Башкирцева Мария Константиновна - Дневник

нет день, когда мне покажется, что я нашла человека, но в этот день я обману себя безобразнейшим образом. Я отлично предвижу этот день. Я буду ослеплена, я говорю это теперь, когда вижу так ясно... Но тогда зачем жить, если все в этом мире низость и злодейство? Зачем? Потому что я понимаю, что это так. Потому что, что ни говори, жизнь прекрасна. И потому что, не слишком углубляясь, можно жить счастливо. Не рассчитывать ни на дружбу, ни на благородство, ни на верность, ни на честность, смело подняться выше человеческого ничтожества и занять положение между людьми и Богом. Брать от жизни все, что можно, не делать зла своим ближним, не упускать ни одной минуты удовольствия, обставить свою жизнь удобно, блестяще и великолепно, главное - подняться как можно выше над другими, быть могущественным! Да, могущественным! Могущественным! Во что бы то ни стало! Тогда тебя боятся и уважают. Тогда чувствуешь себя сильным, и это верх человеческого блаженства, потому что тогда люди обузданы или своей подлостью, или чем то другим, и не кусают тебя.

   Не странно ли видеть меня, рассуждающей таким образом? Да, но эти рассуждения в устах такого щенка, как я, - только лишнее доказательство, чего стоить мир. Он должен быть хорошо пропитан грязью и злобой, чтобы в такой короткий срок до такой степени озлобить меня. Мне едва пятнадцать лет.

   И это доказывает явное милосердие Божие, потому что, когда я вполне постигну все безобразия мира, я увижу, что только и есть Он, там, наверху, на небе, я внизу, на земле. Это убеждение даст мне величайшую силу. Если я коснусь окружающей пошлости, то только для того, чтобы подняться, и я буду счастлива, когда не буду принимать к сердцу все эти мелочи, вокруг которых люди вертятся, борются, грызутся, рвут друг друга на части как голодные собаки.

   Но все это слова!.. Куда же я поднимусь? И как? О пустые бредни!..

   Я все поднимаюсь, все поднимаюсь мысленно, душа моя расширяется, я чувствую себя способной на громадные вещи, но к чему все это? Я живу в темном углу, и никто не знает меня!

   И вот я уже начинаю жалеть своих ближних! Да я и никогда не пренебрегала ими, напротив, я ищу их, без них нет ничего в этом мире. Только я ценю их на столько, на сколько они стоят, и хочу этим воспользоваться.

   Толпа. В ней все. Что мне несколько выдающихся существ - мне нужны все, мне нужен блеск, шум.

   Когда я думаю, что... Возвратимся к этому вечному, скучному, но необходимому слову: подождем... О, если бы кто-нибудь знал, чего мне стоит ждать!

   Но я люблю жизнь, люблю ее горести и радости. Люблю Бога, и весь Его мир, со всеми его дурными сторонами, несмотря на все эти дурные стороны и, может быть, даже вследствие них.

   Почему это никогда нельзя говорить без преувеличений? Мои черные размышления были бы справедливы, если бы были несколько спокойнее, их неистовая форма лишает их естественности.

   Есть черствые души, но есть прекрасные поступки, и честные души, но все это порывами и так редко, что нельзя смешивать их с остальным миром.

   Скажут, пожалуй, что я говорю все это, потому что у меня какие-нибудь неприятности, - нет, у меня только мои обычные неприятности и ничего особенного. Не ищите ничего такого, что не находилось бы в этом дневнике, я добросовестна и никогда не прохожу молчанием ни мысли, ни сомнения. Я воспроизвожу себя так точно, как только позволяет мне мой бедный ум. А если мне не верят, если ищут чего-нибудь сверх того или под тем, что я говорю, тем хуже! Ничего не увидят, потому что ничего и нет.

   Суббота, 9 октября. Если бы я родилась принцессой Бурбонской, как madame de Longueville. Если бы мне прислуживали графы, если бы родственниками и друзьями моими были короли, если бы с самого своего рождения я только и встречала, что преклоненные головы заискивающих придворных, если бы я ходила только по коврам, украшенным гербами, и спала под королевскими балдахинами, если бы мои предки были - один славнее другого; - если бы у меня было все это, я не могла бы быть ни более гордой, ни более надменной, чем теперь. О, Боже мой, как я благодарю Тебя! Эти мысли, которые Ты посылаешь мне, помогут мне устоять на верном пути и не дозволят ни на минуту упустить из глаз блестящую звезду, к которой я иду.

   Пятница, 15 октября. Тетя пошла купить фруктов около церкви, я была с ней.

   Женщины тотчас же окружили меня. Я спела вполголоса в церкви Rossingnolo. Это привело их в восторг, и даже самые старые принялись плясать. Словом - народное торжество. Торговка яблоками сделала мне реверанс, восклицая: "Che bella regina!".

   Я не знаю, почему это простые люди любят меня, я и сама чувствую себя хорошо среди них; я воображаю себя царицей, я говорю с ними с благоволением, и ухожу после маленькой овации, как сегодня. Если бы я была королевой, народ обожал бы меня.

   Понедельник, 27 декабря. Вся моя жизнь - в этом дневнике; мои наиболее спокойные минуты - когда я пишу. Это, может быть, мои единственные спокойный минуты.

   Если я умру скоро, я все сожгу, но если я не умру, дожив до старости, все прочтут этот дневник. Я думаю, что еще не существует такой фотографии, если можно так выразиться - целой жизни женщины, всех ее мыслей, всего, всего. Эго будет интересно. Если я умру молодой, скоро, и - по несчастью - не успею сжечь этот дневник, скажут про меня: "Бедное дитя! Она любила, и отсюда все ее отчаяние"! Пусть говорят, я не буду доказывать противного, потому что - чем больше я буду говорить, тем меньше мне поверят.

   Может ли быть что-нибудь более плоское, более подлое, более презренное, чем род людской? Ничего! Ничего! Род человеческий был создан к погибели... ну, да, я хотела сказать - к погибели рода человеческого.

   Уже три часа утра, а, как говорит тетя, я ничего не выиграю, проводя бессонные ночи. О, какое нетерпение. Мое время придет, я охотно верю этому, - а что-то все шепчет мне, что оно никогда не придет, что всю мою жизнь я буду только ждать... вечно ждать. Все ждать... ждать!

   Я так сержусь; я не плакала, не ложилась на пол. Я спокойна. Это плохой знак; уж лучше, когда приходишь в бешенство...

   Вторник, 28 декабря. Мне холодно, губы мои горят. Я отлично знаю, что это не достойно сильного ума - так предаваться мелочным огорчениям, грызть себе пальцы из-за пренебрежения такого города, как Ницца; но покачать головой, презрительно улыбнуться и больше не думать об этом - это было бы слишком. Плакать и беситься- доставляет мне большее удовольствие. Я дошла до такою нервного возбуждения, что любой отрывок музыкальной пьесы, если только это не галоп, заставляет меня плакать. В каждой опере я усматриваю себя, самые обыкновенные слова поражают меня прямо в сердце.

   Подобное состояние делало бы честь женщине в тридцать лет. Но в пятнадцать лет говорить о нервах, плакать, как дура, от каждой глупой сентиментальной фразы!

   Только что я опять упала на колени, рыдая и умоляя Бога, - протянув руки и устремив глаза вперед, как будто бы Бог был здесь, в моей комнате.

   По-видимому, Бог и не слышит меня, а между тем я кричу довольно громко. Кажется, я говорю дерзости Богу.

   В эту минуту я в таком отчаянии, чувствую себя такой несчастной, что ничего не желаю! Если бы все враждебное общество Ниццы пришло и стало передо мной на колени, я бы не двинулась!

   Да-да, я бы дала ему пинка ногою! Потому что в самом деле, что мы ему сделали?

   Боже мой, неужели вся моя жизнь будет такова?

   Я хотела бы обладать талантом всех авторов, вместе взятых, чтобы выразить всю бездну моего отчаяния, моего оскорбленного самолюбия, всех моих неудовлетворенных желаний.

   Стоит только мне пожелать - чтобы уж ничто не исполнилось!

   Найду ли я когда-нибудь какую-нибудь собачонку на улице, голодную и избитую уличными мальчишками, какую-нибудь лошадь, которая с утра до вечера возит невероятные тяжести, какого-нибудь осла на мельнице, какую-нибудь церковную крысу, учителя математики без уроков, расстриженного священника, какого-нибудь дьявола, достаточно раздавленного, жадного, грустного, униженного, забитого, - чтобы сравнить его с собой?

   Что ужасно во мне, так это то, что пережитые унижения не скользят по моему сердцу, но оставляют в нем свой мерзкий след!

   Никогда вы не поймете моего положения, никогда вы не составите понятия о моем существовании. Вы засмеетесь... смейтесь, смейтесь! Но, может быть, найдется хоть кто-нибудь, кто будет плакать. Боже мой, сжалься надо мной, услышь мой голос; клянусь Тебе, что я верую в Тебя.

   Такая жизнь, как моя, с таким характером, как мой характер!!!

  

   Рим. Суббота, 1 января. О Ницца, Ницца, есть ли в мире другой такой чудный город после Парижа? Париж и Ницца, Ницца и Париж! Франция, одна только Франция! Жить только во Франции...

   Дело идет об ученье, потому что ведь для этого я и приехала в Рим. Рим вовсе не производит на меня впечатления Рима.

   Да неужели это Рим? Может быть, я ошиблась. Возможно ли жить где-нибудь, кроме Ниццы? Объехать различные города, осмотреть их - да, но поселиться здесь!

   Впрочем, я привыкну.

   Здесь я - точно какое-нибудь бедное пересаженное растение. Я смотрю в окно и вместо Средиземного моря вижу какие-то грязные дома; хочу посмотреть в другое окно, и вместо замка вижу коридор гостиницы. Вместо часов на башне бьют стенные часы гостиницы...

   Это гадко - заводить привычки и ненавидеть перемену.

   Среда, 5 января. Я видела фасад собора Святого Петра. Он чудно хорош, это привело в восторг мое сердце - особенно левая колоннада, потому что ни один дом ее не загораживает, и эти колонны на фоне неба производят удивительное впечатление. Кажется, что переносишься в древнюю Грецию;

   Это величественно, прекрасно.

   А Колизей?

   Но что мне сказать о нем после Байрона?

   Понедельник, 10 января. Наконец мы идем в Ватикан. Я еще никогда не видела вблизи "сильных мира сего" и не имела никакого понятия, как к ним подступают, тем не менее мое чутье говорило мне, что мы поступали не так, как было нужно. Подумайте, ведь кардинал Антонелли - пружина, заставлявшая двигаться всю папскую машину.

   Мы проходим под правую колоннаду, я проталкиваюсь, не без труда, сквозь окружающую нас толпу и внизу, у лестницы, обращаюсь к первому попавшемуся солдату и спрашиваю у него, где его преосвященство. Солдат этот отсылает меня к начальнику, который дает мне довольно смешно одетого солдата, и он ведет нас через четыре огромных лестницы из разноцветного мрамора, и мы выходим наконец на четырехугольный двор, который, вследствие неожиданности, сильно поражает меня. Я не предполагала ничего подобного внутри какого бы то ни было дворца, хотя и знала по описаниям, что такое Ватикан.

   После того, как я увидела эту громаду, я не хотела бы уничтожения пап. Они велики уже тем, что создали нечто столь величественное, и достойны уважения за то, что употребили свою жизнь, могущество и золото, чтобы оставить потомству этот могучий колосс, называемый Ватиканом.

   В этом дворе мы находим обыкновенных солдат и сторожей, одетых, как карточные валеты. Я еще раз спрашиваю его преосвященство. Офицер вежливо просит меня дать свое имя, я пишу, карточку уносят, и мы ждем. Я жду, удивляясь нашей дикой выходке.

   Офицер говорит мне, что мы дурно выбрали время, кардинал обедает, и, очень вероятно, не будет в состоянии принять кого бы то ни было. Действительно, человек возвращается и говорит нам, что его преосвященство всего что удалился в свои покои и не может принять, чувствуя себя не совсем здоровым; но что, если мы будем так любезны и потрудимся оставить свою карточку внизу и прийти "завтра утром", он, вероятно, примет нас.

   И мы уходим, посмеиваясь над нашим маленьким визитом кардиналу Антонелли.

   Пятница, 14-го января. В одиннадцать часов пришел К., молодой поляк, мой учитель живописи, и привел с собой натурщика, лицо которого вполне подходило бы для Христа, если несколько смягчить линии и оттенки. У этого несчастного всего одна нога; он позирует только для головы. К. сказал мне, что он брал его всегда для своих Христов.

   Я должна признаться, что несколько оробела, когда он сказал, чтобы я прямо рисовала с натуры так, вдруг, без всякого приготовления; я взяла уголь и смело набросала контуры. "Прекрасно,- сказал учитель,- теперь сделайте то же самое кистью". Я взяла кисть и сделала, что он сказал.

   - Отлично,- сказал он еще раз,- теперь пишите. И я стала писать, и через полтора часа все было готово.

   Мой несчастный натурщик не двигался, а я не верила глазам своим. С Бенза мне нужно было два-три урока для контура и еще при копировке какого-нибудь холста, тогда как здесь все было сделано в один раз - и с натуры - контур, краски, фон. Я довольна собой, и если говорю это, значит, уж заслужила. Я строга, и мне трудно удовлетвориться чем-нибудь, особенно самой собою.

   Ничто не пропадает в этом мире. Куда же пойдет моя любовь? Каждая тварь, каждый человек имеет определенный запас любви. Каждый человек любит постоянно, но только любовь эта обращается на разные предметы, а когда кажется, что он вовсе не любит, любовь изливается на Бога, или на природу, в словах, или письменно, или просто во вздохах и мыслях.

   Затем есть существа, которые пьют, едят, смеются и ничего больше не делают; у них эта "энергия" или совсем заглушена животными инстинктами, или расходуется на все предметы и на всех людей вообще, без различия, ненаправленно. Таких людей обыкновенно называют добродушными и они вообще не умеют любить.

   Есть также люди, которые никого не любят. Это не точно; они все-таки любят кого-то, но только особенным, не похожим на других способом. Но есть еще несчастные, которые действительно не любят, потому что они любили и больше не любят. И опять вздор! Говорят, они не любят - хорошо. Но почему же тогда они страдают? Потому что они все-таки любят, а думают, что разлюбили - или из-за неудачной любви, или из-за потери дорогой личности.

   У меня еще более, чем у кого-либо другого, эфир дает себя чувствовать и проявляется беспрестанно; если бы мне нужно было замкнуть его в себе, мне пришлось бы разорваться.

   Я изливаю его, как благодетельный дождь, на негодный, красный гераниум, который даже и не подозревает этого. Это одна из моих причуд. Мне так нравится, и я воображаю бездну разных вещей, и привыкаю думать о нем, а раз привыкнув, отвыкаю с трудом.

   Четверг, 20 января. Сегодня профессор Фачио заставил меня пропеть все ноты: у меня три октавы без двух нот. Он был изумлен. Что до меня - я просто не чувствую себя от радости. Мой голос - мое сокровище! Я мечтаю выступить со славой на сцене. Это в моих глазах так же прекрасно, как сделаться принцессой. Мы были в мастерской Монтеверде, потом в мастерской маркиза д'Эпине, к которому у нас было письмо. Д'Эпине делает очаровательные статуи, он показал мне свои этюды, все свои наброски. Madame M. говорила ему о Марии, как о существе необыкновенном, как о художнице. Мы любуемся и просим ее сделать мою статую. Это будет стоить двадцать тысяч франков. Это дорого, но зато прекрасно. Я сказала ему, что очень люблю себя. Он сравнивает мою ногу с ногой статуи - моя меньше: д'Эпине восклицает, что это Сандрильона.

   Он чудно одевает и причесывает свои статуи. Я горю нетерпением видеть свою статую.

   Боже мой, услышь меня. Сохрани мой голос; если я все потеряла, мне останется мой голос. Господи, будь так же добр ко мне, как до сих пор, сделай так, чтобы я не умерла от досады и тоски. Мне так хочется выезжать в свет! Время идет, а я не продвигаюсь, я пригвождена к моему месту, я, которая хотела бы жить, лететь, жить на всех парах, я горю и захлебываюсь от нетерпения.

   "Я никогда не видал такой лихорадочной жизни",- говорил мне Дория.

   Если вы меня знаете, вы представите себе мое нетерпение, мою тоску!

   Суббота, 22 января. Дину причесывает парикмахер, меня тоже, но это глупое животное причесывает меня безобразнейшим образом. В десять минут я все переделываю, и мы отправляемся в Ватикан. Я никогда не видела ничего, что можно было бы сравнить с лестницами и комнатами, через которые мы проходим. Как у Святого Петра, я нахожу все безупречным. Слуга, одетый в красное, проводит нас через длинную галерею, украшенную чудной живописью, с бронзовыми медальонами и камеями по стенам. Направо и налево довольно жесткие стулья, а в глубине бюст Пия IX, у подножия которого стоит прекрасное золоченое кресло, обитое красным бархатом. Назначенное время было без четверти двенадцать, но только в час портьера отдергивается, и, предшествуемый несколькими телохранителями, офицерами в форме и окруженный несколькими кардиналами, появляется святой отец, одетый в белое, в красной мантии, опираясь на посох с набалдашником из слоновой кости.

   Я хорошо знала его по портретам, но в действительности он гораздо старше, так что нижняя губа его висит, как у старой собаки.

   Все стали на колени. Папа подошел прежде всего к нам и спросил, кто мы; один из кардиналов читал и докладывал ему имена допущенных к аудиенции.

   - Русские? Значит из Петербурга?

   - Нет, святой отец,- сказала мама,- из Малороссии.

   - Это ваши барышни? - спросил он.

   - Да, святой отец.

   Мы стояли направо, находившиеся с левой стороны стояли на коленях.

   - Встаньте, встаньте,- сказал святой отец. Дина хотела встать.

   - Нет,- сказал он,- это относится к тем, которые налево, вы можете остаться.

   И он положил руку ей на голову так, что нагнул ее очень низко. Потом он дал нам поцеловать свою руку и прошел к другим, каждому обращая по несколько слов. Когда он прошел налево, мы должны были в свою очередь подняться. Потом он стал в середине, и тогда снова все должны были стать на колени, и он сказал нам маленькую речь на очень дурном французском языке, сравнивая просьбы об индульгенциях по случаю приближения юбилея с раскаянием, которое наступает в момент смерти, и говоря, что нужно снискивать царствие небесное постепенно, каждый день делая что-нибудь приятное Богу.

   - Нужно постепенно приобретать себе отечество,- сказал он,- но отечество - это не Лондон, не Петербург, не Париж, а царствие небесное! Не нужно откладывать до последнего дня своей жизни, нужно думать об этом ежедневно, и не делать, как при втором пришествии. Non e vero? - прибавил он по-итальянски, оборачиваясь к одному из своей свиты,- anche il cardinale... (имя ускользнуло от меня) lo sa.

   Кардинал засмеялся, также и все остальные: это, должно быть, имело для них особенный смысл, и святой отец ушел, улыбаясь и очень довольный, после того, как дал свое благословение людям, четкам, образкам и т. п. У меня были четки, которые я, тотчас по приходе домой, заперла в ящик для мыла.

   Пока этот старик раздавал благословения и говорил, я молила Бога сделать так, чтобы благословение папы было для меня истинным благословением и избавило меня от всех моих горестей.

   Было несколько кардиналов, смотревших на меня так, как бывало при выходе из театра в Ницце.

   Воскресенье, 23 января. Ах, какая тоска! Если бы, по крайней мере, мы были все вместе! Что за безумная идея так разлучаться! Нужно всегда быть вместе, тогда все неприятности - легче, и лучше себя чувствуешь. Никогда, никогда не нужно больше так разделяться на две семьи. Нам было бы в тысячу раз лучше, если бы все были вместе: дедушка, тетя, все, и Валицкий.

   Понедельник, 7 февраля. Когда мы выходим из коляски у крыльца отеля, я замечаю двух молодых римлян, которые смотрят на нас. Сейчас же по возвращении мы садимся за стол, а молодые люди эти помещаются посреди площади и смотрят к нам в окна.

   Мама, Дина и другие уже начали смеяться, но я, более осторожная, из опасения поднять шум из-за каких-нибудь негодяев,- потому что я вовсе не была уверена, что это были те же самые римляне, которых мы видели у дверей отеля - я послала Леони в лавку напротив, приказав ей хорошенько рассмотреть этих людей и потом описать мне их. Леони возвращается и описывает мне того, который поменьше. "Это совершенно приличные молодые люди",- говорит она. С этой минуты наши только и делают, что подходят к окнам, смотрят сквозь жалюзи и строят разные предположения относительно этих несчастных, стоящих под дождем, ветром и снегом.

   Было 6 часов, когда мы возвратились, и эти два ангела простояли на площади до без четверти одиннадцать, ожидая нас. И что за ноги нужно иметь, чтобы простоять, не сходя с места, пять часов подряд!

   Вторник, 15 февраля. Р. приходит к нам сегодня, и тотчас же его начинают расспрашивать, кто этот господин. "Это граф А., племянник кардинала!" Черт возьми! Он и не мог быть никем другим.

   Граф А. похож на Ж., который, как известно, замечательно красив.

   Сегодня вечером, так как он смотрел на меня меньше, я больше могла смотреть на него. Итак, я смотрела на А. и хорошо разглядела его. Он хорош собой, но нужно заметить, что мне не везет, и что те, на кого я смотрю, не смотрят на меня. Он лорнировал меня, но прилично, как в первый день. Он также много рисовался, а когда мы встали, чтобы выйти, он схватил свою лорнетку и не отрывал глаз.

   - Я спросила вас, кто этот господин,- сказала мама Р.,- потому что он очень напоминает мне моего сына.

   - Это славный юноша,- сказал Р.- Он несколько passerello, но очень весел, остроумен и хорош собой.

   Я в восторге, слыша это! Давно уж я не испытывала столько удовольствия, как сегодня вечером. Я скучала и была ко всему равнодушна, потому что не было никого, о ком мне думать.

   - Он очень похож на моего сына,- говорит моя мать.

   - Это славный юноша,- говорит Р.,- и если вы хотите, я вам представлю его, я буду очень рад.

   Пятница, 18 февраля. В Капитолии сегодня вечером большой парадный бал - костюмированный и в масках. В одиннадцать часов мы туда отправляемся - я. Дина и ее мать. Я надела черное шелковое платье с длинным шлейфом, узкий корсаж, черный газовый тюник, убранный серебряными кружевами, задрапированный спереди и подобранный сзади в виде грациознейшего в мире капюшона, черная бархатная маска с черным кружевом, светлые перчатки, роза и ландыши на корсаж. Это было очаровательно. Наше прибытие производит величайший эффект.

   Я очень боялась и не смела ни с кем заговорить, но все мужчины окружили нас, и я кончила тем, что взяла под руку одного из них, которого никогда и в глаза не видела. Это очень весело, но я думаю, что большинство меня узнало. Не нужно было одеваться с таким кокетством. Ну, да все равно.

   Трое русских подумали, что узнали меня, и пошли сзади нас, громко говоря по-русски в надежде, что мы как-нибудь выдадим себя. Но вместо того я собрала целый круг вокруг себя, громко говоря по-итальянски. Они ушли, говоря, что были глупы и что я итальянка.

   Входит герцог Цезаро.

   - Кого ты ищешь?

   - Графа А... Он придет?

   - Да, а пока останься со мной... изящнейшая женщина в мире!

   - А! Вот он... Мой милый, я тебя искала.

   - Ба!

   - Но только, так как мне в первый раз придется слушать тебя, позаботься о своем произношении, ты сильно теряешь вблизи. Позаботься о своем разговоре!

   Должно быть, это было остроумно, потому что Цезаро и два других начали смеяться как люди чем-либо восхищенные. Я ясно сознавала, что все они узнают меня.

   - Тебя узнают по фигуре,- говорили мне со всех сторон.- Почему ты не в белом?

   - Ей Богу, думаю, что я играю здесь роль подсвечника,- сказал Цезаро, видя, что мы не перестаем говорить с А.

   - Я тоже думаю!- сказала я, уходя.

   И, взявши под руку молодого фата, отправилась гулять по залам, занимаясь всеми остальными не более, чем уличными собаками.

   А. безусловно красив: матовый цвет лица, черные глаза, нос длинный и правильный, красивые уши, маленький рот, недурные зубы и усы двадцатитрехлетнего человека. Я называла его притворщиком, молодым фатом, несчастным беспутным, а он мне рассказывал серьезнейшим в мире образом, как он в девятнадцать лет бежал из родительского дома, окунулся по горло в жизнь и до какой степени он теперь всем пресыщен, что он никогда не любил и т. д.

   - Сколько раз ты любила? - спросил он.

   - Два раза.

   - О! О!

   - Может быть и больше.

   - Я хотел бы, чтобы это больше пришлось на мою долю.

   - Какая самонадеянность... Скажи мне, почему все эти люди приняли меня за даму в белом?

   - Да ты на нее похожа. Оттого-то я и хожу с тобой. Я влюблен в нее до безумия.

   - Это не очень-то любезно с твоей стороны - говорить таким образом.

   - Что ж делать, если это так?

   - Ты, слава Богу, достаточно лорнируешь ее, а она довольна этим и рисуется?

   - Нет, никогда. Она никогда не рисуется... Можно сказать что угодно про нее, только не это!

   - Однако очень заметно, что ты влюблен.

   - Да влюблен, в тебя. Ты на нее похожа.

   - Фи! Разве я не лучше сложена?

   - Все равно. Дай мне цветок. Я дала ему цветок, а он дал мне в обмен ветку плюща. Его акцент и его томный вид раздражают меня.

   - Ты имеешь вид священника. Это правда, что ты будешь посвящен? Он засмеялся.

   - Я терпеть не могу священников. Я был военным.

   - Ты? Да ты был только в семинарии.

   - Я ненавижу иезуитов; из-за этого-то я и ссорюсь постоянно с моей семьей.

   - Э, милый мой, ты честолюбив и тебе было бы весьма приятно, чтобы люди прикладывались к твоей туфле.

   - Что за очаровательная маленькая ручка!- воскликнул он, целуя мою руку,- операция, которую он повторял несколько раз в этот вечер.

   Я видела мужчин только на бульваре, в театре и у нас. Боже, до чего они меняются на маскированном бале! Такие величественные и сдержанные в своих каретах, такие увивающиеся, плутовские и глупые здесь!

   Десять раз я оставляла своего молодого собеседника и десять раз он снова находил меня.

   Доминика говорила, что пора ехать, но он нас удерживал. Нам удается найти два кресла, и тогда разговор меняется.

   Мы говорим о святом Августине и аббате Прево.

   Наконец, мы спасаемся с бала, никем не преследуемые, потому что все видевшие меня на улице стали меня узнавать.

   Я веселилась и... разочаровалась.

   А. не вполне нравится мне, и однако...

   Ах! Этот несчастный сын священника унес мою перчатку и поцеловал мне левую руку.

   - Ты знаешь,- сказал он,- я не скажу, что всегда буду носить эту перчатку на сердце,- что было бы глупо,- но это будет приятное воспоминание.

   Понедельник, 21 февраля. Имею честь представить вам сумасшедшую. Посудите сами. Я ищу, я нахожу, я измышляю человека, живу только им, замешиваю его решительно во все, а когда он вполне войдет в мою голову, открытую всем ветрам, я начну скучать и, может быть, грустить и плакать. Я далека от того, чтобы желать этого, но говорю это по предвиденью.

   Когда же наступит настоящий римский карнавал! До сих пор я видела только балконы, убранные белой, красной, голубой, желтой, розовой материей, и несколько масок.

   Пятница, 25 февраля. Наши соседи появились, дама очень любезна; есть очаровательные экипажи. Троили и Джорджио - в прекрасной коляске с большими лошадьми и лакеями в белых панталонах. Это был самый красивый экипаж. Они забрасывают нас цветами. Дина совсем красная, и мать ее сияет.

   Наконец раздался пушечный выстрел: сейчас начнутся бега лошадей, а А. еще не пришел; но вчерашний молодой человек приходит, и так как наши балконы смежны - мы заговариваем. Он дает мне букет, я даю ему камелию, и он говорить мне все, что только может сказать даме нежного и влюбленного человек, не имевший чести быть ей представленным. Он клянется мне вечно хранить ее и обещает приехать в Ниццу, чтобы показать мне лепестки цветка, который останется навсегда свежим в его памяти. Это очень весело.

   Граф Б. (это имя прекрасного незнакомца) старался занимать меня, когда, опустив глаза на толпу, бывшую внизу, я вдруг увидела А., который мне кланялся. Дина бросила ему букет, и руки десяти негодяев протянулись, чтобы схватить его на лету. Одному удалось это; но А., с величайшим хладнокровием схватил его за горло и держал своими нервными руками, пока, наконец, несчастный не бросил своей добычи. Это было так хорошо, А. был в эту минуту почти прекрасен. Я пришла в восторг и, забыв о том, что покраснела, спустила ему камелию, и нитка упала вместе с нею. Он взял ее, положил в карман и исчез. Тогда, все еще взволнованная, я обернулась к Б., который воспользовался случаем наговорить мне комплиментов относительно моей манеры болтать по-итальянски.

   Barberi летят, как ветер, посреди гиканья и свистков народа, а на нашем балконе только и говорят об очаровательной манере, с которой А. отнял букет. Действительно, он был похож в эту минуту на льва, на тигра; я не ожидала такого со стороны этого изящного молодого человека.

   Это, как я сказала сначала, странная смесь томности и силы.

   Мне все еще видятся его руки, сжимающие горло негодяя.

   Вы, может быть, будете смеяться над тем, что я сейчас вам скажу, но я все-таки скажу.

   Так вот - таким поступком мужчина может тотчас же заставить полюбить себя. Он имел такой спокойный вид, держа за горло этого бездельника, что у меня дух захватило.

   Весь вечер я только об этом и говорю, я прерывала все разговоры, чтобы еще и еще поговорить об этом. Не правда ли, А. очарователен? Я говорю это, как будто бы смеясь, но боюсь, что я думаю это серьезно. Теперь я стараюсь уверить наших, что я очень занята А. и мне не верят; но стоит мне сказать противоположное тому, что я говорю теперь, этому поверят, и будут правы.

   Я опять горю нетерпением, я хотела бы заснуть, чтобы сократить время до завтра, когда мы пойдем на балкон.

   Понедельник, 28 февраля. Выходя на балкон на Корсо, я уже застаю всех наших соседей на своем посту, и карнавал в полном разгаре. Я смотрю вниз, прямо перед собою, и вижу А. с кем-то другим. Заметив его, я смутилась, покраснела и встала, но негодного сына священника уже не было, и я обернулась к маме, которая протягивала кому-то руку. Это был А.

   А! В добрый час! Ты пришел на мой балкон, тем лучше!

   Он остается требуемое вежливостью время с мамой, а потом садится подле меня.

   Я занимаю по обыкновению крайнее место с правой стороны балкона, смежного, как известно, с балконом англичанки. Б. опоздал; его место занято каким-то англичанином, которого англичанка мне представляет и который оказывается очень услужливым.

   - Ну, как вы поживаете? - говорит А. своим спокойным и мягким тоном.- Вы не бываете больше в театре?

   - Я была нездорова, у меня и теперь еще болит палец.

   - Где? (и он хотел взять мою руку). Вы знаете, я каждый день ходил к Апполлону, но оставался там всего пять минут.

   - Почему?

   - Почему? - повторил он, глядя мне прямо в зрачки.

   - Да, почему?

   - Потому, что я ходил туда ради вас, а вас там не было.

   Он говорит мне еще много вещей в том же роде, закатывает глаза, беснуется и очень забавляет меня.

   - Дайте мне розу.

   - Зачем?

   Согласитесь, что я задала трудный вопрос. Я люблю задавать вопросы, на которые приходится отвечать глупо, или совсем не отвечать.

   Б. преподносит мне большую корзину цветов; он краснеет и кусает себе губы; не пойму, право, что это с ним. Но оставим в покое эту скучную личность и возвратимся к глазам Пьетро А.

   У него чудные глаза, особенно когда он не слишком открывает их. Его веки, на четверть закрывающие зрачки, дают ему какое-то особенное выражение, которое ударяет мне в голову и заставляет биться мое сердце.

   - По крайней мере, чтобы помучить Пьетро, будь подобрее с Б.,- говорит Дина.

   - Помучить! Я не имею ни малейшего желания. Мучить, возбуждать ревность, фи! В любви это похоже на белила и румяна, которыми мажут лицо. Это вульгарно, это низко. Можно мучить невольно, естественно, так сказать, но... делать это нарочно, фи!

   Да и потом, я не смогла бы сделать это нарочно, у меня не хватило бы характера.

   Среда, 8 марта. Я надеваю свою амазонку, а в четыре часа мы уже у ворот del Popolo, где А. ждет меня с двумя лошадьми. Мама и Дина следуют за нами в коляске.

   - Поедем здесь,- говорит мой кавалер.

   - Поедем.

   И мы выехали в поле - славное, зеленое местечко, называемое Фарнезиной. Он опять начал свое объяснение, говоря:

   - Я в отчаянии.

   - Что такое отчаяние?

   - Это когда человек желает того, чего не может иметь.

   - Вы желаете луны?

   - Нет, солнца.

   - Где же оно? - говорю я, глядя на горизонт.- Оно, кажется, уже зашло.

   - Нет, мое солнце здесь: это вы.

   - Вот как?

   - Я никогда не любил, я терпеть не могу женщин, у меня были только интрижки с женщинами легкого поведения.

   - А увидев меня, вы полюбили?

   - Да, в ту же минуту, в первый же вечер, в театре.

   - Вы ведь говорили, что это прошло.

   - Я шутил.

   - Как же я могу различать, когда вы шутите, а когда серьезны?

   - Да это сейчас видно!

   - Это правда; это почти всегда видно, серьезно ли говорит человек, но сами вы не внушаете мне никакого доверия, а ваши прекрасные понятия о любви - еще менее.

   - Какие это мои понятия? Я вас люблю, а вы мне не верите,- говорит он, кусая губы и глядя в сторону.- В таком случае я ничто, я ничего не могу!

   - Ну, полноте, что вы притворяетесь?!- говорю я, смеясь.

   - Притворяюсь!- восклицает он, оборачиваясь с бешенством.- Всегда притворяюсь! Вот какого вы обо мне мнения!

   - Помолчите, слушайте. Если бы в эту минуту проходил мимо кто-нибудь из ваших друзей, вы бы повернулись к нему, подмигнули и рассмеялись!

   - Я - притворяюсь! О! Если так... прекрасно, прекрасно!

   - Вы мучите свою лошадь, нам надо спускаться.

   - Вы не верите, что я вас люблю? - говорит он, стараясь поймать мой взгляд и наклоняясь ко мне с выражением такой искренности, что у меня сердце сжимается.

   - Да нет,- говорю я едва слышно.- Держите свою лошадь, мы спускаемся.

   Ко всем его нежностям примешивались еще наставления в верховой езде.

   - Ну можно ли не любоваться вами? - говорит он, останавливаясь на несколько шагов ниже и глядя на меня.- Вы так хороши, только мне кажется, что у вас нет сердца.

   - Напротив, у меня прекрасное сердце, уверяю вас.

   - У вас прекрасное сердце, а вы не хотите любить!

   - Это смотря по обстоятельствам.

   - Вы - балованное дитя, не правда ли?

   - Почему же меня и не баловать? Я не невежда, я добра, только я вспыльчива.

   Мы все спускались, но шаг за шагом, потому что спуск был очень крутой и лошади цеплялись за неровности земли, за пучки травы.

   - Я...- у меня дурной характер, я бешеный, вспыльчивый, злой. Я хочу исправиться... Перескочим через эти рвы, хотите?

   - Нет.

   И я переехала по маленькому мостику, в то время как он перескакивал через ров.

   - Поедем мелкой рысью до коляски,- говорит он,- так как мы уже спустились.

   Я пустила свою лошадь рысью, но за несколько шагов до коляски она вдруг поскакала галопом. Я обернулась направо. А. был позади меня, моя лошадь неслась в галоп; я попробовала удержать ее, но она понесла в карьер. Долина была очень велика, все мои усилия удержаться - напрасны, волосы рассыпались по плечам, шляпа скатилась на землю, я слабела, мне становилось страшно. Я слышала А. позади себя, я чувствовала, какое волнение происходило в коляске, мне хотелось спрыгнуть на землю, но лошадь неслась, как стрела.

   "Это глупо, быть убитой таким образом",- думала я, теряя последние силы.- Нужно, чтобы меня спасли".

   - Удержите ее!- кричал А., который никак не мог догнать меня.

   - Я не могу,- говорила я едва слышно.

   Руки мои дрожали. Еще минута, и я потеряла бы сознание, но тут он подскакал ко мне совсем близко, ударил хлыстом по голове лошади, и я схватила его руку - чтобы удержаться и... коснуться ее.

   Я взглянула на него: он был бледен, как смерть, никогда еще я не видала такого взволнованного лица.

   - Господи,- повторял он,- как вы испугали меня!

   - О да, без вас я бы упала, я больше не могла удерживать ее. Теперь - кончено. Ну, нечего сказать, это мило,- прибавила я, стараясь засмеяться.- Дайте мне мою шляпу.

   Дина вышла из коляски, мы подошли к ландо. Мама была вне себя, но она ничего не сказала мне: она знала, что между нами что-то было, и не хотела надоедать мне.

   - Мы поедем потихоньку, шагом, до ворот.

   - Да, да.

   - Но как вы испугали меня! А вы не испугались?

   - Нет, уверяю вас, что нет,

   И через минуту мы принялись спрягать глагол "любить" на все лады. Он рассказывает мне все - с самого первого вечера, когда он увидал меня в опере и, видя Р. выходящим из нашей ложи, вышел из своей и пошел ему навстречу.

   - Вы знаете,- говорит он,- я никогда никого не любил, моя единственная привязанность - моя мать, остальные... Я никогда не смотрел ни на кого в театре... Я мог бы произвести впечатление на ваше воображение, если бы объяснился вам в любви как в романе, но это глупо, я только о вас и думаю, только вами и живу. Конечно, человек - земное создание, он встречает массу людей и масса других мыслей занимает его. Он ест, говорит, думает о разном, но я часто думаю о вас - вечером.

   - В клубе, может быть?

   - Да, в клубе. Когда наступает ночь, я остаюсь там мечтать, курю и думаю о вас. Потом, особенно когда темно и я один, я думаю, мечтаю и дохожу до того, что мне кажется, я вижу вас. Никогда,- продолжал он,- я не испытывал того, что испытываю теперь. Я думаю о вас, я выхожу для вас. Доказательство - с тех пор, как вы не бываете в опере, я тоже не хожу туда. И особенно когда я один, я всегда думаю о вас. Я представляю себе мысленно, что вы здесь: уверяю вас, я никогда не чувствовал того, что теперь, отсюда я и заключаю, что это любовь. Мне хочется видеть вас, я иду на Пинчио... Мне хочется вас видеть, я сержусь, потом мечтаю о вас. И все же я начал испытывать удовольствие любви.

   - Сколько вам лет?

   - Двадцать три года. Я начал жить с семнадцати лет, я уже сто раз мог влюбиться, однако не влюблялся. Я никогда не был похож на этих восемнадцатилетних мальчиков, которые добиваются цветка, портрета - все это глупо. Если бы вы знали, сколько мне хочется сказать и... и...

   - И вы не можете?

   - Нет, не то, я влюбился и совсем оглупел.

   - Не думайте этого, вы вовсе не глупы.

   - Вы не любите меня,- говорит он, оборачиваясь ко мне.

   - Я так мало знаю вас, что, право, это