Башкирцева Мария Константиновна - Дневник

омик в новом квартале.

   - Я предпочла бы большой.

   И я подавила многозначительную гримасу.

   - Ну, хорошо, большой.

   И мы принялись - он, по крайней мере,- строить планы на будущее.

   Видно было, что этот человек торопится изменить свое положение.

   - Мы будем выезжать в свет,- сказала я,- мы будем жить широко, не правда ли?

   - О, да! Говорите, рассказывайте мне все.

   - Да, когда собираешься провести вместе жизнь, нужно обставить себя как можно лучше.

   - Я понимаю. Вы знаете все о моей семье. Но дело еще за кардиналом.

   - Надо будет как-нибудь поладить с ним.

   - Еще бы, я это непременно сделаю. И вы знаете:

   большая доля его богатства достанется тому, кто первый будет иметь сына, и надо непременно сейчас же иметь сына. Только ведь я не богат.

   - Что же такое!- сказала я, несколько неприятно задетая, но владея собой настолько, чтобы не сделать презрительного жеста: быть может, это была с его стороны ловушка.

   Потом, как бы утомленный этой серьезной беседой, он опустил голову.

   - Occhi neri,- сказала я, закрывая их рукой, потому что эти глаза пугали меня.

   Он бросился к моим ногам и наговорил мне столько, столько, что я удвоила бдительность и велела ему сесть подле меня.

   Нет, это не настоящая любовь. При настоящей любви не могло быть сказано ничего мелкого, вульгарного. Я чувствовала в глубине души недовольство.

   - Будьте благоразумны!

   - Да,- сказал он, складывая руки,- я благоразумен, я почтителен, я люблю вас!

   Любила ли я его действительно или только вообразила это? Кто мог бы мне сказать наверное? Однако с той минуты, как существует сомнение... сомнения уже не существует.

   - Да, я вас люблю,- говорю я, взяв и сильно сжимая обе его руки.

   Он ничего не ответил, быть может, он не понял всего значения, какое я придавала этим словам, быть может, они показались ему совершенно естественными? Сердце мое перестало биться. Конечно, это был чудный момент, потому что он остался неподвижен, как я, не произнося ни одного слова. Но мне стало страшно, и я сказала ему, что пора идти.

   - Уже пора.

   - Уже? Подождите еще минуту, подле меня. Как нам хорошо! Вы меня любите? - сказал он,- и ты всегда будешь любить меня, скажи, ты всегда будешь любить меня?

   Это "ты" охладило меня и показалось мне унизительным.

   - Всегда!- говорила я, недовольная,- всегда! И вы меня любите?

   - О! Как можете вы спрашивать такие вещи! О! Милая, я хотел бы, чтобы отсюда никогда нельзя было выйти!

   - Мы бы умерли с голоду,- сказала я, оскорбленная этим ласкательным именем, которое он дал мне, и не зная, как ответить.

   - Но какая прекрасная смерть! Так, значит, через год? - сказал он, пожирая меня глазами.

   - Через год,- повторила я более для формы, чем для чего-либо другого. Я действовала в роли влюбленной, проникнутой сознанием своего чувства, опьяненной, вдохновленной, серьезной и торжественной.

   В эту минуту я слышу тетю, которая, видя все еще свет в моей комнате, вышла из терпенья.

   - Слышите? - говорю я.

   Мы поцеловались, и я убежала без оглядки. Это как в сцене из романа, который я когда-то где-то читала. Фи! Я недовольна собой. Буду ли я всегда собственным критиком или это потому, что я не люблю по-настоящему?

   - Уже четыре часа!- кричала тетя.

   - Во-первых, тетя, теперь только десять минут третьего, а во вторых - оставьте меня в покое.

   Я разделась, не переставая думать: если бы кто-нибудь видел меня входящей в залу подле лестницы в полночь и выходящей оттуда в два часа, после двух часов, проведенных с глазу на глаз с одним из самых беспутных итальянцев, да этот человек не поверил бы самому Господу Богу, если бы Ему вздумалось спуститься с неба, чтобы засвидетельствовать, насколько это было невинно.

   Я сама, на месте этого человека, не поверила бы, и, однако, видите! Или нужно не обращать внимания на внешнее? Часто таким образом судят и делают решительные заключения, когда в сущности почти ничего не было.

   - Это ужасно! Ты умрешь, если будешь сидеть так поздно!- кричала тетя.

   - Послушайте,- говорю я, открывая дверь,- не бранитесь, или я вам ничего не скажу.

   - О! Дьявол! Дьявол!

   - Тетя, вы раскаетесь...

   - Что еще такое! О, что за девушка!

   - Во-первых, я не писала, а сидела с Пьетро.

   - Где еще, несчастная?

   - Внизу.

   - Какой ужас!

   - А! Если вы кричите, вы ничего не узнаете.

   - Ты была с А.?

   - Да!

   - Прекрасно,- сказала она голосом, который заставил меня содрогнуться,- я это прекрасно знала, когда только что позвала тебя.

   - Как?

   - Я видела во сне, что мама пришла и сказала мне: не оставляй Мари одну с А.

   Я почувствовала холод в спине, поняв, что подвергалась действительной опасности. Я выразила свои опасения, как бы не пустили печатной клеветы, как в Ницце.

   - Ну, об этом нечего говорить,- сказала тетя,- если даже станут говорить, писать не посмеют.

   Ницца. Вторник, 23 мая. Я хотела бы, однако, отдать себе отчет в одном: люблю я или не люблю?

   У меня сложился такой взгляд на величие и богатство, что Пьетро кажется мне очень ничтожным человеком.

   А если бы я подождала? Но чего ждать? Какого-нибудь миллионера-князя, какого-нибудь Г.? А если я ничего не дождусь?

   Я стараюсь уверить себя, что А. очень шикарен, но когда я вижу его вблизи, он кажется мне еще менее значительным, чем он, быть может, есть на самом деле.

   Что за печальный день! Я начала портрет Колиньон на фоне голубого занавеса. Он уже набросан, и я очень довольна собой и своей моделью, потому что она очень хорошо позирует.

   Я отлично знаю, что А. еще не может написать мне, и однако я беспокоюсь. Сегодня вечером я люблю его. Хорошо ли я поступаю, приняв его предложение? Пока будет продолжаться любовь - это хорошо, а потом?

   Боюсь, что золотая посредственность заставит меня когда-нибудь повеситься от бешенства! Я рассуждаю и спорю, как будто полная хозяйка в этом положении вещей. О, ничтожество из ничтожеств!

   Ждать? Чего ждать?

   А если ничто не придет? Ба! С моей физиономией всегда можно найти, и доказательство... это то, что мне едва шестнадцать лет, а я уже два с половиной раза могла сделаться графиней. Я говорю "с половиной" относительно Пьетро.

   Среда, 24 мая. Сегодня вечером, уходя, я поцеловала маму.

   - Она целует, как Пьетро,- сказала она, смеясь.

   - Разве он тебя целовал? - спросила я.

   - А тебя он целовал? - сказала Дина, смеясь, думая, что говорит самую невозможную вещь и заставляя меня почувствовать сильное раскаяние, почти стыд.

   - О! Дина!- сказала я с таким видом, что мама и тетя обернулись к ней с видом упрека и неудовольствия. Чтобы Мари поцеловал какой-нибудь господин? Гордую, строгую, высокомерную Мари, помилуйте! Мари, которая так хорошо рассуждает об этом!..

   Все это заставило меня устыдиться. Действительно, для чего изменила я своим принципам? Я не хочу допустить, что это была слабость, увлечение. Если бы я это признала, я перестала бы себя уважать! Я не могу сказать, что это была любовь.

   Достаточно прослыть за неприступную. Все так привыкли видеть меня такой, что не поверили бы своим глазам, даже я сама, столько раз говорившая о щепетильности в таких вещах, не поверила бы этому, не будь у меня этого дневника.

   К тому же надо быть доступной только для такого человека, в любви которого уверен и который не выдаст; относительно же людей, которые только ухаживают, надо быть покрытой иглами, как еж.

   Будем легкомысленны с серьезным любящим человеком, но будем суровы с человеком легкомысленным.

   Боже, как я довольна, что написала совершенно точно то, что я думаю!

   Пятница, 26 мая. Тетя говорит, что А. еще вполне ребенок.

   - Это правда,- говорит мама.

   Эти совершенно справедливые слова показывают мне, что я замаралась из-за ничего, так как все-таки я замаралась, без любви и без интереса... Вот что досадно.

   После его отъезда в Рим я посмотрелась в зеркало, думая, что мои губы изменили цвет. Я такая недотрога, как никто в мире. С тех пор как запачкано мое лицо, я чувствую себя грязной, точно после двадцати четырех часов езды по железной дороге.

   А. будет иметь право говорить, что я его любила и была очень несчастна, что свадьба не состоялась.

   Несостоявшаяся свадьба - всегда пятно в жизни молодой девушки.

   Все будут говорить, что мы любили друг друга. Но никто не скажет, что отказала я. Для этого мы недостаточно популярны и недостаточно важны.

   Притом, по-видимому, они будут правы: это приводит меня в бешенство!..

   Если бы не эти несколько слов В., я никогда бы не зашла так далеко... О, молодая девица! Вы еще очень юны!.. Право, мне было нужно, для успокоения моего самолюбия, получить все эти предложения. Заметьте, я не сказала ничего положительного, я позволяла говорить, но также позволяла брать мои руки и целовать их; молодой фат не заметил моего тона, и, вполне счастливый и возбужденный, не стал ни в чем сомневаться. Я отлично знала, что его отношение серьезно, и хотя и ожидая, я все-таки не предполагала, что его семья и все эти люди поднимут такой шум. Я этого не ожидала, потому что говорила несерьезно.

   Надо вам сказать, что человек - это мешок, наполненный самолюбием и покрытый тщеславием. Одно только меня немного утешает: перед большим объяснением он мне часто повторял, что он сильно страдал, что моим кокетством и моим ледяным сердцем я делала его очень несчастным.

   Это меня утешает, но не удовлетворяет. Чтобы ослабить все записанные мною жалобы, я хотела бы воспроизвести все его жалобы и его страдания, которые мне казались ничтожными, потому что не я их испытывала.

   Говорят, что белокурая женщина - женщина поэтическая, а я говорю, что белокурая женщина - женщина по преимуществу материальная.

   Взгляните на эти золотистые волосы, на эти пунцовые губы, на эти темно-серые глаза, на это розовое тело, и скажите мне, какие мысли приходят вам в голову? Впрочем, мы имеем Венеру у язычников и Магдалину у христиан - обе белокурые.

   Между тем как брюнетка, которая, в сущности, такая же нелепость, как белокурый мужчина,- брюнетка с бархатными глазами, с лицом цвета слоновой кости, может оставаться чистой, дивной.

   Есть во дворце Борджия чудная картина Тициана, под названием: Любовь чистая и любовь не чистая. Любовь чистая - это прекрасная женщина с розовыми щеками, с черными волосами, нежно смотрящая на своего ребенка, которого она купает в каком-то бассейне.

   Любовь не чистая - белокурая женщина, быть может, рыжеватая, облокотилась, не помню уже на что, ее руки сложены над головой.

   Нормальная женщина - блондинка, нормальный мужчина - брюнет.

   Разнородности и феномены бывают иногда удивительные, но это нелепости.

   Никогда не увижу я ничего подобного герцогу Г.; он высок, силен, с приятными рыжеватыми волосами, такими же усами, небольшими, проницательными, серыми глазами, с губами, точно скопированными с губ Аполлона Бельведерского.

   И во всей его личности было столько величия, даже высокомерия, и так ему все были безразличны!

   Быть может, я смотрю на него глазами влюбленной. Гм!.. Не думаю.

   Как любить человека некрасивого, брюнета, очень худого, обладающего прекрасными глазами, но еще несмелою походкой,- человека еще совершенно неопределившегося, после такого человека как герцог, любить даже на расстоянии трех лет? И примите во внимание, что три года - от тринадцати до шестнадцати - в жизни молодой девушки это три века.

   Итак, я не люблю никого, кроме герцога! Он не будет этим гордиться, ему нет дела до этого. Часто я рассказываю себе сказки, я представляю себе людей знакомых и незнакомых; и знаете, даже императору я не говорю: "я вас люблю" с убеждением. Есть некоторые, которым я совсем не могу сказать этого!.. Стой! Я это сказала в действительности!...

   Боже мой, да, но я так мало это думала, что об этом не стоит и говорить.

   Воскресенье. 28 мая. Я вернулась с прогулки и подошла к окну. Странно - ничто, по-видимому, не изменилось; мне кажется, что это прошлый год. Никогда песни Ниццы не казались мне так прекрасны; кваканье лягушек, журчанье фонтана, отдаленное пение - все это теряется при прозаическом шуме кареты.

   Я читаю Горация и Тибула. Последний говорит только о любви, а это ко мне подходит. И притом у меня есть при латинском французский текст; это служит мне упражнением. Однако, как бы вся эта затеянная мною история с Пьетро не повредила мне! Я этого очень боюсь.

   Не надо было ничего обещать А., надо было бы ему ответить:

   "Благодарю вас, милостивый государь, за честь, которую вы мне делаете, но без совета своих я не могу вам ничего сказать. Пусть ваши переговорят с моими. Что же касается меня,- могла бы я прибавить для смягчения,- я не буду ничего иметь против вас".

   Этого, в сопровождении одной из моих любезных, милых улыбок и руки для поцелуя, было бы достаточно.

   И я бы себя не скомпрометировала, и об этом не болтали бы в Риме, и все было бы хорошо.

   У меня есть ум, но он всегда является слишком поздно.

   Конечно, я поступила бы лучше, ответив, как вы сейчас прочли, но это убавило бы у меня столько удовольствия, и притом, жизнь так коротка!.. И притом, всегда есть какое-нибудь притом\

   Я дурно поступила, не ответив так прекрасно, но, право, я была так взволнованна: рассудительные скажут, что да, чувствительные скажут, что нет.

   Среда, 31 мая. Не говорят ли, что умные люди сходятся в своих мнениях? Я вот читаю Ларошфуко и нахожу у него многое, что у меня написано здесь. Я думала, что делаю открытия, а это все уже известно, все давным-давно сказано... Затем я читала Горация, Лабрюера и еще третьего.

   Я боюсь за свои глаза. Во время рисования я должна была несколько раз прерываться, так как ничего не видела. Я их слишком утомляю, потому что я все время рисую, читаю или пишу.

   Сегодня вечером я просмотрела мои конспекты классиков, это меня заняло. И, кроме того, я открыла очень интересное сочинение о Конфуции - латинский текст и французский перевод. Нет ничего лучше, как занятый ум; работа все побеждает - особенно умственная работа.

   Я не понимаю женщин, которые все свободное время проводят за вязаньем и вышиваньем, сидя с занятыми руками и пустой головой... Им, должно быть, приходит масса ненужных, опасных мыслей, а если еще есть что-нибудь особенное на сердце, то мысль, постоянно работая над одним и тем же, неизбежно даст прискорбные результаты.

   Если бы я была счастлива и спокойна, я могла бы, я думаю, исполнять ручную работу, размышляя о моем счастье... Нет, тогда я стала бы думать о нем с закрытыми глазами, я ничего не могла бы делать.

   Спросите всех, кто меня знает, о моем расположении духа, и вам скажут, что я девушка самая веселая, самая беззаботная, с самым твердым характером и самая счастливая, так как я испытываю величайшее наслаждение казаться сияющей, гордой и недоступной и одинаково охотно пускаюсь в ученый спор или пустую болтовню.

   Здесь меня видят с внутренней стороны. С наружной я совсем другая. Можно подумать, что у меня нет ни одной неприятности, что я привыкла к тому, что мне повинуются и люди, и обстоятельства.

   Суббота. 3 июня. Сейчас, выходя из своей уборной, я суеверно испугалась. Я увидела сбоку женщину в длинном, белом платье, со свечой в руке, грустно наклоненной головой, похожую на призрак немецких легенд. Разуверьтесь,- это было не что иное как мое отражение в зеркале.

   О! Мне страшно, я боюсь, что последует какое-нибудь физическое нездоровье из-за всех этих нравственных мучений.

   Почему все обращается против меня же?

   Господи, прости мне, что я плачу! Есть люди несчастнее меня, есть люди, которые терпят недостаток в хлебе, между тем как я сплю на кружевной постели; есть люди, которые ранят свои босые ноги о камни мостовой, между тем как я хожу по коврам; которым кровом служит только небо, между тем как надо мною голубой атласный потолок. Быть может, Господи, ты меня наказываешь за мои слезы - так сделай так, чтобы я более не плакала!

   Ко всему мною уже выстраданному присоединяется еще личный стыд, стыд за мою душу.

   "Граф А. просил ее руки, но этому воспротивились, и он раздумал и ретировался".

   Видите, как вознаграждаются добрые порывы! О! Если бы вы знали, какие отчаянные чувства овладели моим существом, какая невыразимая тоска охватывает меня, когда я гляжу кругом! Все, до чего я дотрагиваюсь, вянет и разрушается.

   И снова работает воображение, снова, мне кажется, я слышу: "Граф А. просил ее руки", и т. д., и т. д.

   Воскресенье, 4 июня. Когда Христос исцелил бесноватого, ученики спросили его, почему те, которые пробовали исцелить его, не могли этого сделать? Христос отвечал им: это из-за вашего неверия, потому что, истинно говорю вам, если бы вы имели веру с горчичное зерно и сказали бы этой горе: "перейди сюда", она - перешла бы, и ничего бы не было невозможного для вас.

   Читая эти слова, я как бы прозрела и, быть может, в первый раз поверила в Бога. Я поднималась, я не чувствовала себя; я складывала руки, я поднимала глаза, я улыбалась, я была в экстазе.

   Никогда, никогда не буду я более сомневаться - не для того, чтобы заслужить что-нибудь, но потому что я убеждена, потому что я верю.

   До двенадцати лет меня баловали, исполняли все мои желания, но никогда не заботились о моем воспитании. В двенадцать лет я попросила дать мне учителей, я сама составила программу. Я всем обязана самой себе....

   Понедельник, 8 июня. Дина, m-lle Колиньон и я оставались до двух часов на моей террасе, любуясь луной, отражавшейся в море.

   Я рассуждала о дружбе и об отношении к ближним, разговор произошел по поводу того, что С. еще не писали.

   Известно восхищение, которое питает к ним m-lle Колиньон. К тому же она имеет потребность обожать кого-нибудь; это самая романтическая, самая сентиментальная женщина на свете. Она видит дружбу и счастье в доверии. Я - наоборот.

   - Подумайте, как бы я была несчастна, если бы питала большую дружбу к С. Никогда не раскаиваются в благодеянии, в любезности, в услуге, в порыве, исходящем из сердца, раскаиваются только тогда, когда за это платят неблагодарностью. И для сердечного человека большое горе знать, что симпатия, которую чувствуешь, дружба, которую к кому-нибудь испытываешь, потеряны!

   - О! Мари, я не согласна с вами.

   - Но нет, послушайте... Вот, я, например, из сил выбиваюсь, стараясь что-нибудь объяснить вам, я исчерпываю всевозможные рассуждения и когда целый час я говорила, убеждала, уверяла - вдруг замечаю, что вы глухи...

   - Тогда, разумеется.

   - Я вас не обвиняю, я никогда ни в чем не обвиняю, потому что я ничего и ни от кого не жду. Противоположность неблагодарности могла бы меня удивить. Уверяю вас, лучше смотреть на жизнь и на людей, как я, не давать им никакого места в своем сердце и пользоваться ими как ступеньками лестницы.

   - Мари! Мари!

   - Что хотите! Вы созданы иначе, чем я! Послушайте, я уверена, что вы уже говорили С. и другим довольно дурно обо мне. Я уверена в этом так же, как если бы слышала это собственными ушами. И между тем я отношусь к вам как относилась прежде, как буду относиться всегда.

   - Это чтение философов внушает вам подобные мысли, вы подозреваете весь мир.

   - Я не подозреваю, я только не доверяю, а это большая разница.

   - Нет, Мари, вы ни к кому не питаете дружбы!.. Но подумайте, что было бы, если бы я ее питала! Предположим, что вместо того, чтобы принимать Мари и Ольгу за то, что они есть на самом деле, т. е. за добрых девушек, которые немало подсмеивались надо мной, как и я над ними - что я бы нежно подружилась с Ольгой. Я пишу ей из Рима, она отвечает мне три слова через три недели, я пишу ей еще, и на этот раз она мне совсем не отвечает. Что вы скажете об этом? И это не первый пример. Но как вы можете требовать чего-нибудь от ваших подруг, когда сами ничего им не даете!

   - Мы не понимаем друг друга. Я оказываю им всевозможное внимание. Я готова сделать для них все, что я могу, пусть они попросят у меня что угодно, я все сделаю с величайшим удовольствием, но я не даю моим подругам моего сердца, потому что, поверьте, мне досадно давать его, ничего не получая взамен.

   - Никогда не может быть досадно, когда поступил хорошо, когда исполнил свой долг.

   - Дружба не есть долг. Вы не делаете ни добра, ни зла, даря вашу дружбу. Такая дружба, как ваша, не чувствительна, потому что у вас это постоянная потребность; но если она идет из глубины сердца, то очень

   прискорбно видеть, что на нее отвечают неблагодарностью.

   - Если кто-нибудь неблагодарен, тем хуже для него.

   - Вот это эгоистично. Прежде я думала, что люблю весь мир, но я вижу, что эта всемирная любовь есть не что иное, как всемирное равнодушие. Я питаю величайшее расположение к себе подобным. Я вижу, какие они дурные, и это делает меня в высшей степени снисходительной... Читали вы Эпиктета? Я нахожу, что в дружбе надо быть стоиком. Вы получаете толчок, и вы не можете удержать проявления удивления или страха - это не от вас зависит; но от вас зависит - не покориться первым чувствам. Нельзя помешать себе почувствовать то или другое предпочтение, но можно помешать себе покориться ему.

   - Эти чтения ведут к атеизму. Вы кончите полным неверием.

   - О, нет. Если бы вы знали мои мысли, вы бы этого не сказали.

   - Философов вредно читать.

   - Нет, не вредно, когда имеешь солидный ум... Но знаете,- сказала я,- если взвесить хорошенько, только одно на свете стоит чего-нибудь (я говорю о чувствах) - любовь.

   - Да.

   - Нет на свете большего наслаждения - как любить и быть любимой.

   - Это правда.

   - Но и тут, ради Бога, не углубляйтесь! Не будем искать ничего, кроме удовольствия, которое нам дают и которое мы даем. Любовь сама по себе божественна, т. е. божественна, пока она продолжается, она делает человека совершенным по отношению к любимому предмету, преданность, нежность, страсть, постоянство, искренность - в ней есть все. Будем углубляться в любовь, но не в человека. Человека можно сравнить с кротом, в глубине которого есть или сырость, или грязь, или выход, т. е. отсутствие всякой глубины. Все это не мешает мне любить моих ближних.

   - Нельзя ничем наслаждаться, если быть ко всему равнодушным.

   - Постойте, постойте пожалуйста, я не равнодушна, но я ценю людей по достоинству.

   Мама сегодня плакала; у тети совсем расстроенное лицо, они говорили обо мне и о моих мучениях.

   Я возвращалась к себе с опущенными руками, с устремленными вперед глазами, со сдвинутыми бровями, я задыхалась, несмотря на голубое небо, на брызжущий фонтан, на покрытый плодами куст кизила, на чистый воздух. Я шла вперед, сама того не замечая.

   Почему не предположить, что я люблю его, такого недостойного, каков он есть.

   О небо! Объясните же мне, что это за человек и что это за любовь?

   Во мне все должно быть раздавлено: самолюбие, гордость, любовь.

   Вторник, 6 июня. Я прочла то, что записала вчера, и нашла одно горе и слезы.

   К двум часам я настолько оправилась, что больше не сердилась и вздыхала только от презренья. Эти мысли недостойны, не следует вспоминать об оскорблениях, когда нельзя отомстить за них. Думать о них, значит придавать слишком много значения людям недостойным - это унижение, и я думаю не о людях, а о себе, о своем положении, о беззаботности моих родителей.

   Если бы А. подняли вопрос о религии, это только позабавило бы меня, и если бы они стали просить меня выйти за Пьетро, я бы не согласилась.

   Но меня мучит стыд и мысль, что им сказали про нас дурное.

   Все говорили об этом браке и уже, конечно, не скажут, что отказ идет от нас. Впрочем, они будут правы. Разве я не согласилась? Чтобы тянуть, чтобы сохранить его во всяком случае; я в этом не раскаиваюсь, я хорошо поступила, и если это дурно вышло, то не по моей вине.

   Нас не знают, слышат одно слово здесь, другое там, преувеличивают, придумывают... О, Господи Боже! И не быть в состоянии ничего сделать!

   Поймите меня, я не жалуюсь, я рассказываю - вот и все.

   Я глубоко презираю весь мир, и потому я не могу ни жаловаться, ни сердиться на кого бы то ни было.

   Значит, любви, такой, какой я себе представляла ее, не существует? Это только фантазия, идеал.

   Итак, высшая чистота, высшая скромность - просто выдуманные мною слова?

   Когда я сошла вниз, чтобы говорить с ним накануне отъезда, он в моем поступке видел простое любовное свидание?

   Когда я опиралась на его руку, он дрожал только от желаний?

   Когда я смотрела на него, серьезная и вдохновенная, как древняя жрица, он видел только женщину и свидание?

   А я, значит, я любила? Нет, или, вернее, я его любила за его любовь ко мне.

   Но так как я не способна к подлости в любви, я любила или чувствовала, как будто я его любила.

   Это от экзальтации, фанатизма, близорукости, глупости; да, от глупости.

   Если бы я была умнее, я бы лучше поняла характер этого человека.

   Он любил меня, как умел. Это уж я должна была распознать и понять, что не следует метать бисер перед свиньями.

   Наказание жестоко: надолго разрушенные иллюзии и упреки самой себе. Я была не права.

   Надо быть прозаичной и вульгарной, как другие.

   Разумеется, меня заставила так поступить моя крайняя молодость. К чему эти понятия из другого мира? Их не понимают, потому что свет не изменился...

   И вот я опять впадаю в общее заблуждение, и вот опять я обвиняю весь свет за негодность одного. Из-за того, что один оказался подлым, я отрицаю величие души и ума!

   Я отрицаю любовь этого человека, потому что он ничего не сделал ради этой любви. И если ему даже угрожали лишить его наследства, проклясть его, могло ли это помешать ему написать мне? Нет-нет. Это подлец...

   Четверг, 8 июня. Философские книги потрясают меня. Это продукты воображения, поворачивающие все вверх дном. Читая много, со временем я к ним привыкну, но теперь у меня дух захватывает.

   Когда мною овладевает лихорадка чтения, я прихожу в какое-то бешенство, и мне кажется, что никогда не прочту я всего, что нужно; я бы хотела все знать, голова моя готова лопнуть, и я снова словно окутываюсь плащом пепла и хаоса.

   Я спешу, как сумасшедшая, читать Горация.

   О! Когда я только подумаю, что есть избранные, которые веселятся, двигаются, наряжаются, смеются, танцуют, пляшут, любят, которые, наконец, предаются всем прелестям светской жизни, а я - я плесневею в Ницце!

   Я остаюсь еще довольно рассудительной, пока не думаю о том, что живут только один раз. Нет, вы только подумайте, живут только раз и жизнь так коротка!

   Когда я подумаю об этом, то становлюсь безумной, и мозг мой кипит от отчаяния.

   Живешь только раз! А я теряю эту драгоценную жизнь, запрятанная дома, никого не видя.

   Живешь только раз! А мне еще портят эту жизнь!

   Живешь только раз! А меня заставляют недостойно терять мое время! А дни все бегут и бегут, они уже никогда не вернутся, они все укорачивают мою жизнь.

   Живешь только раз! И неужели жизнь, без того короткую, нужно еще укорачивать, портить, красть, да, красть подлыми обстоятельствами.

   О Боже!

   Пятница, 9 июня. Перечитывая о моем пребывании в Риме и о моих мучениях со времени исчезновения Пьетро, я очень удивлена живостью написанного.

   Я читаю и пожимаю плечами. Я бы не должна была удивляться, зная, как легко мне вскружить голову.

   Бывают минуты, когда я сама не знаю, что я ненавижу, что люблю, чего желаю, чего боюсь. Тогда мне все безразлично и я стараюсь во всем дать себе отчет, и тогда происходит в моем мозгу такой вихрь, что я качаю головой, зажимаю уши и предпочитаю состояние отупения этим исследованиям и расследованиям самой себя.

   Суббота. 10 июня. Знаете ли, сказала я доктору, что я харкаю кровью, и что надо меня лечить?

   - О!- сказал Валицкий,- если вы будете продолжать ложиться каждый день в три часа утра, у вас будут все болезни.

   - А почему я ложусь поздно, как вы думаете? Потому что мой ум не спокоен. Дайте мне спокойствие, и я буду спокойно спать.

   - Вы могли получить его. У вас был случай в Риме.

   - Какой?

   - Выходили бы замуж за А., не меняя религии.

   - О, друг мой Валипкий, какой ужас! За такого человека, как А.?! Подумайте, что вы говорите? За человека, у которого нет ни убеждений, ни воли? Какую глупость вы сказали! О! Как это возможно?

   И я тихонько засмеялась.

   - Он не приезжает, не пишет,- продолжала я,- это бедный ребенок, значение которого мы преувеличили.

   Нет, голубчик, это не человек, и мы ошибались, думая иначе.

   Я сказала эти последние слова так же спокойно, как говорила в продолжении всего разговора, так как была убеждена, что говорю правдиво и верно.

   Я вернулась к себе, и мой ум как бы сразу осветился. Я поняла, наконец, что я была не права, позволив себе поцелуй, хотя бы и один, назначая свидание на лестнице: если бы я не пошла ни в коридор, ни куда бы то ни было, если бы я не искала tete-a-tete. этот человек имел бы ко мне больше уважения, а у меня не было бы ни досады, ни слез.

   [Как я себе нравлюсь, когда так рассуждаю! Как я мила! Париж, 1877 г.]

   Всегда надо держаться этого принципа; я от него удалилась, я сделала глупость, происходящую от привлекательности новизны, от того, что легко воодушевляюсь, от моей неопытности.

   О! Как хорошо начинаю я все понимать! Что делать, мои милые друзья! Молодость заставляет делать ошибки. А. научил меня поведению с ухаживателями.

   Век живи, век учись!

   Как я ясно вижу, как я спокойна, я совсем больше не испытываю любви!

   Каждый день я буду выезжать, веселиться, надеяться. Я пою Миньону, и сердце мое полно! Как прекрасна луна, отражающаяся в море! Как восхитительна Ницца!

   Я люблю весь мир! Все люди проходят передо мной - такие милые, улыбающиеся.

   Кончено! Я уже говорила, что это не может продолжаться. Я хочу жить спокойно! Я поеду в Россию! Это улучшит наше положение; я привезу в Рим моего отца.

   Вторник, 13 июня. Я, которая хотела бы сразу жить семью жизнями, живу только четвертью жизни. Я скована.

   Бог сжалится надо мной, но я чувствую себя такой слабой, и мне кажется, что я умираю.

   Я уже сказала, что или я хочу иметь все то, что Бог дал мне понять, и тогда я буду достойна достигнуть всего этого, или я умру!

   Но Бог, не будучи в состоянии дать мне без несправедливости все, не заставит жить несчастную, которой он дал понимание и желание обладать тем, что она понимает.

   Бог не без намерения создал меня такою, как я есть. Он не мог дать мне способность все видеть, только для того, чтобы мучить меня, ничего не давая. Это предположение не согласуется с природой Бога, который есть сама доброта и милосердие.

   Я буду иметь все или умру. Пусть он делает, как знает! Я люблю Его, я в Него верю, я Его благословляю, я умоляю Его простить мне мои дурные поступки.

   Он дал мне это понимание, чтобы удовлетворить его, если я буду достойна.

   Если я не буду достойна. Он пошлет мне смерть...

   Среда, 14 июня. Кроме торжества, которое я доставляю этому итальянскому мальчишке и которое так мучит меня, я еще предвижу скандал как результат этого дела.

   Я не ожидала приключения такого рода, я не предвидела ничего подобного! Я никогда не воображала, что такая вещь может случиться со мной! Я знала, что это случается, но я этому не верила, я не отдавала себе в этом отчета, как не дают себе отчета в смерти, не видав никогда смерти. О, моя жизнь, моя бедная жизнь!..

   Если я так хороша собой, как я говорю, отчего меня не любят? На меня смотрят, в меня влюбляются. Но меня не любят! Меня, которая так нуждается в любви!

   Эти романы возбуждают мое воображение. Нет, я читаю романы, потому что воображение мое возбуждено. Я перечитываю старое, я выискиваю с прискорбной жадностью сцены, слова любви, я их пожираю, потому что мне кажется, что я люблю, потому что мне кажется, что меня не любят.

   Я люблю, да,- потому что я не хочу назвать иначе то, что я чувствую.

   Хорошо же, нет, не этого я хочу. Я хочу выезжать в свет, я хочу блистать в нем, хочу занимать в нем выдающееся положение. Я хочу быть богата, хочу иметь картины, дворцы, бриллианты, я хочу быть центром какого-нибудь блестящего кружка, политического, литературного, благотворительного, фривольного. Я хочу всего этого... пусть Бог поможет мне!

   Боже, не наказывай меня за эти безумно честолюбивые мысли!

   Разве нет людей, которые родятся среди всего этого и находят обладание всем этим совершенно естественным, которые не благодарят даже за это Бога. Виновата ли я, если желаю быть великой?

   Нет, потому что я хочу употребить мое величие на то, чтобы благодарить Бога и чтобы стремиться к счастью! Разве запрещено желать счастья?

   Те, кто находят свое счастье в скромном и удобном доме, разве они честолюбивы менее меня? Нет, так как они большего не понимают.

   Разве тот, кто довольствуется скромной жизнью в кругу семьи, может быть назван человеком скромным, умеренным в своих желаниях из добродетели, из убеждения, из мудрости? Нет, нет, нет! Он таков потому, что счастлив этим, для него жить в неизвестности есть высшее счастье. И если он не желает известности, то только потому, что, имея ее, он был бы несчастен. Есть тоже люди, которым не хватает смелости,- это не мудрецы, а подлецы! Они не двигаются вперед - не из христианской добродетели, но из-за своей робкой и неспособной натуры. Боже, если я рассуждаю неправильно, научи меня, прости меня, сжалься надо мной.

   Четверг, 22 июня. Я смеялась, когда мне хвалили Италию, и спрашивала себя, почему так много говорят об этой стране, и почему говорят о ней, как о чем-то особенном. А потому, что это правда. Потому, что в ней иначе дышится. Жизнь другая - свободная, фантастическая, широкая, безумная и томная, жгучая и нежная, как ее солнце, ее небо, ее равнина.

   Суббота, 24 июня. Я ждала, чтобы меня позвали к завтраку, когда совсем запыхавшийся доктор пришел сказать мне, что получено письмо от Пьетро. Я очень сильно покраснела и, не поднимая глаз от книги, которую читала, сказала:

   - Хорошо, хорошо, что же он там пишет?

   - Ему не дают денег; впрочем, я не знаю, вы сами увидите лучше.

   Я очень удерживалась, чтобы не спешить спрашивать; мне было стыдно выказать столько интереса.

   Против обыкновения я была первая за столом, я ела с нетерпением, но ничего не говорила.

   - Правда, что сказал мне доктор? - наконец спросила я.

   - Да,- ответила тетя, А. ему написал.

   - Доктор, где письмо?

   - У меня.

   - Дайте его мне.

   Это письмо помечено 10 июня, но так как А. написал просто в Ниццу, то оно пропутешествовало по Италии прежде, чем пришло сюда.

   "Я употребил все это время,- писал он,- на то, чтобы упросить моих родителей отпустить меня сюда, но они положительно не хотят слышать об этом". Так что ему невозможно приехать и ничего не остается, кроме надежды в будущем, а это всегда неверно...

   Письмо написано по-итальянски, и все ждали от меня перевода. Я не говорю ни слова, но с аффектированной медлительностью подбираю шлейф, чтобы не подумали, что я убегаю, выхожу из комнаты, прохожу сад, со спокойствием на лице, с адом в сердце.

   Это не ответ на телеграмму его друга из Монако. Это ответ мне, это признание. И это мне! Мне, которая вознеслась на воображаемую высоту!.. Это мне он говорит все это!

   Умереть? Бог этого не хочет. Сделаться певицей? Но я не обладаю ни достаточным здоровьем, ни достаточным терпением.

   В таком случае, что же, что?

   Я бросилась в кресло и, устремив бессмысленно глаза в пространство, старалась понять письмо, думать о чем-нибудь...

   - Хочешь ехать к сомнамбуле? - закричала мне мама из сада.

   - Да,- ответила я, быстро поднимаясь,- когда?

   - Сию минуту.

   Все, все, все, чтобы не оставаться одной, не сойти с ума, чтобы убежать от самой себя.

   Сомнамбула оказалась уехавшей. Эта поездка по жаре не принесла мне никакой пользы. Я взяла горсть папирос и мой дневник - с намерением отравить себе легкие и написать зажигательные страницы. Но воля, казалось, совсем покинула меня. Я пошла прямо и тихо, как во сне, к кровати и сразу бросилась на нее, отодвинув разом кружевной занавес.

   Невозможно передать мое горе; притом бывают минуты, когда уже не можешь жаловаться. Раздавленная, как я...- на что хотите вы, чтобы я жаловалась?

   Невозможно себе представить, какое глубокое отвращение, какой упадок духа я испытываю. Любовь! О, незнакомое для меня слово! Так вот истина! Этот человек никогда меня не любил и смотрел на брак, как на средство освобождения. Что касается его обещаний, я о них не говорю, я ничего не говорила о них вслух, я не придавала им достаточной веры, чтобы серьезно говорить о них.

   Я не говорю, что он всегда лгал: почти всегда думают то, что говорят в ту минуту, когда говорят; но... потом?

   И несмотря на все ра