французских и английских классиков, да современных писателей - вот все. Но это какой-то хаос, как я ни стараюсь упорядочить все это из любви к гармонии во всем.

   Четверг, 5 июня. Пратер умер. Он вырос со мной вместе, мне купили его в 1870 году в Вене; ему было всего три недели, и он постоянно забивался за сундуки, в бумагу от покупок, которые мы делали.

   Он был преданной, верной собакой, он плакал, когда я выходила и целыми часами поджидал меня, сидя на окошке. А потом, в Риме, я самым глупейшим образом увлеклась другой собакой, и Пратер не переставал ревновать меня, со своей желтой львиной шерстью и чудесными глазами. Когда я только подумаю теперь о моем бессердечии!..

   О, подлый характер, я плачу над этими строками и не могу удержаться от мысли, что следы моих слез на бумаге послужат доказательством доброты моего сердца в глазах моих читателей...

   Воскресенье, 8 июня. На вечере в посольстве я была настолько хороша, насколько только способна. Платье производило очаровательнейший эффект. И лицо расцвело, как бывало в Ницце или в Риме. Люди, видящие меня ежедневно, рты разинули от удивления.

   Мы приехали довольно поздно. Я чувствовала себя очень спокойно и очень хорошо... Довольно много знакомых. Madame А., которую я встречала у Г. и которая мне раньше не кланялась, раскланивается со мной любезнейшим образом. Я была под руку с Г., который представляет мне Менабреа, итальянского министра. Мы разговариваем об искусстве. Потом Лесепс рассказывает мне длиннейшую историю о Суэзском канале. Мы проболтали с ним довольно долго.

   Потом я говорила с бывшими там художниками; они все пожелали мне представиться, очень мною заинтересованные. Но я была так красива и так хорошо одета, что они вынесут убеждение, что я не самостоятельно пишу свои картины. Там были Шереметев, Леман, пожилой человек, очень симпатичный, значительный талант и, наконец, Эдельфельд - тоже не без таланта. Вообще все шло очень хорошо. Вы видите, что главное - быть красивой. Это дает все остальное.

   Вторник, 10 июня. Боже мой, до чего это интересно - улица! Все эти человеческие физиономии, все эти индивидуальные особенности, эти незнакомые души, в которые мысленно погружаешься.

   Вызвать к жизни всех их или, вернее, схватить жизнь каждого из них! Делают же художники какой-нибудь "бой римских гладиаторов", которых и в глаза не видали, - с парижскими натурщиками. Почему бы не написать "борцов Парижа" с французской чернью. Через пять, шесть веков это сделается "античным", и глупцы того времени воздадут такому произведению должное почтение.